Страница:
Они ездили на все загородные праздники и прогулки, которые затевались в округе в благотворительных целях. Но когда такое развлечение устроила местная лютеранская церковь, Джонатан остался дома в одиночестве и не объяснил почему. Ревир с Кларой, Кларком и Кречетом поехали, а Джонатан слонялся по дому и вел себя как-то странно. Тошно было от одной мысли, что там, на кладбище, буквально в нескольких шагах, зарыты мать и брат — как могут люди уплетать сандвичи с жареной говядиной и наливаться пивом, осушать бочонок за бочонком, когда совсем рядом гниют в земле зловонные трупы? Разве об этом никто не знает?
И он остался дома и, одолевая дурноту, играл в покер с наемными работниками, у которых не хватило денег, чтоб пойти поразвлечься. Вечером, когда вернулись Ревир и все остальные, Джонатан сидел на ступеньках веранды, будто ждал их. Он знал — Ревир будет доволен. По крайней мере он бывал доволен такой встречей в те времена, когда он еще любил Джонатана. Солнце уже зашло, и Джонатан спустил флаг и аккуратно его свернул.
Это Клара уговорила Ревира купить флаг. Она гордится, что она американка, заявила она, а ему самому разве не приятно вывесить на своем доме флаг? Итак, они купили национальный флаг, вот теперь они настоящие американцы. Всякий раз, как Джонатан, побродив с ружьем по лесу, возвращался домой, ему хотелось расстрелять флаг в клочки, он и сам не понимал почему. Что тогда будет? Что сделает с ним отец?
Он плохо спал по ночам, но не потому, что мешали сны. Ему казалось — он вообще никогда не видит снов. Да и что могло ему присниться?
Кларк предупреждал его насчет девчонок, с которыми он гулял:
— Ты поосторожней, они все свиньи. Сам знаешь, про что я говорю.
Кларк-то знал все, знал про всех Джонатановых девчонок. Даже те, которые жили за двадцать миль, слыхали про Кларка и очень удивлялись, что Джонатан — его брат. Ну что ж, думал Джонатан, последняя шлюшка, на которую Кларк и смотреть не станет, ему-то вполне подойдет; он просто не может ей не понравиться: кого еще такая себе сыщет? Не то чтобы он и его приятели — совсем уж уроды, но, видно, что-то в них не так, смазливые девчонки не обращают на них никакого внимания. Денег у всех троих хватает — по крайней мере деньги есть у Джонатана и он ссужает ими приятелей, но все равно девчонки покрасивей их избегают; зато к ним липнут девицы другого сорта: тяжеловесные, размалеванные, хитрые, эти всегда к ним льнут и громким хохотом встречают каждую их остроту. На таких производит впечатление, что у Джонатана своя дорогая машина, и потом — шутка сказать, он ведь из Ревиров, это тоже лестно! (Впрочем, сам-то он не бог весть что — больно тощий, угреватый. А все-таки Ревир — вдруг удастся его подцепить?) У Кларка подружка из Тинтерна — хорошенькая, с длинными волосами, служит в аптеке, — и то Ревир наверняка решит, что она его сыну не пара, и ни за что не позволит Кларку на ней жениться… а уж на тех девчонок, кто не прочь крутить с Джонатаном, Ревир и плюнуть бы не захотел. Джонатан думал об этом с удовольствием.
Пожалуй, в один прекрасный день он возьмет да и приведет которую-нибудь прямо в дом и заявит: я, мол, на ней женюсь, она беременна — и дело с концом. И поглядит отцу прямо в лицо, посмотрит, что тот станет думать. «В нашей семье не я первый женюсь на потаскухе» — вот как он скажет отцу.
А что сделает отец? Опять его высечет?
Что еще он может сделать? Самое большое — убьет.
Джонатан подумывал найти какую-нибудь «работенку», ведь у его приятелей «работенка» была. Они работали неполный день на станции обслуживания автомобилей. Отец уже давно бы куда-нибудь его пристроил, если б хотел: Кларку он дал работу, когда тому только-только исполнилось шестнадцать. Стало быть, на это рассчитывать нечего. Не станет он просить отца пристроить его на какое-нибудь место, раз по всему видно, что отец с ним дела иметь не желает. Или, может быть, ждет, чтоб он образумился. Что в лоб, что но лбу. И Джонатан смутно подумывал: да, надо бы подыскать себе какую-то работенку, но ведь он ничего не знает, ничего не умеет, автомобильную покрышку и ту навряд ли сможет сменить.
И не выносит бензинной вони, как же ему служить на заправочной станции?
Ну и черт с ней, с работой. Больно надо.
Ему учиться еще полтора года, но осенью он в школу не вернется. Баста, он с этим покончил. Раз на ученье ума не хватает, к чему лишняя морока… с таким же успехом можно и помереть.
— Тебе когда-нибудь хотелось помереть? — спросил он однажды Кларка.
Но Кларк спешил на свиданье с подружкой, ему недосуг было рассуждать с Джонатаном.
— Вам когда-нибудь хотелось помереть? — спросил он дядю Джуда, на которого был очень похож. Но Джуду от таких вопросов явно становилось не по себе. После того случая на лугу — после несчастья с дробовиком Роберта — Джуд словно стал беспокойней прежнего. А может, Джонатану это просто мерещится? Иногда ему и самому слышится тот выстрел, потом вопль…
(Он соскочил тогда с лошади, бегом помчался назад и сперва ничего не увидел. А потом увидел. Увидел, что сделал с Робертом тот выстрел, как распалось на куски, погибло без возврата то, что было прежде Робертом. Миг — и все кончено. Не важно, что Роберт умер позже, в ту секунду он был уже мертв. Нельзя спасти человека, если он выглядит так… А чуть подальше, в нескольких шагах, стоял Кречет.)
— Хотелось тебе когда-нибудь помереть? — спросил он во время жатвы одного из отцовских работников. У Ревира люди работали во всю мочь, но и плату получали хорошую, как же им было плохо к нему относиться. А видели они его редко, и потому не так уж трудно было относиться к нему хорошо. Джонатан подозревал, что сам-то он им не очень по вкусу, но ведь он такой чахлый, костлявый задохлик — вряд ли ему станут завидовать, хоть он тоже из Ревиров. Работники считали, что он чокнутый, и если заговаривали с ним, то лишь затем, чтоб поспрашивать про Клару… он велел им заткнуться, и они потеряли к нему всякий интерес.
