Страница:
Капля кипятка из кастрюли брызнула ей на руку. Она вскрикнула и убавила огонь. Положила в воду первую порцию каштанов и стала чистить следующую.
«Варить 30 мин., вынуть из воды и сразу снять кожицу».
Папа надрезал каштаны крестообразно, чтобы их было легче чистить. Индейку на Рождество всегда готовил он. Незадолго до смерти записал рецепт на листочке. И подписался: «Человек, который любит свою дочь и кулинарию». «Свою дочь». А не «своих дочерей». Она заметила это только сейчас, хотя каждый год перед Рождеством доставала заветный листок. Я была его любимицей. Перед Ирис он, наверное, терялся. Именно меня он сажал на колени, когда слушал пластинки — Лео Ферре, Жака Бреля, Жоржа Брассанса. Ирис проходила мимо, смотрела на нас и недоуменно пожимала плечами.
Интересно, Филипп умеет готовить? Она поискала глазами бумажные платочки и почесала нос острым кончиком овощечистки. Филипп. Всякий раз, когда она думала о нем, ее сердце колотилось сильнее. Forget me not[37]. Его последние слова, тогда, на вокзале, в июне. С тех пор они не виделись. Узнав, что на Рождество они с Александром остаются вдвоем, она пригласила их к себе.
Сделать выводы, провести границу между возможным и невозможным, черту, за которую заходить запрещено. Будет проще, если я установлю для себя правила. Я люблю правила, я подчиняюсь законам. Как красному свету светофора. В жизни надо ставить границы. Держать дистанцию в отношениях с людьми. Чтобы выжить. Чтобы научиться понимать саму себя. Понимать то неясное чувство, какое влечет меня к нему, и контролировать его. Когда он далеко, я о нем даже не думаю. Но когда он рядом, все путается и вспыхивает огнем.
«Включите духовку и разогрейте ее на позиции 7 термостата в течение 20 мин.». Я сама не заметила, как изменились наши отношения. Из невзрачной я стала обаятельной, единственной, особенной, интересной, желанной, недоступной. А он из холодного и надменного стал для меня близким, понимающим, внимательным, опасно манящим. Это чудесное, исподволь развивающееся чувство постепенно подвело нас к краю пропасти. Белая камелия на балконе — еще одно нарушение границы. Я поливаю ее и думаю о нем. Шлю ему воздушный поцелуй. Он ничего не знает, я никогда ему не скажу.
Он будет считать меня сентиментальной клушей.
А я и есть клуша. Витторио постоянно твердит это Луке. Видел сегодня свою клушу? А что эта курица делает на Рождество? Отправится в Ватикан целовать туфлю папе? А хлеб она не крестит, прежде чем съесть? А перед сексом себя святой водой не кропит? Не стоило Луке мне все это повторять. Меня это задевает. Он говорит, что Витторио день ото дня все неадекватнее, все беспокойнее. Хочет сделать себе лифтинг, но денег не хватает. Говорит, потряси свою клушу, она как сыр в масле катается после своей книжонки. Клуши — они добренькие, душа нараспашку. Тоже мне, писательница! Лука вздыхал: я не виноват, что мы с вами редко видимся, ему нужна моя помощь.
В трех медных кастрюлях варились морковь, репа и сельдерей, из которых она собиралась делать пюре. Скоро и каштаны будут сварены и очищены. На закуску у нее фуа-гра и нарезка речного лосося. Зоэ обожала речного лосося. У нее был очень тонкий вкус, а по оттенку или блеску рыбы она сразу могла определить, сочная та или сухая, свежая или не очень. Перед рыбным прилавком она морщила нос. Это был сигнал: «Мам, здесь не бери. Лосось с фермы, чужих какашек наглотался». Зоэ любила вкусы и запахи, старалась как можно точнее выразить оттенок или воспроизвести звук, закрывала глаза и, причмокивая языком, придумывала целую гамму разных привкусов. Она любила зиму с ее холодами: в них она тоже знала толк. Колючий, резкий мороз, сырой холод, хмурый, нависший холод перед снегопадом, мягкий пушистый мороз, в который хорошо сидеть у камина… «Я люблю холод, мам, у меня от него на сердце тепло». Сейчас, наверное, доделывает свои подарки из картона, обрывков шерсти, лоскутков, скрепок, зажимок и блесток. Она делала замечательных кукол, картины, инсталляции. Словно барышня былых времен. В отличие от Гортензии, она не любила ничего покупать. И еще моя дочка не любит перемены, ей нравится, чтобы из года в год на праздник были одни и те же блюда, чтобы на елке висели те же шары и гирлянды, чтобы мы слушали те же рождественские песни. Ради нее я и соблюдаю весь этот ритуал. Дети не любят, когда посягают на их привычки. Они сентиментальны, и привычки придают им уверенности. Зоэ непременно лизнет рождественское полено, прежде чем откусить: она ищет в нем вкус всех рождественских пирогов в своей жизни, и особенно, наверное, тех, которые ела, когда отец еще был с нами. Как встретит Рождество тот человек из метро? Неужели это Антуан? У него шрам, глаз закрыт. Если он жив и разыскивает нас, то должен бродить вокруг дома в Курбевуа. А там теперь новая консьержка, она нас не знает. И в телефонном справочнике моего имени нет.
Зоэ попросила, чтобы за праздничным столом оставили одно свободное место.
— Увидишь, мам, это будет сюрприз, рождественский сюрприз.
— Она нам бомжа приведет! — предположила Гортензия. — Тогда я точно смоюсь!
— Если не Зоэ, то твоя мама уж точно приведет, — заметила Ширли, и глаза ее смеялись.
— Мне всегда так неловко праздновать, когда на улице столько…
— Кончай, мам, хватит! — воскликнула Гортензия. — Я и забыла, что еду к Матери Терезе! Может, тебе открыть сиротский приют для маленьких симпатичных негритят?
«Смешайте фарш с творогом и черносливом. Нафаршируйте индейку». Вот это я в детстве любила больше всего. Набивать индейку ароматным густым фаршем. Живот индейки раздувался, и я спрашивала у папы: как ты думаешь, она не лопнет? Ирис и мама кривились, а папа хохотал. Сегодня Ирис с нами не будет. И Анриетты тоже. Я не почувствую привкуса прежних праздников, с веточкой падуба на двери, тройной ниткой жемчуга на черном платье Анриетты, лиловой бархатной лентой в волосах Ирис и неизменным восхищенным возгласом матери: «Не стоило бы это говорить при малышке, но я никогда не видела глаз такой синевы! А зубы! А кожа!» Она смеялась от восторга, глядя на старшую дочь, так, словно получила в подарок сапфировое колье. А я? Я чувствовала себя уродиной, на которую никто и смотреть не станет. И эта рана не зажила до сих пор.
