Страница:
В памяти всплывает день их свадьбы. В таком же предрассветном сумраке друзья ускакали за невестой. Они передадут ей стрелу с бирюзовым наконечником и с лентами красного, белого, зеленого и желтого цветов. Бирюза – это камень человеческой души. Ленты – четыре стороны света. Подарком этим жених говорит: «Для души моей весь мир воплощен в моей возлюбленной!» Но почему друзья так долго не возвращаются? Ведь родители Чжумы приняли дары – «плату за материнское молоко». Значит, брак – дело решенное. В чем же дело? Стараясь не показать волнения, Сонам ходит вокруг свадебного шатра, разбитого возле дома. Наконец со стороны соседнего селения показывается кавалькада всадников. Задержка объясняется просто. На весь день она служит гостям поводом для шуток. По обычаю невеста едет в дом жениха на кобыле, у которой непременно должен быть жеребенок-сосунок. А кто-то из земляков Чжумы в шутку или по злому умыслу накануне угнал эту лошадь на верхнее пастбище… Лицо Чжумы в слезах. Это тоже обычай. Но не зря говорит пословица: «Уезжая из дому, невеста глазами плачет, а ногами в стременах танцует». Найдя в толпе жениха, глаза девушки загораются радостью. Сонам берет кобылу за повод, кладет рядом мешок с зерном, накрывает его леопардовой шкурой. Сходя с лошади, невеста должна ступить на эти дары, тогда сила и достаток всегда будут сопутствовать семье. Потом Чжума принимает от свекрови кувшин с молоком, ставит его на огонь. Обмакнув палец, бросает в пламя жертвенную каплю. Теперь дух очага знает, что в семью вошел новый человек…
Младшие братья Сонама Дорджи перешептываются в углу, с любопытством смотрят на Чжуму. Достигнув совершеннолетия, они тоже станут ее мужьями. Ведь в тибетских домах издавна повелось брать для всех сыновей одну жену. И оттого, что дети их считаются общими, имущество семьи никогда не делится. Чжума понравилась всем. Она действительно стала хорошей женой каждому из братьев, хорошей хозяйкой в доме. Она всегда умела поддерживать согласие между своими мужьями, родила им семерых детей. Сонам Дорджи часто думал:
«Вот бы и сыновьям найти такую жену. Тогда бы знал наверняка: хозяйство не захиреет, пойдет в гору!..»
Чжума! Где-то она теперь? Живы ли дети? Размышления крестьянина прерывает движущийся навстречу караван. Яки второпях навьючены домашним скарбом. Подавленные, безразличные к окружающему, бредут люди. Сонам Дорджи кидается к ним. Как ни страшно спрашивать о родной деревне, терзаться неведением еще тяжелее.
– Селение Чуньдуй? – слышит он в ответ. – От него не уцелело ни одного дома. Все, кто остался в живых, устроились на пустоши, вон за теми холмами.
Как лошадь, ударенная плетью, кидается вперед Сонам Дорджи. Вот наконец и гребень горы. За ним – будто табор кочевников раскинулся по склону. Дымятся костры, плачут дети. Женщина с распущенными волосами бросается к Сонаму. Чжуму трудно узнать. Глаза ее сухи, в них словно угасла жизнь. Усевшись у костра, Сонам Дорджи молча слушает торопливый, сбивчивый рассказ жены и братьев. В тот день почти вся семья полола цинко. Дома были только старики и младший сын: он пригнал скот на дневное доение. Около полудня с юга послышался шум, похожий на раскаты отдаленного грома. Он звучал непрерывно, все нарастая. Кто-то крикнул:
– Вода идет!
К счастью, дом стоял недалеко от подножия горы. Собрав в охапку ребятишек, старики успели вовремя подняться на склон. Только младший мальчик не хотел бросить стадо. Он кричал на животных, но те заупрямились, не шли из загона. Волна набежала, и в ней погиб двенадцатилетний Лхаба, погибло все стадо – семь яков и четыре овцы…
Здесь, на пригорке, семья сидит уже третий день. Жгут сухую колючку, кипятят воду, чуть забеленную молоком двух оставшихся овец. Сонам ловит голодные взгляды прижавшихся друг к другу детей. В глазах отца, братьев один и тот же безмолвный вопрос: что делать? Многие односельчане уходят к родственникам в дальние деревни. Им же некуда идти, неоткуда ждать помощи. Над семьей встал призрак голодной смерти. Но помощь пришла. Через пять дней после наводнения, когда Нянчу еще не успела сбросить в Брахмапутру воды выплеснувшегося озера, бездомные люди заметили на перевале колонну всадников. Это были китайцы в военной форме.
– Нет ли среди вас больных, раненых? С нами врачи, они могут посмотреть, полечить, – спросил по-тибетски один из солдат.
Высунув кончик языка, отец Сонама Дорджи поклонился и почтительно поблагодарил.
– Мы приехали, чтобы оказать только первую помощь, – продолжал китаец. – Если нет больных, двинемся дальше. А чтобы вам не оставаться под открытым небом, возьмите у нас вот эту палатку.
– Спасибо вам за участие, – отвечал старик. – Но даже когда у семьи были дом и скот, мы, пожалуй, не купили бы такую дорогую вещь. А теперь, сами видите, у нас нет ничего, кроме нашего горя.
Приезжие пояснили, что армейское имущество раздается жертвам наводнения бесплатно. Палатка была добротная, брезентовая, с крепкими джутовыми канатами – не сравнить с теми, что ткут из ячьей шерсти кочевники. Появился кров. А через неделю старейшина волости созвал всех на сход и объявил: власти знают о бедствии, которое постигло долину Нянчу. Пострадавшие должны зарегистрироваться, и каждому едоку выдадут по две меры ячменя…
Дети с радостным визгом кинулись навстречу мужчинам, когда те внесли в палатку мешки с зерном. Его тут же принялись жарить, толочь круглым камнем и впервые за много дней досыта наелись цзамбы.
