И вот весь гимнасий пришел в движение.
Со стороны реки, улицей Молчания, от храма Артемиды Филомеракс, "отроколюбивой", движется группа атлетов. На головах у них сосуды с водой. Со двора гимнасия они сворачивают вправо и выходят на обширное, обнесенное оградой четырехугольное пространство. Их товарищи уже заняты делом. Рассыпавшись во все стороны, кирками долбят землю, выбирают камни, отбрасывая их в угол. Вскопанный грунт поливают водой до тех пор, пока он не превратится в густую грязь, в которой ноги увязают выше щиколотки. Грязь ослабляет удар при падении, но таит и ловушки для скользящих ступней, измазанные тела труднее ухватить.
Это мальфо или "мягкое поле", место для Панкратия. Панкратий соединяет в себе борьбу и кулачный бой. Допустимы любые захваты и приемы, почти нет такой части тела, по которой нельзя бить: самые различные средства удушение, выламывание пальцев на руках и ногах, теперь все это называется специальными терминами, подернутыми сединой давних традиций.
Панкратий истинно мужская борьба, борьба зрелых тел и душ. Никто не отважился бы явиться на "мягкое поле" в сомнительном возрасте, со слабой мускулатурой и подготовкой. Айпит, проводивший тренировки, почти не повышает голоса: если и прерывает борьбу, то лишь для того, чтобы сделать какое-то замечание либо подсказать тому, кто оказался в безвыходном положении, такую форму защиты, какую тот не использовал.
Но сегодня он изгнал из гимнасия двоих: одного элейца, другого, кажется, из Аргоса. Трудно предъявить им какие-либо конкретные обвинения, и любой волен думать об этом, что ему заблагорассудится. Возможно, он обнаружил у них какое-то проявление невоздержанности? Плотно сжатые рты, замутненный взгляд после удара? Можешь однако поверить Айпиту: он избавил тебя от опасного противника. Такой способен нанести удар ногой в пах, всунуть пальцы тебе в рот, в нос и даже выдавить глаз. Получит розгу в Олимпии? Слабое утешение, если грандиозный праздник завершится столь постыдным образом.
За оградой "мягкого поля" шумят кулачные бойцы. У них коренастые, осадистые, крепкие тела, с выпуклой мускулатурой, массивные, словно у людей иной расы, черепа.
Они накладывают ремни: тонкие, узкие полоски сыромятной бычьей кожи, пропитанной жиром. Их длина достигает десяти ступней. Сначала завязывают петлю, пропуская в нее ладонь и оставляя свободным большой палец. Потом обматывают ремнем каждый палец в отдельности и все четыре вместе, но так, чтобы суставы могли свободно сгибаться, сжимаясь в кулак. Наконец, ремень идет поверх руки, несколько раз оборачивается вокруг запястья и в направлении предплечья обрывается, всунутый под крепко натянутый виток.
Итак, левая рука готова, с правой управиться самому сложнее.
- Придержи-ка ремень. Клянусь Зевсом, он опять вырвался!
- Прихвати его зубами.
- Обмотай мне только мизинец.
Мальчики с помощью алейптов приводят себя в порядок, кое-кто успел даже натянуть защитные, подшитые сукном кожаные шапки с наушниками, наденешь шапку, и становишься глухим. Агесидам, неспокойный как искра, бежит в угол спортивной площадки, где на древесном суку висит корик.
Это мешок из свиной кожи, набитый песком, он имеет форму животного, с неестественно торчащими ногами, Агесидам набрасывается на него, проверяя точность глаз, силу своих ударов, туша отвечает глухим эхом, медленно и печально покачиваясь в мертвой своей отрешенности.
Тетрайон сотрясается от хохота. Герен натерся песком и стоит не похожий ни на одно из земных существ. Но вот появляется Капр, глава элленодиков. Хохот обрывается, но только он уйдет, и еще ни одна шутка будет пущена по его адресу.
Имя его значит кабан, и кое-что еще. По сто раз на дню повторяют по поводу его одни и те же грубоватые шутки. Они вносят некоторую разрядку в то боготворение, какого заслуживает этот удивительный, редкостный человек.
