Натан обвел помещение взглядом, выискивая девочку, повинную в этом кошмаре. Та стояла у самого выхода, крепко держа обеими руками свою котомку, будто боялась, что Натан захочет отнять ее. Говоря по правде, у него мелькнула такая мысль.
Они встретились взглядами. Натан тут же отвел глаза и пошел вперед, осторожно ступая между стонущими телами. Один из мужчин вдруг ухватил его за лодыжку. Скорее всего это было конвульсивное движение, но Натан молниеносно развернулся и всадил саблю Сколопендры ему в грудь. Человек захрипел, дергаясь на клинке, словно муха, насаженная на иглу.
Натан круто развернулся, снова окинул взглядом помещение, уже немного успокоившись. Боль в продырявленной руке немного притупилась, и это прояснило его мысли.
«Да они ведь далеко не все мертвы, – вдруг понял он. – Наверняка только вот те двое... и повар... А ну как они очухаются и бросятся за нами? У меня бы на их месте такое желание точно возникло... »
Следующие несколько минут он методично добивал умирающих и тех, кто еще мог выжить, сочетая доброе дело с личной корыстью. Смерть от клинка все равно легче... и ему не придется оборачиваться на каждый подозрительный звук весь остаток пути.
Когда он наконец оказался рядом с Рослин, сабля Сколопендры была в крови по рукоятку. Рослин посмотрела на нее, потом на его руку.
Они вышли на солнечный свет, не обменявшись ни словом.
День был ясный, солнце заливало холмы. Натан окинул себя взглядом, и его передернуло. Но почему-то дрожь прошла, когда Рослин взяла его за пальцы пробитой руки.
– Ты чудовище, – спокойно сказала она. – Давай я перевяжу твою рану.
Земля была мокрой после недавнего дождя и липла к пальцам, к волосам, к волочащемуся подолу платья. Было сыро и холодно, воздух как будто набух и забивал горло, словно вата.
Все это оказалось трудно, так трудно, что у Эллен просто не осталось сил следить за подобными мелочами, и к тому времени, когда дело было сделано, она оказалась вымазана в грязи с головы до ног. И она, и девушка из деревни, которая помогла ей вынести Глоринделя из дома через задний двор и погрузить на коня. Она проводила их до границы деревни, и, отъезжая, Эллен чувствовала меж лопаток ее тяжелый мертвый взгляд.
«Я никогда больше не увижу ее, – думала она, глядя на светлые волосы эльфа. – Но я сделаю то, что она хотела. Для нее. Я должна ей это».
Но все оказалось намного сложнее, чем она представляла. Еще когда они волокли бесчувственное тело Глоринделя к коню, Эллен, поддерживавшая его под мышки, подумала, какой же он тяжелый. Девочка тоже едва не надрывалась, но одержимость, плескавшаяся в ее глазах, видимо, прибавляла ей сил. А у Эллен, напротив, силы отнимала. Руки Эллен не были руками Эллен: они отказывались делать то, что она им велела. И это было так... страшно.
За деревней до большого тракта оставалось несколько миль глухой, заброшенной сельской дороги, и если съехать с нее и углубиться хотя бы шагов на пятьдесят в лес, никто ничего не услышит.
Если бы эльф очнулся прежде, чем она закончила все приготовления, Эллен отказалась бы от своих намерений. И была бы счастлива, да, наверное, счастлива, когда он схватил бы ее за волосы и впечатал лицом в придорожный валун. Она умерла бы, чувствуя собственные мозги на лице, и это была бы счастливая смерть. Потому что ей не пришлось бы делать это. Она предпочла бы умереть, только б не делать.
Но он не очнулся. Она хорошо его приложила. Даже тряска по размытому тракту его не потревожила. Он не чувствовал, как Эллен столкнула его с коня, как она, постанывая от напряжения, волокла его к дереву по грязной земле. Не чувствовал, как она прислоняла его к стволу и связывала его руки наголовной лентой невесты.
И что теперь, Эллен? Что ты собираешься делать теперь?
