Страница:
— А почему ты спрашиваешь? — удивилась Жозефина.
— Потому что я вчера вечером в подвале ухитрилась так заболтать Поля Мерсона, что он позвал меня в воскресенье в Коломб[41], на концерт своей группы!
Она сделала пируэт и склонилась в глубоком реверансе, готовая принимать поздравления.
Недавней грусти как не бывало. Филипп откупорил еще бутылку шампанского и спросил, как там индейка.
— О господи! Индейка! — подскочила Жозефина, отрывая взгляд от круглых раскрасневшихся щечек дочки-балерины.
Какой же у нее счастливый вид! Жозефина знала, как та дорожила дружбой с Полем Мерсоном. Она нашла его фотографию в еженедельнике Зоэ. Чтобы Зоэ прятала фотографию парня — такого еще не бывало.
Жозефина помчалась на кухню, открыла духовку, проверила, готова ли птица. Нет, еще слишком бледная, решила она, надо прибавить жару.
Она возилась у плиты в своем белом переднике, сосредоточенно прищурив глаза, старалась полить индейку соусом так, чтобы не капнуть на раскаленный противень, и вдруг почувствовала, что на кухне кто-то есть. Обернулась, не выпуская ложки из рук — и оказалась в объятиях Филиппа.
— Как я рад тебя видеть, Жози! Столько времени прошло…
Она подняла к нему лицо и покраснела. Он прижал ее к себе.
— Последний раз мы виделись на вокзале, ты провожала Зоэ, я возил их с Александром в Эвиан…
— Да, ты записал их на занятия конным спортом…
— Мы встретились на перроне… Было жарко, июнь, легкий ветерок гулял под стеклянными сводами вокзала…
— Как раз начались каникулы. Я думала — вот еще один школьный год позади…
— А я думал, не пригласить ли с нами и Жозефину?..
— Дети побежали купить какой-нибудь воды…
— Ты была в замшевой куртке и белой майке, на шее клетчатый платок, в ушах золотые сережки, а глаза — ореховые.
— Ты спросил, как дела, я сказала — ничего!
— И мне очень захотелось тебя поцеловать.
Она подняла голову и взглянула ему в глаза.
— Но мы не… — начал он.
— Нет.
— Решили, что нельзя.
— …
— Что это невозможно.
Она кивнула.
— И мы были правы.
— Да, — прошептала она, пытаясь высвободиться.
— Это невозможно.
— Абсолютно невозможно.
Он снова прижал ее к себе, провел рукой по ее волосам, сказал:
— Спасибо тебе, Жози, за этот семейный праздник.
И слегка коснулся губами ее губ. Она задрожала и отвернулась.
— Филипп, знаешь… я думаю… не надо бы…
Он выпрямился, непонимающе взглянул на нее, сморщил нос и вдруг воскликнул:
— Понюхай, Жозефина, тебе не кажется, что фарш вытек на противень? Не хотелось бы жевать сухую пустую птичку…
Жозефина обернулась к плите, открыла духовку. Он был прав: из индейки медленно сочился коричневый пузырящийся язык, края уже подгорали. Пока она соображала, как остановить это кровотечение, рука Филиппа легла на ее руку, и они вдвоем, осторожно орудуя ложкой, затолкали фарш обратно.
— Вкусно? Ты пробовала? — выдохнул Филипп ей в шею.
Она помотала головой.
— А чернослив ты вымачивала?
— Ага.
— В воде с капелькой арманьяка?
— Ага.
— Тогда ладно.
Он по-прежнему шептал ей куда-то в шею, она чувствовала, как слова отпечатываются на коже. Не выпуская ее руки, он потянулся к душистому фаршу, подцепил немного мяса, каштанов, чернослива, творога и медленно, медленно поднес полную, дымящуюся ложку к губам. Их губы встретились. Закрыв глаза, они попробовали нежный, тающий во рту чернослив. Потом вздохнули и вновь слились в долгом, душистом поцелуе.
— По-моему, соли маловато, — заметил он.
— Филипп… — взмолилась Жозефина, отталкивая его. — Мы не должны так…
Он прижал ее к себе и улыбнулся. Капелька соуса осталась у него в уголке губ, и Жозефине хотелось ее слизнуть.
— Ты такая смешная!
— Почему?
— Ты самая забавная женщина, какую я когда-нибудь знал!
— Я?
— Да, ты так невероятно серьезна, что хочется смеяться и тебя смешить…
И опять слова оседают на ее губах, как клочья тумана.
— Филипп!
— Кстати, фарш ужасно вкусный, Жозефина…
Он набрал еще ложку фарша, поднес к ее губам, наклонился, словно спрашивая: «Можно я попробую?» Его губы коснулись губ Жозефины, приникли к ним, его полные, ласковые губы, пахнущие черносливом с капелькой арманьяка, и ее пронзило ослепительное предчувствие счастья, она поняла, что больше ничего не решает, что перешла все границы, которые обещала себе никогда не переходить. Рано или поздно, подумала она, все равно понимаешь, что границы никого не могут удержать на расстоянии, что они не уберегают от проблем и искушений, а только отгораживают от жизни. Значит, надо выбирать: либо засохнуть, но держаться в рамках, либо вырваться из них и впитать в себя тысячи удовольствий.
— Я слышу, что ты думаешь, Жозефина! Прекрати сейчас же, оставь в покое свою совесть!
— Но…
— Прекрати, а то мне уже чудится, что я целуюсь с монашкой!
Но все-таки есть границы, за которые нельзя выходить, нельзя ни в коем случае, слишком опасно, а я ровно это и делаю, и, Боже мой, Боже, до чего же хорошо, когда эти руки обнимают тебя!
— Ну… — все же заикнулась она, — у меня такое чувство…
— Жозефина! Поцелуй меня!
Он стиснул ее и впился в губы, почти кусая. Поцелуй его стал грубым и властным, он прижал ее к раскаленной дверце духовки, она попыталась вырваться, он навалился на нее, терзая ее рот, обшаривая его, словно хотел отыскать еще немного фарша, который она месила своими руками, вылизать ее измазанные фаршем пальцы, у нее во рту разливался вкус чернослива, его рот исходил слюной, Филипп, простонала она, о, Филипп! Она подалась к нему, отвечая на поцелуй. Наконец-то, Жози, наконец-то… Он вцепился в ее белый передник, смял его, попытался сорвать, жадно целовал ее губы, шею, расстегнул блузку, ласкал горячую кожу, сжал грудь, стараясь дотянуться губами до каждого кусочка плоти, отвоеванного у блузки и фартука — наконец-то долгие дни мучительного ожидания позади.
Взрыв хохота из гостиной вернул их с небес на землю.
— Подожди, — зашептала Жозефина, высвобождаясь. — Филипп, они не должны…
— А мне плевать, ты даже не представляешь, насколько плевать!
— Хватит, остановись…
— Как это — хватит? — вскричал он.