Ежедневно по два-три раза обходит он все спортивные площадки, нигде не задерживаясь. По пути бросит на кого-нибудь рассеянный, мимолетный взгляд. Между тем он знает всех, знает все, и, если назавтра Гисмон или Айпит, либо кто-то еще вызовет тебя и проведет рукой по твоему бедру, можешь быть уверен: это Капр обратил внимание, что у тебя от неправильной тренировки деформировались мышцы. Его глаза, пожалуй, видят гораздо дальше нынешнего дня, и невольно появляется суеверное ощущение, что ему известны имена, которые герольд огласит на олимпийском стадионе в день, когда праздник достигнет своего апогея.
Из дома элленодиков валом валит новая толпа. Проходя мимо могилы Ахилла, каждый в знак уважения подносит ко рту большой палец. Потом все раздеваются на маленькой спортивной площадке, натираются маслом. У них удивительно высокомерные выражения лиц. Грил завязывает с ними знакомство, они отвечают ему небрежно, стремясь продемонстрировать некую величавость, своими медлительными и утомленными движениями. Наконец, он узнает, что среди них несколько победителей Истмийских игр, которые только что завершились.
"Могли бы держаться поскромнее", - думает Грил, но сказанное ими производит на него впечатление. Он уже видит аллеи с высокими и стройными соснами, храм Посейдона, священный округ и стадион, расположенный в старом русле реки. С обеих сторон коринфского Истма простирается морская синь, две дороги необъятного мира, который нахлынул сюда обилием судов, человеческим муравейником.
- Там было такое стечение народа, как никогда еще, - говорит прибывший, и Грил признает, что трудно недооценить человека, который исторг восторженный рев из многотысячной толпы.
- А будет ли кто-нибудь из вас участвовать в гоплитодроме 1? интересуется он.
1 Вооруженный бег.
- Найдутся и такие, красавчик, найдутся!
Неожиданно перед самым его носом открывают ларец. В нем венок из сухого сельдерея, Истмийский венок, оплетенный несколькими красными ленточками. Это красноречивее любых слов, и над ларцом склоняется несколько голов, даже Герен заглядывает с высоты своего роста. Но Сотион, откуда-то неожиданно вынырнувший в самой середине, берет незнакомца за подбородок и выплескивает ему в глаза всю веселость своего чистого взгляда.
- Не забудь только, что оливковое дерево повыше сельдерея!
Разумеется, весь день только и разговоров, что о "новеньких". Гисмон проводит с ними первые тренировки, все интересуются результатами на "священной беговой дорожке".
- Ничего выдающегося.
- Один хороший бегун. Его зовут Данд.
- Откуда он?
- Как будто из Аргоса.
- Я же говорил: на Истмийских играх собираются одни бездарности.
- Ты видел, как Гисмон, узнав, откуда они прибыли, весь перекосился?
- Здесь нечто другое. В Элиде не принято говорить об Истмийских играх.
- Почему?
- Это тянется еще со времен Геракла. Над элейцами тяготеет проклятие, и никогда ни один из них не примет участия в Истмийских играх.
- Какое проклятие?
- Подробностей я не знаю. Этой истории больше лет, чем Луне на небе. Расспроси кого-нибудь из местных.
На бойцовской площадке красавец Алкимид получает удар розгой. Светлые волосы падают ему на лоб, залитый краской стыда. Он стыдится не того, что его бьют, его смутили слова элленодика:
- Ты бьешь, не сжав руку в кулак, как девушка.
Сотион пробегает по тетрайону. Задерживается, чтобы посмотреть, как Герен борется с Еврименом.
Гигант выглядит более грозным в покое, нежели во время схватки. Кажется, что его руки заняты какой-то игрой, требующей терпения, это его-то руки, каждое сжатие которых способно удушить. Он побаивается своей силы, она давит его своей тяжестью. Элленодик беспрерывно распекает его, от этого он становится совсем неловким, нетвердо стоит на ногах. Вдруг гигант замечает Сотиона, и Евримен, взлетев в воздух, падает наземь на расстоянии нескольких шагов.
Во дворе, возле колодца, Меналк сдергивает шапку, по лицу струится кровь: он получил удар в ухо. Меналк набирает воды, смывает кровь, оглядывается вокруг:
- Кто-нибудь может дать мне клочок шерсти с теплым маслом?
На "священной беговой дорожке" Гисмон заканчивает тренировки с участниками Истмийских игр, по их осовевшим взглядам видно: олимпийская олива действительно повыше сельдерея. У калитки объявляется Сотион, исчезает, и уже издали доносится его крик: "Стадион свободен!" С ним вместе подходят еще несколько человек, они приступают к тренировкам по собственной программе.
