Панов Николай. В океане

   Боцман ледокола Птицын — выдубленное ветрами лицо, фуражка слегка сдвинута на седеющий висок — стоял у лебедки, придерживался одной рукой за влажный барабан.
   Сливин еще раз взглянул на тросы, на близкие очертания дока. Пошел в сторону мостика, по деревянной палубе ледокола.
   Хорошо поработали, Иван Андреевич, — задержавшись рядом с Птицыным, сказал Андросов.
   Разъяснишь людям политично, в чем дело, вот они и работают с душой, — внушительно откликнулся Птицын.
   Он сказал это со скромным достоинством, он был коммунистом и одним из агитаторов ледокола. Еще до выхода в море Андросов провел с коммунистами и агитаторами экспедиции не одну беседу…
   И морских загибов, Иван Андреевич, вы избегали удачно, — понизив голос, чуть улыбнулся Андросов. — Слышал я — лавировали, как среди минных полей. Правда, раза два чуть не взорвались.
   Вот чудное дело, — тоже улыбаясь, развел руками Птицын. — Раньше казалось — без крепкого словечка ни одного буксира не заведешь. А теперь, оказывается, все тихо, интеллигентно можно.
   — И, говорите, не хуже пошло без ругани этой!..
   — Однажды, когда лебедку заедало, а вы тогда как раз в машину спускались, я-таки подхлестнул их малым загибом, — честно признался боцман.
   Андросов посмотрел с упреком.
   Вы, Иван Андреевич, больше художественную литературу читайте. Очень это язык развивает, увеличивает запас слов.
   Насчет чтения — я любитель. Уговаривать не нужно меня в этом смысле.
   Вот и чудесно, что не нужно вас уговаривать… А мы как раз хороших книг для библиотеки достали. Будет нам чтение в свободное время.
   Андросов кивнул боцману. Пошел по палубе дальше. Небо светлело, но палуба была еще мокрой и скользкой, потемнела от недавно кончившегося дождя.
   Андросов шел порывистой энергичной походкой. Каждый раз при выходе в море чувствовал себя как-то собранней и в то же время свободней, легче, чем на берегу. Был неплохо настроен и сейчас, несмотря на волнения перед выходом в море. Радовался, что в состав моряков экспедиции подобрался сознательный, боевой народ.
   Когда в столовой «Прончищева» штурман Курнаков сперва немного стесненно, сухо, а потом оживляясь все больше, сделал свое сообщение «О бдительности» (Курнаков категорически настоял, чтобы этот короткий доклад был назван скромно «сообщением»), Андросов видел, с каким живым интересом слушали его пришедшие в столовую свободные от вахт моряки.
   Вместе с военными моряками столовую заполнили кочегары, сигнальщики, трюмные машинисты ледокола. Запомнилось вдумчивое лицо кочегара Илюшина, бывшего котельного машиниста с черноморского крейсера, после демобилизации поступившего на ледокол. Запомнился гладко причесанный, степенный машинист Гладышев, бывший пехотинец. Серебряное солнце ордена Богдана Хмельницкого, полученного в боях за форсирование Вислы, мерцало на его пиджаке.
   Рядом с Гладышевым сидели две буфетчицы ледокола: молчаливая, будто всегда чем-то недовольная Глафира Львовна и курчавая темноглазая Таня, всю войну самоотверженно проработавшая в полевых госпиталях медсестрой. Эти и десятки других служащих ледокола помогают военным морякам выполнить важное правительственное задание…
   Да, пока все идет хорошо. Поднявшись на мостик, Андросов взглянул вперед, где, соединенный с «Прончищевым» буксиром, медленно продвигался «Пингвин». Обернулся назад — к массивным очертаниям покачивавшегося на волнах дока.
   Море было серовато-синим с редкими вспышками пенных гребней. Чуть видной смутной чертой проступал на горизонте берег.