На миг ей почудилось, что он уже очнулся и теперь просто притворяется, подыгрывая ей, подчиняясь ее воле. Это ощущение окрепло, когда его ресницы задрожали – стоило ей только как следует затянуть узлы и выпрямиться, тяжело дыша и стискивая трясущиеся руки. И ушло, когда он открыл глаза.
Ушло, спало, будто пелена, а вместе с ним ушел страх. И растерянность. И способность мыслить.
Глориндель открыл глаза и взглянул на Эллен, и она не отвела взгляд.
– Я же сказала вам, – проговорила она. – Я же говорила, чтобы вы не смели меня бить.
Он сонно, растерянно моргнул, будто не понимая, что происходит, дернулся, и его глаза распахнулись – широко, потрясенно. Боги, какие же у него были красивые глаза. И как ей нравилось видеть там то, что она видела в этот миг.
Эльф смотрел на нее еще несколько мгновений, потом огляделся, дернул локтями, потянул ноги к груди, будто рефлекторно пытаясь отстраниться. Он боится, подумала Эллен. Он сам еще этого не понимает, но уже боится.
Меня.
– Я же сказала, – с каким-то болезненным наслаждением повторила Эллен. – Сказала, чтоб вы не смели меня бить. Почему вы не послушались?
– Да ты, сука, совсем с ума спятила! – закричал он. Крик получился сильным, мощным, в нем не было дрожи, не было визгливых ноток, которые ей, может быть, хотелось услышать. Как же он ненавидит меня теперь, подумала Эллен, наблюдая, как он, опустив голову, судорожно пытается освободиться. Ему плевать, что я делаю и... что собираюсь делать дальше. Он просто зол, что я посмела тронуть его. И еще больше – что не дала завершить начатое. Удовлетворить его похоть. И его жажду причинять другим боль.
Научи меня, мысленно взмолилась она. Научи меня... этой жажде. Она мне так нужна, а ее нет... Нет?
– Развяжи меня сейчас же, дрянь! – прошипел Глориндель, вскинув голову, Растрепавшиеся белокурые волосы падали ему на глаза, рот застыл в гримасе безграничного отвращения, тонкие ноздри яростно раздувались. Эллен никогда не видела его таким... или...
Или ВИДЕЛА?
Эта ярость, обескураженность и гнев в его глазах, возмущенный крик, сменяющийся криком боли, когда сталь вонзается в его прекрасное белое тело...
Эллен вдруг поняла, до чего смешна. До чего она ничтожна и убога в его глазах: стоит над ним в пяти шагах, будто боясь подойти, в своем несуразном, выпачканном платье, со скрученными в кривой узел грязными лохмами, сжимая на груди трясущиеся руки, неуклюжая, жалкая... И эта жалкая тварь оглушила его, отвезла в лес, привязала к дереву и теперь стоит, дрожа как осиновый лист, едва не теряя сознание от ужаса перед тем, что сделала...
Как ты омерзительна, Эллен, холодно подумала она – или кто-то другой в ее голове. Ты в самом деле хуже, чем дождевой червяк. Так ты себе представляла встречу с Расселом, верно? Ты бы и его оглушила, связала, а потом дрожала бы перед ним, слушая, как он осыпает тебя бранью, тебя, жалкую глупую суку, которая вообразила себя великой мстительницей?..
Ну и кого здесь ты собиралась этим рассмешить?
Никого, подумала она. Некого смешить. Здесь никого нет.
Что ж, отлично. Хорошо. Я все поняла. Спасибо за эту науку.
– Ты оглохла или... – снова начал эльф, и тогда она рванулась к нему, стремительно, как змея, и со всей силы ударила по лицу.
Она никогда прежде к его лицу не прикасалась – хотела, но ни за что не набралась бы смелости, а когда он был без сознания, ей просто было не до того. И сейчас ощутила – обжигающе жаркую кожу под своей рукой. Жаркую и такую мягкую – верно говорят, что щетина у эльфов не растет. Не понять даже, что кого ожгло сильнее – эльфа эта пощечина или его кожа – руку, которая пощечину нанесла.