В тот вечер, когда Джонатан сбежал и скрылся без следа, он сперва встретился с одной девчонкой с захудалой фермы в нескольких милях от дому. Девчонке едва минуло четырнадцать, но выглядела она старше — рослая, крепкая, обесцвеченные перекисью длинные волосы распущены по плечам. Губы намазаны розовой помадой, и лак на ногтях под цвет. В придорожном ресторанчике раздобыли пива, сидели на задней террасе и пили; наконец хозяин этого заведения сказал, что пора им отправляться восвояси: скоро наверняка заглянут блюстители порядка; они еще час-другой ездили в сумерках по дорогам, потягивали пиво, девчонка жаловалась на свою мамашу; наконец остановили машину, допили остатки. Потом на заднем сиденье Джонатан боролся с девчонкой, а она раззадоривала его, делая вид, будто сопротивляется, и пьяно хихикала; потом уступила, и тут он почувствовал: надвигается что-то грозное. Словно стоял на рельсах — и они еле ощутимо задрожали, возвещая об опасности. Не первый год он валял дурака с такими вот девчонками, и это ничего не значило — велика важность, все равно что сходить в уборную, — а тут он вдруг похолодел от страха. И никакой «любви» у него с этой девчонкой не получилось, что-то пошло наперекос. Он весь застыл, ничего ему не хотелось. А потом она попыталась подняться, и вдруг он ее ударил. Бил — удар за ударом — и кричал ей прямо в лицо:
— Шлюха! Сука поганая!
Он в кровь разбил ей лицо, лупил кулаками по животу, по груди. И рыдал от неистовой, бешеной ненависти. Потом вытолкнул ее из машины и рванул машину с места — брызнул щебень из-под колес, взвилась пыль, девчонка осталась позади — и все кончилось.
7
И он остался дома и, одолевая дурноту, играл в покер с наемными работниками, у которых не хватило денег, чтоб пойти поразвлечься. Вечером, когда вернулись Ревир и все остальные, Джонатан сидел на ступеньках веранды, будто ждал их. Он знал — Ревир будет доволен. По крайней мере он бывал доволен такой встречей в те времена, когда он еще любил Джонатана. Солнце уже зашло, и Джонатан спустил флаг и аккуратно его свернул.
Это Клара уговорила Ревира купить флаг. Она гордится, что она американка, заявила она, а ему самому разве не приятно вывесить на своем доме флаг? Итак, они купили национальный флаг, вот теперь они настоящие американцы. Всякий раз, как Джонатан, побродив с ружьем по лесу, возвращался домой, ему хотелось расстрелять флаг в клочки, он и сам не понимал почему. Что тогда будет? Что сделает с ним отец?
Он плохо спал по ночам, но не потому, что мешали сны. Ему казалось — он вообще никогда не видит снов. Да и что могло ему присниться?
Кларк предупреждал его насчет девчонок, с которыми он гулял:
— Ты поосторожней, они все свиньи. Сам знаешь, про что я говорю.
Кларк-то знал все, знал про всех Джонатановых девчонок. Даже те, которые жили за двадцать миль, слыхали про Кларка и очень удивлялись, что Джонатан — его брат. Ну что ж, думал Джонатан, последняя шлюшка, на которую Кларк и смотреть не станет, ему-то вполне подойдет; он просто не может ей не понравиться: кого еще такая себе сыщет? Не то чтобы он и его приятели — совсем уж уроды, но, видно, что-то в них не так, смазливые девчонки не обращают на них никакого внимания. Денег у всех троих хватает — по крайней мере деньги есть у Джонатана и он ссужает ими приятелей, но все равно девчонки покрасивей их избегают; зато к ним липнут девицы другого сорта: тяжеловесные, размалеванные, хитрые, эти всегда к ним льнут и громким хохотом встречают каждую их остроту. На таких производит впечатление, что у Джонатана своя дорогая машина, и потом — шутка сказать, он ведь из Ревиров, это тоже лестно! (Впрочем, сам-то он не бог весть что — больно тощий, угреватый. А все-таки Ревир — вдруг удастся его подцепить?) У Кларка подружка из Тинтерна — хорошенькая, с длинными волосами, служит в аптеке, — и то Ревир наверняка решит, что она его сыну не пара, и ни за что не позволит Кларку на ней жениться… а уж на тех девчонок, кто не прочь крутить с Джонатаном, Ревир и плюнуть бы не захотел. Джонатан думал об этом с удовольствием.
Пожалуй, в один прекрасный день он возьмет да и приведет которую-нибудь прямо в дом и заявит: я, мол, на ней женюсь, она беременна — и дело с концом. И поглядит отцу прямо в лицо, посмотрит, что тот станет думать. «В нашей семье не я первый женюсь на потаскухе» — вот как он скажет отцу.
А что сделает отец? Опять его высечет?
Что еще он может сделать? Самое большое — убьет.
Джонатан подумывал найти какую-нибудь «работенку», ведь у его приятелей «работенка» была. Они работали неполный день на станции обслуживания автомобилей. Отец уже давно бы куда-нибудь его пристроил, если б хотел: Кларку он дал работу, когда тому только-только исполнилось шестнадцать. Стало быть, на это рассчитывать нечего. Не станет он просить отца пристроить его на какое-нибудь место, раз по всему видно, что отец с ним дела иметь не желает. Или, может быть, ждет, чтоб он образумился. Что в лоб, что но лбу. И Джонатан смутно подумывал: да, надо бы подыскать себе какую-то работенку, но ведь он ничего не знает, ничего не умеет, автомобильную покрышку и ту навряд ли сможет сменить.
И не выносит бензинной вони, как же ему служить на заправочной станции?
Ну и черт с ней, с работой. Больно надо.
Ему учиться еще полтора года, но осенью он в школу не вернется. Баста, он с этим покончил. Раз на ученье ума не хватает, к чему лишняя морока… с таким же успехом можно и помереть.
— Тебе когда-нибудь хотелось помереть? — спросил он однажды Кларка.
Но Кларк спешил на свиданье с подружкой, ему недосуг было рассуждать с Джонатаном.
— Вам когда-нибудь хотелось помереть? — спросил он дядю Джуда, на которого был очень похож. Но Джуду от таких вопросов явно становилось не по себе. После того случая на лугу — после несчастья с дробовиком Роберта — Джуд словно стал беспокойней прежнего. А может, Джонатану это просто мерещится? Иногда ему и самому слышится тот выстрел, потом вопль…
(Он соскочил тогда с лошади, бегом помчался назад и сперва ничего не увидел. А потом увидел. Увидел, что сделал с Робертом тот выстрел, как распалось на куски, погибло без возврата то, что было прежде Робертом. Миг — и все кончено. Не важно, что Роберт умер позже, в ту секунду он был уже мертв. Нельзя спасти человека, если он выглядит так… А чуть подальше, в нескольких шагах, стоял Кречет.)