Ползают на четвереньках, прыгают на месте, поднимая колени до пояса, лежа на спине, перебирают в воздухе ногами, размахивают гальтерами, словно копьями, подбрасывают диски и хватают их руками. Евтелид подпрыгивает и при каждом прыжке лупит себя пятками по ягодицам. Он отсчитывает: шестьсот один, шестьсот два, шестьсот три - и, поймав удивленный взгляд Патайка, поясняет:
- У нас это называется бибас... шестьсот пять... И даже девушки доводят счет до тысячи ударов.
Агесидам из Локр провел недурной кулачный бой и теперь уселся на траве, а его алейпт, Илл, опрыскивает его водой, растирает затылок и бедра. Неожиданно мальчик отводит его руку и бежит вслед за Сотионом. Они мчатся по "священной беговой дорожке", Сотион сбавляет темп, останавливается, а когда Агесидам настигает его, вскидывает ему руки на плечи и одним махом перепрыгивает через мальчика. Вот он уже в группе дискоболов, и, когда через минуту выкликают его для броска, он спокойно направляется к исходной позиции, словно бы и не покидал своей шеренги.
С бронзовым диском он давно освоился. По показателям он на полступни оторвался от Содама.
- Ты шагаешь к венку по моей спине, - шепчет ему приятель, и в его словах нет и тени зависти.
Они друзья потому, что достойны друг друга. Разговора о дружбе и быть не могло бы, если б один оказался немного слабее другого. Оба знают, чего они стоят. Со даму, более сильному и зрелому, точно известно, чего ему ждать от своих мускулов. Сотион постоянно совершенствуется, ежедневно в этом человеческом цветке открывается еще один лепесток, в нем ничего невозможно предугадать, словно его показатели не результат усилий, а рождены в порыве вдохновения.
Содам обнимает его, рукой касаясь сердца. Сотион непроизвольно отвечает на это объятие.
- Видишь Исхомаха? - спрашивает он. - Кто бы мог подумать! Помнишь, каким он явился, как поворачивался, как топтал бальбис? Я не видел, как он бегал сегодня.
- Бежал хорошо, - отвечает Содам, он видит еще и то, чего не замечает Сотион: при каждом броске Исхомах оборачивается, стремясь поймать взгляд Сотиона.
С "мягкого поля" примчался Патайк.
- Сейчас борется Каллий. Торопитесь, есть на что поглядеть!
- Афинянин? - спрашивает Сотион. - Нет, не могу, мне еще дважды метать диск.
- Не забывай про ремень, ты не очень плотно затянул его. Он скользнет по древку копья.
- Я отмахал сегодня три стадия.
- А мне придется заново натираться маслом.
- Ну а как дела у Телесикрата?
- Если б он внял гласу богов, решивших сделать его кулачным борцом, он наверняка чего-нибудь добился бы. В гоплитодроме он дальше замыкающего в какой-нибудь приличной четверке не поднимется.
- Налей-ка сюда еще воды.
- Ему было сказано, что шея у него слабовата для борьбы.
- Ну и размахнулся же ты! Я думал, что забросишь диск в море и придется тебе оплачивать стоимость нового.
Ерготель в одиночку отрабатывает бег на длинные дистанции. Гисмон наблюдает за ним и кричит:
- Чуть выше пятки! - И добавляет: - Сколько стадиев сделал?
Тот, не сбавляя темпа, отвечает:
- Это одиннадцатый.
Элленодик прервал затянувшуюся борьбу Каллия с Аристоклидом. Она была так красива, так стремительна, хотелось бы добавить: исполнена такой страсти, если бы это слово применимо было к двум утонченным, хладнокровным игрокам. Они расходятся с улыбкой, каждый отдавая себя целиком своему алейпту, снимающему с него усталость. Ни тот, ни другой не получил увечий, из-под града этих сокрушительных ударов оба вышли с двумя-тремя незначительными синяками.
Это настоящий панкратий. Два противника схватываются друг с другом совершенно обнаженные, не защищенные и не вооруженные ничем, кроме мускулов, выдержки, костяка да суставов, и оказывается, сопротивляемость тела подготовлена к ударам, которые можно нанести ногой или рукой.
Капр выходит на "священную беговую дорожку". Какая-то четверка закончила бег на короткую дистанцию, после нее на свежевзрыхленном песке отпечатались следы. Элленодик повел по ним взглядом и, ни слова не сказав, удалился.