   Сигнальщики стояли на крыле просторного мостика. Черноволосый высокий Жуков, смуглый кареглазый Фролов.
   — Здравствуйте, товарищ капитан третьего ранга! Андросову улыбался Фролов, откинувший за плечи резиновый горб капюшона. С дружеской лаской смотрели большие глаза сигнальщика.
   — Здравствуйте, товарищ Фролов. Как вахта?
   — Да я сейчас не вахтенный. Вот поднялся — военных моряков проведать. Все в порядочке на сегодняшний день.
   Сквозь стекло рулевой рубки было видно, как рулевой, ухватясь за рукоятки штурвала, то всматривается пристально в даль, то взглядывает мельком на компас. Засученные до локтей рукава открывали плоские мышцы его почти черных от загара рук.
   Андросов остановился у поручней. Смотрел на бесконечно бегущие волны. Жуков полуобернулся к нему, хотел что-то сказать, но промолчал, всматриваясь в волны и в берег.
   Капитан третьего ранга видел движение Жукова, но молча отошел, заглянул в штурманскую рубку. Там, опершись локтями на высокий прокладочный стол, среди блещущих никелем и стеклом механизмов, склонился над картой, как всегда корректный, затянутый в китель, штурман Курнаков.
   — Совершенно непонятно, Почему на солнце пятна, — напевал свою любимую песенку штурман.
   Андросов снова прошелся по мостику. Над туманной Балтикой — мирное утро. Плавание началось только вчера, на рассвете, но уже сейчас происшедшее в тот вечер с Жуковым в базе кажется каким-то мрачным противоестественным сном.
   В задумчивости он спустился в свою каюту. Набросил на вешалку возле двери плащ и мокрую фуражку, присел в кресло.
   Совсем недавно он перебрался сюда — и вот уже чувствует себя здесь уютно и просто, как дома.
   Так привычно сидеть, покачиваясь за столом.
   Гудят под каютной палубой корабельные машины. Иногда чавкает, всплескивает в умывальнике вода. Чуть поскрипывают металлические, покрашенные под дерево переборки.
   На столе — газеты, журналы, книги с вложенными в них выписками для бесед. Еще столько необходимо прочесть, проработать. Не прочтешь всю эту литературу — не проведешь хороших бесед с людьми.
   И в то же время так трудно приняться за чтение после бессонной ночи, которую провел на мостике и в машинах, среди матросов на корме «Прончищева» и на стапель-палубе дока, куда уже под утро перебросил его обслуживающий экспедицию маленький посыльный корабль… Манила прилечь, хорошенько выспаться широкая, застланная свежим бельем койка.
   В дверь каюты постучали.
   — Вас чай просят пить, товарищ капитан третьего ранга! — прозвучал за дверью голос Ракитиной.
   Когда Андросов вошел в капитанский салон, здесь уже собрались Сливин, Потапов, Курнаков, только что сменившийся с вахты.
   Капитан первого ранга Сливин расхаживал по салону, смотрел в иллюминатор. Таня Ракитина в белом накрахмаленном переднике расставляла на круглом обеденном столе хлеб, масло, открытые банки консервов.
   — Прошу к столу, товарищи, — сказал Сливин, отстегивая ремни у кресла. Уже при первом обеде на ледоколе заметил Андросов здесь своеобразные детали: ременные застежки на креслах у стола, высокие откидные борта, окружающие обеденный стол, чтобы при сильной океанской качке не разбрасывало по салону кресла, не слетала на палубу со стола посуда.
   — Итак, Ефим Авдеевич, — сказал Сливин добродушно, накладывая сахар в стакан, — как вам нравится начало нашего перехода?
   — Если не считать этой неприятности в базе, — сдержанно откликнулся Андросов, — мне кажется, что плавание началось хорошо. Прекрасно работают люди.
   —И можно надеяться, что и в дальнейшем переход пройдет без всяких приключений. Ваше мнение на этот счет?
