Страница:
— Хай! — сказала она весело, поймав взгляд Иоэля, устремленный поверх изгороди на ее фигуру. Следом за ней и брат произнес то же односложное приветствие, разве что чуть менее весело.
Иоэль ответил:
— Добрый вечер.
Женщина подошла к изгороди. Груди ее под трикотажной блузкой смотрели в разные стороны. Приблизившись и с удовольствием перехватывая взгляд, никак не отрывающийся от ее тела, она проговорила по-английски, быстро и тихо:
— Что, тяжела жизнь? — И громко, на иврите, спросила, нельзя ли взять потом его садовые ножницы, чтобы подровнять живую изгородь и с их стороны.
— Отчего же, конечно, — ответил Иоэль и после некоторого колебания вызвался сделать это сам.
— Берегитесь! — заметила она со смехом. — Я ведь могу и согласиться…
Предвечерний свет мягко окрашивал все вокруг в странный медово-золотистый цвет. Два-три прозрачных облака проплыли над пригородом от моря к горам. Легкий бриз принес с собой солоноватый запах, навевающий едва ощутимую печаль, которую Иоэль не стал отгонять. Ветер слабо прошелестел листвой, скользнул по ухоженным газонам, обрызгал голую грудь Иоэля водяной пылью, долетевшей из фонтанчика для полива на соседней вилле.
Вместо того чтобы закончить работу и, обойдя изгородь, подровнять другую сторону, как обещал, Иоэль положил ножницы на край газона и пошел прогуляться до того места, где переулок упирался в забор, окружающий цитрусовую плантацию. Там постоял он несколько мгновений, пристально вглядываясь в густую листву, тщетно пытаясь уловить, что за бесшумное движение чудится ему в глубине плантации. Пока снова не заболели глаза. Тогда он повернул домой…
Вечер все длился и длился. Из какого-то окна донесся женский голос: «Ну и что? Завтра тоже будет день…» Иоэль мысленно проанализировал эту фразу, но не нашел в ней никакой погрешности. У садовых калиток ему то и дело попадались почтовые ящики необычной формы, порой весьма затейливые. От двигателей некоторых машин на стоянках все еще тянуло теплом, смешанным с запахом пережженного бензина. И тротуар, мощенный квадратными бетонными плитами, излучал слабое тепло — босым ногам Иоэля это было приятно. На каждой из плит имелся знак фирмы — две стрелы и между ними надпись: «Шарфштейн LTD, Рамат-Ган».
Авигайль и Нета вернулись на машине из парикмахерской после шести. Несмотря на траур, Авигайль выглядела свежей, как наливное яблоко; ее круглое лицо и крепкое тело вызывали в памяти образ цветущей славянской крестьянки. В ней было так мало сходства с Иврией, что какое-то мгновение он никак не мог вспомнить, что связывает его с этой женщиной. Что же касается дочери, то она подстриглась под ежик, этой мальчишеской стрижкой, словно бросая ему вызов отцу, чьего мнения не спросила. Иоэль и на этот раз предпочел промолчать. Когда обе вошли в дом, он сел в машину, которую Авигайль бросила на стоянке, завел, выехал задним ходом, развернулся и поставил автомобиль точно посредине под навесом — теперь машина смотрела прямо на дорогу, готовая в любой момент рвануться вперед.
А потом Иоэль постоял немного у калитки, словно ожидая кого-то. Он насвистывал тихонько старую незатейливую мелодию. И не мог вспомнить, откуда она. Кажется, из очень известного мюзикла… Он было направился к дому, чтобы спросить, но внезапно осознал, что Иврии больше нет. И потому мы здесь… Секундой раньше он никак не мог сообразить, что, собственно, делает в чужом, незнакомом месте.
Вот уже и семь часов вечера. Можно выпить рюмку бренди. А завтра, напомнил он себе, завтра тоже будет день. Вот и все.
Он вошел в дом. Долго мылся под душем. Тем временем теща и его мать приготовили ужин. Нета читала у себя в комнате и к ним не присоединилась. Из-за закрытой двери ответила ему, что поест одна, попозже.
В половине восьмого начали разливаться сумерки. Около восьми он вышел, намереваясь полежать в гамаке, прихватив с собой транзистор, книгу и новые очки для чтения, которыми начал пользоваться несколько недель тому назад. Он выбрал круглые, несуразные, в черной оправе очки, придававшие ему вид стареющего католического священника. В небе все еще мерцал какой-то странный свет, последние отблески миновавшего дня, но над цитрусовыми деревьями всплыла красная безжалостная луна. А напротив, за кипарисами и черепичными крышами, отражалось в небе зарево огней Тель-Авива. Вдруг почудилось Иоэлю, что должен он немедленно, сию же минуту вскочить и мчаться туда, чтобы вернуть свою дочь. Но она была у себя в комнате. Свет от ее лампы падал из окна на газон и вычерчивал на траве какую-то причудливую фигуру. На некоторое время взгляд Иоэля приковался к этой фигуре. Он попробовал найти для нее определение, но безуспешно. Может быть, потому, что она не имела четких геометрических очертаний.
Ему начали досаждать комары. Он вернулся в дом, оставив транзистор, книгу, круглые очки в черной оправе. Четко осознавал, что забыл нечто, но не знал что.
В гостиной, все еще оставаясь босиком, налил он себе рюмку бренди и уселся с матерью и тещей смотреть девятичасовую программу новостей. Вообще-то хищника можно было отделить от металлической подставки одним, не требующим особого усилия движением и таким образом если не разгадать секрет, то, по крайней мере, наконец устранить его. Но он знал, что потом придется все исправлять. А сделать это можно, лишь просверлив лапу и продев через нее болт. Все-таки лучше ничего не трогать.