- Что он там высмотрел?
Несколько бегунов идут по краю дорожки и словно ищут редкие ракушки во время морского отлива.
- Смотри: на три их ступни - две его.
- Клянусь Зевсом!..
- Кто бежал справа?
- Скамандр из Митилены.
Эфармост, который участвует только в состязаниях по борьбе, не борется, а поигрывает с Сотионом, пятиборцем. Эфармост позволяет ему все.
- Можешь хоть кувыркаться, - говорит он.
Сотион раздражен, он весь сосредоточивается и, когда противник явно переоценивает свои силы, валит его на землю. Но Эфармост тянет Сотиона за собой, одной рукой оплетает, как узловатой веревкой, и прижимает к песку:
- Я могу продержать тебя так на протяжении всей "Илиады", - смеется он, - и ты не встанешь, как Гектор, который не может подняться со своего костра.
А Сотион все еще лежит, хотя Эфармост давно уже отпустил его. Он чувствует песок под лопатками, как он заполняет выемку позвоночника, по всему его телу расходится гнетущее ощущение поражения. От слов Эфармоста, смысла которых он уже и не помнит, на него повеяло сумраком какого-то необъятного, грустного времени. Он проводит языком по пересохшим губам, чувствуя их горький вкус. "Таков вкус поражения". Он как бы надвигает стадион на себя, словно покрывало, прячась под ним, как младенец, боящийся ночных призраков. Потом открывает глаза - над ним огромное небо в янтарных красках заката. Он встает, и его охватывает дрожь, будто ступней коснулся собственной могилы. Перепрыгивая через нее, он бежит и кричит: "Ала-ла!"
Только сон во время короткой летней ночи парализовал это беспокойное движение. С первым лучом рассвета, который проникал в каморку через трещину в степе, узкую, в виде бойницы, Сотион вскакивал, распрямлялся, как случайно задетая пружина. Срывался с постели, в несколько прыжков скатывался по лестнице, звал, кричал, и сразу весь дом озарялся отблеском его горения. Все остальное время дня он воплощал собой мысль Гераклита, что пламя оживляет человеческое существо. Казалось, даже воздух вибрирует вокруг него, словно он в самом деле пребывал в раскаленном состоянии. От него загорались души и тела. Элленодики не помнили такого усердия, такого энтузиазма, какие царили теперь на стадионе. Атлеты в первые же дни интенсивно дозревали, как растения, пересаженные под более теплое небо.
В своем непрекращающемся движении гимнасий обрел характер вращающегося космоса. В центре было ядро, масса самых искусных атлетов, орбита Сотиона. Принадлежать к ней, дышать атмосферой самой напряженной борьбы, жить только правдой мужества - становилось мечтой каждого, кто, едва бросив свои пожитки в жилом доме, приглядывался к стадиону. Можно было, однако, провести здесь месяц и не дождаться дня, когда один из этих полубогов приблизится к тебе, щедрым словом воздаст должное твоим усилиям и обовьет рукою, как пурпурным шарфом. По краю этой великолепной орбиты вращалось множество таких, как Телесикрат, которых шутками удерживали на дистанции.
Чуть поодаль в особый круг сбивались лучшие из числа мальчиков, здесь была собственная система звезд и планет, мир неповторимо пленительный в своей непостижимой скромности, полный спутников - старых, бдительных тренеров. И в разных направлениях - среди бегунов, кулачных бойцов, пятиборцев и просто борцов - выделялись более мелкие созвездия с неярким светом, иногда появлялись кометы, приближались к центральному ядру, а через несколько дней исчезали в неизвестном направлении.
А но краям небосклона, как пояс Млечного Пути, роилась трудная для опознания толпа, подлинная мешанина тел и никому не известных имен.
VI. Иккос из Тарента
Однажды из этой массы вынырнул новый атлет.
- Там кто-то из твоих краев, из Тарента, - сказали о нем Сотиону.
Юноша приглядывался к нему с минуту, перед его глазами замелькали улицы, фундамент стены возле сада, палестра, обсаженная фиговыми деревьями, маленький заливчик с лодкой у причала, пока, наконец, он как бы в густой толпе не распознал знакомое лицо и воскликнул:
- Иккос!
Тот повернулся и протянул руку.
- Ты вырос, - сказал оп.
- Мы расстались еще в палестре. Но ты был старше меня.