— Пойми…
— Жозефина! Ну-ка назад, я не сказал, что мы закончили…
Голос был незнакомый. Вообще — совершенно незнакомый человек. Такого Филиппа она видела впервые. И покорилась, влекомая какой-то новой беззаботной отвагой. Он был прав. Ей было все равно. Ей не хотелось останавливаться. Так вот что такое поцелуй? Как в книжках, когда разверзается земля, рушатся горы и отступает смерть, эта сила отрывает ее от земли, заставляет забыть сестру в лечебнице, дочерей в гостиной, незнакомца со шрамом в метро, грустные глаза Луки — и броситься в объятия мужчины. И какого мужчины! Мужа Ирис! Она сжалась, он вновь притянул ее, прижал к себе всю, от ступней до ключиц, словно нашел наконец окончательную, прочную опору, опору на веки вечные, и прошептал: «А теперь больше ни слова, помолчим!»
На пороге кухни застыла Зоэ, прижимая к груди пакеты, которые несла к себе в комнату. Какое-то время она смотрела на мать в объятиях дяди, потом опустила голову и выскользнула в коридор.
— А теперь кого ждем? — спросила Ширли. — Это что, вечеринка иллюзионистов, исчезаете все по очереди!
Филипп и Жозефина вернулись в гостиную и наперебой рассказывали, как спасли индейку от высыхания. Их возбуждение решительно не вязалось с прежней сдержанностью, и в глазах Ширли мелькнуло любопытство.
— Ждем Зоэ и ее таинственного гостя! — вздохнула Гортензия. — Так и непонятно, кто он.
Она посмотрелась в зеркало над комодом, заложила прядку за ухо, поморщилась и вернула ее на прежнее место. Хорошо все-таки, что она не постриглась. У нее такие густые, блестящие волосы, их медный отлив прекрасно оттеняет зеленые глаза. Постричься — еще одна идея этой твари Агаты, она все должна делать по указке модных журналов! Интересно, где эта отмороженная справляет Рождество? С родителями в Валь д’Изере или в каком-нибудь лондонском клубе со своими бандюками? Ноги их больше не будет в моей квартире! Не выношу их сальные рожи. На Гэри и то пялятся!
— Может, это кто-то из соседей? — предположила Ширли. — Узнала, что человек встречает Рождество в одиночестве, и пригласила к нам.
— Вряд ли, таких вроде бы и нет. Ван ден Броки празднуют семьей, Лефлок-Пиньели тоже, и Мерсоны…
— Лефлок-Пиньель? — переспросил Филипп. — Я знаю одного Лефлок-Пиньеля, банкира. Эрве, кажется.
— Красавец-мужчина, — заметила Гортензия. — И не сводит с мамы глаз!
— Вот как… — протянул Филипп, глядя в упор на Жозефину, которая, естественно, тут же густо покраснела. — Он к тебе приставал?
— Нет! Гортензия городит неизвестно что!
— В любом случае, у него прекрасный вкус! — улыбнулся Филипп. — Но если это тот, с которым я знаком, то он не похож на дамского угодника.
— Он говорит со мной на «вы» и отказывается звать по имени — только мадам Кортес! Никаких вольностей, не говоря уж о флирте!
— Должно быть, тот самый, — сказал Филипп. — Банкир, красавец, суровый такой, у него молодая жена из очень хорошей семьи: ее отец — владелец инвестиционного банка и сделал зятя директором…
— Жену я ни разу не видела, — сказала Жозефина.
— Неприметная блондинка, тихая и скромная, почти не открывает рот, тушуется перед ним. У них, кажется, трое детей. Если мне не изменяет память, они потеряли еще одного ребенка, первенца, его задавила машина. Ему было девять месяцев. Мать принесла его в детском кресле на стоянку и поставила на землю, чтобы достать ключи, а тут кто-то проехал…
— Боже мой! — вскричала Жозефина. — Тогда понятно, почему ее не видно и не слышно! Бедняжка!
— Это было ужасно. В банке все на цыпочках ходили, боялись ему слово сказать, а если кто начинал бормотать соболезнования, он его просто испепелял одним взглядом!
— Вы с ним чуть-чуть разминулись, он приходил незадолго до тебя.
— Я в свое время имел с ним дело. Тяжелый человек, обидчивый, и при этом масса обаяния, воспитанности, культуры! Мы его за глаза называли Янусом.
— В смысле — двуликим? — засмеялась Жозефина.
— Знаешь, он, конечно, голова. Окончил Национальную школу управления, Политехнический, Горный… Каких только дипломов у него нет! Четыре года преподавал в Гарварде. Ему предлагали место в Массачусетсском технологическом институте. Все подчиненные смотрят ему в рот…
— Отлично! Он наш сосед и положил глаз на маму. Новая мыльная опера! — провозгласила Гортензия.
— Да куда там Зоэ подевалась? Лично я есть хочу, — сказал Гэри. — Так вкусно пахнет!
— Она понесла в комнату подарки, — объяснила Ширли.
— Я сейчас принесу лосося и фуа-гра, она сразу явится, — решила Жозефина. — А вы пока рассаживайтесь, я положила карточки с именами на тарелки.
— Я с тобой, а то я еще не исчезала! — заявила Ширли.
На кухне Ширли плотно прикрыла дверь и, нацелив на Жозефину указующий перст, решительно приказала:
— А теперь давай рассказывай! Неча на индейку пенять!
Жозефина покраснела, взяла блюдо и стала раскладывать фуа-гра.
— Он меня поцеловал!
— А, ну наконец-то! Странно, что так долго ждал!
— Он же мой зять! Ты что, забыла?
— Но тебе понравилось? Вас не было довольно долго. Мы еще гадали, чем это вы там занимаетесь.
— Это было здорово, Ширли, так здорово! Я и представить себе не могла! Вот, значит, что такое настоящий поцелуй! Я вся дрожала. С головы до ног. При том, что за спиной была горячая духовка!
— Лучше поздно, чем никогда.
— Издеваешься?
— Ни боже мой! Наоборот, снимаю шляпу перед столь пылким поцелуем.
Жозефина обдала кипятком нож, вынула из формы фуа-гра, выложила на блюдо в окружении желе и листьев латука и спросила:
— И что мне теперь делать?
— Подать с тостами…
— Да не с этим, дура! С Филиппом!
— Ты по уши в дерьме. Deep, deep shit![42] Добро пожаловать в клуб невозможной любви!
— Я бы лучше вступила в какой-нибудь другой! Ширли, ну серьезно… что делать-то?
— Достать лосося, поджарить тосты, открыть бутылку славного вина, положить масло в красивую масленку, нарезать лимон для лосося… То ли еще будет!
— Спасибо, утешила! У меня мозг взрывается, правое полушарие говорит «молодец, расслабься и получай удовольствие», а левое вопит «тревога, опомнись, остановись»!
— Знаю, проходили.
Щеки Жозефины пылали.
— Я готова целоваться с ним все время, снова и снова. Ширли! Это так здорово! Так бы и не отрывалась никогда!
— Ай-ай-ай! Плохо дело.
— Думаешь, я буду страдать?
— Великие страсти — великие страдания.