Он встал и вышел на балкон. Снаружи вовсю стрекотали цикады. Ветер стих. С цитрусовой плантации в конце переулка доносился лягушачий концерт. Плакал ребенок. Смеялась женщина. Исходила грустью губная гармошка. Рычала вода в одном из туалетов. Дома были построены очень близко друг от друга — их разделяли только крохотные лужайки. У Иврии была мечта: когда она завершит свою работу, Нета закончит школу, а Иоэль освободится от службы, продать обе квартиры, свою в Тальбие и квартиру бабушек в Рехавии, и всем вместе поселиться в общем доме, на краю какого-нибудь селения в Иудейских горах, неподалеку от Иерусалима. Для нее очень важным представлялось, чтобы дом стоял с краю. Чтобы из его окон, хотя бы с одной стороны, были видны лишь покрытые лесом горы. И никаких признаков присутствия человека. И вот теперь ему удалось воплотить в жизнь по крайней мере некоторые составные этой программы. Хотя две квартиры в Иерусалиме были не проданы, а сданы внаем. Этого оказалось достаточно, чтобы платить за аренду дома в Рамат-Лотане, даже немного оставалось. Была еще его ежемесячная пенсия, сбережения бабушек, их пособия по старости, выплачиваемые Институтом национального страхования. И наследство Иврии — обширный земельный участок в Метуле, на котором Накдимон Люблин и его сыновья выращивали фруктовые деревья, а недавно построили небольшой домик и открыли в нем пансионат. Каждый месяц переводили они на счет Иоэля треть получаемых доходов.
Там, среди фруктовых деревьев, он впервые познал Иврию. Случилось это в шестидесятом… Он — солдат, сбившийся с дороги и заплутавший во время учений, когда их сержантский курс отрабатывал умение ориентироваться на местности. Она — фермерская дочка, старше его на два года, вышедшая в ночную темень, чтобы закрыть краны поливальной установки. И вот эти двое, потрясенные, испуганные, незнакомые, обменявшиеся во мраке едва ли десятком слов, прежде чем тела их внезапно слились, на ощупь познающие друг друга, катающиеся в грязи, не сбросившие одежду, тяжело дышащие, тычущиеся друг в друга, как два слепых щенка, причиняющие друг другу боль и кончившие мгновенно, едва успев начать, сразу же разбежались не проронив ни слова, каждый своей дорогой.
Там же, среди фруктовых деревьев, он обладал ею и во второй раз, когда, словно привороженный, вернулся в Метулу спустя несколько месяцев и подстерегал ее в течение двух ночей у кранов, перекрывающих воду для полива. Пока они снова не столкнулись лицом к лицу и снова не набросились друг на друга. После чего он попросил ее руки, а она ответила: «С ума сошел». С тех пор они встречались в ресторане на автовокзале соседнего с Метулой городка Кирьят-Шмоне. Приютом их любви служила заброшенная развалюха с крышей из жести, обнаруженная им как-то во время блужданий по городу на месте бывшего временного лагеря для новых репатриантов. Спустя полгода Иврия сдалась и вышла за него замуж, не отвечая в полной мере на его любовь, но преисполненная искренней решимости быть всецело преданной. Она готовилась выполнить свой долг, отдав даже более того, что требуется. Оба они оказались способны к состраданию и нежности. Теперь, занимаясь любовью, они уже не причиняли друг другу боли, а стремились к тому, чтобы обоим стало как можно лучше. Они учились и учили друг друга. И становились все ближе. И не было между ними фальши. И порою случалось, даже по прошествии десяти лет, что они, как когда-то в Метуле, вновь занимались любовью на каком-нибудь иерусалимском пустыре, прямо в одежде, на твердой земле, под звездами, в тени деревьев.
Но откуда взялось это чувство, не отпускающее с начала вечера, будто он что-то забыл?..
После программы новостей он осторожно постучался к Нете. Ответа не последовало, он подождал и постучал еще раз. И в этом доме, как в иерусалимском, Нете досталась большая комната с двуспальной кроватью. Так решил Иоэль, полагавший, что не заснет в такой кровати, а Нете в ее нынешнем состоянии широкая постель придется в самый раз. Нета и здесь развесила портреты поэтов, перевезла сюда свою коллекцию нот и партитур, свои вазы с колючками.
Бабушки разместилась в смежных, сообщающихся дверью отдельных комнатах, где прежде жили дети хозяев дома. А он взял себе комнату в задней части особняка — кабинет хозяина, господина Крамера. Были там спартанская кушетка, стол, фотография выпускников танкового училища, сделанная в 1971 году, с выстроенными полукругом танками, антенны которых украшали разноцветные флажки. И фотография самого Крамера в военной форме, с капитанскими погонами, обменивающегося рукопожатием с Давидом Элазаром, начальником генштаба Армии обороны Израиля. На этажерке Иоэль нашел книги на иврите и английском по управлению экономикой, фотоальбомы, запечатлевшие израильские военные победы, Библию с комментариями Кассуто, издания из серии «Мир знаний», мемуары Давида Бен-Гуриона и Моше Даяна, туристические путеводители по многим странам мира. Целую полку занимали детективы на английском языке. В стенном шкафу Иоэль повесил свою одежду и кое-что из вещей Иврии — то немногое, что не отдал после ее смерти в больницу неподалеку от их дома в Иерусалиме. В эту же комнату перенес он свой сейф, не утруждая себя тем, чтобы прикреплять его к полу, поскольку там уже почти ничего не осталось: увольняясь со службы, Иоэль вернул куда положено пистолеты и все прочее. В том числе и свое личное оружие. Записные книжки с номерами телефонов он уничтожил. Только карты зарубежных столиц и провинциальных городов да еще его настоящий заграничный паспорт лежали зачем-то под замком в сейфе.
Он постучался к Нете в третий раз и, не услышав ответа, отворил дверь. Его дочь, угловатая, худая, с безжалостно — чуть ли не наголо — остриженной головой, спала. Одна ее нога свесилась на пол, будто девочка собиралась вот-вот вскочить, виднелась костлявая коленка. Открытая книга скрывала лицо. Он осторожно убрал с лица книгу. Снял потихоньку, не разбудив Нету, очки в прозрачной пластмассовой оправе и положил у изголовья. Нежно, очень бережно поднял ее свесившуюся ногу и устроил на постели. Прикрыл простыней худенькое тело. Задержался еще на мгновение, бросив взгляд на портреты поэтов на стене. Амир Гильбоа одарил его тенью улыбки. Иоэль повернулся к нему спиной, выключил лампу и вышел. Уже на пороге он неожиданно услышал из темноты сонный голос: «Погаси свет, ради бога», — хотя свет уже не горел. Иоэль вышел, не сказав ни слова, и беззвучно закрыл за собой дверь.