Легкий пушок покрывал щеки Иккоса, хотя их тела казались телами ровесников. Губы Сотиона дрогнули, но слова, которые привели их в движение, так и не были произнесены, Иккос сказал:
- Да, я перебрался в Кротон 1. После смерти отца. Уже с год, как мать вместе со мной. Она нашла работу в гимнасии Тисикрата. Старик сделал меня своим помощником и как-то можно жить. Он даже ссудил меня деньгами на дорогу.
1 Эллинский город в Южной Италии, основанный греками в VIII в. до н. э.
- Но ты записался...
- Как тарентинец, разумеется. Ведь там у меня дом, поля, мои опекуны. Клянусь Гераклом, я должен вернуться и свести с ними счеты!
Сотион зажмурил веки, не в силах выдержать того тяжелого, зловещего выражения, какое появилось в карих глазах Иккоса.
- Чем будешь заниматься? - поспешно спросил он.
- Пентатлом.
- Значит, мы снова будем вместе. - И, послав ему прощальную улыбку, побежал на чей-то зов.
История Иккоса началась, однако, только с полудня. За общей трапезой он ел рыбу. Это была самая настоящая и вместе с тем самая обычная рыба, какую только можно себе представить, но, если бы стадион вдруг превратился в озеро с тритонами и нереидами, это не вызвало бы такого удивления.
- Откуда у него рыба?
- Если ты хочешь сказать, что он сам поймал ее, сам очистил и приготовил, то я тебе не поверю, - произнес Грил. - Откуда? Ее принес мальчик, который служит у него алейптом.
- Ты сам это видел? - поинтересовался Патайк.
- Нет, беотиец, мне не обязательно видеть, чтобы понять такую очевидную вещь.
Очевидная вещь! Для Грила "очевидная вещь", когда атлет, только прибывший, да еще после целого утра тренировок, находит время послать мальчика в город и отважиться разнообразить обед, на такое за эти несколько месяцев не решился еще никто. Сколько сразу возникало вопросов! Когда он успел подумать об этом? Куда, не зная города, послал мальчика? Откуда он мог знать, что дадут ему на обед в гимнасии? И наконец, зачем ему так быстро потребовалась эта рыба, разве не мог он потерпеть хотя бы до завтра?
Все молчали, стараясь даже не смотреть в сторону Иккоса, а когда наконец некоторые устремили туда свои взгляды, тарентинец как раз протягивал мальчику старательно обглоданный рыбий хребет, чтобы тот выбросил его. Теперь следили за мальчиком, надеясь, что представится возможность накричать на него, если он швырнет объедки в неположенном месте. Но тот вышел из гимнасия, и все поняли, что он последовал прямо к яме с отбросами! И это особенно всех задело. В такой разумности и аккуратности было что-то оскорбительное, тут каждый почувствовал себя задетым, вспомнив свои первые дни, полные робости и неловкости.
Приплелся ослик с бочкой воды. Глиняная кружка пошла по кругу, студеную воду жадно глотали, хватая ртом воздух, возвращали пустую посуду все с тем же ощущением неутоленности. Иккос, получив в порядке очередности кружку, не двинулся с места, он лежал, а ее поставил рядом с собой на песок. Атлеты переглянулись: уж не воображает ли он, будто возлежит за пиршественным столом? Каллий, которому выпало пить вслед за ним, почти выкрикнул:
- Быстрее, другие ждут.
Иккос словно удивился:
- Пусть вода немного согреется, она совсем ледяная.
Они своим ушам не поверили. Ну ладно, рыба, хотя и трудно это понять, относилась к чисто человеческим проблемам, по поводу которой каждый может иметь собственное мнение. Но затевать спор из-за воды, так неуважительно относиться к тому, что является бесценным даром богов, зная, что на этой знойной земле ее вечная нехватка, просто кощунство. То один, то другой не могли сдержаться, чтобы не высказать ему этого в резких выражениях. Но из-за крика все это теряло смысл, вот какое внезапное раздражение овладело всеми.
Иккос был просто поражен происшедшим. Он приподнялся, сел, взял кружку в руки.
- В дар Гермесу, - произнес он, выплеснув на землю почти все содержимое кружки.
Оставшуюся воду, а ее было не больше глотка, он и выпил, только перед тем, как глотнуть, на минуту задержал влагу во рту.
После него пил Каллий, не отрывая губ от посудины.
- Когда-нибудь ты простудишь себе желудок, - сказал Иккос.
Впервые он вынудил их расхохотаться.