— Уж ты специалистка…
— Да, я специалистка.
Жозефина задумалась, с нежностью глядя на духовку, и вздохнула:
— Я так счастлива, Ширли, так счастлива! Даже если мое великое счастье длилось десять с половиной минут. Не у всех наберется в жизни десять с половиной минут настоящего счастья!
— Счастливчики! Покажи хоть одного, чтоб я знала, от кого держаться подальше.
— А я богачка, у меня есть десять с половиной минут величайшего счастья в жизни! Я буду крутить и крутить в голове мой фильм про поцелуй, и мне ничего больше не надо. Буду перематывать, ставить на паузу, смотреть в замедленном режиме, снова отматывать назад…
— Будет чем заняться по вечерам! — фыркнула Ширли.
Жозефина прислонилась к плите и замечталась, обхватив себя руками, покачиваясь, словно баюкала свою грезу. Ширли встряхнула ее:
— Может, попразднуем немножко? Там нас уже хватились небось.
В гостиной все сидели и ждали Зоэ.
Гортензия листала собрание сочинений Оскара Уайльда и зачитывала вслух отдельные места. Гэри раздувал огонь в камине. Александр с неодобрительным видом нюхал подаренные отцу сигары.
— «Слезы — убежище для дурнушек, но гибель для хорошеньких женщин», — процитировала Гортензия.
— Very thoughtful indeed![43] — заметил Гэри.
— «Женщины бывают только двух родов: некрасивые и накрашенные».
— Он забыл еще богатых телок! — хохотнул Гэри.
— «Нынешние молодые люди воображают, что деньги — это все. А с годами они в этом убеждаются».
Гэри насмешливо посмотрел на Гортензию:
— Неплохо. Как раз для тебя.
Она сделала вид, что не слышала, и продолжала:
— «В жизни возможны только две трагедии: первая — не получить того, о чем мечтаешь, вторая — получить…»
— Неправда! — воскликнул Филипп.
— Истинная правда! — ответила Ширли. — Мечта хороша, пока не осуществится. Она живет лишь на расстоянии.
— А моя мечта совсем рядом, — прошептал Филипп.
Жозефина и Филипп сидели на диванчике у огня. Он незаметно, за спиной, взял ее за руку. Она густо покраснела и взглядом умоляла отпустить ее, но не тут-то было. Он нежно ласкал ладонь, поворачивал, поглаживал между пальцами. Жозефина не могла отнять руку так, чтобы не дернуться и не привлечь к ним обоим всеобщего внимания. Оставалось только сидеть неподвижно, с пылающей рукой в его руке; она слушала, не слыша, цитаты из Оскара Уайльда и пыталась смеяться, когда смеются другие, но каждый раз слегка запаздывала, что в конце концов не осталось незамеченным.
— Мам, ты наклюкалась, что ли? — воскликнула Гортензия.
Именно в этот момент Зоэ вошла в комнату и торжественно объявила:
— Все по местам! И я гашу свет…
Все направились к столу, ища свои имена на карточках, разложенных у тарелок. Расселись. Развернули салфетки. И повернулись к Зоэ, наблюдавшей за ними, держа руки за спиной.
— А теперь все закрывают глаза и чур не подглядывать!
Все подчинились. Гортензия пыталась подсмотреть, что там делается, но Зоэ потушила свет, и она различила лишь что-то твердое и прямоугольное, что Зоэ волокла к столу. Что еще за фигня? Небось какой-то старый маразматик, который в придачу не держится на ногах? Приперла нам древние кости в виде почетного гостя. Хорош сюрпризец! Наблюет на нас, будет рыгать и пукать. Придется вызывать «скорую», пожарных… Счастливого всем Рождества!
— Гортензия! Ты жухаешь! Закрой глаза сейчас же!
Она подчинилась, но навострила уши. Человек волочился по полу и шуршал, как бумага. У него еще и обуви нет, ноги обернуты газетами! Бомж! Она притащила к нам бомжа! Гортензия зажала нос. Нищие воняют. Приоткрыла одну ноздрю, пытаясь уловить мерзкий смрад, но не унюхала ничего подозрительного. Наверное, Зоэ заставила его принять душ, потому и задержалась. Потом ноздри защекотал легкий запах свежего клея. Да еще это шуршание во тьме — словно кошка трется о мебель. Она безнадежно вздохнула и приготовилась ждать.
«Привела клошара, — думал Филипп, — одного из тех нищих стариков, что справляют Рождество на улице, укрывшись в картонной коробке. Я не против. С каждым из нас может случиться беда». Не далее как вчера, ожидая такси на Северном вокзале, он встретил бывшего коллегу, который шел, опираясь на палку. У него был артроз коленного сустава, крошился хрящ, и он с трудом стоял на ногах. От операции отказался. «Знаешь, Филипп, если не работать два-три месяца — это все, ты уже отстал». — «А я уже полгода ничего не делаю, и мне все равно», — ответил ему Филипп. Я наслаждаюсь жизнью, и мне это нравится, думал он, глядя, как тот удаляется, прихрамывая. Я покупаю произведения искусства, и я счастлив. А еще целую единственную женщину в мире, которую не имею права целовать. Он снова ощутил на губах вкус поцелуя, долгий, сочный, напоенный оттенками. Вкус чернослива, привкус арманьяка… Он блаженно улыбался в темноте. В следующий раз, как поеду в Нью-Йорк, возьму ее с собой. Будем жить там тайно, счастливо, любоваться прекрасными полотнами, вместе ходить по аукционам. За последние две недели в Нью-Йорке этого товара было продано на миллиард триста тысяч долларов: примерно такова сумма закупок Центра Помпиду за двести пятьдесят лет. Может, открыть частный музей, выставить свои приобретения? Я научу Александра покупать картины. На днях на аукционе «Кристис» счастливым обладателем скульптуры Джеффа Кунса «Cape Codder Troll»[44] стал десятилетний мальчик, восседавший между отцом, крупным торговцем недвижимостью, и матерью, известным психиатром. Детский каприз обошелся им в триста пятьдесят две тысячи долларов, но как они гордились своим чадом! Александр, Жозефина, Нью-Йорк, искусство — счастье зародилось словно ниоткуда, из поцелуя с каштанами, а теперь росло, росло, заполняя все его существо.
— Включаю свет, и можете открывать глаза, — объявила Зоэ.
Все ахнули. Вместо пустого стула у стола стоял… Антуан. Фотография Антуана в натуральную величину, наклеенная на пенопласт.
— Разрешите представить вам папу, — торжественно произнесла Зоэ. Глаза ее сверкали.
Все в замешательстве уставились на Антуана. Потом на Зоэ. Потом опять на Антуана, словно ожидая, что он вот-вот оживет.
— Он собирался приехать на Рождество, но ему помешали неотложные дела. Но он все равно должен праздновать с нами, потому что Рождество без папы — не Рождество. Никто не может заменить папу. Никто. И мне бы хотелось, чтобы все подняли бокал за здоровье папы и сказали, что ждут его с нетерпением.