И лишь тут вспомнил о том, что смутно беспокоило его весь вечер: ножницы, брошенные после стрижки изгороди на краю газона, так и валяются в траве. А ведь это нехорошо, если придется им пролежать мокрыми от росы всю ночь. Обув сандалии, он вышел в палисадник и увидел, обрамленную бледным ореолом полную луну, уже не пурпурно-красную, а серебристо-белую. Услышал стрекотание цикад и лягушачий хор, несшийся со стороны цитрусовой плантации. И душераздирающий вопль, что вырвался сразу из всех телевизоров в домах вдоль улицы. Затем уловил он шелест дождевальных установок и далекий шум машин, проносящихся по автомагистрали. Скрипнула, закрывшись, дверь в одном из домов. Тихо повторил он самому себе по-английски слова соседки: «Что, тяжела жизнь?» Вместо того чтобы вернуться домой, он запустил руку в карман и, обнаружив там ключи от машины, сел за руль и поехал…
Когда он вернулся в час ночи, улица была тиха, а дом его темен и безмолвен. Он разделся, лег, надел на голову стереофонические наушники и до двух, а то и до полтретьего ночи слушал программу, составленную из коротких музыкальных произведений эпохи барокко. И листал страницы так и не завершенной работы. Сестер Бронте, как он выяснил для себя, было не трое, а пятеро — две старшие умерли в 1825 году. И еще имелся у них брат, пьющий, больной чахоткой, по имени Патрик Брануэлл. Иоэль читал, пока сон не смежил веки. Утром мать его вышла взять газету, оставленную на краю газона, и отнесла ножницы на место, в сарай, где хранились садовые инструменты.
VIII
Иоэль ответил:
— Добрый вечер.
Женщина подошла к изгороди. Груди ее под трикотажной блузкой смотрели в разные стороны. Приблизившись и с удовольствием перехватывая взгляд, никак не отрывающийся от ее тела, она проговорила по-английски, быстро и тихо:
— Что, тяжела жизнь? — И громко, на иврите, спросила, нельзя ли взять потом его садовые ножницы, чтобы подровнять живую изгородь и с их стороны.
— Отчего же, конечно, — ответил Иоэль и после некоторого колебания вызвался сделать это сам.
— Берегитесь! — заметила она со смехом. — Я ведь могу и согласиться…
Предвечерний свет мягко окрашивал все вокруг в странный медово-золотистый цвет. Два-три прозрачных облака проплыли над пригородом от моря к горам. Легкий бриз принес с собой солоноватый запах, навевающий едва ощутимую печаль, которую Иоэль не стал отгонять. Ветер слабо прошелестел листвой, скользнул по ухоженным газонам, обрызгал голую грудь Иоэля водяной пылью, долетевшей из фонтанчика для полива на соседней вилле.
Вместо того чтобы закончить работу и, обойдя изгородь, подровнять другую сторону, как обещал, Иоэль положил ножницы на край газона и пошел прогуляться до того места, где переулок упирался в забор, окружающий цитрусовую плантацию. Там постоял он несколько мгновений, пристально вглядываясь в густую листву, тщетно пытаясь уловить, что за бесшумное движение чудится ему в глубине плантации. Пока снова не заболели глаза. Тогда он повернул домой…
Вечер все длился и длился. Из какого-то окна донесся женский голос: «Ну и что? Завтра тоже будет день…» Иоэль мысленно проанализировал эту фразу, но не нашел в ней никакой погрешности. У садовых калиток ему то и дело попадались почтовые ящики необычной формы, порой весьма затейливые. От двигателей некоторых машин на стоянках все еще тянуло теплом, смешанным с запахом пережженного бензина. И тротуар, мощенный квадратными бетонными плитами, излучал слабое тепло — босым ногам Иоэля это было приятно. На каждой из плит имелся знак фирмы — две стрелы и между ними надпись: «Шарфштейн LTD, Рамат-Ган».
Авигайль и Нета вернулись на машине из парикмахерской после шести. Несмотря на траур, Авигайль выглядела свежей, как наливное яблоко; ее круглое лицо и крепкое тело вызывали в памяти образ цветущей славянской крестьянки. В ней было так мало сходства с Иврией, что какое-то мгновение он никак не мог вспомнить, что связывает его с этой женщиной. Что же касается дочери, то она подстриглась под ежик, этой мальчишеской стрижкой, словно бросая ему вызов отцу, чьего мнения не спросила. Иоэль и на этот раз предпочел промолчать. Когда обе вошли в дом, он сел в машину, которую Авигайль бросила на стоянке, завел, выехал задним ходом, развернулся и поставил автомобиль точно посредине под навесом — теперь машина смотрела прямо на дорогу, готовая в любой момент рвануться вперед.
А потом Иоэль постоял немного у калитки, словно ожидая кого-то. Он насвистывал тихонько старую незатейливую мелодию. И не мог вспомнить, откуда она. Кажется, из очень известного мюзикла… Он было направился к дому, чтобы спросить, но внезапно осознал, что Иврии больше нет. И потому мы здесь… Секундой раньше он никак не мог сообразить, что, собственно, делает в чужом, незнакомом месте.
Вот уже и семь часов вечера. Можно выпить рюмку бренди. А завтра, напомнил он себе, завтра тоже будет день. Вот и все.
Он вошел в дом. Долго мылся под душем. Тем временем теща и его мать приготовили ужин. Нета читала у себя в комнате и к ним не присоединилась. Из-за закрытой двери ответила ему, что поест одна, попозже.
В половине восьмого начали разливаться сумерки. Около восьми он вышел, намереваясь полежать в гамаке, прихватив с собой транзистор, книгу и новые очки для чтения, которыми начал пользоваться несколько недель тому назад. Он выбрал круглые, несуразные, в черной оправе очки, придававшие ему вид стареющего католического священника. В небе все еще мерцал какой-то странный свет, последние отблески миновавшего дня, но над цитрусовыми деревьями всплыла красная безжалостная луна. А напротив, за кипарисами и черепичными крышами, отражалось в небе зарево огней Тель-Авива. Вдруг почудилось Иоэлю, что должен он немедленно, сию же минуту вскочить и мчаться туда, чтобы вернуть свою дочь. Но она была у себя в комнате. Свет от ее лампы падал из окна на газон и вычерчивал на траве какую-то причудливую фигуру. На некоторое время взгляд Иоэля приковался к этой фигуре. Он попробовал найти для нее определение, но безуспешно. Может быть, потому, что она не имела четких геометрических очертаний.
Ему начали досаждать комары. Он вернулся в дом, оставив транзистор, книгу, круглые очки в черной оправе. Четко осознавал, что забыл нечто, но не знал что.