— Хотелось тебе когда-нибудь помереть? — спросил он во время жатвы одного из отцовских работников. У Ревира люди работали во всю мочь, но и плату получали хорошую, как же им было плохо к нему относиться. А видели они его редко, и потому не так уж трудно было относиться к нему хорошо. Джонатан подозревал, что сам-то он им не очень по вкусу, но ведь он такой чахлый, костлявый задохлик — вряд ли ему станут завидовать, хоть он тоже из Ревиров. Работники считали, что он чокнутый, и если заговаривали с ним, то лишь затем, чтоб поспрашивать про Клару… он велел им заткнуться, и они потеряли к нему всякий интерес.
В тот вечер, когда Джонатан сбежал и скрылся без следа, он сперва встретился с одной девчонкой с захудалой фермы в нескольких милях от дому. Девчонке едва минуло четырнадцать, но выглядела она старше — рослая, крепкая, обесцвеченные перекисью длинные волосы распущены по плечам. Губы намазаны розовой помадой, и лак на ногтях под цвет. В придорожном ресторанчике раздобыли пива, сидели на задней террасе и пили; наконец хозяин этого заведения сказал, что пора им отправляться восвояси: скоро наверняка заглянут блюстители порядка; они еще час-другой ездили в сумерках по дорогам, потягивали пиво, девчонка жаловалась на свою мамашу; наконец остановили машину, допили остатки. Потом на заднем сиденье Джонатан боролся с девчонкой, а она раззадоривала его, делая вид, будто сопротивляется, и пьяно хихикала; потом уступила, и тут он почувствовал: надвигается что-то грозное. Словно стоял на рельсах — и они еле ощутимо задрожали, возвещая об опасности. Не первый год он валял дурака с такими вот девчонками, и это ничего не значило — велика важность, все равно что сходить в уборную, — а тут он вдруг похолодел от страха. И никакой «любви» у него с этой девчонкой не получилось, что-то пошло наперекос. Он весь застыл, ничего ему не хотелось. А потом она попыталась подняться, и вдруг он ее ударил. Бил — удар за ударом — и кричал ей прямо в лицо:
— Шлюха! Сука поганая!
Он в кровь разбил ей лицо, лупил кулаками по животу, по груди. И рыдал от неистовой, бешеной ненависти. Потом вытолкнул ее из машины и рванул машину с места — брызнул щебень из-под колес, взвилась пыль, девчонка осталась позади — и все кончилось.
7
За окнами школы ясный, холодный ноябрьский день. Многие ребята вместо занятий отправились на охоту; не по правилам, конечно, но директор — весельчак и настоящий мужчина — за такое никого не исключит. Вот почему настроение в классе какое-то праздничное, похоже на каникулы — девчонки, понятно, на местах, а половина мальчишек не явилась. И в коридорах потише, в перемену можно спокойно подойти к своему шкафчику — это тоже Кречету приятно. Девчонки по обыкновению треплют языками, хихикают, но все же не так визгливо и напоказ. Ведь им не перед кем выставляться, поблизости из мальчишек один Кречет, а он не считается.
Ему только шестнадцать, но он уже в выпускном классе, и это словно татуировка или клеймо на лбу: сам об этой отметине можешь и не знать, а всем сразу видно, что ты какой-то выродок. В раздевалке ребята сойдутся в кружок, болтают — но ни к одной компании не подойдешь, не вмешаешься в разговор: этого Кречет не умеет, да и неохота учиться; в коридорах, на лестнице, где-нибудь на автомобильной стоянке он не станет ошиваться вокруг какой-нибудь девчонки, поддразнивать, добиваться ее внимания — он и этого не умеет, и тоже вроде нет желания учиться. Ревир остерегал насчет девчонок — лучше, мол, держись подальше, чтоб не поддаться искушению. «Искушение». Слово из Библии — священное, древнее и отжившее, Кречету оставалось только почтительно склонить голову. Ревир в последнее время говорит чересчур громко, но волей-неволей притворяешься, будто ничего необычного не случилось. Клара объяснила — он стал плохо слышать, с мужчинами всегда так. Но она предпочитает, чтоб Ревира на этот счет просветил кто-нибудь другой. И вот он, немного смущенный, громким голосом поучает Кречета, что надо избегать искушений. Кречет еще не совсем взрослый и не может понять, сколько сложностей таит в себе его тело, это Ревир объяснит ему впоследствии. А пока ему надлежит избегать искушений.
Кречету было только двенадцать, когда Клара все это ему растолковала. Он понял так, что рано или поздно он этими делами займется, и чем раньше, тем полезней: «будешь лучше расти»; что девушке это всегда очень приятно, но только если она для тебя подходящая. Клара сильно нажимала на это условие. «Какая-нибудь, вроде твоей двоюродной сестрицы Дэбби, нипочем не годится. Из здешних, поблизости, ни одна не годится. И девчонки с больших ферм тоже. А вот кто живет в развалюхах, подальше у реки… знаешь, где кругом мусора понакидано… как увидишь — стоит девчонка, а кругом целая орава огольцов, и все хохочут, веселятся, — вот такая почти наверняка подходящая. Понял?»
Правила Ревира, конечно, достойны всякого уважения, однако, судя по всему, Ревир ошибается, а мать права. И Кречет бросил об этом думать. Ему еще очень, очень многое надо обдумать, а это все придется отложить… вот когда он станет старше и Ревир объяснит ему все, что необходимо знать, тогда у него найдется время и для себя самого. Тогда вся дальнейшая жизнь будет для себя.