Видимо, она выучила свою речь наизусть — ни разу не сбилась. И не сводила глаз с фигуры отца в охотничьем костюме.
— Я забыла! Наряд у него не самый шикарный, не рождественский, но он надеется, что вы его извините… После всего, что с ним случилось, ему не до элегантности. Ведь ему столько пришлось пережить!
На Антуане была бежевая спортивная рубашка, белый шейный платок и холщовые штаны цвета хаки. Из-под закатанных рукавов виднелись загорелые руки. Он улыбался. Короткие каштановые волосы, смуглое лицо, гордый взгляд: заправский охотник, лихой и отважный. Правую ногу поставил на убитую антилопу, но ни ноги, ни антилопы не видно за скатертью. Жозефина узнала фотографию: она была сделана незадолго до его ухода из фирмы «Ганмен», когда судьба еще улыбалась ему, когда еще не было и речи ни о каких слияниях и увольнениях. Эффект был потрясающий: у всех создалось ощущение, что Антуан и в самом деле сидит с ними за столом.
Александр в ужасе отшатнулся на стуле, отчего фигура Антуана покачнулась и рухнула на пол.
— Ты не хочешь его поцеловать, мам? — спросила Зоэ, гордо водружая на место изображение отца.
Оцепеневшая Жозефина мотнула головой. Невозможно. Неужели он и вправду жив? Может быть, он тайком от меня встречался с Зоэ? Кто додумался до этого кошмарного спектакля — он или сама Зоэ? Она застыла напротив фальшивого Антуана, пытаясь хоть что-то понять.
Филипп и Ширли переглянулись: оба, краснея и кусая губы, изо всех сил старались не расхохотаться. «Очень похоже на этого опереточного охотника — явиться и испортить нам праздник, — издевалась про себя Ширли. — Сам-то вечно обливался по́том со страху, если надо было два слова сказать на публике!»
— Какая ты негостеприимная, мам! Надо же поцеловать мужа в рождественский вечер. Вы, между прочим, все еще женаты.
— Зоэ… Ну пожалуйста… — пролепетала Жозефина.
Гортензия смотрела на портрет отца, теребя прядь волос.
— Это что за спектакль, Зоэ? Римейк «Захватчиков»[45] или «Возвращение папули»?
— Папа не смог к нам приехать, вот мне и захотелось, чтобы у него было место за столом и мы выпили за его здоровье!
— Ты хотела сказать «Плоский папа»! — бросила Гортензия. — Так эти штуки называются в Америке, и ты это прекрасно знаешь, Зоэ!
Зоэ и глазом не моргнула.
— Она не сама это выдумала, а вычитала в английских журналах. Flat Daddy![46] Это американцы изобрели. Вернее, жена одного солдата, который служил в Ираке, приехал в увольнительную, а четырехлетняя дочка его не узнала. А потом семьи солдат Национальной гвардии тоже захотели такую штуку, и пошло-поехало. Теперь каждая семья американского военного, служащего за границей, может заказать себе «Плоского папу». В общем, идея не нова. Зоэ просто решила обломать нам кайф, вот и все.
— И вовсе нет! Я просто хотела, чтобы он был с нами.
Гортензия резко распрямилась, словно отпущенная пружина.
— Чего ты добиваешься? Чтобы мы все чувствовали себя виноватыми? Хочешь показать, что ты одна его не забыла? Что только ты его любишь по-настоящему? Не вышло, детка. Потому что папа умер. Полгода назад. Его сожрал крокодил! Мы тебе не говорили, щадили тебя, но это правда!
— Нет, это ложь! — завопила Зоэ, затыкая уши. — Никто его не съел, он прислал нам открытку!
— Да эта открытка завалялась на почте, ей сто лет!
— Врешь! Все ты врешь! Это новая открытка от папы, он живой! А ты грязная вонючая вошь, ты бы всех со свету сжила, чтобы остаться одной в целом мире! Вошь ты мерзкая! Вошь! — всхлипывая, кричала она что есть силы.
Гортензия откинулась на спинку стула, утомленно махнув рукой:
— С меня хватит. Я умываю руки.
Жозефина разрыдалась, отшвырнула салфетку и выскочила из-за стола.
— Гениально, Зоэ! — воскликнула Гортензия. — У тебя нет еще в запасе сюрприза, нас повеселить? Мы прямо умираем со смеху!
Гэри, Ширли и Филипп в замешательстве ждали, что будет дальше. Александр недоуменно переводил взгляд с одной кузины на другую. Антуан умер? Его съел крокодил? Как в кино? На блюде розовела печенка, тосты черствели, лосось сочился жиром. Из кухни запахло горелым.
— Индейка! — вкричал Филипп. — Мы забыли выключить плиту!
В комнату вошла Жозефина в белом переднике.
— Индейка сгорела, — морщась, объявила она.
Гэри горько вздохнул.
— Уже одиннадцать, а мы до сих пор не ужинали. Достали вы, Кортесы, со своими психодрамами! Чтоб я еще хоть раз праздновал с вами Рождество!
— Да что ж это такое, никак война?! — воскликнула Ширли.
— Я победила! — взвизгнула Зоэ, схватила «Плоского папу» и строевым шагом удалилась в свою комнату.
Гэри взял блюдо с лососем, положил два куска к себе на тарелку, потом проделал то же самое с фуа-гра.
— Вы уж извините, — произнес он с набитым ртом, — я, пожалуй, начну, пока не объявили следующий номер нашей программы. На сытый желудок мне его будет легче оценить.
Александр последовал его примеру, цапнув по кусочку прямо руками. Филипп отвернулся. Сейчас не время давать сыну уроки хорошего тона. Жозефина, без сил повалившись на стул, мрачно озирала закуски, поглаживая вышитые буквы на переднике. «Я ШЕФ-ПОВАР, И ВСЕ МЕНЯ СЛУШАЮТСЯ».
Филипп предложил забыть про обугленную индейку и перейти сразу к сырам и рождественскому полену.
— Начинайте без меня. Пойду посмотрю, как там Зоэ.
— Ну вот! Продолжаем играть в исчезающих людей! — вздохнула Ширли. — Надо, пожалуй, отведать фуа-гра, пока я не стала призраком!
Милена Корбье бросила свою сумку от «Гермес» — настоящую, купленную в Париже, не какую-нибудь подделку, что продают на каждом углу, — на красное кожаное кресло при входе и с удовлетворением оглядела обстановку. Как все красиво, прошептала она. Ну до чего красиво! И это мой дом! И я все это купила на СВОИ деньги!
Она уже полгода жила в Шанхае и не тратила времени зря. Квартира — тому доказательство. Просторная, с огромными окнами, с роскошными полотняными шторами и деревянными панелями на стенах, напоминающими Милене дом ее детства: она тогда училась на парикмахера и жила у бабушки в Лон-ле-Сонье. Лон-ле-Сонье, городок, известный лишь тем, что здесь родился Руже де Лилль[47]. Лон-ле-Сонье, стоянка поезда две минуты. Лон-ле-Сонье, вечная скука.