В гостиной, все еще оставаясь босиком, налил он себе рюмку бренди и уселся с матерью и тещей смотреть девятичасовую программу новостей. Вообще-то хищника можно было отделить от металлической подставки одним, не требующим особого усилия движением и таким образом если не разгадать секрет, то, по крайней мере, наконец устранить его. Но он знал, что потом придется все исправлять. А сделать это можно, лишь просверлив лапу и продев через нее болт. Все-таки лучше ничего не трогать.
Он встал и вышел на балкон. Снаружи вовсю стрекотали цикады. Ветер стих. С цитрусовой плантации в конце переулка доносился лягушачий концерт. Плакал ребенок. Смеялась женщина. Исходила грустью губная гармошка. Рычала вода в одном из туалетов. Дома были построены очень близко друг от друга — их разделяли только крохотные лужайки. У Иврии была мечта: когда она завершит свою работу, Нета закончит школу, а Иоэль освободится от службы, продать обе квартиры, свою в Тальбие и квартиру бабушек в Рехавии, и всем вместе поселиться в общем доме, на краю какого-нибудь селения в Иудейских горах, неподалеку от Иерусалима. Для нее очень важным представлялось, чтобы дом стоял с краю. Чтобы из его окон, хотя бы с одной стороны, были видны лишь покрытые лесом горы. И никаких признаков присутствия человека. И вот теперь ему удалось воплотить в жизнь по крайней мере некоторые составные этой программы. Хотя две квартиры в Иерусалиме были не проданы, а сданы внаем. Этого оказалось достаточно, чтобы платить за аренду дома в Рамат-Лотане, даже немного оставалось. Была еще его ежемесячная пенсия, сбережения бабушек, их пособия по старости, выплачиваемые Институтом национального страхования. И наследство Иврии — обширный земельный участок в Метуле, на котором Накдимон Люблин и его сыновья выращивали фруктовые деревья, а недавно построили небольшой домик и открыли в нем пансионат. Каждый месяц переводили они на счет Иоэля треть получаемых доходов.
Там, среди фруктовых деревьев, он впервые познал Иврию. Случилось это в шестидесятом… Он — солдат, сбившийся с дороги и заплутавший во время учений, когда их сержантский курс отрабатывал умение ориентироваться на местности. Она — фермерская дочка, старше его на два года, вышедшая в ночную темень, чтобы закрыть краны поливальной установки. И вот эти двое, потрясенные, испуганные, незнакомые, обменявшиеся во мраке едва ли десятком слов, прежде чем тела их внезапно слились, на ощупь познающие друг друга, катающиеся в грязи, не сбросившие одежду, тяжело дышащие, тычущиеся друг в друга, как два слепых щенка, причиняющие друг другу боль и кончившие мгновенно, едва успев начать, сразу же разбежались не проронив ни слова, каждый своей дорогой.
Там же, среди фруктовых деревьев, он обладал ею и во второй раз, когда, словно привороженный, вернулся в Метулу спустя несколько месяцев и подстерегал ее в течение двух ночей у кранов, перекрывающих воду для полива. Пока они снова не столкнулись лицом к лицу и снова не набросились друг на друга. После чего он попросил ее руки, а она ответила: «С ума сошел». С тех пор они встречались в ресторане на автовокзале соседнего с Метулой городка Кирьят-Шмоне. Приютом их любви служила заброшенная развалюха с крышей из жести, обнаруженная им как-то во время блужданий по городу на месте бывшего временного лагеря для новых репатриантов. Спустя полгода Иврия сдалась и вышла за него замуж, не отвечая в полной мере на его любовь, но преисполненная искренней решимости быть всецело преданной. Она готовилась выполнить свой долг, отдав даже более того, что требуется. Оба они оказались способны к состраданию и нежности. Теперь, занимаясь любовью, они уже не причиняли друг другу боли, а стремились к тому, чтобы обоим стало как можно лучше. Они учились и учили друг друга. И становились все ближе. И не было между ними фальши. И порою случалось, даже по прошествии десяти лет, что они, как когда-то в Метуле, вновь занимались любовью на каком-нибудь иерусалимском пустыре, прямо в одежде, на твердой земле, под звездами, в тени деревьев.
Но откуда взялось это чувство, не отпускающее с начала вечера, будто он что-то забыл?..
После программы новостей он осторожно постучался к Нете. Ответа не последовало, он подождал и постучал еще раз. И в этом доме, как в иерусалимском, Нете досталась большая комната с двуспальной кроватью. Так решил Иоэль, полагавший, что не заснет в такой кровати, а Нете в ее нынешнем состоянии широкая постель придется в самый раз. Нета и здесь развесила портреты поэтов, перевезла сюда свою коллекцию нот и партитур, свои вазы с колючками.
Бабушки разместилась в смежных, сообщающихся дверью отдельных комнатах, где прежде жили дети хозяев дома. А он взял себе комнату в задней части особняка — кабинет хозяина, господина Крамера. Были там спартанская кушетка, стол, фотография выпускников танкового училища, сделанная в 1971 году, с выстроенными полукругом танками, антенны которых украшали разноцветные флажки. И фотография самого Крамера в военной форме, с капитанскими погонами, обменивающегося рукопожатием с Давидом Элазаром, начальником генштаба Армии обороны Израиля. На этажерке Иоэль нашел книги на иврите и английском по управлению экономикой, фотоальбомы, запечатлевшие израильские военные победы, Библию с комментариями Кассуто, издания из серии «Мир знаний», мемуары Давида Бен-Гуриона и Моше Даяна, туристические путеводители по многим странам мира. Целую полку занимали детективы на английском языке. В стенном шкафу Иоэль повесил свою одежду и кое-что из вещей Иврии — то немногое, что не отдал после ее смерти в больницу неподалеку от их дома в Иерусалиме. В эту же комнату перенес он свой сейф, не утруждая себя тем, чтобы прикреплять его к полу, поскольку там уже почти ничего не осталось: увольняясь со службы, Иоэль вернул куда положено пистолеты и все прочее. В том числе и свое личное оружие. Записные книжки с номерами телефонов он уничтожил. Только карты зарубежных столиц и провинциальных городов да еще его настоящий заграничный паспорт лежали зачем-то под замком в сейфе.