«Огонь, – подумала Эллен будто в бреду, – огонь, жарко, горячо... »
Глориндель вскинул голову, и его глаза снова расширились, но ярость из них ушла. И брезгливость тоже. Осталось негодование, и изумление, и... и появилось что-то, абсурдно напоминающее восторг. Будто он был приятно поражен тем, что она сделала.
– Ты...
– Я убью вас, – сказала Эллен и подняла с земли нож – его нож, который сняла с его пояса. – Убью.
Он хотел что-то сказать, но умолк, едва приоткрыв губы. Прекратил вырываться, медленно подтянул ноги поближе к туловищу. Слабо тряхнул головой, сбрасывая липнущие к лицу пряди, – словно хотел видеть ее получше. Хотя нет, не ее. Эллен поймала его взгляд и поняла, что он направлен на нож в ее руке.
– Слушай, Эллен, – наконец проговорил Глориндель. – Если это из-за того, что я... сделал в той таверне, то... я сожалею.
– Заткнись, – сказала она.
– Я правда поторопился. К тому же девчонка была вовсе не так хороша. Послушай, Эллен. Если ты хочешь, то мы можем...
Она ударила его снова. Левой рукой – потому что в правой был нож, а Эллен не хотела уродовать эльфа. Пока не хотела. Пока ей нравилось смотреть на его нечеловечески красивое лицо, нравилось наблюдать, как меняется его выражение, как понемногу с него слетают все маски, которые он привык носить, – одна за другой.
Ярость была только одной из этих масок, вдруг поняла Эллен. Всего лишь одной. Самой верхней.
Теперь обе его щеки пылали от ее ударов, а у нее огнем горели ладони. Эллен стояла над ним, стискивая скользкую от пота рукоять ножа, а эльф смотрел на нее снизу вверх, и блики мутно светившего сквозь облака солнца отблескивали в его васильковых глазах.
– Что ж тебе надо? – бессильно прошептал он.
Эллен наклонилась, отчего-то не боясь никакого подвоха – она знала, чувствовала, что его не будет, хотя и сама не знала, откуда у нее взялось такое чутье, – и откинула волосы с левого уха эльфа, обнажив изуродованную ушную раковину. Потом, поддавшись порыву, провела грязными пальцами по еще розоватому рубцу. Эльф содрогнулся и тут же застыл.
Как будто тоже вспомнил, почему-то подумалось Эллен.
– Расскажите, как это случилось, – попросила она. Именно попросила – он мог не ответить, и она никакими силами не выбила бы из него признание. Любое другое – но не это. Потому что в глубине души не была уверена, что хочет это знать.
Но спросить должна была – из-за Рослин. Из-за ее талисмана.
И эльф, конечно, не ответил. Стиснул зубы – Эллен увидела, как напряглись желваки на его скулах. И промолчал, по-прежнему не сводя глаз с ножа в ее руке. Проглотив ком горького разочарования, на миг вставший в горле, Эллен выпрямилась и небрежно перехватила рукоятку ножа удобнее, направив лезвие эльфу в глаза.
– Тогда я вам и второе так же укорочу, – улыбаясь, сказала она.
Он вцепился в нее внимательным, требовательным взглядом.
– Почему ты это делаешь?
– Вы мне не нужны, – охотно пояснила Эллен, обрадовавшись вопросу, на который у нее был готов правдивый ответ.
– Но твоя княжна...
– Моя княжна давно дома, – перебила Эллен. – А мне надо было в Тарнас. Я думала, вы проводите меня. Думала, что вы защитите меня от насильников. А вы сам насильник. Я не могу допустить, чтобы такие, как вы, не только подстерегали беззащитных женщин на безлюдных трактах... но и вламывались в их спальни.
– Она сама со мной пошла! – бросил эльф, будто оправдывался перед ревнивой женой, и его возмущение выглядело столь искренним, что Эллен рассмеялась.
– Вы такой... наивный, милорд, – нежно сказала она. – И ведь вам уже, наверное, немало лет, а ничего-то вы не знаете о жизни. Или что-то все-таки знаете? А? Может быть, я и отпущу вас, если вы поделитесь со мной частью своих знаний.