Вода постепенно спала, и жители селения Чуньдуй отправились раскапывать остатки своих разрушенных домов. Кое-что из утвари удалось собрать. Сонама Дорджи особенно обрадовало, что опорные столбы и бревна перекрытия сохранились, придавленные камнями. Мужчины воспрянули духом. Но Чжуму не оставляла тревога. Ее пугали наступающие холода. Почти вся зимняя одежда, лежавшая на плоской крыше дома, была унесена водой. Однако еще до первых заморозков крестьянам раздали теплые вещи. Сонам принес два стеганых одеяла, три ватные армейские куртки, столько же брюк, ботинки на меху.
Чтобы предоставить пострадавшему населению возможность для заработка, власти начали строительство автомобильной дороги от Шигатзе к городу Гьянтзе. Плату на стройке установили вдвое больше обычной и выдавали ее рисом по твердой государственной цене. На семейном совете решили послать на строительство третьего брата – Ночжу. Целый месяц от него не было вестей. Работы начались далеко, у Шигатзе. Потом проезжавший мимо посыльный передал: «Ночжу просит кого-нибудь из мальчиков прийти к нему с мулом». В семье перепугались: не заболел ли уж? Но через два дня сын вернулся, ведя мула, навьюченного мешками с рисом. Чжума никак не хотела поверить, что такое богатство можно заработать всего за месяц. Рис она решила не трогать. Отсыпав немного для праздников, отнесла остальное в Шигатзе и выгодно обменяла на цзамбу. Получила по две меры за одну.
Пришла весна. Сначала думали сеять немного. Семена надо где-то занимать, а ведь еще нужны деньги на постройку дома. Разве выпутаешься потом из долгов? Но на сходе в волости сказали: запахивайте сколько всегда – государство даст семена. Действительно, семья вскоре получила зерно для посева и ссуду на покупку инвентаря. Лето выдалось урожайное. Земля щедро вознаградила людей за труд.
Обо всем этом я узнал от Сонама Дорджи, сидя у него дома. Дом новый, глинобитные стены еще не успели просохнуть, свежие распилы жердей горят янтарной желтизной. На крышах соседних домов шла молотьба. Солнце вспыхивало на ритмично поднимавшихся вверх цепах. Женщины отгоняли птиц от рассыпанного на кошмах зерна. По улице тянулся караван мулов, навьюченных мешками. Уже на следующий год после наводнения жители пострадавших районов собрали урожай не меньше обычного. Это была победа над голодом, над злой судьбой.
Гьянтзе – ворота в Гималаях
Из времен Марко Поло в ХХI век
Сорок лет спустя
Дом Церина и Чодрон
Ламы на самофинансировании
Младшие братья Сонама Дорджи перешептываются в углу, с любопытством смотрят на Чжуму. Достигнув совершеннолетия, они тоже станут ее мужьями. Ведь в тибетских домах издавна повелось брать для всех сыновей одну жену. И оттого, что дети их считаются общими, имущество семьи никогда не делится. Чжума понравилась всем. Она действительно стала хорошей женой каждому из братьев, хорошей хозяйкой в доме. Она всегда умела поддерживать согласие между своими мужьями, родила им семерых детей. Сонам Дорджи часто думал:
«Вот бы и сыновьям найти такую жену. Тогда бы знал наверняка: хозяйство не захиреет, пойдет в гору!..»
Чжума! Где-то она теперь? Живы ли дети? Размышления крестьянина прерывает движущийся навстречу караван. Яки второпях навьючены домашним скарбом. Подавленные, безразличные к окружающему, бредут люди. Сонам Дорджи кидается к ним. Как ни страшно спрашивать о родной деревне, терзаться неведением еще тяжелее.
– Селение Чуньдуй? – слышит он в ответ. – От него не уцелело ни одного дома. Все, кто остался в живых, устроились на пустоши, вон за теми холмами.
Как лошадь, ударенная плетью, кидается вперед Сонам Дорджи. Вот наконец и гребень горы. За ним – будто табор кочевников раскинулся по склону. Дымятся костры, плачут дети. Женщина с распущенными волосами бросается к Сонаму. Чжуму трудно узнать. Глаза ее сухи, в них словно угасла жизнь. Усевшись у костра, Сонам Дорджи молча слушает торопливый, сбивчивый рассказ жены и братьев. В тот день почти вся семья полола цинко. Дома были только старики и младший сын: он пригнал скот на дневное доение. Около полудня с юга послышался шум, похожий на раскаты отдаленного грома. Он звучал непрерывно, все нарастая. Кто-то крикнул:
– Вода идет!
К счастью, дом стоял недалеко от подножия горы. Собрав в охапку ребятишек, старики успели вовремя подняться на склон. Только младший мальчик не хотел бросить стадо. Он кричал на животных, но те заупрямились, не шли из загона. Волна набежала, и в ней погиб двенадцатилетний Лхаба, погибло все стадо – семь яков и четыре овцы…
Здесь, на пригорке, семья сидит уже третий день. Жгут сухую колючку, кипятят воду, чуть забеленную молоком двух оставшихся овец. Сонам ловит голодные взгляды прижавшихся друг к другу детей. В глазах отца, братьев один и тот же безмолвный вопрос: что делать? Многие односельчане уходят к родственникам в дальние деревни. Им же некуда идти, неоткуда ждать помощи. Над семьей встал призрак голодной смерти. Но помощь пришла. Через пять дней после наводнения, когда Нянчу еще не успела сбросить в Брахмапутру воды выплеснувшегося озера, бездомные люди заметили на перевале колонну всадников. Это были китайцы в военной форме.
– Нет ли среди вас больных, раненых? С нами врачи, они могут посмотреть, полечить, – спросил по-тибетски один из солдат.
Высунув кончик языка, отец Сонама Дорджи поклонился и почтительно поблагодарил.