   — По поводу приключений характерную цитату привел мне майор Людов, вчера побывавший у нас, — улыбнулся Андросов, принимая у Тани полный чаю стакан. — У меня на столе лежит книга Роалда Амундсена «Моя жизнь», которую собираюсь прочесть. Амундсен пишет, что приключение — это не более как следствие скверной плановой разработки, приведшей к тяжелым испытаниям. И дальше говорит норвежский полярник: «Приключение — это еще одно доказательство той истины, что ни одному человеку не дано предвидеть всех случайностей будущего». Эти-то строки и указал мне майор.
   — А ведь неплохо сказано, — погладил бороду Сливин. — Приключение — следствие плохой плановой разработки! И никому не дано предвидеть все случайности будущего…
   Андросов, склонясь над столом, сосредоточенно помешивал ложечкой в стакане.
   — А вы помните, товарищ капитан первого ранга, что писал Маркс о закономерности случая? Как известно, случайность и необходимость — родственные категории, отражающие единство противоположностей объективного мира.
   Густые брови Сливина слегка приподнялись над водянисто-голубыми глазами.
   — И вы, следовательно, так же, как ваш майор, с мнением Амундсена не согласны?
   — Типичная для буржуазного интеллигента внеклассовая точка зрения, — пожал плечами Андросов. — Амундсен не упоминает об источнике целого ряда так называемых приключений: о вмешательстве враждебных классовых сил.
   Капитан «Прончищева» Потапов допил торопливо чай, вышел из-за стола, мельком взглянув на часы. Он торопился на мостик, с которого почти не сходил, как только начался поход.
   — Но в этой экспедиции мы, по-видимому, избежим новых приключений всякого рода, — Сливин неторопливо, с удовольствием прихлебывал чай. — Время мирное, прекрасные прогнозы погоды. Правда, немного запоздали в связи с этой задержкой, но, по всем данным, успеем провести док до наступления осенних штормов.
   Андросов слушал уверенный голос начальника экспедиции, смотрел на его внушительную фигуру. Еще с давних дней Великой Отечественной войны многим запомнился портрет Сливина в одной из флотских газет: его огромный рост, выпуклая грудь под распушенной по кителю светлой бородой. Впечатление подкупающей непосредственности и силы вызывал образ Сливина у всех, имевших дело с этим морским офицером.
   С первых военных дней командовавший тогда тральщиком Сливин проявил себя беззаветно храбрым командиром. Под жестоким огнем береговой батареи врага высаживал он армейский десант на занятый гитлеровцами берег. Каждый раз когда орудийный снаряд ложился близко от борта и солдаты невольно прижимались к палубе, командир тральщика удальски взмахивал фуражкой, громовым голосом отпускал ядовитые замечания по поводу меткости фашистских артиллеристов.
   Это Сливин, несколько месяцев спустя, взял на буксир в океане горящий американский транспорт, покинутый командой, и, потушив пожар, привел судно в порт назначения. Вскоре после этого представитель американской военной миссии вручил Сливину один из высших военных орденов Соединенных Штатов…
   — Вы что сморщились, как от хины, Ефим Авдеевич? — вывел Андросова из раздумья насмешливый голос начальника экспедиции. — Вот и штурман согласен со мной, что поход должен пройти гладко. А, говоря между нами, неплохо было бы нашему личному составу хватить небольшой штормок — кусок хорошей морской практики.
   — Так или иначе — морской практики будет достаточно. Без шторма в пути не обойдемся! А если учесть парусность доковых башен, то нас будет все время сносить с курса… — начал Курнаков.
   В дверях появился рассыльный.
   Товарищ капитан первого ранга, к нашему борту подошло посыльное судно «Топаз», просит разрешения начать выгрузку хлеба, выпеченного на доке.
   Пусть приступают, — сказал Сливин.
   — Разрешите обратиться к капитану третьего ранга!
   — Обращайтесь.