И Кречет делал уроки в школе, в перемены и свободные часы, а дома готовил дополнительные задания и читал книги, так или иначе относящиеся к школьным предметам. Впрочем, познаниями, почерпнутыми из этих книг, он не щеголял на уроках, чтоб не смутить учителей. Он уважал их благонамеренную ограниченность. А кроме того, он сопровождал Ревира в небольшие деловые поездки в Тинтерн и другие недальние городки, однажды съездил даже в Гамильтон; сидел рядом с отцом в новой большой черной отцовской машине и, склонив голову в его сторону, выслушивал все, что отец мог сказать про деньги и налоги, про постройки, землю, пшеницу, гипс и рабочих, которых надо нанимать елико возможно дешевле. Слушал — и чувствовал, как понемногу наполняется голова. А минутами становилось страшно: вдруг голова лопнет? Слишком быстро втискивают в его мозг всевозможные сведения и понятия, он не успевает приготовить для всего этого место… Но он все учился, упорно работал и в школе и дома, прислушивался к Ревиру и к людям, с которыми Ревир разговаривал. Уши его, точно воронки, всасывали любые сведения, даже те, что в эту минуту казались бесполезными, и все откладывалось в голове впрок. Всасывалось все, что он слышал. Он никогда ничего не забывал. Заодно с важнейшими уравнениями, которые надо было заучивать по физике и химии, запоминались и сумбурная, ненароком подслушанная Кларина болтовня с чьей-то молодой женой, с которой Клара старалась свести дружбу, и дикая ругань, которую изрыгали мальчишки, играя в волейбол в тесном гимнастическом зале, и приторные до тошноты модные песенки, что на переменках мурлыкали себе под нос девочки в коридоре. Он никогда ничего не забывал.
В тот день и у Кречета возникло смутное ощущение праздника, но он только насторожился — к добру ли? Он не доверял необычным ощущениям. На уроке родного языка половина парт пустовала, бросалось в глаза, что все парни побойчее отсутствуют: на месте лишь Кречет и еще двое или трое самых неудачливых юнцов (всего меньше им удается быть настоящими парнями) да с десяток девочек. Словесницу Кречет презирал: уж слишком похожа на него, тоже ничуть не уверена в себе. Она молодая, учительствует первый год — только весной окончила колледж, и, когда говорит, Кречет поневоле вертит и вертит в пальцах карандаш: его тоже одолевает волнение. Сперва она всегда озирается, боится, что в классе что-нибудь не так; наконец, минут через десять после начала урока, робкий взгляд ее неизменно останавливается на лице Кречета; она чувствует, что он, вроде нее самой, не похож на других — тихий, а значит, может быть, тоже застенчивый; по крайней мере он умен, а остальные ученики — тупицы. Тупицы. Конечно же, все они тупицы, как может быть иначе? Кречету ничуть не противно, что они глупы, нет, спасибо им за это. Кто глуп, из-за того незачем тревожиться, незачем о нем думать; незачем в нем разбираться. Таким образом можно сбросить со счетов сотни людей. В жизни не так уж много времени на раздумья — и не к чему тратить его на тех, кто тебе не угрожает.
Кречет сидит в крайнем ряду, что ближе к окнам. В одном из ближних стекол выбит узкий косой клин, и оттуда дует — струя свежего воздуха холодит щеку. Краем сознания Кречет следит за объяснениями учительницы, другая часть занята тем, что предстоит сделать. Клара все чаще говорит, что надо бы насовсем переселиться в Гамильтон, надо ей в этом помочь. Придется потратить не один год, пока они сумеют убедить Ревира. Отец порой неопределенно заговаривает о том, как когда-нибудь позже, когда он станет «совсем старый и никчемный» (так он выражается), все, что у него есть, перейдет к Кречету и Кларку… он говорит об этом с особенной унылой усмешкой, которая означает, что все это шутка — никогда он не станет старым и никчемным. Кречет немало об этом думал. Кларку уже двадцать четыре, стало быть, он на восемь лет старше. Разговаривает он с Кречетом как с маленьким, не иначе. И всегда будет так с ним говорить, никогда не сможет относиться к Кречету как к равному…
— Кристофер? — говорит учительница.
Кречет отвечает на ее вопрос. И чувствует: девчонки смотрят то на него, то на учительницу — правильно ли он отвечает? Ну конечно, правильно — всегда он отвечает правильно, им уже надоело. Они вздыхают, переглядываются. Хорошо бы огрызнуться, крикнуть им: я не виноват, что способный! Но он сидит тихо и только все вертит и вертит в пальцах карандаш. Почему-то так получается: если сидишь или стоишь смирно, хоть какая-то часть тебя непременно должна быть в движении — чаще всего пальцы. Почему так, он и сам не знает. Иногда резко выпрямляет и поджимает пальцы ног — это безопасно, в башмаках никто не увидит; иногда рукой, самыми кончиками ногтей, легонько постукивает по крышке парты. А совсем неподвижно сидеть не может. Кажется, мозг не выдержит напора и лопнет, если не отвести от него долю энергии.
Вот и звонок, все вереницей потянулись из класса. Кречет остановился у первой парты своего ряда и опустил глаза, дожидаясь, пока можно будет пройти к двери. Хоть бы не встретиться взглядом с учительницей. Не так уж он робеет, как им всем кажется, просто некогда ему ломать голову еще и над отношениями с учителями. Некогда еще каких-то людей определять, оценивать, раскладывать по полочкам. А словесница торопливо собирает свои бумаги, видно хочет с ним заговорить — конечно, опять о колледже… Кречет ссутулился и побыстрей вышел в коридор — там он будет в безопасности.
Но только переступил порог, за спиной послышалось:
— Кристофер?
Пришлось остановиться и подождать. Она догнала его — высокая, нескладная, в неуклюжих туфлях на широком каблуке; а голос у нее, кроме как на уроках, всегда тихий и ласковый.
— Ты больше не говорил с родителями относительно колледжа? Что они тебе сказали?
Кречет ничего никому не говорил. И не собирается, нельзя ему никуда уезжать из дому. И он ответил:
— На тот год я буду нужен дома. Папа болеет.
— Но…
На это ей нечего было ответить. Кречет вежливо ждал, отпустит же она его когда-нибудь.
— Мне очень грустно это слышать, — сказала наконец учительница.
Сказала смущенно, растерянно. Кречет покивал, даже языком прищелкнул — дескать, ничего я не знаю, что поделаешь, уж так все в жизни складывается. И, поворачиваясь, чтобы уйти, вскинул глаза, мимолетно встретился с ней взглядом — надо ж быть вежливым. Вот наконец и избавился.
Предстоит час самостоятельных занятий. Для них отведена тесная, убогая школьная библиотека, в сущности обыкновенная классная комната. По стенам — полки, уставленные старыми, затрепанными книгами, два длинных стола для занятий. Сегодня здесь пусто. Мигают дрянные, дешевые лампы дневного света — экая мерзость, до сих пор их не починили, а они уже неделя как испорчены. Он сел на отшибе, в самом конце стола, спиной к окну. Вошли какие-то девочки, свалили свои книги на другом конце стола, вздыхают, шепчутся. Поглядели на него блестящими подведенными глазами и отвернулись. Одна наклонилась к соседке, что-то зашептала, черные волосы свесились ей на лицо. Кречет прищурился и украдкой следил за ней. И ногтем указательного пальца покалывал мякоть возле ногтя большого.