– Мы приехали, чтобы оказать только первую помощь, – продолжал китаец. – Если нет больных, двинемся дальше. А чтобы вам не оставаться под открытым небом, возьмите у нас вот эту палатку.
– Спасибо вам за участие, – отвечал старик. – Но даже когда у семьи были дом и скот, мы, пожалуй, не купили бы такую дорогую вещь. А теперь, сами видите, у нас нет ничего, кроме нашего горя.
Приезжие пояснили, что армейское имущество раздается жертвам наводнения бесплатно. Палатка была добротная, брезентовая, с крепкими джутовыми канатами – не сравнить с теми, что ткут из ячьей шерсти кочевники. Появился кров. А через неделю старейшина волости созвал всех на сход и объявил: власти знают о бедствии, которое постигло долину Нянчу. Пострадавшие должны зарегистрироваться, и каждому едоку выдадут по две меры ячменя…
Дети с радостным визгом кинулись навстречу мужчинам, когда те внесли в палатку мешки с зерном. Его тут же принялись жарить, толочь круглым камнем и впервые за много дней досыта наелись цзамбы.
Вода постепенно спала, и жители селения Чуньдуй отправились раскапывать остатки своих разрушенных домов. Кое-что из утвари удалось собрать. Сонама Дорджи особенно обрадовало, что опорные столбы и бревна перекрытия сохранились, придавленные камнями. Мужчины воспрянули духом. Но Чжуму не оставляла тревога. Ее пугали наступающие холода. Почти вся зимняя одежда, лежавшая на плоской крыше дома, была унесена водой. Однако еще до первых заморозков крестьянам раздали теплые вещи. Сонам принес два стеганых одеяла, три ватные армейские куртки, столько же брюк, ботинки на меху.
Чтобы предоставить пострадавшему населению возможность для заработка, власти начали строительство автомобильной дороги от Шигатзе к городу Гьянтзе. Плату на стройке установили вдвое больше обычной и выдавали ее рисом по твердой государственной цене. На семейном совете решили послать на строительство третьего брата – Ночжу. Целый месяц от него не было вестей. Работы начались далеко, у Шигатзе. Потом проезжавший мимо посыльный передал: «Ночжу просит кого-нибудь из мальчиков прийти к нему с мулом». В семье перепугались: не заболел ли уж? Но через два дня сын вернулся, ведя мула, навьюченного мешками с рисом. Чжума никак не хотела поверить, что такое богатство можно заработать всего за месяц. Рис она решила не трогать. Отсыпав немного для праздников, отнесла остальное в Шигатзе и выгодно обменяла на цзамбу. Получила по две меры за одну.
Пришла весна. Сначала думали сеять немного. Семена надо где-то занимать, а ведь еще нужны деньги на постройку дома. Разве выпутаешься потом из долгов? Но на сходе в волости сказали: запахивайте сколько всегда – государство даст семена. Действительно, семья вскоре получила зерно для посева и ссуду на покупку инвентаря. Лето выдалось урожайное. Земля щедро вознаградила людей за труд.
Обо всем этом я узнал от Сонама Дорджи, сидя у него дома. Дом новый, глинобитные стены еще не успели просохнуть, свежие распилы жердей горят янтарной желтизной. На крышах соседних домов шла молотьба. Солнце вспыхивало на ритмично поднимавшихся вверх цепах. Женщины отгоняли птиц от рассыпанного на кошмах зерна. По улице тянулся караван мулов, навьюченных мешками. Уже на следующий год после наводнения жители пострадавших районов собрали урожай не меньше обычного. Это была победа над голодом, над злой судьбой.
Гьянтзе – ворота в Гималаях
Я еду на юг, к городу Гьянтзе, по новой автомобильной дороге, проложенной по долине Нянчу руками ее жителей. Шоссе широкое, прямое, как стрела. Не то что горные серпантины, к которым я привык в Тибете!
Что напоминает сейчас здесь о прошлогоднем бедствии? Разве только число вновь отстроенных крестьянских домов. Да еще увидишь кое-где возле усадеб яков, которых ребятишки гоняют по кругу, заставляя месить копытами глину для стен. До зимы тут вырастут еще сотни жилищ.
Горная цепь, тянущаяся за рекой, вдруг открывает взору город Гьянтзе. Он во многом похож на Шигатзе: крепость на горе, чуть в стороне – монастырь, а между ними – белая россыпь домиков. Улица с лавками в полутемных нижних этажах домов, несколько круто убегающих в гору переулков – вот, собственно, и весь Гьянтзе. За час его можно обойти вдоль и поперек.
На скалистом холме высится крепость, построенная в XIV веке. Тогда же вокруг города была возведена хорошо сохранившаяся трехкилометровая стена. Гьянтзе издавна считался третьим городом Тибета. Отсюда за Гималаи, в Индию и Непал, вывозилась тибетская шерсть, всегда служившая главной статьей экспорта высокогорного края. Тогда же, в XIV веке, был основан монастырь Палкхор, которому предписывалось иметь 3333 монаха. Монастырские постройки поднимаются по склону холма амфитеатром, окружая главную достопримечательность Гьянтзе. Это самый большой в Тибете чортен, или буддийская ступа, построенная в непальском стиле. По форме чортен чаще всего напоминает бутылку. Но в данном случае он больше похож на «капитанский графин», у которого для устойчивости очень широкое дно. При этом все символические элементы чортена налицо. Основание в виде четырехъярусного многогранника олицетворяет землю. Цилиндрическая башня – небо. Ее золотой купол – огонь. Полумесяц на нем – воздух. А венчающий башню шпиль – космос.