   — Товарищ капитан третьего ранга, — повернулся рассыльный к Андросову. — Мичман Агеев пришел на «Топазе», находится в вашей каюте.
   Андросов допил чай, глядя на Сливина, приподнялся в кресле.
   Разрешите выйти из-за стола? Нужно потолковать с мичманом, пока идет разгрузка.
   Конечно, идите, Ефим Авдеевич, — сказал Сливин…
   Агеев сидел на диванчике в каюте, перелистывал взятый со стола журнал. Он тоже мало спал этой ночью, изрядно устал. Но боцман был в очень благодушном настроении. Его жесткие пальцы перелистывали журнал, а светлые глаза смотрели куда-то в пространство, будто за переборку каюты. Когда вошел Андросов, Сергей Никитич поднялся с дивана.
   Сидите, мичман, сидите, — сказал Андросов. — Ну как, все нормально на доке?
   Все в порядке, товарищ капитан третьего ранга. Матросы работают с душой!
   Активисты-агитаторы вам помогают?
   Сами вы видели, — актив подбирается крепкий. Коммунисты-водолазы Костиков и Коркин — фронтовики, с гвардейских кораблей. Электрики Афанасьев и Милин — тоже из старослужащих… Боцман Ромашкин… Пекарь Кубиков — бывший кок из морской пехоты… И в комсомольской организации уже вижу, на кого опереться… Между прочим, — мичман слегка усмехнулся, — есть у нас такой занозистый парнишка — Мосин. Пока шебаршится, но похоже — будет у нас с ним настоящая дружба.
   — Так… — Андросов протянул Агееву стопку листков. — Вот прочтите тезисы беседы о Швеции. Здесь проведу собрание с агитаторами сам, а на доке придется вам как секретарю парторганизации заняться этой беседой. Прочтите сейчас, может быть, что неясно.
   — Есть, — сказал Агеев, углубился в чтение листков.
   Когда, закончив разговор с Андросовым, мичман вышел на верхнюю палубу ледокола, погода разгулялась совсем.
   Высоко в небе стояло яркое, горячее солнце. Сверкали вокруг золотисто-синие волны.
   Широкий черный «Топаз» покачивался возле «Прончищева», идя с ним почти борт к борту.
   Еще не отходим, товарищ мичман, — крикнул старшина с посыльного судна.
   Так я в библиотеку забежать успею. Будете отходить — просигнальте, — сказал Агеев и вдруг почувствовал, как налилось жаром лицо. — Взгляну, не свободна ли книжонка одна, нужна мне для занятий, — бросил он, внушительно сдвинув брови, стоявшему у поручней матросу и тут же нахмурился еще больше. Мичман не выносил лжи и притворства.
   Нет, не книжка для занятий нужна была Агееву… Быстро пройдя коридором, взглянул он на дверь с ярко начищенными медными буквами «Библиотека», Дверь была полуоткрыта.
   Таня Ракитина сидела за маленьким столиком среди книжных полок. Перед ней белел незаполненный листок картотеки. На голове девушки не было повязки, в которой она обслуживала обычно салон. Густые кудри падали ей на глаза, белый листок оттенял лежащую на столике руку. Ракитина о чем-то задумалась, глубоко и грустно.
   Встрепенувшись, Таня взглянула на вошедшего. «Не выспалась тоже, бедняжка», — подумал боцман, увидев синеватые тени у девушки под глазами.
   — А, Сергей Никитич, вы здесь? — улыбнулась Таня. Мичман возликовал в душе, что к нему обращена эта улыбка, но, как всегда, сдержанный, почти строгий, вытянулся перед столом.
   — Да, вот пришел на «Топазе»… Кстати, почитать что-нибудь взял бы, Татьяна Петровна.
   А прежнюю книгу не сдали? — сказала Таня с шутливым упреком. — Пока не вернете — другую выдать вам не могу.