— Потому что я вчера вечером в подвале ухитрилась так заболтать Поля Мерсона, что он позвал меня в воскресенье в Коломб[41], на концерт своей группы!
Она сделала пируэт и склонилась в глубоком реверансе, готовая принимать поздравления.
Недавней грусти как не бывало. Филипп откупорил еще бутылку шампанского и спросил, как там индейка.
— О господи! Индейка! — подскочила Жозефина, отрывая взгляд от круглых раскрасневшихся щечек дочки-балерины.
Какой же у нее счастливый вид! Жозефина знала, как та дорожила дружбой с Полем Мерсоном. Она нашла его фотографию в еженедельнике Зоэ. Чтобы Зоэ прятала фотографию парня — такого еще не бывало.
Жозефина помчалась на кухню, открыла духовку, проверила, готова ли птица. Нет, еще слишком бледная, решила она, надо прибавить жару.
Она возилась у плиты в своем белом переднике, сосредоточенно прищурив глаза, старалась полить индейку соусом так, чтобы не капнуть на раскаленный противень, и вдруг почувствовала, что на кухне кто-то есть. Обернулась, не выпуская ложки из рук — и оказалась в объятиях Филиппа.
— Как я рад тебя видеть, Жози! Столько времени прошло…
Она подняла к нему лицо и покраснела. Он прижал ее к себе.
— Последний раз мы виделись на вокзале, ты провожала Зоэ, я возил их с Александром в Эвиан…
— Да, ты записал их на занятия конным спортом…
— Мы встретились на перроне… Было жарко, июнь, легкий ветерок гулял под стеклянными сводами вокзала…
— Как раз начались каникулы. Я думала — вот еще один школьный год позади…
— А я думал, не пригласить ли с нами и Жозефину?..
— Дети побежали купить какой-нибудь воды…
— Ты была в замшевой куртке и белой майке, на шее клетчатый платок, в ушах золотые сережки, а глаза — ореховые.
— Ты спросил, как дела, я сказала — ничего!
— И мне очень захотелось тебя поцеловать.
Она подняла голову и взглянула ему в глаза.
— Но мы не… — начал он.
— Нет.
— Решили, что нельзя.
— …
— Что это невозможно.
Она кивнула.
— И мы были правы.
— Да, — прошептала она, пытаясь высвободиться.
— Это невозможно.
— Абсолютно невозможно.
Он снова прижал ее к себе, провел рукой по ее волосам, сказал:
— Спасибо тебе, Жози, за этот семейный праздник.
И слегка коснулся губами ее губ. Она задрожала и отвернулась.
— Филипп, знаешь… я думаю… не надо бы…
Он выпрямился, непонимающе взглянул на нее, сморщил нос и вдруг воскликнул:
— Понюхай, Жозефина, тебе не кажется, что фарш вытек на противень? Не хотелось бы жевать сухую пустую птичку…
Жозефина обернулась к плите, открыла духовку. Он был прав: из индейки медленно сочился коричневый пузырящийся язык, края уже подгорали. Пока она соображала, как остановить это кровотечение, рука Филиппа легла на ее руку, и они вдвоем, осторожно орудуя ложкой, затолкали фарш обратно.
— Вкусно? Ты пробовала? — выдохнул Филипп ей в шею.
Она помотала головой.
— А чернослив ты вымачивала?
— Ага.
— В воде с капелькой арманьяка?
— Ага.
— Тогда ладно.
Он по-прежнему шептал ей куда-то в шею, она чувствовала, как слова отпечатываются на коже. Не выпуская ее руки, он потянулся к душистому фаршу, подцепил немного мяса, каштанов, чернослива, творога и медленно, медленно поднес полную, дымящуюся ложку к губам. Их губы встретились. Закрыв глаза, они попробовали нежный, тающий во рту чернослив. Потом вздохнули и вновь слились в долгом, душистом поцелуе.
— По-моему, соли маловато, — заметил он.
— Филипп… — взмолилась Жозефина, отталкивая его. — Мы не должны так…
Он прижал ее к себе и улыбнулся. Капелька соуса осталась у него в уголке губ, и Жозефине хотелось ее слизнуть.
— Ты такая смешная!
— Почему?
— Ты самая забавная женщина, какую я когда-нибудь знал!
— Я?
— Да, ты так невероятно серьезна, что хочется смеяться и тебя смешить…
И опять слова оседают на ее губах, как клочья тумана.
— Филипп!
— Кстати, фарш ужасно вкусный, Жозефина…
Он набрал еще ложку фарша, поднес к ее губам, наклонился, словно спрашивая: «Можно я попробую?» Его губы коснулись губ Жозефины, приникли к ним, его полные, ласковые губы, пахнущие черносливом с капелькой арманьяка, и ее пронзило ослепительное предчувствие счастья, она поняла, что больше ничего не решает, что перешла все границы, которые обещала себе никогда не переходить. Рано или поздно, подумала она, все равно понимаешь, что границы никого не могут удержать на расстоянии, что они не уберегают от проблем и искушений, а только отгораживают от жизни. Значит, надо выбирать: либо засохнуть, но держаться в рамках, либо вырваться из них и впитать в себя тысячи удовольствий.
— Я слышу, что ты думаешь, Жозефина! Прекрати сейчас же, оставь в покое свою совесть!
— Но…
— Прекрати, а то мне уже чудится, что я целуюсь с монашкой!
Но все-таки есть границы, за которые нельзя выходить, нельзя ни в коем случае, слишком опасно, а я ровно это и делаю, и, Боже мой, Боже, до чего же хорошо, когда эти руки обнимают тебя!
— Ну… — все же заикнулась она, — у меня такое чувство…
— Жозефина! Поцелуй меня!
Он стиснул ее и впился в губы, почти кусая. Поцелуй его стал грубым и властным, он прижал ее к раскаленной дверце духовки, она попыталась вырваться, он навалился на нее, терзая ее рот, обшаривая его, словно хотел отыскать еще немного фарша, который она месила своими руками, вылизать ее измазанные фаршем пальцы, у нее во рту разливался вкус чернослива, его рот исходил слюной, Филипп, простонала она, о, Филипп! Она подалась к нему, отвечая на поцелуй. Наконец-то, Жози, наконец-то… Он вцепился в ее белый передник, смял его, попытался сорвать, жадно целовал ее губы, шею, расстегнул блузку, ласкал горячую кожу, сжал грудь, стараясь дотянуться губами до каждого кусочка плоти, отвоеванного у блузки и фартука — наконец-то долгие дни мучительного ожидания позади.
Взрыв хохота из гостиной вернул их с небес на землю.
— Подожди, — зашептала Жозефина, высвобождаясь. — Филипп, они не должны…
— А мне плевать, ты даже не представляешь, насколько плевать!
— Хватит, остановись…
— Как это — хватит? — вскричал он.