Будучи южными воротами «крыши мира», Гьянтзе первым изведал нажим британских колонизаторов. Захватив Индию и начав «опиумные войны» против Китая, они устремили взоры на Тибет. Главной целью Англии было противодействовать растущему влиянию России в этом стратегически важном районе Азии. Британские власти в Индии сделали все, чтобы помешать Пржевальскому добраться до Лхасы. Но до Лондона дошли слухи, что бурятский лама Дорджиев, ставший ближайшим советником далай-ламы тринадцатого, вел от его имени конфиденциальные переговоры с Петербургом. Причем Пекин не препятствовал этим контактам. Британское правительство тут же потребовало свободы торговли между Индией и Тибетом. Лхаса отказалась принять дипломатическую миссию для переговоров по данному вопросу. Тогда англичане прибегли к военной интервенции. В декабре 1903 года отряд полковника Янгхазбэнда в составе тысячи солдат и батареи горных гаубиц вторгся в Тибет. Крепость Гьянтзе стала первым рубежом сопротивления на его пути.
С трудом переводя дух, я взобрался на один из ее бастионов. Вся южная стена крепости покрыта следами от снарядов.
– Оттуда били английские орудия, – говорит, указывая на рощицу к югу от города, мой спутник Банцзу. Этот седой, но крепкий на вид тибетец отлично помнит, что произошло тут в начале века.
После первых боев отряды тибетских воинов отошли к Гьянтзе. Крепость, располагавшая всего тремя старинными пушками, больше месяца выдерживала осаду. По ночам, спускаясь на веревочных лестницах из шерсти яков, тибетцы совершали дерзкие вылазки, наводя ужас на противника. Женщины, пренебрегая опасностью, в темноте спускались за водой. Подвиг защитников Гьянтзе стал легендой в Тибете. Завладев крепостью после упорных боев, англичане двинулись дальше. Но сопротивление нарастало, и к Лхасе они вышли лишь в августе 1904 года. Далай-ламе пришлось бежать в Монголию (именно там с ним встречался российский исследователь Азии Петр Козлов).
Развернув артиллерию перед дворцом Потала, полковник Янгхазбэнд предъявил ультиматум: если на следующее утро соглашение о свободном доступе в Тибет не будет подписано, святыня ламаизма подвергнется обстрелу. Но в следующую ночь с командующим британской военной экспедицией произошло нечто загадочное. Полковник Янгхазбэнд увидел вещий сон, после чего пережил глубокое душевное потрясение. Ни с кем не посоветовавшись, он приказал отряду возвращаться в Индию. После чего тут же подал в отставку и всю оставшуюся жизнь целиком посвятил благотворительной деятельности. Что же произошло с кадровым офицером колониальной службы за его последнюю ночь в Лхасе? Видимо, это одна из многих неразгаданных тайн Тибета.
Во всяком случае, британской колонией этот горный край так и не стал. В 1907 году в Петербурге било подписано российско-британское соглашение. В нем стороны обязались уважать территориальную неприкосновенность Тибета, не вмешиваться в его внутреннее самоуправление, вступать в контакт лишь через Пекин.
Что напоминает сейчас здесь о прошлогоднем бедствии? Разве только число вновь отстроенных крестьянских домов. Да еще увидишь кое-где возле усадеб яков, которых ребятишки гоняют по кругу, заставляя месить копытами глину для стен. До зимы тут вырастут еще сотни жилищ.
Горная цепь, тянущаяся за рекой, вдруг открывает взору город Гьянтзе. Он во многом похож на Шигатзе: крепость на горе, чуть в стороне – монастырь, а между ними – белая россыпь домиков. Улица с лавками в полутемных нижних этажах домов, несколько круто убегающих в гору переулков – вот, собственно, и весь Гьянтзе. За час его можно обойти вдоль и поперек.
На скалистом холме высится крепость, построенная в XIV веке. Тогда же вокруг города была возведена хорошо сохранившаяся трехкилометровая стена. Гьянтзе издавна считался третьим городом Тибета. Отсюда за Гималаи, в Индию и Непал, вывозилась тибетская шерсть, всегда служившая главной статьей экспорта высокогорного края. Тогда же, в XIV веке, был основан монастырь Палкхор, которому предписывалось иметь 3333 монаха. Монастырские постройки поднимаются по склону холма амфитеатром, окружая главную достопримечательность Гьянтзе. Это самый большой в Тибете чортен, или буддийская ступа, построенная в непальском стиле. По форме чортен чаще всего напоминает бутылку. Но в данном случае он больше похож на «капитанский графин», у которого для устойчивости очень широкое дно. При этом все символические элементы чортена налицо. Основание в виде четырехъярусного многогранника олицетворяет землю. Цилиндрическая башня – небо. Ее золотой купол – огонь. Полумесяц на нем – воздух. А венчающий башню шпиль – космос.
Будучи южными воротами «крыши мира», Гьянтзе первым изведал нажим британских колонизаторов. Захватив Индию и начав «опиумные войны» против Китая, они устремили взоры на Тибет. Главной целью Англии было противодействовать растущему влиянию России в этом стратегически важном районе Азии. Британские власти в Индии сделали все, чтобы помешать Пржевальскому добраться до Лхасы. Но до Лондона дошли слухи, что бурятский лама Дорджиев, ставший ближайшим советником далай-ламы тринадцатого, вел от его имени конфиденциальные переговоры с Петербургом. Причем Пекин не препятствовал этим контактам. Британское правительство тут же потребовало свободы торговли между Индией и Тибетом. Лхаса отказалась принять дипломатическую миссию для переговоров по данному вопросу. Тогда англичане прибегли к военной интервенции. В декабре 1903 года отряд полковника Янгхазбэнда в составе тысячи солдат и батареи горных гаубиц вторгся в Тибет. Крепость Гьянтзе стала первым рубежом сопротивления на его пути.
С трудом переводя дух, я взобрался на один из ее бастионов. Вся южная стена крепости покрыта следами от снарядов.
– Оттуда били английские орудия, – говорит, указывая на рощицу к югу от города, мой спутник Банцзу. Этот седой, но крепкий на вид тибетец отлично помнит, что произошло тут в начале века.