А хорошо бы остаться вдвоем с этой девчонкой, обнять ее. Целоваться с ней. Но тут она выпрямилась на стуле, тряхнула головой, откидывая волосы с лица, и стало видно — жует резинку. Зовут ее Лоретта Стэнли, она живет в Тинтерне. Выпрямилась — и сразу заметно: вульгарная, низкопробная девчонка; иметь с ней дело, просто до нее дотронуться — унизительно. Вот только мысль о ней на минуту заворожила… Кречет раскрыл учебник по математике, просмотрел задачи. В конце есть раздел — дополнительные задачи, он всегда их решает, хотя далеко не всегда показывает учителю, что решил. Он склонился над бумагой и взялся за первую задачу. Мигали лампы. Какая-то из девчонок в другом конце комнаты захихикала. Дежурная учительница поднялась со стула: кругом назревало что-то вызывающее, опасное. Кречет упорно занимался. Покончил с задачей, обернулся, поглядел в окно, словно искал там награды за труды. Оттуда тянет свежестью, не то что здесь — мерзкий запах жевательной резинки, дешевой косметики, лака для волос… Но небо за пыльным окном стало темно-серое, угрюмое. В этих краях небо меняется мгновенно и неузнаваемо. Будь сейчас весна, такая внезапная тьма предвещала бы ураган, но сейчас только ноябрь, самое начало зимы, так что опасаться нечего. Библиотека помещается на втором этаже, из окна только и видно что небо да черную, безобразную дымовую трубу над другой, одноэтажной частью школьного здания. Там, дальше, за многие мили, земля начинает горбиться грядами, холмами и наконец на горизонте вздымается еще выше, переходит в высоты под другим названием — в горы. Где-то на полпути меж горами и вот этим зданием живут Ревиры. И он, Кречет, чужой в этой комнате, он только терпеливо ждет часа, когда можно будет вернуться туда, к себе. Он непричастен к запахам мела и отсыревшей кожи, к суетливым шорохам за дверью — это по коридору торопливо проходят девчонки — и к стуку тяжелых учительских каблуков по старым половицам. Разболелась голова, он закрыл глаза, прижал веки ладонями. Я только хочу во всем разобраться, подумал он. Навести во всем порядок. А уж потом…
Он отнял ладони от лица и замигал, точно ослепленный. А потом?.. Невозможно представить, какое может быть будущее после долгих-долгих лет борьбы, которая ему предстоит: сначала борьба с Кларком, потом с другими Ревирами, вероятно с дядьями, а затем — многообразные сражения, в которые в прошлом так яростно и неутомимо кидался Ревир: с такими, как он сам, дельцами из других городов; с рабочими, с профсоюзами, с подрядчиками, плотниками, торговцами; с автогрузовыми и железнодорожными компаниями, и еще, и еще — до самых крайних пределов Ревирова мира, а миру этому нет границ, это целая особая вселенная. И вырваться из нее можно лишь тем путем, каким ушел Роберт — по милости несчастного случая, — либо путем, который избрал Джонатан. Да, так; ясно; должно быть, оттого, что он это понял, так болит голова и страшно — вот-вот мозг не выдержит и лопнет.
Он отложил карандаш и прошел в переднюю часть библиотеки. Дежурная учительница была уже старая, мужеподобная, углы рта брюзгливо опущены; она преподавала историю.
— Разрешите выйти? — спросил он.
Никто здесь не спрашивал разрешения, а он все-таки спросил, пускай видят, что он не чета другим… впрочем, к черту, не все ли равно? По коридору он шел сутулясь, повесив голову. В нос бьют знакомые школьные запахи; впереди вдоль стен тянутся помятые, точно старые консервные банки, шкафчики для одежды, дверцы тускло отсвечивают. Все старое, давным-давно знакомое. Валяется чья-то забытая перчатка — и она тоже знакома. Он прожил здесь сто лет. Да, голова может все это вместить — и учеников, и учителей, забытые чуланы, углы, куда никто, кроме него, никогда и не заглядывал… но для чего они ему? Все это остается в голове мертвым грузом, уродливое, самоуверенное — здание, которое оказалось чересчур тесным и безнадежно устаревшим, едва был вбит последний гвоздь. Можно вместить в мыслях и одноклассников, и сверстников — тех, что учатся классом или двумя моложе, — и, наверно, он мог бы предсказать им всем скучную, беспросветную жизнь, но не в его власти им помочь, подружиться с ними, ответить на их вопросы. Да и нет у них никаких вопросов, они даже понятия не имеют, какие вопросы должны бы их одолевать.
Кречет прошел в другое крыло здания, где помещались младшие классы. У них сейчас тоже самостоятельные занятия. Подошел к той комнате, где занималась Дебора, заглянул осторожно, чтоб не увидала учительница. Дебора сидела впереди, как всегда садился и Кречет — странные дети, пожалуй, даже пугающие, никто не знал, как с ними обращаться, разве только не спускать глаз… хоть этим их защитить от здоровой ребячьей грубости остальных учеников. Дебора что-то чиркала в записной книжке. Книжка повернута под каким-то немыслимым углом: у Деборы странный, вычурный почерк, с наклоном далеко влево. Кречет смотрел и наслаждался: как хорошо, что она сидит почти у самой двери и не видит его, ничего не подозревает, не чувствует на себе его взгляда. Только лучше бы сидела попрямей, не горбилась так над партой. Сядь прямо, Дебора. Сядь прямо. Но, разумеется, он и сам всегда так сидит — словно хочет прижаться к парте, к раскрытым книгам, стать к ним ближе, продвинуться еще немного вперед. Минувшей весной Дебора болела плевритом, несколько недель не ходила в школу.