«Зашейте отверстие суровой ниткой. Обмажьте птицу маслом или маргарином, посолите, поперчите. Положите птицу на разогретый противень. Примерно через 45 мин. убавьте температуру в духовке. Запекайте индейку в течение часа, постоянно поливая растопленным жиром».
После смерти Люсьена Плиссонье потянулась череда грустных праздников, когда место главы семьи оставалось пустым, а потом появился Марсель Гробз в своих клетчатых пиджаках и галстуках с люрексом. На их тарелках выросли груды подарков. Ирис принимала их снисходительно, словно, так и быть, прощала Марселя за то, что он занял отцовский стул, а Жозефине хотелось броситься ему на шею, но она сдерживалась, опасаясь осуждающих взоров матери и сестры. Сегодня Марсель впервые празднует Рождество с Жозианой и сыном. Скоро она их увидит. У нее, наверное, будет ощущение, что она предает свою мать, перебегает во вражеский лагерь; ну и пусть.
В дверь позвонили. Коротко и твердо. Жозефина посмотрела на часы. Семь. Наверное, они забыли ключ.
Это был мсье Лефлок-Пиньель. Пришел с извинениями: возможно, вечером будет шумно, у них с женой семейный прием. На нем был смокинг, галстук-бабочка, белая плиссированная рубашка, широкий черный атласный пояс. Волосы напомажены и разделены четким пробором — прямо кусты во французском регулярном парке.
— Не стоит извиняться, — улыбнулась Жозефина, обкатывая метафору в голове и приходя к выводу, что небрежное очарование английских цветников ей нравится куда больше. — Боюсь, у нас тоже будет несколько шумно…
Наверное, я должна предложить ему бокал шампанского? Она замялась, но поскольку он явно не собирался уходить, пригласила его войти.
— Мне бы не хотелось отнимать у вас время, — извинился он, однако решительно шагнул в квартиру.
Она вытерла руки тряпкой и протянула ему чуть жирную от масла ладонь.
— Вас не затруднит пройти на кухню? Мне нужно следить за индейкой.
Он вежливо пропустил ее вперед, шутливо заметив:
— О! Я допущен в святая святых! Большая честь!..
Он явно собирался что-то добавить, но осекся. Она достала из холодильника бутылку шампанского и протянула ему, чтобы он открыл. Они пожелали друг другу счастливого Рождества и всего самого лучшего в наступающем году. Все-таки он очень обаятелен, даже с этим ландшафтным дизайном на голове. Интересно, что у него за жена? Никогда ее не видела.
— Я хотел у вас спросить, — начал он, понизив голос. — Ваша дочь… как она отреагировала на то, что случилось с мадам Бертье?
— Это был шок для нее. Мы много говорили об этом.
— Дело в том, что Гаэтан молчит. — Вид у него был озабоченный.
— А другие ваши дети? — спросила Жозефина.
— Старший, Шарль-Анри, ее не знал, он учится в лицее. А у Домитиль она никогда не вела… Меня беспокоит только Гаэтан. А поскольку он учится в одном классе с вашей дочерью… Может, они говорили об этом?
— Она мне не рассказывала.
— Я слышал, вас вызывали в полицию.
— Да. На меня тоже напали, совсем недавно.
— Таким же образом?
— Ох, нет! Не сравнить с тем, что случилось с бедной мадам Бертье.
— А вот комиссар полиции сравнил. Я ходил к нему, он меня принял.
— Знаете, полицейские часто преувеличивают.
— Не думаю.
Эти слова он произнес сурово, как будто подозревал ее во лжи.
— В любом случае это неважно, я же не умерла! Я здесь, пью с вами шампанское!
— Я боюсь, как бы он не взялся за наших детей, — продолжал мсье Лефлок-Пиньель. — Надо потребовать, чтобы дом взяли под охрану, чтобы здесь постоянно дежурил полицейский.
— Круглосуточно?
— Не знаю. Это я и хотел с вами обсудить.
— Почему надо устанавливать охрану специально для нашего дома?
— Потому что на вас напали. Вы же не будете это отрицать?
— Я не уверена, что это тот же самый человек. Не люблю все валить в одну кучу и делать поспешные выводы…
— Но, мадам Кортес…
— Можете называть меня Жозефиной.
— Я… нет… Я предпочитаю «мадам Кортес».
— Как вам угодно…
Их разговор был прерван приходом Ширли, Гэри и Гортензии, нагруженных покупками и раскрасневшихся от холода. Они притопывали, дули на замерзшие пальцы и громко требовали шампанского. Жозефина представила всех друг другу. Эрве Лефлок-Пиньель церемонно поклонился Ширли и Гортензии. «Рад с вами познакомиться, — сказал он последней. — Ваша мама много о вас рассказывала». «Вот новости, — подумала Жозефина, — я вообще ничего о ней не говорила». Гортензия наградила Лефлок-Пиньеля самой любезной из своих улыбок, и Жозефина поняла, что тот сразу раскусил ее дочь. Гортензия явно была польщена и прониклась к нему величайшей симпатией.
— Вы, кажется, изучаете моду?
«Откуда он знает?» — удивилась Жозефина.
— Да. В Лондоне.
— Если вдруг я смогу вам помочь, скажите, у меня много знакомых в этой среде. В Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке.
— Спасибо большое! Я запомню. Это очень кстати, мне скоро понадобится стажировка. Могу я записать ваш номер телефона?
Жозефина, не веря своим глазам, смотрела, как Гортензия пляшет вокруг Лефлок-Пиньеля, опутывает его паутиной, щебечет, кивает, записывает номер мобильного и заранее благодарит за помощь. Они еще поговорили о жизни в Лондоне, о системе образования, о преимуществах двуязычия. Гортензия рассказала, как она работает, принесла большую тетрадь, куда вклеивала образцы понравившихся тканей, показала наброски, которые делала, исходя из цвета и фактуры материи, вылавливая интересные силуэты среди прохожих. «Все, что ты нарисовал, надо уметь сшить. Это правило номер один нашей школы». Эрве Лефлок-Пиньель задавал вопросы, она отвечала неторопливо и подробно. Ширли и Жозефине достались роли статисток. Не успел он удалиться, как Гортензия вскричала: «Мама, вот мужчина для тебя!»