— Пойми…
— Жозефина! Ну-ка назад, я не сказал, что мы закончили…
Голос был незнакомый. Вообще — совершенно незнакомый человек. Такого Филиппа она видела впервые. И покорилась, влекомая какой-то новой беззаботной отвагой. Он был прав. Ей было все равно. Ей не хотелось останавливаться. Так вот что такое поцелуй? Как в книжках, когда разверзается земля, рушатся горы и отступает смерть, эта сила отрывает ее от земли, заставляет забыть сестру в лечебнице, дочерей в гостиной, незнакомца со шрамом в метро, грустные глаза Луки — и броситься в объятия мужчины. И какого мужчины! Мужа Ирис! Она сжалась, он вновь притянул ее, прижал к себе всю, от ступней до ключиц, словно нашел наконец окончательную, прочную опору, опору на веки вечные, и прошептал: «А теперь больше ни слова, помолчим!»
На пороге кухни застыла Зоэ, прижимая к груди пакеты, которые несла к себе в комнату. Какое-то время она смотрела на мать в объятиях дяди, потом опустила голову и выскользнула в коридор.
— А теперь кого ждем? — спросила Ширли. — Это что, вечеринка иллюзионистов, исчезаете все по очереди!
Филипп и Жозефина вернулись в гостиную и наперебой рассказывали, как спасли индейку от высыхания. Их возбуждение решительно не вязалось с прежней сдержанностью, и в глазах Ширли мелькнуло любопытство.
— Ждем Зоэ и ее таинственного гостя! — вздохнула Гортензия. — Так и непонятно, кто он.
Она посмотрелась в зеркало над комодом, заложила прядку за ухо, поморщилась и вернула ее на прежнее место. Хорошо все-таки, что она не постриглась. У нее такие густые, блестящие волосы, их медный отлив прекрасно оттеняет зеленые глаза. Постричься — еще одна идея этой твари Агаты, она все должна делать по указке модных журналов! Интересно, где эта отмороженная справляет Рождество? С родителями в Валь д’Изере или в каком-нибудь лондонском клубе со своими бандюками? Ноги их больше не будет в моей квартире! Не выношу их сальные рожи. На Гэри и то пялятся!
— Может, это кто-то из соседей? — предположила Ширли. — Узнала, что человек встречает Рождество в одиночестве, и пригласила к нам.
— Вряд ли, таких вроде бы и нет. Ван ден Броки празднуют семьей, Лефлок-Пиньели тоже, и Мерсоны…
— Лефлок-Пиньель? — переспросил Филипп. — Я знаю одного Лефлок-Пиньеля, банкира. Эрве, кажется.
— Красавец-мужчина, — заметила Гортензия. — И не сводит с мамы глаз!
— Вот как… — протянул Филипп, глядя в упор на Жозефину, которая, естественно, тут же густо покраснела. — Он к тебе приставал?
— Нет! Гортензия городит неизвестно что!
— В любом случае, у него прекрасный вкус! — улыбнулся Филипп. — Но если это тот, с которым я знаком, то он не похож на дамского угодника.
— Он говорит со мной на «вы» и отказывается звать по имени — только мадам Кортес! Никаких вольностей, не говоря уж о флирте!
— Должно быть, тот самый, — сказал Филипп. — Банкир, красавец, суровый такой, у него молодая жена из очень хорошей семьи: ее отец — владелец инвестиционного банка и сделал зятя директором…
— Жену я ни разу не видела, — сказала Жозефина.
— Неприметная блондинка, тихая и скромная, почти не открывает рот, тушуется перед ним. У них, кажется, трое детей. Если мне не изменяет память, они потеряли еще одного ребенка, первенца, его задавила машина. Ему было девять месяцев. Мать принесла его в детском кресле на стоянку и поставила на землю, чтобы достать ключи, а тут кто-то проехал…
— Боже мой! — вскричала Жозефина. — Тогда понятно, почему ее не видно и не слышно! Бедняжка!
— Это было ужасно. В банке все на цыпочках ходили, боялись ему слово сказать, а если кто начинал бормотать соболезнования, он его просто испепелял одним взглядом!
— Вы с ним чуть-чуть разминулись, он приходил незадолго до тебя.
— Я в свое время имел с ним дело. Тяжелый человек, обидчивый, и при этом масса обаяния, воспитанности, культуры! Мы его за глаза называли Янусом.
— В смысле — двуликим? — засмеялась Жозефина.
— Знаешь, он, конечно, голова. Окончил Национальную школу управления, Политехнический, Горный… Каких только дипломов у него нет! Четыре года преподавал в Гарварде. Ему предлагали место в Массачусетсском технологическом институте. Все подчиненные смотрят ему в рот…
— Отлично! Он наш сосед и положил глаз на маму. Новая мыльная опера! — провозгласила Гортензия.
— Да куда там Зоэ подевалась? Лично я есть хочу, — сказал Гэри. — Так вкусно пахнет!
— Она понесла в комнату подарки, — объяснила Ширли.
— Я сейчас принесу лосося и фуа-гра, она сразу явится, — решила Жозефина. — А вы пока рассаживайтесь, я положила карточки с именами на тарелки.
— Я с тобой, а то я еще не исчезала! — заявила Ширли.
На кухне Ширли плотно прикрыла дверь и, нацелив на Жозефину указующий перст, решительно приказала:
— А теперь давай рассказывай! Неча на индейку пенять!
Жозефина покраснела, взяла блюдо и стала раскладывать фуа-гра.
— Он меня поцеловал!
— А, ну наконец-то! Странно, что так долго ждал!
— Он же мой зять! Ты что, забыла?
— Но тебе понравилось? Вас не было довольно долго. Мы еще гадали, чем это вы там занимаетесь.
— Это было здорово, Ширли, так здорово! Я и представить себе не могла! Вот, значит, что такое настоящий поцелуй! Я вся дрожала. С головы до ног. При том, что за спиной была горячая духовка!
— Лучше поздно, чем никогда.
— Издеваешься?
— Ни боже мой! Наоборот, снимаю шляпу перед столь пылким поцелуем.
Жозефина обдала кипятком нож, вынула из формы фуа-гра, выложила на блюдо в окружении желе и листьев латука и спросила:
— И что мне теперь делать?
— Подать с тостами…
— Да не с этим, дура! С Филиппом!
— Ты по уши в дерьме. Deep, deep shit![42] Добро пожаловать в клуб невозможной любви!
— Я бы лучше вступила в какой-нибудь другой! Ширли, ну серьезно… что делать-то?
— Достать лосося, поджарить тосты, открыть бутылку славного вина, положить масло в красивую масленку, нарезать лимон для лосося… То ли еще будет!
— Спасибо, утешила! У меня мозг взрывается, правое полушарие говорит «молодец, расслабься и получай удовольствие», а левое вопит «тревога, опомнись, остановись»!
— Знаю, проходили.
Щеки Жозефины пылали.
— Я готова целоваться с ним все время, снова и снова. Ширли! Это так здорово! Так бы и не отрывалась никогда!
— Ай-ай-ай! Плохо дело.
— Думаешь, я буду страдать?
— Великие страсти — великие страдания.