Кречета внезапно охватило тогда странное, почти собственническое чувство: словно оттого, что она должна сидеть дома с уродиной мамашей и мямлей отцом, ей уже не опасны всякие «искушения», и теперь она станет ему по-настоящему близка — родная душа. Вид у этой девочки такой, точно она вообще не бывает и не будет здоровой. Кожа чистая, бледная, но в этой бледности какой-то зеленоватый оттенок. Глаза большие — пожалуй, уж слишком большие, слишком пристально смотрят. От сосредоточенности маленький рот плотно сжат; у других рты вялые, приоткрытые, как будто с них еще не сползла ленивая усмешка… Кречет сунул ноготь большого пальца в щель между неплотно поставленными нижними зубами и несколько секунд водил им вверх-вниз, а сам все смотрел на двоюродную сестренку. Она ему только двоюродная, так что ее можно и полюбить. Из всех Ревиров и всех семей, с которыми Ревиры породнились благодаря женитьбам и замужествам, одна только Дебора ему нравится, хоть она и равнодушна к его дружбе.
Она в синем шерстяном джемпере, на нем нашит карман — серый фетровый котенок. До чего красиво — кажется, Кречет сроду ничего подобного не видел!
Но в библиотеку он вернулся угнетенный. Он вошел, и самый воздух будто засосал его, глаза поднялись, равнодушно его оглядели и скользнули прочь — хитрые взрослые глаза девчонок, которые отсиживают урок за уроком, дожидаясь последнего звонка, отсиживают в школе год за годом, дожидаясь, когда наконец можно будет выйти замуж. Он прошел мимо Лоретты, она уставилась на него в упор; Кречет приспустил веки, ответил хмурым, презрительным взглядом. И вот он снова на своем месте. Опять потер ладонями глаза, не хотелось приниматься за отложенные задачи. Зачем он здесь, что ему здесь делать? Кое-где, там, куда не достают ничьи ноги, старые полы глянцево блестят; щели меж досками, кажется, день ото дня становятся шире. Черные щели, если в такую провалится карандаш или насекомое, их уж больше не увидишь. На минуту выглянуло солнце. Кречет скомкал листок бумаги, бросил на пол, в лужицу солнечного света.
Ему только шестнадцать, но он уже в выпускном классе, и это словно татуировка или клеймо на лбу: сам об этой отметине можешь и не знать, а всем сразу видно, что ты какой-то выродок. В раздевалке ребята сойдутся в кружок, болтают — но ни к одной компании не подойдешь, не вмешаешься в разговор: этого Кречет не умеет, да и неохота учиться; в коридорах, на лестнице, где-нибудь на автомобильной стоянке он не станет ошиваться вокруг какой-нибудь девчонки, поддразнивать, добиваться ее внимания — он и этого не умеет, и тоже вроде нет желания учиться. Ревир остерегал насчет девчонок — лучше, мол, держись подальше, чтоб не поддаться искушению. «Искушение». Слово из Библии — священное, древнее и отжившее, Кречету оставалось только почтительно склонить голову. Ревир в последнее время говорит чересчур громко, но волей-неволей притворяешься, будто ничего необычного не случилось. Клара объяснила — он стал плохо слышать, с мужчинами всегда так. Но она предпочитает, чтоб Ревира на этот счет просветил кто-нибудь другой. И вот он, немного смущенный, громким голосом поучает Кречета, что надо избегать искушений. Кречет еще не совсем взрослый и не может понять, сколько сложностей таит в себе его тело, это Ревир объяснит ему впоследствии. А пока ему надлежит избегать искушений.
Кречету было только двенадцать, когда Клара все это ему растолковала. Он понял так, что рано или поздно он этими делами займется, и чем раньше, тем полезней: «будешь лучше расти»; что девушке это всегда очень приятно, но только если она для тебя подходящая. Клара сильно нажимала на это условие. «Какая-нибудь, вроде твоей двоюродной сестрицы Дэбби, нипочем не годится. Из здешних, поблизости, ни одна не годится. И девчонки с больших ферм тоже. А вот кто живет в развалюхах, подальше у реки… знаешь, где кругом мусора понакидано… как увидишь — стоит девчонка, а кругом целая орава огольцов, и все хохочут, веселятся, — вот такая почти наверняка подходящая. Понял?»
Правила Ревира, конечно, достойны всякого уважения, однако, судя по всему, Ревир ошибается, а мать права. И Кречет бросил об этом думать. Ему еще очень, очень многое надо обдумать, а это все придется отложить… вот когда он станет старше и Ревир объяснит ему все, что необходимо знать, тогда у него найдется время и для себя самого. Тогда вся дальнейшая жизнь будет для себя.
И Кречет делал уроки в школе, в перемены и свободные часы, а дома готовил дополнительные задания и читал книги, так или иначе относящиеся к школьным предметам. Впрочем, познаниями, почерпнутыми из этих книг, он не щеголял на уроках, чтоб не смутить учителей. Он уважал их благонамеренную ограниченность. А кроме того, он сопровождал Ревира в небольшие деловые поездки в Тинтерн и другие недальние городки, однажды съездил даже в Гамильтон; сидел рядом с отцом в новой большой черной отцовской машине и, склонив голову в его сторону, выслушивал все, что отец мог сказать про деньги и налоги, про постройки, землю, пшеницу, гипс и рабочих, которых надо нанимать елико возможно дешевле. Слушал — и чувствовал, как понемногу наполняется голова. А минутами становилось страшно: вдруг голова лопнет? Слишком быстро втискивают в его мозг всевозможные сведения и понятия, он не успевает приготовить для всего этого место… Но он все учился, упорно работал и в школе и дома, прислушивался к Ревиру и к людям, с которыми Ревир разговаривал. Уши его, точно воронки, всасывали любые сведения, даже те, что в эту минуту казались бесполезными, и все откладывалось в голове впрок. Всасывалось все, что он слышал. Он никогда ничего не забывал. Заодно с важнейшими уравнениями, которые надо было заучивать по физике и химии, запоминались и сумбурная, ненароком подслушанная Кларина болтовня с чьей-то молодой женой, с которой Клара старалась свести дружбу, и дикая ругань, которую изрыгали мальчишки, играя в волейбол в тесном гимнастическом зале, и приторные до тошноты модные песенки, что на переменках мурлыкали себе под нос девочки в коридоре. Он никогда ничего не забывал.