— Он женат, и у него трое детей!
— И что? Ты можешь с ним спать, а жене об этом знать не обязательно. И твоему исповеднику тоже.
— Гортензия! — возмутилась Жозефина.
— Отличное шампанское. Какого года? — спросила Ширли, чтобы сменить тему.
— Не знаю! Должно быть написано на этикетке, — рассеянно ответила Жозефина.
Что это еще за разговоры про соседа?! Нет, это надо прекратить, надо ей объяснить, что любовь — серьезная вещь, что нельзя кидаться на шею первому попавшемуся франту.
— Ну а ты, девочка моя, — спросила она, — ты сейчас… влюблена в кого-нибудь?
Гортензия отпила глоток шампанского и вздохнула:
— Ну вот! Снова здорово! Опять высокие слова! Ты хочешь знать, не встретила ли я красивого, богатого и умного мужчину, от которого потеряла голову?
Жозефина с надеждой кивнула.
— Нет, — проронила Гортензия после небольшой паузы. — Но зато…
Она протянула матери бокал за новой порцией шампанского и сказала:
— Но зато я повстречала парня… Красивого… Правда красивого!
Жозефина тихо ахнула.
Ширли следила за их разговором и молила про себя: «Не верь, моя Жози, не мечтай, опять налетишь на каменную стену». Гэри улыбался: он предвидел, каким ударом для сентиментальной Жозефины будет ответ ее дочери.
— И сколько это продолжалось?
— Две недели. Мы сплелись в душной страсти…
— А потом? — спросила Жозефина, еще на что-то надеясь.
— А потом все, стало неприкольно. Ни-че-го. Глушняк. Представляешь, однажды у него задралась штанина, и я увидела белый носочек. Белый носочек на волосатой лодыжке… Брр, чуть не стошнило!
— Боже правый! Ну у тебя и представления о любви! — вздохнула Жозефина.
— Да это не любовь, мама!
— Они сейчас сперва ложатся в постель, а потом уже влюбляются, — пояснила Ширли.
— Влюбленные мужчины такие скучные! — зевнула Гортензия.
— Но я в любом случае не собираюсь сплетаться в душной страсти с Эрве Лефлок-Пиньелем, — пробормотала Жозефина. Ей казалось, что все над ней смеются.
— А я бы на твоем месте не зарекалась, — хмыкнула Гортензия. — Он вполне в твоем вкусе и не сводил с тебя глаз. А глаза-то блестят! И он как будто ощупывал тебя, не касаясь, это было… неотразимо!
Ширли почувствовала, что Жозефине неловко. Пора кончать шутки, а то подруга воспринимает их слишком серьезно. Что случилось с ее чувством юмора? А может, этот человек ей и правда нравится? Он, my God, is really good looking[38].
— Уж не знаю, как это у мамы получается, но вокруг нее вечно вьются привлекательные мужчины, — примирительно заключила Гортензия, пытаясь свести все к комплименту.
— Спасибо, милая, — сказала Жозефина с натянутой улыбкой, чтобы закрепить это хрупкое перемирие. — А ты, Гэри? Ты романтик или потребитель, как Гортензия?
— Вынужден тебя разочаровать, Жози, но на данный момент я охочусь за жирной богатой телкой. Так что учусь быть жирным телком!
— Ясно. В общем, я одна среди вас такая клуша, как всегда…
— Ну нет, не одна! — проворчала Гортензия. — Есть же еще красавчик Лука! А кстати, почему он отсутствует? Ты его не пригласила?
— Он встречает Рождество с братом.
— Надо было и брата пригласить! Я видела его фотку в Интернете. Агентство «Сапфир», галерея Вивьенн. Этот Витторио Джамбелли обалденно красивый! Такой загадочный язвительный брюнет. Уж я бы его не упустила!
Их разговор прервал еще один звонок в дверь: явился Филипп с целым ящиком шампанского. За ним мрачно плелся понурый, тихий Александр.
— Шампанского на всех! — провозгласил Филипп.
Гортензия запрыгала от радости. «Рэдерер Розе», ее любимое шампанское! Филипп поманил Жозефину в прихожую — якобы помочь повесить их пальто.
— Надо поскорей развести кутерьму с подарками. Мы только что из клиники, это было ужасно.
— Стол накрыт. Индейка почти готова, через двадцать минут можно садиться. А потом подарки.
— Нет! Сперва подарки. Он тогда немного развеется. Поужинаем потом.
— Ладно, — согласилась она, удивленная его властным тоном.
— А Зоэ нет?
— Она у себя в комнате, сейчас позову…
— А ты-то как?
Он взял ее за руку, притянул к себе.
Она почувствовала тепло его тела под влажным шерстяным пиджаком, ее уши вспыхнули; она поспешно затараторила, скрывая замешательство: да-да, ничего, будь добр, разожги камин, а я пока переоденусь и причешусь. Он прижал палец к ее губам, постоял с минуту, пристально глядя на нее — Жозефине показалось, что прошла целая вечность, — и со вздохом сожаления отпустил.
В камине потрескивал огонь. На паркете, выложенном елочкой, сияла груда подарков. Компания разделилась на два лагеря: взрослые предвкушали лишь радость дарить и втайне надеялись, что не промахнулись, а молодое поколение нетерпеливо ожидало, сбудутся ли его сокровенные мечты. Одни слегка тревожились, а другие гадали, придется ли скрывать разочарование или можно будет предаться бурному и искреннему восторгу.
Жозефина не любила ритуал раздачи подарков. Каждый раз она испытывала какое-то необъяснимое разочарование, как будто разбивалась иллюзия бескорыстной любви, и каждый раз оставалась в уверенности, что не сумела выразить всю свою любовь. Ей хотелось разродиться горой, а на поверку почти всегда выходила мышь. Уверена, Гэри понимает мои чувства, сказала себе Жозефина, поймав его пристальный, ободряющий взгляд, говоривший: «Давай, come on[39], Жози, улыбнись, Рождество все-таки, ты нам весь вечер испортишь своей похоронной миной». «Что, так заметно?» — глазами спросила Жозефина, удивленно вздернув брови. Гэри утвердительно кивнул. «ОК, постараюсь», — кивнула она в ответ.
Она повернулась к Ширли, которая объясняла Филиппу, в чем состоит ее деятельность по борьбе с тучностью школьников.
— В мире каждый день умирают восемь тысяч семьсот человек, и все из-за этих торговцев сахаром! В одной только Европе что ни год становится больше на четыреста тысяч тучных детей! Сначала они морили рабов на плантациях сахарного тростника, а теперь взялись за наших малышей и обсыпают их сахарной пудрой!