Он постучался к Нете в третий раз и, не услышав ответа, отворил дверь. Его дочь, угловатая, худая, с безжалостно — чуть ли не наголо — остриженной головой, спала. Одна ее нога свесилась на пол, будто девочка собиралась вот-вот вскочить, виднелась костлявая коленка. Открытая книга скрывала лицо. Он осторожно убрал с лица книгу. Снял потихоньку, не разбудив Нету, очки в прозрачной пластмассовой оправе и положил у изголовья. Нежно, очень бережно поднял ее свесившуюся ногу и устроил на постели. Прикрыл простыней худенькое тело. Задержался еще на мгновение, бросив взгляд на портреты поэтов на стене. Амир Гильбоа одарил его тенью улыбки. Иоэль повернулся к нему спиной, выключил лампу и вышел. Уже на пороге он неожиданно услышал из темноты сонный голос: «Погаси свет, ради бога», — хотя свет уже не горел. Иоэль вышел, не сказав ни слова, и беззвучно закрыл за собой дверь.
И лишь тут вспомнил о том, что смутно беспокоило его весь вечер: ножницы, брошенные после стрижки изгороди на краю газона, так и валяются в траве. А ведь это нехорошо, если придется им пролежать мокрыми от росы всю ночь. Обув сандалии, он вышел в палисадник и увидел, обрамленную бледным ореолом полную луну, уже не пурпурно-красную, а серебристо-белую. Услышал стрекотание цикад и лягушачий хор, несшийся со стороны цитрусовой плантации. И душераздирающий вопль, что вырвался сразу из всех телевизоров в домах вдоль улицы. Затем уловил он шелест дождевальных установок и далекий шум машин, проносящихся по автомагистрали. Скрипнула, закрывшись, дверь в одном из домов. Тихо повторил он самому себе по-английски слова соседки: «Что, тяжела жизнь?» Вместо того чтобы вернуться домой, он запустил руку в карман и, обнаружив там ключи от машины, сел за руль и поехал…
Когда он вернулся в час ночи, улица была тиха, а дом его темен и безмолвен. Он разделся, лег, надел на голову стереофонические наушники и до двух, а то и до полтретьего ночи слушал программу, составленную из коротких музыкальных произведений эпохи барокко. И листал страницы так и не завершенной работы. Сестер Бронте, как он выяснил для себя, было не трое, а пятеро — две старшие умерли в 1825 году. И еще имелся у них брат, пьющий, больной чахоткой, по имени Патрик Брануэлл. Иоэль читал, пока сон не смежил веки. Утром мать его вышла взять газету, оставленную на краю газона, и отнесла ножницы на место, в сарай, где хранились садовые инструменты.
VIII
И поскольку дни и ночи были свободны и пусты, вошло у Иоэля в привычку почти каждый вечер смотреть телевизор. До полуночи, пока не кончались передачи. Обычно мать его сидела в кресле напротив, с вышиванием или вязанием. Ее серые узкие глаза и крепко сжатые, словно закушенные, губы придавали лицу выражение мрачной обиды. Он валялся в шортах на диване в гостиной, откинувшись на гору собранных в изголовье подушек. Случалось, что и Авигайль, несмотря на траур, присоединялась к ним, чтобы посмотреть последний выпуск новостей. Ее лицо, в чертах которого было что-то от ядреной славянской крестьянки, излучало бесконечную, неподвластную обстоятельствам доброту. Женщины заботливо следили за тем, чтобы на столе в гостиной стояли холодные и горячие напитки, блюдо с виноградом, грушами, сливами, яблоками.
Шли последние дни лета. В продолжение вечера наливал себе Иоэль рюмку-другую импортного бренди, того, что принес Патрон. Иногда Нета выходила из своей комнаты и, постояв две-три минуты на пороге гостиной, возвращалась обратно. Но если шла передача, посвященная природе, или показывали какую-нибудь английскую пьесу, она порой принимала иное решение — войти. И усаживалась, но не в кресло, а всегда на один из стульев с высокой черной спинкой, расставленных вокруг обеденного стола. Угловатая, тоненькая, с неестественно вскинутой головой, она словно тянулась неведомо куда. Выпрямившись, сидела она на стуле, в отдалении от остальных, до конца передачи. Временами казалось, что взгляд ее устремлен в потолок, а не на экран, а все из-за особой посадки головы. Чаще всего она появлялась в простом платье с большими пуговицами спереди. Платье это подчеркивало ее худобу, плоскую грудь, слабые плечи. Временами Иоэлю казалось, что она так же немолода, как обе ее бабушки, а то и старше их. Говорила она мало: «Это мы уже видели в прошлом году», «Можно сделать потише, очень уж орет», «В холодильнике есть мороженое…» Если же интрига в пьесе оказывалась крепко закрученной, Нета, бывало, роняла: «Кассир не убийца», или «В конце он к ней вернется», или «Ну до чего же это глупо: откуда ей знать, что ему уже все известно…» В эти летние ночи часто показывали фильмы о подпольщиках, шпионах, сюжеты, посвященные работе секретных служб. Почти всегда Иоэль засыпал где-то на середине и просыпался к полуночной программе новостей, когда обе пожилые дамы уже бесшумно исчезали в своих комнатах. Подобные фильмы и прежде не вызывали в нем интереса, да и времени на них тогда не хватало. Неинтересны были ему и детективные романы. Когда все коллеги обсуждали новую книгу Джона Ле Карре и уговаривали Иоэля прочесть ее, он уступал и пытался читать. Перипетии сюжета казались ему нелепыми и надуманными или, напротив, примитивно-прозрачными. Несколько десятков страниц — и он откладывал книгу, чтобы никогда не вернуться к ней. В коротком рассказе Чехова или романе Бальзака открывались ему тайны, которых не найти было, по его мнению, ни в каком детективе. Много лет назад он и сам какое-то время подумывал о том, чтобы написать — после выхода на пенсию, — повесть о шпионах и рассказать о том, что узнал за долгие годы службы. Однако он отказался от этой мысли, поскольку не находил ничего удивительного, ничего потрясающего воображение в том, чем ему приходилось заниматься.
Две птицы на заборе в дождливый день… Пожилой человек разговаривает сам с собой на автобусной остановке на улице Аза… Подобные моменты выглядели в его глазах куда более захватывающими, чем все, с чем он сталкивался в работе.