Это так странно прозвучало – отпущу вас. Эллен было сладко во рту от этих слов, и она видела, что эльф тоже это почувствовал. Он не вздрогнул, только стал еще бледнее. Ты в моей власти, подумала Эллен. Ты мой. Я могу сделать все, что захочу.
Вот только чего же я хочу и... могу ли.
Могу, могу. Я должна. Сейчас я просто... пробую. Учусь. А там – у меня не будет времени на раздумья.
Рука Эллен не была рукой Эллен, когда метнулась вперед, со всей силы, только лезвие слабо блеснуло перед глазами. Глухой звук удара вынудил настороженную тишину леса содрогнуться, вверху зашелестели ветки, с которых сорвалась испуганная птица, крупный зеленый лист медленно опал к ногам Эллен, лизнув одеревеневшее плечо эльфа.
Плечо, над которым в стволе подрагивал нож, вошедший в древесину в двух пальцах от шеи Глоринделя.
«Если я сейчас не смогу выдернуть лезвие... » – подумала Эллен и, не дав этой мысли времени развиться, рванула нож на себя. Лезвие вышло с сухим хрустом разламываемой коры. Эллен показала Глоринделю нож, на котором поблескивали капельки прозрачной желтой смолы.
– Как вы поступаете со своими врагами, милорд? – спросила она. – Научите меня. Вы меня научили быть жестокой... безрассудно, бессмысленно жестокой – ну так и научите еще зачем. Зачем я должна вас убить?
Он смотрел на нее – теперь на нее, а не на нож, кажется, вовсе не потрясенный только что продемонстрированной серьезностью ее намерений. Эллен смотрела ему в лицо с тупой злостью, отрешившись от всех ощущений и отказываясь, да попросту не желая видеть в глазах Глоринделя то, что там появлялось...
То, чего там попросту не могло быть.
– Молчите, – проговорила она. – А я и сама не знаю зачем. Знаю, что... должна. И знаю, что мне хочется. Каково вам жить с чужой ненавистью, милорд? Каково вспоминать о тех, чьи жизни вы разрушили? Вам никогда не бывает страшно? Вам страшно сейчас, не правда ли? Только если тот, кого вы оплевали, прижмет вас как следует – тогда-то вы и накладываете в штаны. Только тогда-то и задумываетесь, зачем вы так поступили. И как вы могли. Вы думали хоть когда-то прежде – как вы могли? Как... как и зачем ты это сделал, ты, вшивый ублюдок, ты думал, что можешь играть с другими, как тебе вздумается, и убивать их, когда они тебе наскучат?
– Эллен, с кем ты говоришь? – тихо спросил Глориндель.
– С тобой! – яростно выкрикнула она и снова полоснула ножом по стволу прямо над головой эльфа, прочертив в мягкой коре ровную, сочащуюся соком рану. – Не смей из меня дуру делать! Довольно уже! Если не можешь научить меня убивать всяких ублюдков – научусь сама. И на тебе научусь, раз уж не на ком больше.
– Ты не способна на это.
– Вы не знаете, на что я способна.
И в его глазах она увидела – да, он правда не знает. Знал вчера, минуту назад – а сейчас не знает. Он все-таки такой еще... маленький и глупый, этот эльф. Мальчишка. Щенок. Наглый и дерзкий щенок, который там, у себя на родине, был блистательным дворянином, давал балы, выигрывал битвы и кружил головы женщинам, и женщины кружили голову ему... У него была одна... любовь... та, к ногам которой он был готов сложить головы всех своих врагов... даже если бы она его просила это го не делать... если бы хватала его за ноги, волочась за ним по полу, и рыдала, и кричала: «Нет, нет, только не уходи, я чувствую беду, нет, не ходи на эту битву, Рассел! » А он... он смотрел на нее своими пронзительными васильковыми глазами... смотрел с нежностью и отвращением, не видя ее, видя только свой долг, долг перед своим народом и своими принципами, и еще он обещал, он поклялся, что вернет святыню в свой род, и не важно, что ему так хотелось бы наплевать на эту святыню, забыть, бросить все, предать все и броситься к этой женщине, поднять ее с колен, осыпать поцелуями ее лицо и повторять без конца ее имя: «Аманита, Аманита, Аманита... »
Аманита.