После первых боев отряды тибетских воинов отошли к Гьянтзе. Крепость, располагавшая всего тремя старинными пушками, больше месяца выдерживала осаду. По ночам, спускаясь на веревочных лестницах из шерсти яков, тибетцы совершали дерзкие вылазки, наводя ужас на противника. Женщины, пренебрегая опасностью, в темноте спускались за водой. Подвиг защитников Гьянтзе стал легендой в Тибете. Завладев крепостью после упорных боев, англичане двинулись дальше. Но сопротивление нарастало, и к Лхасе они вышли лишь в августе 1904 года. Далай-ламе пришлось бежать в Монголию (именно там с ним встречался российский исследователь Азии Петр Козлов).
Развернув артиллерию перед дворцом Потала, полковник Янгхазбэнд предъявил ультиматум: если на следующее утро соглашение о свободном доступе в Тибет не будет подписано, святыня ламаизма подвергнется обстрелу. Но в следующую ночь с командующим британской военной экспедицией произошло нечто загадочное. Полковник Янгхазбэнд увидел вещий сон, после чего пережил глубокое душевное потрясение. Ни с кем не посоветовавшись, он приказал отряду возвращаться в Индию. После чего тут же подал в отставку и всю оставшуюся жизнь целиком посвятил благотворительной деятельности. Что же произошло с кадровым офицером колониальной службы за его последнюю ночь в Лхасе? Видимо, это одна из многих неразгаданных тайн Тибета.
Во всяком случае, британской колонией этот горный край так и не стал. В 1907 году в Петербурге било подписано российско-британское соглашение. В нем стороны обязались уважать территориальную неприкосновенность Тибета, не вмешиваться в его внутреннее самоуправление, вступать в контакт лишь через Пекин.
Из времен Марко Поло в ХХI век
Сорок лет спустя
Мое первое путешествие в Тибет пришлось как раз на середину восьмилетнего периода между мирным освобождением края в 1951 году и антиправительственным мятежом 1959 года. И я мог воочию убедиться, что в то время обе стороны строго придерживались соглашения. Народно-освободительная армия дошла до государственной границы и разместила свои гарнизоны в согласованных местах. Любые центральные учреждения вели свою деятельность только с ведома и одобрения местных тибетских властей. Если, скажем, в скотоводческие районы направлялась бригада ветеринаров, они прежде всего предлагали свои услуги владельцам пастбищ и, лишь заручившись их благожелательным отношением, начинали лечить скот крепостных. Так же действовали медицинские пункты, кинопередвижки.
Политика «добрыми делами обретать друзей» начала приносить плоды. Видимо, это и побудило реакционные круги Тибета решиться на мятеж. Причем я убежден, что далай-лама был отнюдь не инициатором, а жертвой этих трагических событий. Вооруженные антиправительственные выступления в Лхасе и других городах были подавлены. Далай-ламе и тысячам его сторонников пришлось бежать в Индию. Дхармсала в южных предгорьях Гималаев стала их прибежищем на четыре десятилетия эмиграции.
Мятеж круто изменил жизнь и тех, кто бежал, и тех, кто остался в Тибете. Период гибкости, дальновидности, разумных компромиссов оказался, увы, перечеркнут. Соглашение 1951 года было односторонне нарушено. А это вызвало со стороны Пекина ответную волну форсированных реформ, жестких принудительных мер, отнюдь не всегда оправданных, особенно в отношении духовенства. Перегибы усугублялись тем, что совпали с «большим скачком». А затем Тибет в полной мере изведал и «великую пролетарскую культурную революцию». Доводы о том, что от нее пострадал весь Китай, служат для тибетцев слабым утешением. С другой стороны, события 1959 года показали, что феодально-теократический строй держался не только на религиозном фанатизме, но и на страхе, на поистине средневековых методах принуждения. В 1955 году я был потрясен, увидев, как трех беглых крепостных сковывали за шею одним ярмом, вырубленным из деревянного ствола.
При втором посещении Тибета запомнилась беседа с учителем Ташидавой. Бывший чела – малолетний лама – рассказал мне о зловещем обычае, вроде бы никак не совместимом с буддийской заповедью бережно относиться к любому живому существу. При возведении культовых зданий под каждым из его краеугольных камней заживо хоронили ламу-подростка с выявленными телепатическими способностями.
В монастыре, куда родители отдали Ташидаву, в 1957 году рухнули перекрытия. Работая на разборке развалин, двенадцатилетний чела случайно узнал, что отобран для религиозного подвига. Ему предстояло погрузиться в состояние самадхи, то есть остановить сердцебиение и дыхание, и лечь в нишу, которую накрывают каменной плитой. Ташидава в ужасе бежал из монастыря, воспользовавшись метелью, и лишь благодаря этому остался жив. Не так давно при реставрации здания под фундаментом были обнаружены детские скелеты. Говорят, что человеческие останки под краеугольными камнями монастырей служат как бы радиомаяками для телепатических контактов между разбросанными среди гор обителями. А в том, что такой беспроволочный телеграф в Тибете существует, сомневаться не приходится. Из-за перевала, мол, был знак – монастырю Ганден срочно нужен костоправ, кто-то упал с обрыва.
Я привел этот пример потому, что он заставляет вспомнить известную метафору Достоевского. Заповедник средневековья был далек от идиллии, от современного представления о правах человека и неприкосновенности личности.
Реформы, осуществленные после мятежа 1959 года, были хоть и жесткими, но прогрессивными. Земледельцев и скотоводов освободили от крепостной зависимости, от податей и повинностей. Им безвозмездно передали пашни и скот, изъятые за выкуп у прежних владельцев. Однако происходившее одновременно массовое разрушение монастырей и храмов можно сравнить лишь с репрессиями против ламаизма в Монголии в 20-х годах. К началу «культурной революции» из двух тысяч тибетских монастырей осталось три сотни. А после нее уцелело лишь около десятка.