   Как же не сдал? Помните — еще в базе, когда вы с берега ночью вернулись, в библиотеку пошли с толстой книжкой… Я вам тогда свою принес… В ту ночь, когда тревогу сыграли… На доке я вам досаждал.
   — Ах, да, я и забыла в хлопотах этих.
   Ее рука скользнула, рассыпались по палубе листки картотеки. Мичман нагнулся за ними, но она сама быстро собрала листки, внимательно выравнивала перед собой.
   — Да вот книжка эта стоит! — зоркий взгляд мичмана остановился на одной из полок, он вынул томик из ряда других. Повертев в руках, поставил на место.
   — Ну, а теперь что вам предложить? Таня деловито подошла к полке.
   — Чернышевского «Что делать?» читали?
   — Нет, «Что делать?» еще не читал… А может, из советских писателей что прочесть? Или о плаваниях русского военного флота? Интересуются матросы.
   Мичман оперся ладонями о гладкий библиотечный барьер.
   — Рассказал я им давеча, что по вашему совету прочел о лейтенанте Прончищеве и его геройской подруге жизни… Как укрепляли они боевую славу России…
   Таня стояла у полки, полуобернувшись к нему.
   Нет ли чего о героях Гангута, которые при Петре Первом шведский флот разгромили? — продолжал мичман. — Помните, Татьяна Петровна, в базе, как пройдешь через сквер, гранитный памятник морякам Гангутского боя?
   Нет, памятника посмотреть не успела, не была в том районе, — сказала Таня, перебирая книги. — А вот о Гангутском бое сейчас вам найду кое-что…
   Мичман ждал, опершись на барьер. Никогда еще, возникла чудесная мысль, не получал столько радости от внешне простого разговора, от такого вот ожидания в маленькой, залитой солнцем каютке. Казалось — не библиотечную книжку ожидает он, а прихода какого-то необычайного, огромного счастья.
   Не потому ли так радовался, что сейчас увидел опять, еще раз убедился, что на руке Татьяны Петровны нет больше тоненького, похожего на обручальное кольца?

Глава двенадцатая
ШТОРМ В КАТТЕГАТЕ

   Копенгаген проплывал линией бесконечных причалов, стрельчатыми вышками соборов, будто свитых из окружающего город тумана. Дождь прекратился давно, туман на волнах исчез, но берег все еще был в сырой жемчужно-серой дымке.
   Портовые склады, круглые нефтяные цистерны вырастали, казалось, прямо из неподвижной черной воды. К тесаным плитам причалов жались борта теплоходов и шхун, косые полоски парусов. Дома набережной, нависшие над проливом, смотрели в волны гигантскими готическими литерами на приземистых широких фронтонах.
   Андросов окончил обход кубриков и вахтенных постов ледокола, поднялся на палубу из кочегарки. На траверзе «Прончищева» была центральная часть города. Андросов взял в штурманской рубке бинокль, стоя на мостике, рассматривал береговую черту.
   Он повел биноклем в сторону, и в радужном обрамлении линз плеснулась рубчатая вода. В сдвоенный круг окуляров вплыла двухмачтовая шхуна, будто впаянная в водный свинец. Лишь вытянутый ветром флаг — белый крест на выцветшем красном полотнище — говорил о движении парусника.
   Андросов разжал пальцы. Город, плывший, казалось, совсем близко по борту, отдалился. Дома, корабли, многовековые камни пристаней слились в одну неясную черту на горизонте.
   У двери в рубку стоял лейтенант Игнатьев. Светлая прядь волос выбивалась из-под лакового козырька его сдвинутой на затылок фуражки. Игнатьев что-то медленно вписывал в общую тетрадь.
   Увидев капитана третьего ранга, перестал писать, глядел как-то виновато.
   — Стихи сочиняете, товарищ лейтенант? — спросил Андросов. — С музой беседуете в свободное время?
   Он знал: Игнатьев сейчас не занят по службе, только недавно сдал штурманскую вахту Чижову.