Эллен видела свою руку, прижимавшую лезвие ножа к горлу эльфа. Видела струйку крови, бегущую по его шее вниз, за распахнутый ворот измятой рубашки. Видела, но ничего не могла поделать. Потому что всю ее, весь мозг, все естество заполнило это имя – бьющееся, пульсирующее, нарастающее в ней безграничным, беспредельным криком: «Аманита, Аманита, Аманита! »
Она увидела, что пересохшие губы эльфа шевельнулись – совсем слабо, будто он едва слышно шептал, – но его шепот ворвался в крик в голове Эллен и заглушил его далеким, осторожным, несмелым:
– Натан?..
Пальцы Эллен разжались. Нож вывалился из них, нырнул в траву – она не видела, куда именно, потому что слезы слишком быстро навернулись на глаза. Ноги Эллен подкосились, она осела на холодную, колючую от веток землю, зарылась лицом в ладони и разрыдалась. Она плакала долго, измученно, ничего не видя, не слыша, не чувствуя.
Она знала только, что все-таки не могла, и плакала от счастья, что это так.
Когда к ней вернулась способность воспринимать окружающий мир, она встала на четвереньки, стала ползать, слепо шаря руками в траве, все еще плача. Наконец ее пальцы наткнулись на рукоятку ножа. Всхлипывая, Эллен подползла к другой стороне дерева, к которому был привязан Глориндель, нащупала прохладный шелк, туго стягивающий его запястья, заморгала, силясь прояснить взгляд, кое-как разрезала ленту. Бросила нож на землю и зарыдала снова, обхватив колени руками и ткнувшись лицом в колени.
Ей уже много, много-много лет не было так хорошо,
Она не поняла, что происходит, когда почувствовала прикосновение, – ощутила только, что кто-то обнимает ее, крепко и нежно. Наверное, это был Рассел – конечно, кто же еще, некому больше – и она с готовностью зарылась лицом в его грудь, чувствуя его сильные теплые руки на своих плечах, спине, ощущая, как они поглаживают ее, осторожно и трепетно, словно ребенка, который не может уснуть.
– Рассел... как же ты... мог... ты... что же... – пробормотала она. Он прижат ее к себе крепче, провел рукой по ее голове, и она закрыла глаза, задохнувшись от благодарности.
Все равно... все равно. Я спрошу тебя потом. А пока – ты ведь сможешь меня защитить? Это самое главное – ты сможешь меня защитить...
Эллен не знала, сколько прошло времени, прежде чем она выплакала все, что только могла, и подняла голову. Глориндель провел ладонью по ее мокрой щеке, и Эллен увидела глубокие алые вмятины на его запястье.
– Небеса всеблагие, – сказал он. – Бедная... Как же тебе досталось.
Она снова закрыла глаза, чувствуя, как дрожит горло.
– Убейте меня побыстрее, – наконец прошептала она. – Убейте и... возвращайтесь.
– Некуда мне возвращаться, – сказал эльф. – Если Рослин и правда в Калардине... она правда в Калардине?
– Правда.
– Ты слишком далеко меня завела. Я никак не успею вернуться до новой луны. Все потеряно... и так.
Он будто ждал, что она ответит, но Эллен молчала, по-прежнему не открывая глаз. Ей было так хорошо и спокойно в его руках.
– Так что, если ты не против, – помолчав, негромко сказал Глориндель, – я все же провожу тебя в Тарнас. А потом... ну, посмотрим, что потом. Видно будет.
Она наконец открыла глаза, выпрямившись, изумленно взглянула на него. Эльф отпустил ее как будто неохотно. Он стоял на коленях в траве, нож валялся в шаге от его руки. Выражение лица у Глоринделя было измученное, но расслабленное... и как будто появилось в нем что-то новое, что-то совершенно иное, чем то, что Эллен привыкла в нем видеть.