Известно, что в стремлении «сокрушить феодально-религиозную культуру прошлого» особенно неистовствовали тибетские хунвэйбины, вернувшиеся после обучения в пекинских вузах. Именно они сровняли с землей Ганден.
Но известно и другое. Монастырь Сера, храм Джокан, дворец Потала уцелели потому, что по указанию премьера Чжоу Эньлая Народно-освободительной армии было приказано не подпускать хунвэйбинов к этим историческим памятникам. У феодалов и монастырей, которые участвовали в мятеже 1959 года (как, например, Дрепан), пашни и пастбища были конфискованы. У тех, кто не участвовал в вооруженных выступлениях (например, Ташилумпо), средства производства были выкуплены.
После двух бурных десятилетий жизнь Тибета лишь в 80-х годах вернулась в нормальное русло. Дабы возместить нанесенный ущерб, было решено сосредоточить усилия на трех направлениях: экономическое развитие, воспитание местных кадров, возрождение национальной культуры. Даже при всех допущенных перегибах ликвидация феодальных отношений вызвала заметный рост производительных сил. Крестьяне впервые стали хозяевами своих полей и пастбищ. Земледелие и скотоводство к тому же полностью освобождены от налогов. В результате Тибет ежегодно собирает более 650 тысяч тонн зерна – по 300 килограммов на душу населения. Поголовье скота приблизилось к 25 миллионам (в пятидесятых годах аналогичные показатели были втрое ниже). Автономный район полностью обеспечивает потребности коренного населения в ячмене и масле, а шерсть и кожи даже экспортирует.
Средняя продолжительность жизни тибетцев увеличилась с 35 до 65 лет. Если во время моего первого приезда население Тибета составляло 1,1 миллиона человек, то теперь оно возросло почти до 3-х миллионов. Так что утверждение, будто этот край «вымирает» или «китаизируется», беспочвенны. Китайцев в автономном районе около 80 тысяч (менее 4 процентов). Почти половина из них сосредоточена в Лхасе. Это строители, врачи, учителя, обычно работающие по контрактам.
Политика «добрыми делами обретать друзей» начала приносить плоды. Видимо, это и побудило реакционные круги Тибета решиться на мятеж. Причем я убежден, что далай-лама был отнюдь не инициатором, а жертвой этих трагических событий. Вооруженные антиправительственные выступления в Лхасе и других городах были подавлены. Далай-ламе и тысячам его сторонников пришлось бежать в Индию. Дхармсала в южных предгорьях Гималаев стала их прибежищем на четыре десятилетия эмиграции.
Мятеж круто изменил жизнь и тех, кто бежал, и тех, кто остался в Тибете. Период гибкости, дальновидности, разумных компромиссов оказался, увы, перечеркнут. Соглашение 1951 года было односторонне нарушено. А это вызвало со стороны Пекина ответную волну форсированных реформ, жестких принудительных мер, отнюдь не всегда оправданных, особенно в отношении духовенства. Перегибы усугублялись тем, что совпали с «большим скачком». А затем Тибет в полной мере изведал и «великую пролетарскую культурную революцию». Доводы о том, что от нее пострадал весь Китай, служат для тибетцев слабым утешением. С другой стороны, события 1959 года показали, что феодально-теократический строй держался не только на религиозном фанатизме, но и на страхе, на поистине средневековых методах принуждения. В 1955 году я был потрясен, увидев, как трех беглых крепостных сковывали за шею одним ярмом, вырубленным из деревянного ствола.
При втором посещении Тибета запомнилась беседа с учителем Ташидавой. Бывший чела – малолетний лама – рассказал мне о зловещем обычае, вроде бы никак не совместимом с буддийской заповедью бережно относиться к любому живому существу. При возведении культовых зданий под каждым из его краеугольных камней заживо хоронили ламу-подростка с выявленными телепатическими способностями.
В монастыре, куда родители отдали Ташидаву, в 1957 году рухнули перекрытия. Работая на разборке развалин, двенадцатилетний чела случайно узнал, что отобран для религиозного подвига. Ему предстояло погрузиться в состояние самадхи, то есть остановить сердцебиение и дыхание, и лечь в нишу, которую накрывают каменной плитой. Ташидава в ужасе бежал из монастыря, воспользовавшись метелью, и лишь благодаря этому остался жив. Не так давно при реставрации здания под фундаментом были обнаружены детские скелеты. Говорят, что человеческие останки под краеугольными камнями монастырей служат как бы радиомаяками для телепатических контактов между разбросанными среди гор обителями. А в том, что такой беспроволочный телеграф в Тибете существует, сомневаться не приходится. Из-за перевала, мол, был знак – монастырю Ганден срочно нужен костоправ, кто-то упал с обрыва.
Я привел этот пример потому, что он заставляет вспомнить известную метафору Достоевского. Заповедник средневековья был далек от идиллии, от современного представления о правах человека и неприкосновенности личности.
Реформы, осуществленные после мятежа 1959 года, были хоть и жесткими, но прогрессивными. Земледельцев и скотоводов освободили от крепостной зависимости, от податей и повинностей. Им безвозмездно передали пашни и скот, изъятые за выкуп у прежних владельцев. Однако происходившее одновременно массовое разрушение монастырей и храмов можно сравнить лишь с репрессиями против ламаизма в Монголии в 20-х годах. К началу «культурной революции» из двух тысяч тибетских монастырей осталось три сотни. А после нее уцелело лишь около десятка.
Известно, что в стремлении «сокрушить феодально-религиозную культуру прошлого» особенно неистовствовали тибетские хунвэйбины, вернувшиеся после обучения в пекинских вузах. Именно они сровняли с землей Ганден.