По сути, он представлялся самому себе кем-то вроде коммерсанта, который должен оценить и приобрести некий, лишенный конкретности товар. Он выезжал за рубеж, чтобы встретиться в парижском кафе или, скажем, где-то в Монреале либо Глазго с незнакомым человеком и, побеседовав с ним раз-другой, прийти к определенным выводам. Тут все решала безошибочность суждений, интуиция, точная оценка характера. И еще терпеливая настойчивость при переговорах. Никогда не приходилось ему перемахивать через забор или прыгать с крыши на крышу, сама мысль об этом казалась нелепой. Он делал то, что, по собственному его впечатлению, должен делать опытный, с большим стажем бизнесмен: торговался, заключал сделки, стремился к установлению взаимного доверия, заранее прикидывал надежность гарантий и степень безопасности. Но сверх того умел, едва ли не по первому впечатлению, с абсолютной непогрешимостью определить характер собеседника. Правда, дела свои ему всегда приходилось вести в обстановке секретности, но Иоэль полагал, что в мире бизнеса все происходит так же, и если различия существуют, то сводятся в основном к тому, на каком фоне и в каких декорациях разыгрывается действо. Ни разу не приходилось ему «уходить на дно», скрываясь на конспиративных квартирах, вести за кем-нибудь слежку в лабиринте переулков, вступать в схватку с плечистыми молодчиками или тайно устанавливать подслушивающие устройства. Этим занимались другие. Его дело — налаживать связи, планировать и согласовывать встречи, отгонять страхи, развеивать подозрения, ни на йоту не умеряя при этом собственной подозрительности. Его дело — общаться с собеседниками, создавая атмосферу располагающей интимности, излучая жизнерадостное веселье, подобно тому как делает это неизменно оптимистичный консультант по вопросам семьи и брака. И при этом холодным и острым взглядом, словно отточенным скальпелем, проникнуть в самое нутро незнакомца. Кто перед ним? Обманщик? Мошенник-любитель? Или опытный, матерый аферист? А быть может, всего лишь сумасшедший? Немец, придавленный грузом исторической вины? Идеалист, одержимый идеей исправления мира? Человек, помешанный на собственных амбициях? Запутавшаяся женщина, толкаемая обстоятельствами на отчаянный поступок? Еврей из диаспоры, исполненный чрезмерного энтузиазма? Скучающий французский интеллектуал, жаждущий острых ощущений? Подсадная утка, агент неизвестного врага, хихикающего в кулак где-то там, во тьме? Араб, которым движет желание свести личные счеты? Отчаявшийся изобретатель, не добившийся признания своей гениальности? На такие или почти такие категории можно было разделить — достаточно приблизительно и грубо — тех, с кем ему приходилось иметь дело. Все, что выходило за рамки этих категорий, требовало поистине ювелирной квалификации.
Всегда, не признавая никаких исключений, упорно стремился Иоэль разгадать собеседника, прежде чем соглашался на самый незначительный шаг. Важнее всего для него было понять, кто сидит перед ним и почему. Где то слабое место, которое незнакомец пытается утаить? Какого вознаграждения жаждет? Какое впечатление этот мужчина или эта женщина стремятся произвести на него, Иоэля? И почему хотят они создать именно такое впечатление, а не иное? Чего стыдится человек и чем гордится? С течением времени он все более убеждался, что стыд и гордость, как правило, сильнее тех банальных страстей, которые принято описывать в романах. Люди отчаянно стремятся приковать к себе внимание ближних или очаровать их, чтобы восполнить недостаток чего-то внутри себя. Это «что-то», столь часто взыскуемое, Иоэль называл любовью, но только в тайне, про себя. Лишь однажды обмолвился Иврии. А та, не выразив удивления, ответила: «Но ведь это известное клише». Иоэль тут же с нею согласился. И возможно, именно поэтому оставил намерение написать книгу. Мудрость, которую накопил он за годы работы, и в самом деле казалась ему легковесной, как пустой колос. Чего желают люди? Того, чего у них нет и что им никогда не будет дано. А то, что имеется, к тому душа не лежит.
Ну а я, размышлял он однажды ночью в полупустом вагоне на пути из Франкфурта в Мюнхен, чего желаю я? Что гонит меня из отеля в отель сквозь поля темноты? Это моя служба, ответил он себе на иврите, почти вслух. Но почему именно я? И если вдруг я упаду и умру в этом пустом вагоне, откроется ли мне тогда нечто большее, или, напротив, все погаснет? Получается, что я за сорок с лишним лет даже не начал улавливать, по каким же законам все происходит. И есть ли в этом закономерность? Возможно, что есть. Иногда они почти ощутимы, эти возникающие там и тут признаки некоего порядка. Беда в том, что мне не удается и, видимо, никогда уже не удастся уловить и осознать суть этого порядка. Вот так однажды ночью во франкфуртской гостинице я смотрел на стену напротив кровати и, казалось, улавливал в расположении лепестков на обоях, на первый взгляд разбросанных в беспорядке, намек на регулярность, симметрию, но достаточно было слегка наклонить голову, моргнуть или хотя бы на миг отвлечься, как всякий намек исчезал, и только колоссальным усилием удавалось вновь обнаружить в рисунке обоев какие-то островки порядка, да и узор их был уже не совсем тот, что померещился сначала. Возможно, и существует нечто, но оно не поддается расшифровке. А возможно, все это лишь мираж. И даже этого тебе не дано узнать… В глазах такая резь, что как бы ты ни напрягал их, всматриваясь в окно вагона, в лучшем случае можешь догадаться, что проезжаешь какой-то лес, а увидеть дано лишь одно — отражение знакомого лица, которое выглядит бледным, усталым и в общем-то довольно глупым. Надо закрыть глаза и попытаться ненадолго заснуть. А там будь что будет.
Все собеседники лгали ему. Кроме встреченного в Бангкоке. Иоэль поймал себя на пристальном интересе ко лжи, искусной, высокого класса. Каким образом мы измышляем ложь? Силой фантазии, воображения? Наспех, возможно, даже невзначай? Методично следуя заранее обдуманной логической схеме? Или наоборот, полагаясь только на случай, намеренно избегая какой бы то ни было системы? Способ плетения лжи был, по его мнению, тем оконцем, через которое можно заглянуть во внутренний мир лжеца.