– Уходите, – выдавила она.
– Почему? Тебе же нужен сопровождающий. Ради этого ты обманула меня и все время вела по ложному пути. Я был нужен тебе... и нужен до сих пор. А ты... мне нужна.
– Зачем?
Он коротко, грустно улыбнулся – эта улыбка была совершенно новой. И сказал что-то очень, очень странное, смысла чего Эллен так и не поняла:
– Мне не хватает тебя.
Он протянул ей руку – рядом с белой тканью рубашки багровые следы на запястье проступали особенно ярко, и Эллен едва не зажмурилась, чувствуя, что не может на них смотреть.
– Идем. Хватит уже на земле валяться. Хоть бы с пользой, а так...
Вы же убить меня должны, измученно подумала она. Вы безумны, и я безумна, и кто-то из нас должен был убить другого в этом лесу. И та девушка... из таверны... я же ей обещала...
«Иногда есть нечто более важное, чем данное слово», – сказал кто-то в ее голове. Кто-то, кем она едва не стала.
Глориндель помог ей подняться. Когда Эллен выпрямилась в полный рост, уголок его губ дернулся, будто он собирался ухмыльнуться – и, может, съязвить по поводу ее внешнего вида. Но он промолчал, и это было так на него не похоже.
«Кто вы? – вдруг подумала она. – Кто вы теперь... нет, не так: кто вы на самом деле, милорд? »
– Почему вы назвали меня...
– Что? – Он вдруг вздрогнул и выпустил ее руку, тень улыбки сбежала с его лица.
– Вы назвали меня... там, когда я... хотела... Вы назвали меня мужским именем. Этим... именем... Почему?
Его лицо застыло, взгляд заледенел, и Эллен запоздало поняла, что нельзя было задавать этот вопрос.
– Я подумал, что это поможет, – коротко сказал эльф и, круто развернувшись, зашагал к лошадям, мирно щипавшим траву.
Эллен посмотрела на грязную до неузнаваемости ленту, валявшуюся в траве. Подняла ее, перебирая пальцами прохладный шелк. Ей все казалось, что она вот-вот вспомнит что-то, но что – она никак не могла понять.
В вышине, у самого неба, безмятежно щебетали птицы.
Им пришлось вернуться в пещеру, хотя, едва выйдя наружу, Натан был бы готов поклясться, что не переступит ее порога больше ни за что на свете. Было ясное утро, извивающуюся меж холмов долину заливало солнце, а там, внутри, пахло смертью.
Но вернуться пришлось. Они не знали, есть ли поблизости ручей, а искать не было ни сил, ни времени. В пещере же оставалась вода. Пить ее Натан не стал бы и под угрозой казни, но надо было промыть его рану. Вообще-то если вода была отравлена, таким образом яд попал бы прямо в кровь. Но Рослин сказала, что подсыпала яд только в котел. Натану не оставалось ничего иного, кроме как поверить ей. Хотя что-что, а верить этой девочке он больше не мог.
Они почти не разговаривали – перекинулись только парой фраз. Рослин не смотрела Натану в глаза, а он думал о том, что она сказала у входа в пещеру. Вернее, о том, как она его назвала.
Странно, но это вызывало у него бурное, почти детское возмущение. Чудовище? Я – чудовище? Кто же тогда вы, миледи, по сравнению со мной?
Он думал об этом, глядя, как Рослин льет воду на его рану. Время от времени она безразличным голосом просила его повернуть руку, и он медленно поворачивал ее – то ладонью вниз, будто предлагая на нее опереться, то ладонью вверх, будто о чем-то прося.
Рослин обрабатывала рану равнодушно и деловито, словно опытная знахарка. Когда она высыпала из своей котомки щепотку какой-то травы, Натай инстинктивно отдернул руку.
Рослин подняла на него глаза, и Натан в который раз подумал, что, если бы видел только их, никогда не подумал бы, что они принадлежат девочке... женщине, человеку.