Филипп успокаивающе поднял руку:
— Может, ты слегка преувеличиваешь?
— Они лезут в каждую щель! Ставят автоматы со своей газировкой и шоколадками в школах, у детей портятся зубы, они жиреют! Еще бы, там такие бабки крутятся! Просто позор! Тебе надо вложиться в это дело. В конце концов, у тебя сын, его это тоже касается.
— Ты считаешь? — спросил Филипп, взглянув на Александра.
Мой сын скорей погибнет от тоски, а не от сахара.
Первое Рождество Александра без матери.
Первое Рождество без Ирис за долгие годы брака.
Их первое холостяцкое Рождество.
Двое мужчин лишились женского образа, который так долго царил в их душах. Из клиники они вышли молча. Так же молча, руки в карманы, прошли по усыпанной гравием аллее, не отрывая взгляд от собственных темных следов на белой изморози. Двое сироток из приюта. Обоим очень хотелось взяться за руки, но они держались молодцом. Прямые, полные достоинства, окутанные горем, как плащом.
— Шесть смертей в минуту, Филипп! И тебе все равно? — Ширли тоже взглянула на угловатую фигурку Александра. — Ладно, ты прав: ему есть куда толстеть, я утихаю. По-моему, кто-то говорил, что пора открывать подарки?
Александр, казалось, не замечал груды блестящих пакетов под ногами. Его отсутствующий взгляд все еще блуждал там, в другой комнате, пустой и мрачной, где лежала безмолвная, бестелесная мать, сжимая на груди тонкие руки. Она разняла их на миг, лишь чтобы попрощаться с ним. «Приятно вам повеселиться, — прошипела она, почти не разжимая губ. — Если вам дадут время и возможность, вспомните обо мне». Александр ушел, унося в себе ненужный поцелуй, который хотел подарить матери. Глядя на пляшущие в камине языки огня, он пытался понять, почему мать так холодна. Может, она его никогда не любила? Может, вовсе не обязательно любить своего ребенка? От этой мысли в его душе разверзлась такая бездна, что у него закружилась голова.
— Жозефина! — крикнула Ширли. — Чего мы ждем? Пора открывать подарки!
Жозефина хлопнула в ладоши и объявила, что сегодня в порядке исключения подарки разрешается открыть до полуночи. Зоэ и Александр будут по очереди изображать Деда Мороза — наугад вытаскивать из кучи коробки и свертки. Рождественский гимн разнесся по комнате, набросив на печальный вечер священный покров. «Ночь тиха, ночь свята, в небесах горит звезда…» Зоэ зажмурила глаза и протянула руку.
— Гортензии от мамы, — объявила она, вытащив длинный конверт. И прочла надпись: — Счастливого Рождества, любимая моя девочка.
Гортензия схватила конверт и открыла — с некоторой опаской. Что там? Открытка? Назидательная записка с объяснением, что жизнь в Лондоне и учеба стоят дорого, что мама и так выложилась по полной программе, а потому новогодний подарок будет чисто символическим? Напряженное лицо Гортензии разгладилось и засияло, словно в нее вдохнули целое облако удовольствия: «Купон на день совместного шопинга, солнце мое». Она бросилась матери на шею.
— Ой, мамочка, спасибо! Спасибо! Как ты угадала?
Слишком хорошо я тебя знаю, хотела сказать Жозефина. Знаю, что безоговорочно, без всяких трений и умолчаний, нас может объединить лишь одно — неистовая гонка за покупками, пиршество трат. Она промолчала, растроганная благодарным поцелуем дочери.
— И пойдем туда, куда я захочу? На весь день? — изумленно спросила Гортензия.
Жозефина кивнула. Она угадала точно, хотя ее немного печалила собственная прозорливость. А как иначе выразить свою любовь к дочери? Почему она выросла такой жадной и пресыщенной, что только надежда провести целый день в магазинах может вызвать у нее прилив нежности? Что тому причиной — скромный образ жизни, который ей пришлось вести, или наше жестокое время? Нет, нельзя все списывать на эпоху, на других. Я тоже виновата. Моя вина родилась в ту минуту, когда я впервые не сумела понять и утешить ее, откупившись подарками. Я любовалась изысканным изгибом платья на ее стройной талии, изяществом облегающего топика, ее длинными точеными ножками, обтянутыми узкими джинсами, — а она радовалась подношениям, которые я складывала к ее ногам. Меня ослепляет ее красота, и я хочу оттенить ее, чтобы скрасить раны, нанесенные жизнью. Куда как проще творить этот мираж, чем дать совет, быть всегда рядом, залечить душу — для этого я слишком неуклюжа. Мы обе расплачиваемся за мои ошибки, дорогая моя, красавица моя, как же я тебя люблю…
И не выпуская дочь из объятий, она прошептала ей на ухо:
— Дорогая моя, красавица моя, как же я тебя люблю…
— Я тоже люблю тебя, мам, — выдохнула Гортензия в ответ.
Жозефина почти поверила, что это правда. Она выпрямилась, чувствуя, как радость возвращает ей силы. Жизнь обрела краски, жизнь вновь хороша, если Гортензия любит ее; она выпишет хоть двадцать тысяч чеков, лишь бы дочь снова шепнула ей на ушко признание в любви.
Раздача подарков продолжалась. Зоэ и Александр громко выкликали имена, оберточная бумага летала по гостиной и корчилась в камине, на полу змеились обрывки лент, оторванные этикетки липли к чему ни попадя. Гэри подбрасывал в огонь поленья, Гортензия рвала зубами непослушные узлы, Зоэ дрожащими руками открывала конверты с сюрпризами. Ширли получила шикарные сапоги и собрание сочинений Оскара Уайльда на английском, Филипп — длинный кашемировый шарф небесно-голубого цвета и коробку сигар, Жозефина — полную коллекцию дисков Гленна Гульда[40] и «айпод» («Ой, да я не знаю, как с этими штуками обращаться!» — «Я тебе покажу!» — обещал Филипп, обнимая ее за плечи). Зоэ тащила рассыпающуюся охапку подарков к себе в комнату; Александр восторженно улыбался, в нем снова проснулось детское любопытство, и он вдруг спросил, ни к кому особо не обращаясь:
— Интересно, а почему у дятла никогда не болит голова?
Едва все отсмеялись, Зоэ тоже решила не отставать:
— А скажите, если долго-долго с кем-нибудь говорить, он может в конце концов забыть, что у вас большой нос?