   Почему же стихи? — смутился Игнатьев.
   Да я поэта за десять шагов узнаю, хотя бы по волосам! — шутливо сказал Андросов.
   Движением руки лейтенант заправил волосы под фуражку.
   Две страсти были у лейтенанта Игнатьева. Поэзия и штурманское дело. Вернее, штурманское дело и поэзия. В толстую общую тетрадь с выведенным любовно на обложке рисунком боевого корабля, рассекающего бурные волны, лейтенант, еще будучи в училище, стал вписывать наиболее полюбившиеся ему стихи, перемежая их строфами собственного сочинения…
   — Дайте прочесть, что написали. Честное слово, останется между нами, — сказал улыбаясь Андросов.
   Столько подкупающей мягкости было в этой улыбке, что улыбнулся и лейтенант, застенчиво протянул тетрадь. Андросов прочел четко написанные строчки:
   — Вот проступают сквозь туман, Как затушеванный рисунок, Остроконечные дома. Над берегами Эресунна. Проходит шхуна. Белый крест На порыжелом датском флаге. Мы за границей. Курс норд-вест. На горизонте Копенгаген.
   — Из вас может выйти поэт, лейтенант, — серьезно сказал Андросов, отдавая тетрадь.
   Игнатьев вспыхнул от удовольствия.
   Хорошо подмечено: как затушеванный рисунок этот берег в тумане. А что за Эресунн? Для рифмы, что ли, придумали?
   Никак нет, товарищ капитан третьего ранга. Эресунн — это же правильное название Зунда. Так он на всех штурманских картах обозначен.
   — Значит, нет натяжек для рифмы? Это совсем здорово. Вам и в печати уже выступать приходилось?
   — Печатался в училищной газете, кое-что в нашу флотскую давал… — Игнатьев смотрел доверчиво, уже видел в Андросове лучшего друга. Немного замялся. — Сейчас мою песню разучивают матросы, музыку к ней подобрали сами.
   — «Бывают дни» — это ваш текст? — Игнатьев кивнул. — Песня душевная, матросам она полюбилась.
   Игнатьев весь сиял.
   Только есть просьба. Вы капитану второго ранга Курнакову не говорите, что я здесь стихи сочинял, — с запинкой сказал Игнатьев.
   Почему же? Вы же не в часы вахты писали?
   Все равно. Начальник штаба мной недоволен. Считает, что стихи писать — не дело штурмана.
   — Да? — сказал Андросов. — А я как раздумал, что поэзия и штурманское дело — довольно близкие категории. И там и здесь нужна предельная точность работы. А кстати, лейтенант, я думаю, — из вас должен выработаться хороший агитатор. Секретарь комсомольской организации не беседовал с вами об этом?
   Заходила речь. Да у меня большая штурманская загрузка…
   Значит, не стремитесь быть в нашем активе? Напрасно. Каждый подлинный поэт — агитатор. Помните, Маяковский писал: «Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана-главаря…» Вот что, лейтенант, в четырнадцать ноль-ноль будет в моей каюте собрание агитаторов. Отдохните к этому времени и обязательно приходите. И принесите какие-нибудь стихи для нашей стенгазеты.
   — Есть быть на собрании и принести стихи! Андросов смотрел, как, отбросив с бровей вновь выбившийся из-под козырька чуб, лейтенант весело сбежал по трапу.
   — Однако пустовато после войны на европейских морских дорогах, — негромко, как будто обращаясь сам к себе, сказал капитан Потапов, стоя на мостике у машинного телеграфа.
   Корабли, чуть покачиваясь, медленно продвигались вперед. «Пингвин» и «Прончищев» в кильватерном строю, соединенные тросами между собой и с высящимся позади них доком. «Топаз» — в кильватере дока.
   Они двигались вдоль датского берега, из Зунда в Каттегат, проходили сейчас самое узкое место пролива.