В тот день и у Кречета возникло смутное ощущение праздника, но он только насторожился — к добру ли? Он не доверял необычным ощущениям. На уроке родного языка половина парт пустовала, бросалось в глаза, что все парни побойчее отсутствуют: на месте лишь Кречет и еще двое или трое самых неудачливых юнцов (всего меньше им удается быть настоящими парнями) да с десяток девочек. Словесницу Кречет презирал: уж слишком похожа на него, тоже ничуть не уверена в себе. Она молодая, учительствует первый год — только весной окончила колледж, и, когда говорит, Кречет поневоле вертит и вертит в пальцах карандаш: его тоже одолевает волнение. Сперва она всегда озирается, боится, что в классе что-нибудь не так; наконец, минут через десять после начала урока, робкий взгляд ее неизменно останавливается на лице Кречета; она чувствует, что он, вроде нее самой, не похож на других — тихий, а значит, может быть, тоже застенчивый; по крайней мере он умен, а остальные ученики — тупицы. Тупицы. Конечно же, все они тупицы, как может быть иначе? Кречету ничуть не противно, что они глупы, нет, спасибо им за это. Кто глуп, из-за того незачем тревожиться, незачем о нем думать; незачем в нем разбираться. Таким образом можно сбросить со счетов сотни людей. В жизни не так уж много времени на раздумья — и не к чему тратить его на тех, кто тебе не угрожает.
Кречет сидит в крайнем ряду, что ближе к окнам. В одном из ближних стекол выбит узкий косой клин, и оттуда дует — струя свежего воздуха холодит щеку. Краем сознания Кречет следит за объяснениями учительницы, другая часть занята тем, что предстоит сделать. Клара все чаще говорит, что надо бы насовсем переселиться в Гамильтон, надо ей в этом помочь. Придется потратить не один год, пока они сумеют убедить Ревира. Отец порой неопределенно заговаривает о том, как когда-нибудь позже, когда он станет «совсем старый и никчемный» (так он выражается), все, что у него есть, перейдет к Кречету и Кларку… он говорит об этом с особенной унылой усмешкой, которая означает, что все это шутка — никогда он не станет старым и никчемным. Кречет немало об этом думал. Кларку уже двадцать четыре, стало быть, он на восемь лет старше. Разговаривает он с Кречетом как с маленьким, не иначе. И всегда будет так с ним говорить, никогда не сможет относиться к Кречету как к равному…
— Кристофер? — говорит учительница.
Кречет отвечает на ее вопрос. И чувствует: девчонки смотрят то на него, то на учительницу — правильно ли он отвечает? Ну конечно, правильно — всегда он отвечает правильно, им уже надоело. Они вздыхают, переглядываются. Хорошо бы огрызнуться, крикнуть им: я не виноват, что способный! Но он сидит тихо и только все вертит и вертит в пальцах карандаш. Почему-то так получается: если сидишь или стоишь смирно, хоть какая-то часть тебя непременно должна быть в движении — чаще всего пальцы. Почему так, он и сам не знает. Иногда резко выпрямляет и поджимает пальцы ног — это безопасно, в башмаках никто не увидит; иногда рукой, самыми кончиками ногтей, легонько постукивает по крышке парты. А совсем неподвижно сидеть не может. Кажется, мозг не выдержит напора и лопнет, если не отвести от него долю энергии.
Вот и звонок, все вереницей потянулись из класса. Кречет остановился у первой парты своего ряда и опустил глаза, дожидаясь, пока можно будет пройти к двери. Хоть бы не встретиться взглядом с учительницей. Не так уж он робеет, как им всем кажется, просто некогда ему ломать голову еще и над отношениями с учителями. Некогда еще каких-то людей определять, оценивать, раскладывать по полочкам. А словесница торопливо собирает свои бумаги, видно хочет с ним заговорить — конечно, опять о колледже… Кречет ссутулился и побыстрей вышел в коридор — там он будет в безопасности.
Но только переступил порог, за спиной послышалось:
— Кристофер?
Пришлось остановиться и подождать. Она догнала его — высокая, нескладная, в неуклюжих туфлях на широком каблуке; а голос у нее, кроме как на уроках, всегда тихий и ласковый.
— Ты больше не говорил с родителями относительно колледжа? Что они тебе сказали?
Кречет ничего никому не говорил. И не собирается, нельзя ему никуда уезжать из дому. И он ответил:
— На тот год я буду нужен дома. Папа болеет.
— Но…
На это ей нечего было ответить. Кречет вежливо ждал, отпустит же она его когда-нибудь.
— Мне очень грустно это слышать, — сказала наконец учительница.
Сказала смущенно, растерянно. Кречет покивал, даже языком прищелкнул — дескать, ничего я не знаю, что поделаешь, уж так все в жизни складывается. И, поворачиваясь, чтобы уйти, вскинул глаза, мимолетно встретился с ней взглядом — надо ж быть вежливым. Вот наконец и избавился.
Предстоит час самостоятельных занятий. Для них отведена тесная, убогая школьная библиотека, в сущности обыкновенная классная комната. По стенам — полки, уставленные старыми, затрепанными книгами, два длинных стола для занятий. Сегодня здесь пусто. Мигают дрянные, дешевые лампы дневного света — экая мерзость, до сих пор их не починили, а они уже неделя как испорчены. Он сел на отшибе, в самом конце стола, спиной к окну. Вошли какие-то девочки, свалили свои книги на другом конце стола, вздыхают, шепчутся. Поглядели на него блестящими подведенными глазами и отвернулись. Одна наклонилась к соседке, что-то зашептала, черные волосы свесились ей на лицо. Кречет прищурился и украдкой следил за ней. И ногтем указательного пальца покалывал мякоть возле ногтя большого.