«Варить 30 мин., вынуть из воды и сразу снять кожицу».
Папа надрезал каштаны крестообразно, чтобы их было легче чистить. Индейку на Рождество всегда готовил он. Незадолго до смерти записал рецепт на листочке. И подписался: «Человек, который любит свою дочь и кулинарию». «Свою дочь». А не «своих дочерей». Она заметила это только сейчас, хотя каждый год перед Рождеством доставала заветный листок. Я была его любимицей. Перед Ирис он, наверное, терялся. Именно меня он сажал на колени, когда слушал пластинки — Лео Ферре, Жака Бреля, Жоржа Брассанса. Ирис проходила мимо, смотрела на нас и недоуменно пожимала плечами.
Интересно, Филипп умеет готовить? Она поискала глазами бумажные платочки и почесала нос острым кончиком овощечистки. Филипп. Всякий раз, когда она думала о нем, ее сердце колотилось сильнее. Forget me not[37]. Его последние слова, тогда, на вокзале, в июне. С тех пор они не виделись. Узнав, что на Рождество они с Александром остаются вдвоем, она пригласила их к себе.
Сделать выводы, провести границу между возможным и невозможным, черту, за которую заходить запрещено. Будет проще, если я установлю для себя правила. Я люблю правила, я подчиняюсь законам. Как красному свету светофора. В жизни надо ставить границы. Держать дистанцию в отношениях с людьми. Чтобы выжить. Чтобы научиться понимать саму себя. Понимать то неясное чувство, какое влечет меня к нему, и контролировать его. Когда он далеко, я о нем даже не думаю. Но когда он рядом, все путается и вспыхивает огнем.
«Включите духовку и разогрейте ее на позиции 7 термостата в течение 20 мин.». Я сама не заметила, как изменились наши отношения. Из невзрачной я стала обаятельной, единственной, особенной, интересной, желанной, недоступной. А он из холодного и надменного стал для меня близким, понимающим, внимательным, опасно манящим. Это чудесное, исподволь развивающееся чувство постепенно подвело нас к краю пропасти. Белая камелия на балконе — еще одно нарушение границы. Я поливаю ее и думаю о нем. Шлю ему воздушный поцелуй. Он ничего не знает, я никогда ему не скажу.
Он будет считать меня сентиментальной клушей.
А я и есть клуша. Витторио постоянно твердит это Луке. Видел сегодня свою клушу? А что эта курица делает на Рождество? Отправится в Ватикан целовать туфлю папе? А хлеб она не крестит, прежде чем съесть? А перед сексом себя святой водой не кропит? Не стоило Луке мне все это повторять. Меня это задевает. Он говорит, что Витторио день ото дня все неадекватнее, все беспокойнее. Хочет сделать себе лифтинг, но денег не хватает. Говорит, потряси свою клушу, она как сыр в масле катается после своей книжонки. Клуши — они добренькие, душа нараспашку. Тоже мне, писательница! Лука вздыхал: я не виноват, что мы с вами редко видимся, ему нужна моя помощь.
В трех медных кастрюлях варились морковь, репа и сельдерей, из которых она собиралась делать пюре. Скоро и каштаны будут сварены и очищены. На закуску у нее фуа-гра и нарезка речного лосося. Зоэ обожала речного лосося. У нее был очень тонкий вкус, а по оттенку или блеску рыбы она сразу могла определить, сочная та или сухая, свежая или не очень. Перед рыбным прилавком она морщила нос. Это был сигнал: «Мам, здесь не бери. Лосось с фермы, чужих какашек наглотался». Зоэ любила вкусы и запахи, старалась как можно точнее выразить оттенок или воспроизвести звук, закрывала глаза и, причмокивая языком, придумывала целую гамму разных привкусов. Она любила зиму с ее холодами: в них она тоже знала толк. Колючий, резкий мороз, сырой холод, хмурый, нависший холод перед снегопадом, мягкий пушистый мороз, в который хорошо сидеть у камина… «Я люблю холод, мам, у меня от него на сердце тепло». Сейчас, наверное, доделывает свои подарки из картона, обрывков шерсти, лоскутков, скрепок, зажимок и блесток. Она делала замечательных кукол, картины, инсталляции. Словно барышня былых времен. В отличие от Гортензии, она не любила ничего покупать. И еще моя дочка не любит перемены, ей нравится, чтобы из года в год на праздник были одни и те же блюда, чтобы на елке висели те же шары и гирлянды, чтобы мы слушали те же рождественские песни. Ради нее я и соблюдаю весь этот ритуал. Дети не любят, когда посягают на их привычки. Они сентиментальны, и привычки придают им уверенности. Зоэ непременно лизнет рождественское полено, прежде чем откусить: она ищет в нем вкус всех рождественских пирогов в своей жизни, и особенно, наверное, тех, которые ела, когда отец еще был с нами. Как встретит Рождество тот человек из метро? Неужели это Антуан? У него шрам, глаз закрыт. Если он жив и разыскивает нас, то должен бродить вокруг дома в Курбевуа. А там теперь новая консьержка, она нас не знает. И в телефонном справочнике моего имени нет.
Зоэ попросила, чтобы за праздничным столом оставили одно свободное место.
— Увидишь, мам, это будет сюрприз, рождественский сюрприз.
— Она нам бомжа приведет! — предположила Гортензия. — Тогда я точно смоюсь!
— Если не Зоэ, то твоя мама уж точно приведет, — заметила Ширли, и глаза ее смеялись.
— Мне всегда так неловко праздновать, когда на улице столько…
— Кончай, мам, хватит! — воскликнула Гортензия. — Я и забыла, что еду к Матери Терезе! Может, тебе открыть сиротский приют для маленьких симпатичных негритят?
«Смешайте фарш с творогом и черносливом. Нафаршируйте индейку». Вот это я в детстве любила больше всего. Набивать индейку ароматным густым фаршем. Живот индейки раздувался, и я спрашивала у папы: как ты думаешь, она не лопнет? Ирис и мама кривились, а папа хохотал. Сегодня Ирис с нами не будет. И Анриетты тоже. Я не почувствую привкуса прежних праздников, с веточкой падуба на двери, тройной ниткой жемчуга на черном платье Анриетты, лиловой бархатной лентой в волосах Ирис и неизменным восхищенным возгласом матери: «Не стоило бы это говорить при малышке, но я никогда не видела глаз такой синевы! А зубы! А кожа!» Она смеялась от восторга, глядя на старшую дочь, так, словно получила в подарок сапфировое колье. А я? Я чувствовала себя уродиной, на которую никто и смотреть не станет. И эта рана не зажила до сих пор.