— Уж ты специалистка…
— Да, я специалистка.
Жозефина задумалась, с нежностью глядя на духовку, и вздохнула:
— Я так счастлива, Ширли, так счастлива! Даже если мое великое счастье длилось десять с половиной минут. Не у всех наберется в жизни десять с половиной минут настоящего счастья!
— Счастливчики! Покажи хоть одного, чтоб я знала, от кого держаться подальше.
— А я богачка, у меня есть десять с половиной минут величайшего счастья в жизни! Я буду крутить и крутить в голове мой фильм про поцелуй, и мне ничего больше не надо. Буду перематывать, ставить на паузу, смотреть в замедленном режиме, снова отматывать назад…
— Будет чем заняться по вечерам! — фыркнула Ширли.
Жозефина прислонилась к плите и замечталась, обхватив себя руками, покачиваясь, словно баюкала свою грезу. Ширли встряхнула ее:
— Может, попразднуем немножко? Там нас уже хватились небось.
В гостиной все сидели и ждали Зоэ.
Гортензия листала собрание сочинений Оскара Уайльда и зачитывала вслух отдельные места. Гэри раздувал огонь в камине. Александр с неодобрительным видом нюхал подаренные отцу сигары.
— «Слезы — убежище для дурнушек, но гибель для хорошеньких женщин», — процитировала Гортензия.
— Very thoughtful indeed![43] — заметил Гэри.
— «Женщины бывают только двух родов: некрасивые и накрашенные».
— Он забыл еще богатых телок! — хохотнул Гэри.
— «Нынешние молодые люди воображают, что деньги — это все. А с годами они в этом убеждаются».
Гэри насмешливо посмотрел на Гортензию:
— Неплохо. Как раз для тебя.
Она сделала вид, что не слышала, и продолжала:
— «В жизни возможны только две трагедии: первая — не получить того, о чем мечтаешь, вторая — получить…»
— Неправда! — воскликнул Филипп.
— Истинная правда! — ответила Ширли. — Мечта хороша, пока не осуществится. Она живет лишь на расстоянии.
— А моя мечта совсем рядом, — прошептал Филипп.
Жозефина и Филипп сидели на диванчике у огня. Он незаметно, за спиной, взял ее за руку. Она густо покраснела и взглядом умоляла отпустить ее, но не тут-то было. Он нежно ласкал ладонь, поворачивал, поглаживал между пальцами. Жозефина не могла отнять руку так, чтобы не дернуться и не привлечь к ним обоим всеобщего внимания. Оставалось только сидеть неподвижно, с пылающей рукой в его руке; она слушала, не слыша, цитаты из Оскара Уайльда и пыталась смеяться, когда смеются другие, но каждый раз слегка запаздывала, что в конце концов не осталось незамеченным.
— Мам, ты наклюкалась, что ли? — воскликнула Гортензия.
Именно в этот момент Зоэ вошла в комнату и торжественно объявила:
— Все по местам! И я гашу свет…
Все направились к столу, ища свои имена на карточках, разложенных у тарелок. Расселись. Развернули салфетки. И повернулись к Зоэ, наблюдавшей за ними, держа руки за спиной.
— А теперь все закрывают глаза и чур не подглядывать!
Все подчинились. Гортензия пыталась подсмотреть, что там делается, но Зоэ потушила свет, и она различила лишь что-то твердое и прямоугольное, что Зоэ волокла к столу. Что еще за фигня? Небось какой-то старый маразматик, который в придачу не держится на ногах? Приперла нам древние кости в виде почетного гостя. Хорош сюрпризец! Наблюет на нас, будет рыгать и пукать. Придется вызывать «скорую», пожарных… Счастливого всем Рождества!
— Гортензия! Ты жухаешь! Закрой глаза сейчас же!
Она подчинилась, но навострила уши. Человек волочился по полу и шуршал, как бумага. У него еще и обуви нет, ноги обернуты газетами! Бомж! Она притащила к нам бомжа! Гортензия зажала нос. Нищие воняют. Приоткрыла одну ноздрю, пытаясь уловить мерзкий смрад, но не унюхала ничего подозрительного. Наверное, Зоэ заставила его принять душ, потому и задержалась. Потом ноздри защекотал легкий запах свежего клея. Да еще это шуршание во тьме — словно кошка трется о мебель. Она безнадежно вздохнула и приготовилась ждать.
«Привела клошара, — думал Филипп, — одного из тех нищих стариков, что справляют Рождество на улице, укрывшись в картонной коробке. Я не против. С каждым из нас может случиться беда». Не далее как вчера, ожидая такси на Северном вокзале, он встретил бывшего коллегу, который шел, опираясь на палку. У него был артроз коленного сустава, крошился хрящ, и он с трудом стоял на ногах. От операции отказался. «Знаешь, Филипп, если не работать два-три месяца — это все, ты уже отстал». — «А я уже полгода ничего не делаю, и мне все равно», — ответил ему Филипп. Я наслаждаюсь жизнью, и мне это нравится, думал он, глядя, как тот удаляется, прихрамывая. Я покупаю произведения искусства, и я счастлив. А еще целую единственную женщину в мире, которую не имею права целовать. Он снова ощутил на губах вкус поцелуя, долгий, сочный, напоенный оттенками. Вкус чернослива, привкус арманьяка… Он блаженно улыбался в темноте. В следующий раз, как поеду в Нью-Йорк, возьму ее с собой. Будем жить там тайно, счастливо, любоваться прекрасными полотнами, вместе ходить по аукционам. За последние две недели в Нью-Йорке этого товара было продано на миллиард триста тысяч долларов: примерно такова сумма закупок Центра Помпиду за двести пятьдесят лет. Может, открыть частный музей, выставить свои приобретения? Я научу Александра покупать картины. На днях на аукционе «Кристис» счастливым обладателем скульптуры Джеффа Кунса «Cape Codder Troll»[44] стал десятилетний мальчик, восседавший между отцом, крупным торговцем недвижимостью, и матерью, известным психиатром. Детский каприз обошелся им в триста пятьдесят две тысячи долларов, но как они гордились своим чадом! Александр, Жозефина, Нью-Йорк, искусство — счастье зародилось словно ниоткуда, из поцелуя с каштанами, а теперь росло, росло, заполняя все его существо.
— Включаю свет, и можете открывать глаза, — объявила Зоэ.
Все ахнули. Вместо пустого стула у стола стоял… Антуан. Фотография Антуана в натуральную величину, наклеенная на пенопласт.
— Разрешите представить вам папу, — торжественно произнесла Зоэ. Глаза ее сверкали.
Все в замешательстве уставились на Антуана. Потом на Зоэ. Потом опять на Антуана, словно ожидая, что он вот-вот оживет.
— Он собирался приехать на Рождество, но ему помешали неотложные дела. Но он все равно должен праздновать с нами, потому что Рождество без папы — не Рождество. Никто не может заменить папу. Никто. И мне бы хотелось, чтобы все подняли бокал за здоровье папы и сказали, что ждут его с нетерпением.