   Здесь, сходясь почти вплотную, берега Ютландии и Скандинавии салютуют друг другу белыми и желтыми крестами датских и шведских национальных флагов.
   Андросов прошел на ют ледокола. Свободные от вахт матросы собрались возле поручней, глядели на берег. Там блестел готическими башнями над самой водой массивный замок из красноватого камня. Сторожевые каменные вышки, раскаты крепостных стен, черные точки бойниц…
   Замок Хельсингборг, — сказал кочегар Гладышев, большой любитель чтения. — Слышал я: вот тут-то, уверяют датчане, и жил принц Гамлет.
   Если не жил, то должен был жить, — откликнулся Андросов.
   Матросы с любопытством смотрели на берег,
   Это какой Гамлет? О котором пьеса в театрах идет? — вмешался в разговор боцман Птицын. Он стоял у барабанной лебедки, следил за натяжением тросов, но сейчас придвинулся ближе к поручням. — Так, так… Хорошо, прямо нужно сказать, замок его сохранился.
   Где жил принц Гамлет, герой датских народных сказок, увековеченный в бессмертной трагедии Шекспира, сейчас, конечно, невозможно установить, — сказал Андросов. — Но знаете, товарищи, еще Вольтер, знаменитый французский философ, писал: «Если бы бога не существовало, его следовало бы выдумать». Вольтер хотел сказать этим, что бог необходим правящим классам, чтобы его именем держать в подчинении народ. Точно так же датчанам полезно утверждать, что замок Хельсингборг — это и есть Эльсинор, упоминаемый в трагедии Шекспира. Это необходимо им для привлечения туристов.
   Матросы повернулись к Андросову.
   — Меня лично, товарищи, в этом деле удивляет одно… — продолжал капитан третьего ранга.
   — Что так сохранился этот замок, так сказать, на протяжении веков? — подсказал боцман Птицын.
   — Нет, Иван Андреевич, — улыбнулся ему Андросов. — Странно то, что этот замок вообще сохранился на месте! Что какой-нибудь делец не перевез его, упакованным в ящики, за океан. Почему не устроить в таком замке доходный ночной ресторан с вывесками над дверями зал: «Комната блаженства — здесь Гамлет поцеловал Офелию» или «Комната ужаса — здесь преступный претендент на престол влил яд в ухо собственному брату». Это было бы как раз во вкусе американских бизнесменов.
   Матросы смеялись. Им нравился этот офицер-политработник, всегда имеющий наготове умную шутку, острое, бодрящее словцо…
   На стапель-палубе дока Сергей Никитич Агеев делал сплесень: сращивал два порванных пеньковых конца и в то же время с неудовольствием наблюдал за наступающим изменением погоды.
   Ему совсем не нравилась слишком ясная видимость отдаленных предметов. После шквалистого дождя на рассвете ветер было утих, туман прошел, и горизонт словно отодвинулся, очень четко вырисовывался, будто приподнявшийся над водой берег.
   Боцману не нравилось, что на западе взметнулись тонкие белые перья облаков, быстро движущихся одно к другому, сливаясь в плотные дымчатые слои. Пока еще не сильно дул побережник — северо-западный ветер, но сейчас зыбь усилилась и облака летели другим направлением — явный признак приближающегося циклона. Даже не взглянув на барометр, боцман знал, что стрелка снова движется на «дождь».
   Изогнутые перистые прутья облаков все круче вставали над начавшим темнеть горизонтом.

 
Если небо метлами метут,
Значит сильный ветер будет дуть, —
 

   задумавшись, вслух произнес Агеев.
   — Сказали что, товарищ мичман? — повернулся к нему вахтенный матрос Киселев.
   — Нет, ничего. Это старая поговорка морская. Небо мне сейчас не нравится и ветер. Ночью вы не видели — вокруг луны будто кольцо было? Это, старики поморы говорят, к большому ветру. Похоже, скоро аврал сыграют. Циклон проходит где-то вблизи.