«Зашейте отверстие суровой ниткой. Обмажьте птицу маслом или маргарином, посолите, поперчите. Положите птицу на разогретый противень. Примерно через 45 мин. убавьте температуру в духовке. Запекайте индейку в течение часа, постоянно поливая растопленным жиром».
После смерти Люсьена Плиссонье потянулась череда грустных праздников, когда место главы семьи оставалось пустым, а потом появился Марсель Гробз в своих клетчатых пиджаках и галстуках с люрексом. На их тарелках выросли груды подарков. Ирис принимала их снисходительно, словно, так и быть, прощала Марселя за то, что он занял отцовский стул, а Жозефине хотелось броситься ему на шею, но она сдерживалась, опасаясь осуждающих взоров матери и сестры. Сегодня Марсель впервые празднует Рождество с Жозианой и сыном. Скоро она их увидит. У нее, наверное, будет ощущение, что она предает свою мать, перебегает во вражеский лагерь; ну и пусть.
В дверь позвонили. Коротко и твердо. Жозефина посмотрела на часы. Семь. Наверное, они забыли ключ.
Это был мсье Лефлок-Пиньель. Пришел с извинениями: возможно, вечером будет шумно, у них с женой семейный прием. На нем был смокинг, галстук-бабочка, белая плиссированная рубашка, широкий черный атласный пояс. Волосы напомажены и разделены четким пробором — прямо кусты во французском регулярном парке.
— Не стоит извиняться, — улыбнулась Жозефина, обкатывая метафору в голове и приходя к выводу, что небрежное очарование английских цветников ей нравится куда больше. — Боюсь, у нас тоже будет несколько шумно…
Наверное, я должна предложить ему бокал шампанского? Она замялась, но поскольку он явно не собирался уходить, пригласила его войти.
— Мне бы не хотелось отнимать у вас время, — извинился он, однако решительно шагнул в квартиру.
Она вытерла руки тряпкой и протянула ему чуть жирную от масла ладонь.
— Вас не затруднит пройти на кухню? Мне нужно следить за индейкой.
Он вежливо пропустил ее вперед, шутливо заметив:
— О! Я допущен в святая святых! Большая честь!..
Он явно собирался что-то добавить, но осекся. Она достала из холодильника бутылку шампанского и протянула ему, чтобы он открыл. Они пожелали друг другу счастливого Рождества и всего самого лучшего в наступающем году. Все-таки он очень обаятелен, даже с этим ландшафтным дизайном на голове. Интересно, что у него за жена? Никогда ее не видела.
— Я хотел у вас спросить, — начал он, понизив голос. — Ваша дочь… как она отреагировала на то, что случилось с мадам Бертье?
— Это был шок для нее. Мы много говорили об этом.
— Дело в том, что Гаэтан молчит. — Вид у него был озабоченный.
— А другие ваши дети? — спросила Жозефина.
— Старший, Шарль-Анри, ее не знал, он учится в лицее. А у Домитиль она никогда не вела… Меня беспокоит только Гаэтан. А поскольку он учится в одном классе с вашей дочерью… Может, они говорили об этом?
— Она мне не рассказывала.
— Я слышал, вас вызывали в полицию.
— Да. На меня тоже напали, совсем недавно.
— Таким же образом?
— Ох, нет! Не сравнить с тем, что случилось с бедной мадам Бертье.
— А вот комиссар полиции сравнил. Я ходил к нему, он меня принял.
— Знаете, полицейские часто преувеличивают.
— Не думаю.
Эти слова он произнес сурово, как будто подозревал ее во лжи.
— В любом случае это неважно, я же не умерла! Я здесь, пью с вами шампанское!
— Я боюсь, как бы он не взялся за наших детей, — продолжал мсье Лефлок-Пиньель. — Надо потребовать, чтобы дом взяли под охрану, чтобы здесь постоянно дежурил полицейский.
— Круглосуточно?
— Не знаю. Это я и хотел с вами обсудить.
— Почему надо устанавливать охрану специально для нашего дома?
— Потому что на вас напали. Вы же не будете это отрицать?
— Я не уверена, что это тот же самый человек. Не люблю все валить в одну кучу и делать поспешные выводы…
— Но, мадам Кортес…
— Можете называть меня Жозефиной.
— Я… нет… Я предпочитаю «мадам Кортес».
— Как вам угодно…
Их разговор был прерван приходом Ширли, Гэри и Гортензии, нагруженных покупками и раскрасневшихся от холода. Они притопывали, дули на замерзшие пальцы и громко требовали шампанского. Жозефина представила всех друг другу. Эрве Лефлок-Пиньель церемонно поклонился Ширли и Гортензии. «Рад с вами познакомиться, — сказал он последней. — Ваша мама много о вас рассказывала». «Вот новости, — подумала Жозефина, — я вообще ничего о ней не говорила». Гортензия наградила Лефлок-Пиньеля самой любезной из своих улыбок, и Жозефина поняла, что тот сразу раскусил ее дочь. Гортензия явно была польщена и прониклась к нему величайшей симпатией.
— Вы, кажется, изучаете моду?
«Откуда он знает?» — удивилась Жозефина.
— Да. В Лондоне.
— Если вдруг я смогу вам помочь, скажите, у меня много знакомых в этой среде. В Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке.
— Спасибо большое! Я запомню. Это очень кстати, мне скоро понадобится стажировка. Могу я записать ваш номер телефона?
Жозефина, не веря своим глазам, смотрела, как Гортензия пляшет вокруг Лефлок-Пиньеля, опутывает его паутиной, щебечет, кивает, записывает номер мобильного и заранее благодарит за помощь. Они еще поговорили о жизни в Лондоне, о системе образования, о преимуществах двуязычия. Гортензия рассказала, как она работает, принесла большую тетрадь, куда вклеивала образцы понравившихся тканей, показала наброски, которые делала, исходя из цвета и фактуры материи, вылавливая интересные силуэты среди прохожих. «Все, что ты нарисовал, надо уметь сшить. Это правило номер один нашей школы». Эрве Лефлок-Пиньель задавал вопросы, она отвечала неторопливо и подробно. Ширли и Жозефине достались роли статисток. Не успел он удалиться, как Гортензия вскричала: «Мама, вот мужчина для тебя!»
— Он женат, и у него трое детей!