Сослуживцы прозвали Иоэля «ходячим детектором лжи». Друзья окрестили его Лейзером, намекая на созвучие этого еврейского имени с английским словом «лазер». Случалось, кое-кто пытался ввести его в заблуждение относительно чего-нибудь совершенно тривиального, вроде ведомости на зарплату или новой телефонистки. И всякий раз оказывался посрамлен и озадачен; некий внутренний механизм заставлял Иоэля реагировать на ложь определенным образом: он замолкал, склонял голову, словно застигнутый известием о чьей-то смерти, и наконец печально замечал: «Но, Рами, это ведь неправда» или «Брось, Кокни, зря ты это…» Над ним пытались подшутить, но он никогда не мог усмотреть во лжи хоть что-нибудь забавное. Даже в самых безобидных розыгрышах. Даже в обычных, принятых в отделе первоапрельских шутках. Любая неправда представлялась ему вирусом некоей неизлечимой болезни, который — даже в стенах лаборатории, обеспечивающей определенную безопасность, — требует серьезного, осторожного обращения: без перчаток не прикасаться!
Сам он прибегал к обману, только когда не было иного выбора. Когда это казалось ему последним и единственным шансом уйти от опасности. В таких случаях он прибегал к самой простой, ничем не приукрашенной лжи, которая, как говорится, лежит в двух шагах от правды.
Однажды он с канадским паспортом отправился в Будапешт уладить кое-какие дела. В аэропорту, на паспортном контроле, женщина в офицерской форме спросила его: «Какова цель визита?» И он ответил по-французски с игривой улыбкой: «Шпионаж, мадам». Она от души рассмеялась и поставила печать на въездную визу.
В считанных случаях обстоятельства складывались так, что его, идущего на встречу с незнакомцем, кто-то прикрывал. Тот или те, кому это было поручено, всегда соблюдали дистанцию, все видели, оставаясь невидимыми. И только один-единственный раз — промозглой зимней ночью в Афинах — был он вынужден вытащить пистолет. Не для того, чтобы выстрелить. Лишь для того, чтобы пугнуть дурака, попытавшегося на шумном автовокзале угрожать ему ножом.
Шли последние дни лета. В продолжение вечера наливал себе Иоэль рюмку-другую импортного бренди, того, что принес Патрон. Иногда Нета выходила из своей комнаты и, постояв две-три минуты на пороге гостиной, возвращалась обратно. Но если шла передача, посвященная природе, или показывали какую-нибудь английскую пьесу, она порой принимала иное решение — войти. И усаживалась, но не в кресло, а всегда на один из стульев с высокой черной спинкой, расставленных вокруг обеденного стола. Угловатая, тоненькая, с неестественно вскинутой головой, она словно тянулась неведомо куда. Выпрямившись, сидела она на стуле, в отдалении от остальных, до конца передачи. Временами казалось, что взгляд ее устремлен в потолок, а не на экран, а все из-за особой посадки головы. Чаще всего она появлялась в простом платье с большими пуговицами спереди. Платье это подчеркивало ее худобу, плоскую грудь, слабые плечи. Временами Иоэлю казалось, что она так же немолода, как обе ее бабушки, а то и старше их. Говорила она мало: «Это мы уже видели в прошлом году», «Можно сделать потише, очень уж орет», «В холодильнике есть мороженое…» Если же интрига в пьесе оказывалась крепко закрученной, Нета, бывало, роняла: «Кассир не убийца», или «В конце он к ней вернется», или «Ну до чего же это глупо: откуда ей знать, что ему уже все известно…» В эти летние ночи часто показывали фильмы о подпольщиках, шпионах, сюжеты, посвященные работе секретных служб. Почти всегда Иоэль засыпал где-то на середине и просыпался к полуночной программе новостей, когда обе пожилые дамы уже бесшумно исчезали в своих комнатах. Подобные фильмы и прежде не вызывали в нем интереса, да и времени на них тогда не хватало. Неинтересны были ему и детективные романы. Когда все коллеги обсуждали новую книгу Джона Ле Карре и уговаривали Иоэля прочесть ее, он уступал и пытался читать. Перипетии сюжета казались ему нелепыми и надуманными или, напротив, примитивно-прозрачными. Несколько десятков страниц — и он откладывал книгу, чтобы никогда не вернуться к ней. В коротком рассказе Чехова или романе Бальзака открывались ему тайны, которых не найти было, по его мнению, ни в каком детективе. Много лет назад он и сам какое-то время подумывал о том, чтобы написать — после выхода на пенсию, — повесть о шпионах и рассказать о том, что узнал за долгие годы службы. Однако он отказался от этой мысли, поскольку не находил ничего удивительного, ничего потрясающего воображение в том, чем ему приходилось заниматься.
Две птицы на заборе в дождливый день… Пожилой человек разговаривает сам с собой на автобусной остановке на улице Аза… Подобные моменты выглядели в его глазах куда более захватывающими, чем все, с чем он сталкивался в работе.
По сути, он представлялся самому себе кем-то вроде коммерсанта, который должен оценить и приобрести некий, лишенный конкретности товар. Он выезжал за рубеж, чтобы встретиться в парижском кафе или, скажем, где-то в Монреале либо Глазго с незнакомым человеком и, побеседовав с ним раз-другой, прийти к определенным выводам. Тут все решала безошибочность суждений, интуиция, точная оценка характера. И еще терпеливая настойчивость при переговорах. Никогда не приходилось ему перемахивать через забор или прыгать с крыши на крышу, сама мысль об этом казалась нелепой. Он делал то, что, по собственному его впечатлению, должен делать опытный, с большим стажем бизнесмен: торговался, заключал сделки, стремился к установлению взаимного доверия, заранее прикидывал надежность гарантий и степень безопасности. Но сверх того умел, едва ли не по первому впечатлению, с абсолютной непогрешимостью определить характер собеседника. Правда, дела свои ему всегда приходилось вести в обстановке секретности, но Иоэль полагал, что в мире бизнеса все происходит так же, и если различия существуют, то сводятся в основном к тому, на каком фоне и в каких декорациях разыгрывается действо. Ни разу не приходилось ему «уходить на дно», скрываясь на конспиративных квартирах, вести за кем-нибудь слежку в лабиринте переулков, вступать в схватку с плечистыми молодчиками или тайно устанавливать подслушивающие устройства. Этим занимались другие. Его дело — налаживать связи, планировать и согласовывать встречи, отгонять страхи, развеивать подозрения, ни на йоту не умеряя при этом собственной подозрительности. Его дело — общаться с собеседниками, создавая атмосферу располагающей интимности, излучая жизнерадостное веселье, подобно тому как делает это неизменно оптимистичный консультант по вопросам семьи и брака. И при этом холодным и острым взглядом, словно отточенным скальпелем, проникнуть в самое нутро незнакомца. Кто перед ним? Обманщик? Мошенник-любитель? Или опытный, матерый аферист? А быть может, всего лишь сумасшедший? Немец, придавленный грузом исторической вины? Идеалист, одержимый идеей исправления мира? Человек, помешанный на собственных амбициях? Запутавшаяся женщина, толкаемая обстоятельствами на отчаянный поступок? Еврей из диаспоры, исполненный чрезмерного энтузиазма? Скучающий французский интеллектуал, жаждущий острых ощущений? Подсадная утка, агент неизвестного врага, хихикающего в кулак где-то там, во тьме? Араб, которым движет желание свести личные счеты? Отчаявшийся изобретатель, не добившийся признания своей гениальности? На такие или почти такие категории можно было разделить — достаточно приблизительно и грубо — тех, с кем ему приходилось иметь дело. Все, что выходило за рамки этих категорий, требовало поистине ювелирной квалификации.