Но известно и другое. Монастырь Сера, храм Джокан, дворец Потала уцелели потому, что по указанию премьера Чжоу Эньлая Народно-освободительной армии было приказано не подпускать хунвэйбинов к этим историческим памятникам. У феодалов и монастырей, которые участвовали в мятеже 1959 года (как, например, Дрепан), пашни и пастбища были конфискованы. У тех, кто не участвовал в вооруженных выступлениях (например, Ташилумпо), средства производства были выкуплены.
После двух бурных десятилетий жизнь Тибета лишь в 80-х годах вернулась в нормальное русло. Дабы возместить нанесенный ущерб, было решено сосредоточить усилия на трех направлениях: экономическое развитие, воспитание местных кадров, возрождение национальной культуры. Даже при всех допущенных перегибах ликвидация феодальных отношений вызвала заметный рост производительных сил. Крестьяне впервые стали хозяевами своих полей и пастбищ. Земледелие и скотоводство к тому же полностью освобождены от налогов. В результате Тибет ежегодно собирает более 650 тысяч тонн зерна – по 300 килограммов на душу населения. Поголовье скота приблизилось к 25 миллионам (в пятидесятых годах аналогичные показатели были втрое ниже). Автономный район полностью обеспечивает потребности коренного населения в ячмене и масле, а шерсть и кожи даже экспортирует.
Средняя продолжительность жизни тибетцев увеличилась с 35 до 65 лет. Если во время моего первого приезда население Тибета составляло 1,1 миллиона человек, то теперь оно возросло почти до 3-х миллионов. Так что утверждение, будто этот край «вымирает» или «китаизируется», беспочвенны. Китайцев в автономном районе около 80 тысяч (менее 4 процентов). Почти половина из них сосредоточена в Лхасе. Это строители, врачи, учителя, обычно работающие по контрактам.
Дом Церина и Чодрон
Как же живется нынче тибетским труженикам? Мы обычно представляем себе Тибет как край преимущественно скотоводческий. По территории это действительно так. Если же говорить о населении, то три четверти сельских жителей занимаются тут земледелием.
В долине реки Кичу, к западу от Лхасы, живет крестьянская семья, на чьей усадьбе мне довелось побывать. Церин и Чодрон женаты 25 лет. Оба они из здешних мест. Их отцы и деды были крепостными монастыря Дрепан. Они платили оброк за участок земли, который им было разрешено обрабатывать. Кроме того, приходилось трудиться на барщине: сеять и жать монастырский ячмень, ухаживать за скотом. Но особенно донимала их ула – произвольные и непредсказуемые формы трудовой повинности. Потребовалось, к примеру, настоятелю поехать из Лхасы в Шигатзе – крепостные обязаны были предоставить нужное число верховых лошадей и вьючных яков, продовольствие и фураж.
Для Церина и Чодрон все это лишь воспоминания детства. Они унаследовали от родителей почти гектар пашни, которую те получили во время реформ 1959 года. Нет теперь ни оброка, ни барщины, нет ненавистной ула. К тому же государство на десять лет освободило тибетских крестьян от налогов. Хотя на усадьбе шесть едоков и всего два работника (старшая дочь учительствует, остальные трое детей учатся в школе), семья не нуждается. В хозяйстве четыре яка и три коровы. Половину земли засевают ячменем, на остальной растят овощи. Из собранного зерна для пропитания нужна примерно треть. Почти столько же идет на ячменное пиво и самогон, именуемый ара (не только по названию, но и по вкусу похожий на монгольский арак). Остальной ячмень, как и в других семьях, приходится обменивать на ячье масло и чай.
Для тибетцев, которые не могут обходиться без часуймы, именно масло служит главной мерой благосостояния. Три килограмма в месяц на семью (как у Церина и Чодрон) считается уровнем зажиточной жизни. Люди побогаче расходуют по 5–8 килограммов и, лишь бедняки потребляют его меньше чем по 2 килограмма в месяц. Считается, что при шести едоках нужно иметь столько же коров, чтобы семье хватало и масла, и сухого творога, и кислого молока. А у Церина и Чодрон коров не шесть, а три. Пахать, сеять, заниматься орошением и строительством – дело Церина. Основное же бремя повседневных забот лежит на Чодрон. Дважды в день она доит коров. Дважды в неделю сбивает масло и делает чуру. Она же пропалывает овощи, ходит в горы за хворостом, сушит аргал – лепешки из ячьего навоза с резаной соломой.
Поскольку до Лхасы сравнительно недалеко, все селение возит туда овощи на продажу. Благодаря этому удалось скопить деньги на новый дом. Дороже всего обошелся лес для перекрытий. Бревна привозят из Восточного Тибета. Камень для цоколя и необожженный кирпич для стен заготовляли сами. А строить по обычаю помогали соседи. Дом получился отменный. На побеленном фасаде черной краской обведены наличники. Они расширяются книзу, создавая иллюзию слегка скошенных стен, что свойственно тибетской национальной архитектуре. Большую комнату украшают расписанные балки перекрытий и такие же столбы. Вдоль стен тянутся лежанки, накрытые ковриками. По углам расставлены сундуки для одежды. В семейном алтаре – портрет далай-ламы. Перед ним горит лампада.
Хозяева посетовали на долги, в которые пришлось залезть в связи с постройкой дома. Но новоселье радует их. И в благодарность Церин и Чодрон уже третий год делают щедрое приношение монастырю. Поинтересовался какому же? Оказалось, все тому же Дрепану, крепостными которого были их отцы и деды. Ведь там каждого здешнего жителя знают и не забудут как следует за него помолиться.
В долине реки Кичу, к западу от Лхасы, живет крестьянская семья, на чьей усадьбе мне довелось побывать. Церин и Чодрон женаты 25 лет. Оба они из здешних мест. Их отцы и деды были крепостными монастыря Дрепан. Они платили оброк за участок земли, который им было разрешено обрабатывать. Кроме того, приходилось трудиться на барщине: сеять и жать монастырский ячмень, ухаживать за скотом. Но особенно донимала их ула – произвольные и непредсказуемые формы трудовой повинности. Потребовалось, к примеру, настоятелю поехать из Лхасы в Шигатзе – крепостные обязаны были предоставить нужное число верховых лошадей и вьючных яков, продовольствие и фураж.