— И что? Ты можешь с ним спать, а жене об этом знать не обязательно. И твоему исповеднику тоже.
— Гортензия! — возмутилась Жозефина.
— Отличное шампанское. Какого года? — спросила Ширли, чтобы сменить тему.
— Не знаю! Должно быть написано на этикетке, — рассеянно ответила Жозефина.
Что это еще за разговоры про соседа?! Нет, это надо прекратить, надо ей объяснить, что любовь — серьезная вещь, что нельзя кидаться на шею первому попавшемуся франту.
— Ну а ты, девочка моя, — спросила она, — ты сейчас… влюблена в кого-нибудь?
Гортензия отпила глоток шампанского и вздохнула:
— Ну вот! Снова здорово! Опять высокие слова! Ты хочешь знать, не встретила ли я красивого, богатого и умного мужчину, от которого потеряла голову?
Жозефина с надеждой кивнула.
— Нет, — проронила Гортензия после небольшой паузы. — Но зато…
Она протянула матери бокал за новой порцией шампанского и сказала:
— Но зато я повстречала парня… Красивого… Правда красивого!
Жозефина тихо ахнула.
Ширли следила за их разговором и молила про себя: «Не верь, моя Жози, не мечтай, опять налетишь на каменную стену». Гэри улыбался: он предвидел, каким ударом для сентиментальной Жозефины будет ответ ее дочери.
— И сколько это продолжалось?
— Две недели. Мы сплелись в душной страсти…
— А потом? — спросила Жозефина, еще на что-то надеясь.
— А потом все, стало неприкольно. Ни-че-го. Глушняк. Представляешь, однажды у него задралась штанина, и я увидела белый носочек. Белый носочек на волосатой лодыжке… Брр, чуть не стошнило!
— Боже правый! Ну у тебя и представления о любви! — вздохнула Жозефина.
— Да это не любовь, мама!
— Они сейчас сперва ложатся в постель, а потом уже влюбляются, — пояснила Ширли.
— Влюбленные мужчины такие скучные! — зевнула Гортензия.
— Но я в любом случае не собираюсь сплетаться в душной страсти с Эрве Лефлок-Пиньелем, — пробормотала Жозефина. Ей казалось, что все над ней смеются.
— А я бы на твоем месте не зарекалась, — хмыкнула Гортензия. — Он вполне в твоем вкусе и не сводил с тебя глаз. А глаза-то блестят! И он как будто ощупывал тебя, не касаясь, это было… неотразимо!
Ширли почувствовала, что Жозефине неловко. Пора кончать шутки, а то подруга воспринимает их слишком серьезно. Что случилось с ее чувством юмора? А может, этот человек ей и правда нравится? Он, my God, is really good looking[38].
— Уж не знаю, как это у мамы получается, но вокруг нее вечно вьются привлекательные мужчины, — примирительно заключила Гортензия, пытаясь свести все к комплименту.
— Спасибо, милая, — сказала Жозефина с натянутой улыбкой, чтобы закрепить это хрупкое перемирие. — А ты, Гэри? Ты романтик или потребитель, как Гортензия?
— Вынужден тебя разочаровать, Жози, но на данный момент я охочусь за жирной богатой телкой. Так что учусь быть жирным телком!
— Ясно. В общем, я одна среди вас такая клуша, как всегда…
— Ну нет, не одна! — проворчала Гортензия. — Есть же еще красавчик Лука! А кстати, почему он отсутствует? Ты его не пригласила?
— Он встречает Рождество с братом.
— Надо было и брата пригласить! Я видела его фотку в Интернете. Агентство «Сапфир», галерея Вивьенн. Этот Витторио Джамбелли обалденно красивый! Такой загадочный язвительный брюнет. Уж я бы его не упустила!
Их разговор прервал еще один звонок в дверь: явился Филипп с целым ящиком шампанского. За ним мрачно плелся понурый, тихий Александр.
— Шампанского на всех! — провозгласил Филипп.
Гортензия запрыгала от радости. «Рэдерер Розе», ее любимое шампанское! Филипп поманил Жозефину в прихожую — якобы помочь повесить их пальто.
— Надо поскорей развести кутерьму с подарками. Мы только что из клиники, это было ужасно.
— Стол накрыт. Индейка почти готова, через двадцать минут можно садиться. А потом подарки.
— Нет! Сперва подарки. Он тогда немного развеется. Поужинаем потом.
— Ладно, — согласилась она, удивленная его властным тоном.
— А Зоэ нет?
— Она у себя в комнате, сейчас позову…
— А ты-то как?
Он взял ее за руку, притянул к себе.
Она почувствовала тепло его тела под влажным шерстяным пиджаком, ее уши вспыхнули; она поспешно затараторила, скрывая замешательство: да-да, ничего, будь добр, разожги камин, а я пока переоденусь и причешусь. Он прижал палец к ее губам, постоял с минуту, пристально глядя на нее — Жозефине показалось, что прошла целая вечность, — и со вздохом сожаления отпустил.
В камине потрескивал огонь. На паркете, выложенном елочкой, сияла груда подарков. Компания разделилась на два лагеря: взрослые предвкушали лишь радость дарить и втайне надеялись, что не промахнулись, а молодое поколение нетерпеливо ожидало, сбудутся ли его сокровенные мечты. Одни слегка тревожились, а другие гадали, придется ли скрывать разочарование или можно будет предаться бурному и искреннему восторгу.
Жозефина не любила ритуал раздачи подарков. Каждый раз она испытывала какое-то необъяснимое разочарование, как будто разбивалась иллюзия бескорыстной любви, и каждый раз оставалась в уверенности, что не сумела выразить всю свою любовь. Ей хотелось разродиться горой, а на поверку почти всегда выходила мышь. Уверена, Гэри понимает мои чувства, сказала себе Жозефина, поймав его пристальный, ободряющий взгляд, говоривший: «Давай, come on[39], Жози, улыбнись, Рождество все-таки, ты нам весь вечер испортишь своей похоронной миной». «Что, так заметно?» — глазами спросила Жозефина, удивленно вздернув брови. Гэри утвердительно кивнул. «ОК, постараюсь», — кивнула она в ответ.
Она повернулась к Ширли, которая объясняла Филиппу, в чем состоит ее деятельность по борьбе с тучностью школьников.
— В мире каждый день умирают восемь тысяч семьсот человек, и все из-за этих торговцев сахаром! В одной только Европе что ни год становится больше на четыреста тысяч тучных детей! Сначала они морили рабов на плантациях сахарного тростника, а теперь взялись за наших малышей и обсыпают их сахарной пудрой!