Видимо, она выучила свою речь наизусть — ни разу не сбилась. И не сводила глаз с фигуры отца в охотничьем костюме.
— Я забыла! Наряд у него не самый шикарный, не рождественский, но он надеется, что вы его извините… После всего, что с ним случилось, ему не до элегантности. Ведь ему столько пришлось пережить!
На Антуане была бежевая спортивная рубашка, белый шейный платок и холщовые штаны цвета хаки. Из-под закатанных рукавов виднелись загорелые руки. Он улыбался. Короткие каштановые волосы, смуглое лицо, гордый взгляд: заправский охотник, лихой и отважный. Правую ногу поставил на убитую антилопу, но ни ноги, ни антилопы не видно за скатертью. Жозефина узнала фотографию: она была сделана незадолго до его ухода из фирмы «Ганмен», когда судьба еще улыбалась ему, когда еще не было и речи ни о каких слияниях и увольнениях. Эффект был потрясающий: у всех создалось ощущение, что Антуан и в самом деле сидит с ними за столом.
Александр в ужасе отшатнулся на стуле, отчего фигура Антуана покачнулась и рухнула на пол.
— Ты не хочешь его поцеловать, мам? — спросила Зоэ, гордо водружая на место изображение отца.
Оцепеневшая Жозефина мотнула головой. Невозможно. Неужели он и вправду жив? Может быть, он тайком от меня встречался с Зоэ? Кто додумался до этого кошмарного спектакля — он или сама Зоэ? Она застыла напротив фальшивого Антуана, пытаясь хоть что-то понять.
Филипп и Ширли переглянулись: оба, краснея и кусая губы, изо всех сил старались не расхохотаться. «Очень похоже на этого опереточного охотника — явиться и испортить нам праздник, — издевалась про себя Ширли. — Сам-то вечно обливался по́том со страху, если надо было два слова сказать на публике!»
— Какая ты негостеприимная, мам! Надо же поцеловать мужа в рождественский вечер. Вы, между прочим, все еще женаты.
— Зоэ… Ну пожалуйста… — пролепетала Жозефина.
Гортензия смотрела на портрет отца, теребя прядь волос.
— Это что за спектакль, Зоэ? Римейк «Захватчиков»[45] или «Возвращение папули»?
— Папа не смог к нам приехать, вот мне и захотелось, чтобы у него было место за столом и мы выпили за его здоровье!
— Ты хотела сказать «Плоский папа»! — бросила Гортензия. — Так эти штуки называются в Америке, и ты это прекрасно знаешь, Зоэ!
Зоэ и глазом не моргнула.
— Она не сама это выдумала, а вычитала в английских журналах. Flat Daddy![46] Это американцы изобрели. Вернее, жена одного солдата, который служил в Ираке, приехал в увольнительную, а четырехлетняя дочка его не узнала. А потом семьи солдат Национальной гвардии тоже захотели такую штуку, и пошло-поехало. Теперь каждая семья американского военного, служащего за границей, может заказать себе «Плоского папу». В общем, идея не нова. Зоэ просто решила обломать нам кайф, вот и все.
— И вовсе нет! Я просто хотела, чтобы он был с нами.
Гортензия резко распрямилась, словно отпущенная пружина.
— Чего ты добиваешься? Чтобы мы все чувствовали себя виноватыми? Хочешь показать, что ты одна его не забыла? Что только ты его любишь по-настоящему? Не вышло, детка. Потому что папа умер. Полгода назад. Его сожрал крокодил! Мы тебе не говорили, щадили тебя, но это правда!
— Нет, это ложь! — завопила Зоэ, затыкая уши. — Никто его не съел, он прислал нам открытку!
— Да эта открытка завалялась на почте, ей сто лет!
— Врешь! Все ты врешь! Это новая открытка от папы, он живой! А ты грязная вонючая вошь, ты бы всех со свету сжила, чтобы остаться одной в целом мире! Вошь ты мерзкая! Вошь! — всхлипывая, кричала она что есть силы.
Гортензия откинулась на спинку стула, утомленно махнув рукой:
— С меня хватит. Я умываю руки.
Жозефина разрыдалась, отшвырнула салфетку и выскочила из-за стола.
— Гениально, Зоэ! — воскликнула Гортензия. — У тебя нет еще в запасе сюрприза, нас повеселить? Мы прямо умираем со смеху!
Гэри, Ширли и Филипп в замешательстве ждали, что будет дальше. Александр недоуменно переводил взгляд с одной кузины на другую. Антуан умер? Его съел крокодил? Как в кино? На блюде розовела печенка, тосты черствели, лосось сочился жиром. Из кухни запахло горелым.
— Индейка! — вкричал Филипп. — Мы забыли выключить плиту!
В комнату вошла Жозефина в белом переднике.
— Индейка сгорела, — морщась, объявила она.
Гэри горько вздохнул.
— Уже одиннадцать, а мы до сих пор не ужинали. Достали вы, Кортесы, со своими психодрамами! Чтоб я еще хоть раз праздновал с вами Рождество!
— Да что ж это такое, никак война?! — воскликнула Ширли.
— Я победила! — взвизгнула Зоэ, схватила «Плоского папу» и строевым шагом удалилась в свою комнату.
Гэри взял блюдо с лососем, положил два куска к себе на тарелку, потом проделал то же самое с фуа-гра.
— Вы уж извините, — произнес он с набитым ртом, — я, пожалуй, начну, пока не объявили следующий номер нашей программы. На сытый желудок мне его будет легче оценить.
Александр последовал его примеру, цапнув по кусочку прямо руками. Филипп отвернулся. Сейчас не время давать сыну уроки хорошего тона. Жозефина, без сил повалившись на стул, мрачно озирала закуски, поглаживая вышитые буквы на переднике. «Я ШЕФ-ПОВАР, И ВСЕ МЕНЯ СЛУШАЮТСЯ».
Филипп предложил забыть про обугленную индейку и перейти сразу к сырам и рождественскому полену.
— Начинайте без меня. Пойду посмотрю, как там Зоэ.
— Ну вот! Продолжаем играть в исчезающих людей! — вздохнула Ширли. — Надо, пожалуй, отведать фуа-гра, пока я не стала призраком!
Милена Корбье бросила свою сумку от «Гермес» — настоящую, купленную в Париже, не какую-нибудь подделку, что продают на каждом углу, — на красное кожаное кресло при входе и с удовлетворением оглядела обстановку. Как все красиво, прошептала она. Ну до чего красиво! И это мой дом! И я все это купила на СВОИ деньги!
Она уже полгода жила в Шанхае и не тратила времени зря. Квартира — тому доказательство. Просторная, с огромными окнами, с роскошными полотняными шторами и деревянными панелями на стенах, напоминающими Милене дом ее детства: она тогда училась на парикмахера и жила у бабушки в Лон-ле-Сонье. Лон-ле-Сонье, городок, известный лишь тем, что здесь родился Руже де Лилль[47]. Лон-ле-Сонье, стоянка поезда две минуты. Лон-ле-Сонье, вечная скука.