– Это целебная. Чтобы скорее затянулось, – проговорила она так, будто знала, чего он боится.
Боится... Что, Натан, ты правда боишься ее?
– Почему вы назвали меня чудовищем? – резко спросил он.
Она слабо, но лукаво улыбнулась, опустила глаза.
– Как еще назвать человека, который убивает тех, кто дал ему кров?
Натан задохнулся от возмущения.
– Что?! Вы... это вы мне говорите?! Начнем с того, что вам вроде как тоже не слишком нравилось гостеприимство Стэйси, и вообще именно из-за вас я...
– Стэйси, – протянула Рослин и аккуратно опустила крохотную горстку травы на открытую рану. Натан ничего не почувствовал – только мельком взглянул на сухие крошки, увязшие в его крови. – Стэйси была такая... искренняя. Такая ужасно честная. Ты знал ее в Калардине, верно? Немудрено, что она уехала. Такие, как она, в Калардине долго не живут. А здесь, видно, все иначе... Мне нравится эта страна. А тебе не нравится, правда?
– О чем вы говорите? – раздраженно бросил Натан.
Рослин наложила на рану полоску чистой ткани, принялась медленно, но крепко обматывать руку Натана. Кисть почти сразу начала неметь.
– Ты ничего не понял, да, Натан? Стэйси любила тебя. И думала, что ты здесь ради нее. Что ты ее искал. А ты вместо этого ее убил. Так и не поняв, чего она на самом деле хотела.
Она говорила так спокойно и так уверенно, что Натан оторопел.
– С чего вы... взяли? – выдавил он, не сводя глаз с ее опушенной головы.
– Увидела. И ты бы увидел, если бы не был чудовищем. Почему ты бросил разбой, Натан? Скажи мне. Почему? Что ты в себе увидел, что тебя так испугало? Не это ли самое?
Натан отнял руку. Конец матерчатой полосы выскользнул из пальцев Рослин. Она подняла голову и посмотрела на Натана с улыбкой.
– Угадала?
– Да бросьте вы! – вскипел Натан. – Не знаю, что вам там почудилось, но только Стэйси хотела убить меня, а вас продать тальвардам. К слову сказать, всех этих ребят тоже убили вы.
– Клевета, – засмеялась Рослин. – Ты их убил. От моей руки умерли только двое. Сердце, должно быть, не выдержало.
– Ты отравила их!
– Это был не смертельный яд. Очень болезненный, но не смертельный. Они бы промучились с коликами и рвотой до ночи, а потом выздоровели бы. Не все, но многие. Даже без противоядия. Но ты не дал им такой возможности.
Натан не мог смотреть ей в лицо.
Он сказал Стэйси, что стал цивилом, то есть гражданским лицом, простым человеком, озабоченным только целостностью своей шкуры и имущества... Но разве смог бы цивил невозмутимо и без колебаний добить двадцать человек? Что могло бы заставить цивила пойти на такое? Животный страх? Вряд ли. Цивилы, одолеваемые страхом, бегут без оглядки. А бандиты с большой дороги – зачищают тылы, чтобы спокойно спать ночам и.
Настолько спокойно, насколько это вообще возможно.
«Чтоб тебя демоны разорвали, Стэйси, – мрачно подумал Натан. – Что ж ты еще хотела. С волками жить – по-волчьи выть. С цивилами я так больше не поступаю, и именно за это ты хотела меня убить».
Хотела, Натан... Хотела. Но не убила. Здесь один убийца, и это ты. Даже не эта маленькая девочка с глазами смерти. Ты. Только ты.
– Почему вы не сказали мне? – хрипло спросил он, глядя на солнце.
– Ты не спрашивал. Ты просто решил, что я такая же, как ты. И про Стэйси ты до сих пор думаешь то же самое. Ты уже забыл, что я тебе только что сказала.
– Вы глупость сказали, – резко ответил он. – Стэйси вообще любить не умела. И уж ко мне-то нежных чувств не питала точно. Вы еще слишком молоды, миледи. Взрослые... мужчины такие вещи чувствуют, уж мне поверьте.