А хорошо бы остаться вдвоем с этой девчонкой, обнять ее. Целоваться с ней. Но тут она выпрямилась на стуле, тряхнула головой, откидывая волосы с лица, и стало видно — жует резинку. Зовут ее Лоретта Стэнли, она живет в Тинтерне. Выпрямилась — и сразу заметно: вульгарная, низкопробная девчонка; иметь с ней дело, просто до нее дотронуться — унизительно. Вот только мысль о ней на минуту заворожила… Кречет раскрыл учебник по математике, просмотрел задачи. В конце есть раздел — дополнительные задачи, он всегда их решает, хотя далеко не всегда показывает учителю, что решил. Он склонился над бумагой и взялся за первую задачу. Мигали лампы. Какая-то из девчонок в другом конце комнаты захихикала. Дежурная учительница поднялась со стула: кругом назревало что-то вызывающее, опасное. Кречет упорно занимался. Покончил с задачей, обернулся, поглядел в окно, словно искал там награды за труды. Оттуда тянет свежестью, не то что здесь — мерзкий запах жевательной резинки, дешевой косметики, лака для волос… Но небо за пыльным окном стало темно-серое, угрюмое. В этих краях небо меняется мгновенно и неузнаваемо. Будь сейчас весна, такая внезапная тьма предвещала бы ураган, но сейчас только ноябрь, самое начало зимы, так что опасаться нечего. Библиотека помещается на втором этаже, из окна только и видно что небо да черную, безобразную дымовую трубу над другой, одноэтажной частью школьного здания. Там, дальше, за многие мили, земля начинает горбиться грядами, холмами и наконец на горизонте вздымается еще выше, переходит в высоты под другим названием — в горы. Где-то на полпути меж горами и вот этим зданием живут Ревиры. И он, Кречет, чужой в этой комнате, он только терпеливо ждет часа, когда можно будет вернуться туда, к себе. Он непричастен к запахам мела и отсыревшей кожи, к суетливым шорохам за дверью — это по коридору торопливо проходят девчонки — и к стуку тяжелых учительских каблуков по старым половицам. Разболелась голова, он закрыл глаза, прижал веки ладонями. Я только хочу во всем разобраться, подумал он. Навести во всем порядок. А уж потом…
Он отнял ладони от лица и замигал, точно ослепленный. А потом?.. Невозможно представить, какое может быть будущее после долгих-долгих лет борьбы, которая ему предстоит: сначала борьба с Кларком, потом с другими Ревирами, вероятно с дядьями, а затем — многообразные сражения, в которые в прошлом так яростно и неутомимо кидался Ревир: с такими, как он сам, дельцами из других городов; с рабочими, с профсоюзами, с подрядчиками, плотниками, торговцами; с автогрузовыми и железнодорожными компаниями, и еще, и еще — до самых крайних пределов Ревирова мира, а миру этому нет границ, это целая особая вселенная. И вырваться из нее можно лишь тем путем, каким ушел Роберт — по милости несчастного случая, — либо путем, который избрал Джонатан. Да, так; ясно; должно быть, оттого, что он это понял, так болит голова и страшно — вот-вот мозг не выдержит и лопнет.
Он отложил карандаш и прошел в переднюю часть библиотеки. Дежурная учительница была уже старая, мужеподобная, углы рта брюзгливо опущены; она преподавала историю.
— Разрешите выйти? — спросил он.
Никто здесь не спрашивал разрешения, а он все-таки спросил, пускай видят, что он не чета другим… впрочем, к черту, не все ли равно? По коридору он шел сутулясь, повесив голову. В нос бьют знакомые школьные запахи; впереди вдоль стен тянутся помятые, точно старые консервные банки, шкафчики для одежды, дверцы тускло отсвечивают. Все старое, давным-давно знакомое. Валяется чья-то забытая перчатка — и она тоже знакома. Он прожил здесь сто лет. Да, голова может все это вместить — и учеников, и учителей, забытые чуланы, углы, куда никто, кроме него, никогда и не заглядывал… но для чего они ему? Все это остается в голове мертвым грузом, уродливое, самоуверенное — здание, которое оказалось чересчур тесным и безнадежно устаревшим, едва был вбит последний гвоздь. Можно вместить в мыслях и одноклассников, и сверстников — тех, что учатся классом или двумя моложе, — и, наверно, он мог бы предсказать им всем скучную, беспросветную жизнь, но не в его власти им помочь, подружиться с ними, ответить на их вопросы. Да и нет у них никаких вопросов, они даже понятия не имеют, какие вопросы должны бы их одолевать.
Кречет прошел в другое крыло здания, где помещались младшие классы. У них сейчас тоже самостоятельные занятия. Подошел к той комнате, где занималась Дебора, заглянул осторожно, чтоб не увидала учительница. Дебора сидела впереди, как всегда садился и Кречет — странные дети, пожалуй, даже пугающие, никто не знал, как с ними обращаться, разве только не спускать глаз… хоть этим их защитить от здоровой ребячьей грубости остальных учеников. Дебора что-то чиркала в записной книжке. Книжка повернута под каким-то немыслимым углом: у Деборы странный, вычурный почерк, с наклоном далеко влево. Кречет смотрел и наслаждался: как хорошо, что она сидит почти у самой двери и не видит его, ничего не подозревает, не чувствует на себе его взгляда. Только лучше бы сидела попрямей, не горбилась так над партой. Сядь прямо, Дебора. Сядь прямо. Но, разумеется, он и сам всегда так сидит — словно хочет прижаться к парте, к раскрытым книгам, стать к ним ближе, продвинуться еще немного вперед. Минувшей весной Дебора болела плевритом, несколько недель не ходила в школу.
Кречета внезапно охватило тогда странное, почти собственническое чувство: словно оттого, что она должна сидеть дома с уродиной мамашей и мямлей отцом, ей уже не опасны всякие «искушения», и теперь она станет ему по-настоящему близка — родная душа. Вид у этой девочки такой, точно она вообще не бывает и не будет здоровой. Кожа чистая, бледная, но в этой бледности какой-то зеленоватый оттенок. Глаза большие — пожалуй, уж слишком большие, слишком пристально смотрят. От сосредоточенности маленький рот плотно сжат; у других рты вялые, приоткрытые, как будто с них еще не сползла ленивая усмешка… Кречет сунул ноготь большого пальца в щель между неплотно поставленными нижними зубами и несколько секунд водил им вверх-вниз, а сам все смотрел на двоюродную сестренку. Она ему только двоюродная, так что ее можно и полюбить. Из всех Ревиров и всех семей, с которыми Ревиры породнились благодаря женитьбам и замужествам, одна только Дебора ему нравится, хоть она и равнодушна к его дружбе.
Она в синем шерстяном джемпере, на нем нашит карман — серый фетровый котенок. До чего красиво — кажется, Кречет сроду ничего подобного не видел!
Но в библиотеку он вернулся угнетенный. Он вошел, и самый воздух будто засосал его, глаза поднялись, равнодушно его оглядели и скользнули прочь — хитрые взрослые глаза девчонок, которые отсиживают урок за уроком, дожидаясь последнего звонка, отсиживают в школе год за годом, дожидаясь, когда наконец можно будет выйти замуж. Он прошел мимо Лоретты, она уставилась на него в упор; Кречет приспустил веки, ответил хмурым, презрительным взглядом. И вот он снова на своем месте. Опять потер ладонями глаза, не хотелось приниматься за отложенные задачи. Зачем он здесь, что ему здесь делать? Кое-где, там, куда не достают ничьи ноги, старые полы глянцево блестят; щели меж досками, кажется, день ото дня становятся шире. Черные щели, если в такую провалится карандаш или насекомое, их уж больше не увидишь. На минуту выглянуло солнце. Кречет скомкал листок бумаги, бросил на пол, в лужицу солнечного света.