Для Церина и Чодрон все это лишь воспоминания детства. Они унаследовали от родителей почти гектар пашни, которую те получили во время реформ 1959 года. Нет теперь ни оброка, ни барщины, нет ненавистной ула. К тому же государство на десять лет освободило тибетских крестьян от налогов. Хотя на усадьбе шесть едоков и всего два работника (старшая дочь учительствует, остальные трое детей учатся в школе), семья не нуждается. В хозяйстве четыре яка и три коровы. Половину земли засевают ячменем, на остальной растят овощи. Из собранного зерна для пропитания нужна примерно треть. Почти столько же идет на ячменное пиво и самогон, именуемый ара (не только по названию, но и по вкусу похожий на монгольский арак). Остальной ячмень, как и в других семьях, приходится обменивать на ячье масло и чай.
Для тибетцев, которые не могут обходиться без часуймы, именно масло служит главной мерой благосостояния. Три килограмма в месяц на семью (как у Церина и Чодрон) считается уровнем зажиточной жизни. Люди побогаче расходуют по 5–8 килограммов и, лишь бедняки потребляют его меньше чем по 2 килограмма в месяц. Считается, что при шести едоках нужно иметь столько же коров, чтобы семье хватало и масла, и сухого творога, и кислого молока. А у Церина и Чодрон коров не шесть, а три. Пахать, сеять, заниматься орошением и строительством – дело Церина. Основное же бремя повседневных забот лежит на Чодрон. Дважды в день она доит коров. Дважды в неделю сбивает масло и делает чуру. Она же пропалывает овощи, ходит в горы за хворостом, сушит аргал – лепешки из ячьего навоза с резаной соломой.
Поскольку до Лхасы сравнительно недалеко, все селение возит туда овощи на продажу. Благодаря этому удалось скопить деньги на новый дом. Дороже всего обошелся лес для перекрытий. Бревна привозят из Восточного Тибета. Камень для цоколя и необожженный кирпич для стен заготовляли сами. А строить по обычаю помогали соседи. Дом получился отменный. На побеленном фасаде черной краской обведены наличники. Они расширяются книзу, создавая иллюзию слегка скошенных стен, что свойственно тибетской национальной архитектуре. Большую комнату украшают расписанные балки перекрытий и такие же столбы. Вдоль стен тянутся лежанки, накрытые ковриками. По углам расставлены сундуки для одежды. В семейном алтаре – портрет далай-ламы. Перед ним горит лампада.
Хозяева посетовали на долги, в которые пришлось залезть в связи с постройкой дома. Но новоселье радует их. И в благодарность Церин и Чодрон уже третий год делают щедрое приношение монастырю. Поинтересовался какому же? Оказалось, все тому же Дрепану, крепостными которого были их отцы и деды. Ведь там каждого здешнего жителя знают и не забудут как следует за него помолиться.
Ламы на самофинансировании
Итак, население Тибета утроилось, тогда как число лам сократилось со 150 до 35 тысяч. Для края, традиционная культура которого неразрывно связана с религией, такая перемена не могла быть безболезненной. Но ламаизм доказал свою жизнестойкость. Уже возрождено около тысячи монастырей. На что же существуют они теперь, лишившись крепостных и поместий? Лама Джампел, которому я задал этот вопрос, провел в монастыре Сера шестьдесят лет. Родители когда-то привели его сюда пятилетним. Теперь в таком возрасте монахом стать нельзя. Сначала нужно обучиться грамоте в шестилетней начальной школе.
Среди поредевшего населения монастыря Сера наряду с великовозрастными ламами можно видеть и 12-летних новичков. Рассевшись группами во дворе, они увлеченно ведут богословские споры, когда брошенный кем-то тезис нужно мгновенно поддержать или опровергнуть.
– Вот вам первый ответ на вопрос о доходах, – говорит Джампел, указывая на иностранцев с видеокамерами, снимающих эту колоритную сцену. – Прежде мы неохотно пускали сюда посторонних. Нынче же туристические фирмы постоянно имеют с нами дело – к обоюдной выгоде. Есть и более доходные виды предпринимательской деятельности. Мы восстановили древний способ изготовления бумаги для священных книг и печатаем Кангиур.
Джампел ведет меня в малый молельный зал, стены которого сплошь состоят из стеллажей. В каждой ячейке хранится деревянная доска с текстом одной из страниц канона. Монахи работают попарно. Один берет из заготовленного штабеля резную доску, смазывает краской. Другой проворно накладывает сверху полоску бумаги, прикатывает валиком.
Среди поредевшего населения монастыря Сера наряду с великовозрастными ламами можно видеть и 12-летних новичков. Рассевшись группами во дворе, они увлеченно ведут богословские споры, когда брошенный кем-то тезис нужно мгновенно поддержать или опровергнуть.
– Вот вам первый ответ на вопрос о доходах, – говорит Джампел, указывая на иностранцев с видеокамерами, снимающих эту колоритную сцену. – Прежде мы неохотно пускали сюда посторонних. Нынче же туристические фирмы постоянно имеют с нами дело – к обоюдной выгоде. Есть и более доходные виды предпринимательской деятельности. Мы восстановили древний способ изготовления бумаги для священных книг и печатаем Кангиур.
Джампел ведет меня в малый молельный зал, стены которого сплошь состоят из стеллажей. В каждой ячейке хранится деревянная доска с текстом одной из страниц канона. Монахи работают попарно. Один берет из заготовленного штабеля резную доску, смазывает краской. Другой проворно накладывает сверху полоску бумаги, прикатывает валиком.