Всегда, не признавая никаких исключений, упорно стремился Иоэль разгадать собеседника, прежде чем соглашался на самый незначительный шаг. Важнее всего для него было понять, кто сидит перед ним и почему. Где то слабое место, которое незнакомец пытается утаить? Какого вознаграждения жаждет? Какое впечатление этот мужчина или эта женщина стремятся произвести на него, Иоэля? И почему хотят они создать именно такое впечатление, а не иное? Чего стыдится человек и чем гордится? С течением времени он все более убеждался, что стыд и гордость, как правило, сильнее тех банальных страстей, которые принято описывать в романах. Люди отчаянно стремятся приковать к себе внимание ближних или очаровать их, чтобы восполнить недостаток чего-то внутри себя. Это «что-то», столь часто взыскуемое, Иоэль называл любовью, но только в тайне, про себя. Лишь однажды обмолвился Иврии. А та, не выразив удивления, ответила: «Но ведь это известное клише». Иоэль тут же с нею согласился. И возможно, именно поэтому оставил намерение написать книгу. Мудрость, которую накопил он за годы работы, и в самом деле казалась ему легковесной, как пустой колос. Чего желают люди? Того, чего у них нет и что им никогда не будет дано. А то, что имеется, к тому душа не лежит.
Ну а я, размышлял он однажды ночью в полупустом вагоне на пути из Франкфурта в Мюнхен, чего желаю я? Что гонит меня из отеля в отель сквозь поля темноты? Это моя служба, ответил он себе на иврите, почти вслух. Но почему именно я? И если вдруг я упаду и умру в этом пустом вагоне, откроется ли мне тогда нечто большее, или, напротив, все погаснет? Получается, что я за сорок с лишним лет даже не начал улавливать, по каким же законам все происходит. И есть ли в этом закономерность? Возможно, что есть. Иногда они почти ощутимы, эти возникающие там и тут признаки некоего порядка. Беда в том, что мне не удается и, видимо, никогда уже не удастся уловить и осознать суть этого порядка. Вот так однажды ночью во франкфуртской гостинице я смотрел на стену напротив кровати и, казалось, улавливал в расположении лепестков на обоях, на первый взгляд разбросанных в беспорядке, намек на регулярность, симметрию, но достаточно было слегка наклонить голову, моргнуть или хотя бы на миг отвлечься, как всякий намек исчезал, и только колоссальным усилием удавалось вновь обнаружить в рисунке обоев какие-то островки порядка, да и узор их был уже не совсем тот, что померещился сначала. Возможно, и существует нечто, но оно не поддается расшифровке. А возможно, все это лишь мираж. И даже этого тебе не дано узнать… В глазах такая резь, что как бы ты ни напрягал их, всматриваясь в окно вагона, в лучшем случае можешь догадаться, что проезжаешь какой-то лес, а увидеть дано лишь одно — отражение знакомого лица, которое выглядит бледным, усталым и в общем-то довольно глупым. Надо закрыть глаза и попытаться ненадолго заснуть. А там будь что будет.
Все собеседники лгали ему. Кроме встреченного в Бангкоке. Иоэль поймал себя на пристальном интересе ко лжи, искусной, высокого класса. Каким образом мы измышляем ложь? Силой фантазии, воображения? Наспех, возможно, даже невзначай? Методично следуя заранее обдуманной логической схеме? Или наоборот, полагаясь только на случай, намеренно избегая какой бы то ни было системы? Способ плетения лжи был, по его мнению, тем оконцем, через которое можно заглянуть во внутренний мир лжеца.
Сослуживцы прозвали Иоэля «ходячим детектором лжи». Друзья окрестили его Лейзером, намекая на созвучие этого еврейского имени с английским словом «лазер». Случалось, кое-кто пытался ввести его в заблуждение относительно чего-нибудь совершенно тривиального, вроде ведомости на зарплату или новой телефонистки. И всякий раз оказывался посрамлен и озадачен; некий внутренний механизм заставлял Иоэля реагировать на ложь определенным образом: он замолкал, склонял голову, словно застигнутый известием о чьей-то смерти, и наконец печально замечал: «Но, Рами, это ведь неправда» или «Брось, Кокни, зря ты это…» Над ним пытались подшутить, но он никогда не мог усмотреть во лжи хоть что-нибудь забавное. Даже в самых безобидных розыгрышах. Даже в обычных, принятых в отделе первоапрельских шутках. Любая неправда представлялась ему вирусом некоей неизлечимой болезни, который — даже в стенах лаборатории, обеспечивающей определенную безопасность, — требует серьезного, осторожного обращения: без перчаток не прикасаться!
Сам он прибегал к обману, только когда не было иного выбора. Когда это казалось ему последним и единственным шансом уйти от опасности. В таких случаях он прибегал к самой простой, ничем не приукрашенной лжи, которая, как говорится, лежит в двух шагах от правды.
Однажды он с канадским паспортом отправился в Будапешт уладить кое-какие дела. В аэропорту, на паспортном контроле, женщина в офицерской форме спросила его: «Какова цель визита?» И он ответил по-французски с игривой улыбкой: «Шпионаж, мадам». Она от души рассмеялась и поставила печать на въездную визу.
В считанных случаях обстоятельства складывались так, что его, идущего на встречу с незнакомцем, кто-то прикрывал. Тот или те, кому это было поручено, всегда соблюдали дистанцию, все видели, оставаясь невидимыми. И только один-единственный раз — промозглой зимней ночью в Афинах — был он вынужден вытащить пистолет. Не для того, чтобы выстрелить. Лишь для того, чтобы пугнуть дурака, попытавшегося на шумном автовокзале угрожать ему ножом.