Филипп успокаивающе поднял руку:
— Может, ты слегка преувеличиваешь?
— Они лезут в каждую щель! Ставят автоматы со своей газировкой и шоколадками в школах, у детей портятся зубы, они жиреют! Еще бы, там такие бабки крутятся! Просто позор! Тебе надо вложиться в это дело. В конце концов, у тебя сын, его это тоже касается.
— Ты считаешь? — спросил Филипп, взглянув на Александра.
Мой сын скорей погибнет от тоски, а не от сахара.
Первое Рождество Александра без матери.
Первое Рождество без Ирис за долгие годы брака.
Их первое холостяцкое Рождество.
Двое мужчин лишились женского образа, который так долго царил в их душах. Из клиники они вышли молча. Так же молча, руки в карманы, прошли по усыпанной гравием аллее, не отрывая взгляд от собственных темных следов на белой изморози. Двое сироток из приюта. Обоим очень хотелось взяться за руки, но они держались молодцом. Прямые, полные достоинства, окутанные горем, как плащом.
— Шесть смертей в минуту, Филипп! И тебе все равно? — Ширли тоже взглянула на угловатую фигурку Александра. — Ладно, ты прав: ему есть куда толстеть, я утихаю. По-моему, кто-то говорил, что пора открывать подарки?
Александр, казалось, не замечал груды блестящих пакетов под ногами. Его отсутствующий взгляд все еще блуждал там, в другой комнате, пустой и мрачной, где лежала безмолвная, бестелесная мать, сжимая на груди тонкие руки. Она разняла их на миг, лишь чтобы попрощаться с ним. «Приятно вам повеселиться, — прошипела она, почти не разжимая губ. — Если вам дадут время и возможность, вспомните обо мне». Александр ушел, унося в себе ненужный поцелуй, который хотел подарить матери. Глядя на пляшущие в камине языки огня, он пытался понять, почему мать так холодна. Может, она его никогда не любила? Может, вовсе не обязательно любить своего ребенка? От этой мысли в его душе разверзлась такая бездна, что у него закружилась голова.
— Жозефина! — крикнула Ширли. — Чего мы ждем? Пора открывать подарки!
Жозефина хлопнула в ладоши и объявила, что сегодня в порядке исключения подарки разрешается открыть до полуночи. Зоэ и Александр будут по очереди изображать Деда Мороза — наугад вытаскивать из кучи коробки и свертки. Рождественский гимн разнесся по комнате, набросив на печальный вечер священный покров. «Ночь тиха, ночь свята, в небесах горит звезда…» Зоэ зажмурила глаза и протянула руку.
— Гортензии от мамы, — объявила она, вытащив длинный конверт. И прочла надпись: — Счастливого Рождества, любимая моя девочка.
Гортензия схватила конверт и открыла — с некоторой опаской. Что там? Открытка? Назидательная записка с объяснением, что жизнь в Лондоне и учеба стоят дорого, что мама и так выложилась по полной программе, а потому новогодний подарок будет чисто символическим? Напряженное лицо Гортензии разгладилось и засияло, словно в нее вдохнули целое облако удовольствия: «Купон на день совместного шопинга, солнце мое». Она бросилась матери на шею.
— Ой, мамочка, спасибо! Спасибо! Как ты угадала?
Слишком хорошо я тебя знаю, хотела сказать Жозефина. Знаю, что безоговорочно, без всяких трений и умолчаний, нас может объединить лишь одно — неистовая гонка за покупками, пиршество трат. Она промолчала, растроганная благодарным поцелуем дочери.
— И пойдем туда, куда я захочу? На весь день? — изумленно спросила Гортензия.
Жозефина кивнула. Она угадала точно, хотя ее немного печалила собственная прозорливость. А как иначе выразить свою любовь к дочери? Почему она выросла такой жадной и пресыщенной, что только надежда провести целый день в магазинах может вызвать у нее прилив нежности? Что тому причиной — скромный образ жизни, который ей пришлось вести, или наше жестокое время? Нет, нельзя все списывать на эпоху, на других. Я тоже виновата. Моя вина родилась в ту минуту, когда я впервые не сумела понять и утешить ее, откупившись подарками. Я любовалась изысканным изгибом платья на ее стройной талии, изяществом облегающего топика, ее длинными точеными ножками, обтянутыми узкими джинсами, — а она радовалась подношениям, которые я складывала к ее ногам. Меня ослепляет ее красота, и я хочу оттенить ее, чтобы скрасить раны, нанесенные жизнью. Куда как проще творить этот мираж, чем дать совет, быть всегда рядом, залечить душу — для этого я слишком неуклюжа. Мы обе расплачиваемся за мои ошибки, дорогая моя, красавица моя, как же я тебя люблю…
И не выпуская дочь из объятий, она прошептала ей на ухо:
— Дорогая моя, красавица моя, как же я тебя люблю…
— Я тоже люблю тебя, мам, — выдохнула Гортензия в ответ.
Жозефина почти поверила, что это правда. Она выпрямилась, чувствуя, как радость возвращает ей силы. Жизнь обрела краски, жизнь вновь хороша, если Гортензия любит ее; она выпишет хоть двадцать тысяч чеков, лишь бы дочь снова шепнула ей на ушко признание в любви.
Раздача подарков продолжалась. Зоэ и Александр громко выкликали имена, оберточная бумага летала по гостиной и корчилась в камине, на полу змеились обрывки лент, оторванные этикетки липли к чему ни попадя. Гэри подбрасывал в огонь поленья, Гортензия рвала зубами непослушные узлы, Зоэ дрожащими руками открывала конверты с сюрпризами. Ширли получила шикарные сапоги и собрание сочинений Оскара Уайльда на английском, Филипп — длинный кашемировый шарф небесно-голубого цвета и коробку сигар, Жозефина — полную коллекцию дисков Гленна Гульда[40] и «айпод» («Ой, да я не знаю, как с этими штуками обращаться!» — «Я тебе покажу!» — обещал Филипп, обнимая ее за плечи). Зоэ тащила рассыпающуюся охапку подарков к себе в комнату; Александр восторженно улыбался, в нем снова проснулось детское любопытство, и он вдруг спросил, ни к кому особо не обращаясь:
— Интересно, а почему у дятла никогда не болит голова?
Едва все отсмеялись, Зоэ тоже решила не отставать:
— А скажите, если долго-долго с кем-нибудь говорить, он может в конце концов забыть, что у вас большой нос?