- А ведь это ошибка, друзья, - воскликнул Грил. - Мы-то считали его атлетом, а это врач.
- Дай мне что-нибудь от зубной боли!
- Может, у тебя найдется чудодейственная мазь для ступней, чтоб быстрее бегали?
Наиболее запальчивые сразу осыпали его обидными прозвищами.
- Колбасник!
- Скорняк!
- Его послали торговать овощами на рынке.
Наконец, кто-то выпалил одно слово:
- Сапожник! - низвергнул его кто-то на самое дно.
Сапожник - это человек с испитым лицом, искривленным позвоночником, живущий в тесной каморке со спертым воздухом, сапожник - человек, который вечно сидит согнувшись, и его жалкий облик олицетворяет собой все самое страшное, застывшее, изуродованное жизнью.
Никто из них в действительности не презирал труд, многие вышли из трудовой среды и снова вернутся туда, но в этом монастыре мускулистых тел они чувствовали себя содружеством, поднявшимся над миром людей, которые пребывают в трудах, заботах и хлопотах, которые ведут счет деньгам, продают и покупают, которые живут в домах, спят под теплой хленой 1 и удлиняют день скудным пламенем светильника. И на всех вдруг как бы повеяло постылым запахом обыденной, будничной жизни, все внезапно перестали шуметь, отозвалось еще лишь несколько голосов.
1 Кусок шерстяной ткани, служивший плащом и одеялом.
- Направьте его к нам в Спарту, - буркнул Евтелид. - Там ему всыплют как следует.
- Сотион! Что это за чудак явился из Тарента?
Сотион только пожал плечами. Иккоса оставили в покое, он лежал па траве, прикрыв глаза, словно бы и не слышал всего, что вокруг него происходило.
Послеобеденные тренировки разбросали всех в разные стороны. Странный пришелец, однако, никому не давал покоя. То один, то другой заглядывал на "священную беговую дорожку" и возвращался с новостями, которые никак не подтверждали ни "скорняка", ни "колбасника". Иккос показал хорошие результаты, и у розги Гисмона не было оснований насытить мстительную жажду злопыхателей. Единственное утешение получили они, наблюдая, как одернули мальчика, который кинулся замерять прыжок своего господина.
- Не суйся не в свое дело! - крикнул ему Гисмон.
Слабое это было утешение, но как-никак вроде бы помогало, гимнасий почувствовал, что он прочно стоит на своем старом месте, оберегая границы собственной власти и нравов.
Но когда метали диски, Иккос вдруг сказал Сотиону:
- Слишком яркое солнце для тренировок!
- Принеси себе зонтик!
Ответ Сотиона был так великолепен, что прямо-таки мурашки пробегали по спине, когда его повторяли. Скамандр из Митилены попросту напевал его. Неожиданно он оборвал пение, стукнул себя по лбу и вспомнил вот что: ямбы старика Анакреона из Теоса! В них шла речь о каком-то Артемоне, неженке и франте, стихи, словно ниспосланные улыбкой богов:
Сыночек Кики носит зонт,
с ручкой из кости слоновой...
Их подхватили дружным хором. А потом уже каждый по отдельности: "Иккос - сын Кики" - pais Kykes - Ik-kos... Skiadiske skiadeion! skiadeion! Слово "зонт" на всех диалектах повторяли столько раз, что не всякий мог выдержать: Skiadeion! Мальчиков это слово повергало в ошеломляющую стихию детства, щуплый Главк упивался им до того, что, несмотря на крики, розги, уйму мелких огорчений, он так и не смог до самых сумерек подняться выше своих пятнадцати лет. Утверждали, будто даже Герен готов был рассмеяться.
Назавтра появление Иккоса на стадионе многих поразило. Можно думать, что кое-кто во сне простился с ним навсегда. Самое большее, надеялись еще увидеть его с ограды "мягкого поля": как он идет по двору, обвешанный своими вещами, проходит через портик элленодиков, сопровождаемый собственной тенью на большой и пустынной Рыночной площади. Во всяком случае, никто не рассчитывал увидеть его спокойное лицо, пронизывающий взгляд из-под густых бровей, и когда наблюдали, как он несколькими собранными движениями выливал оливковое масло, растирая его по телу, как подставлял спину своему мальчику, который со всей старательностью безмолвно прислуживал ему, - эти два человека, возившиеся в совершенном молчании, создавали видимость чего-то неестественного. Хотелось крикнуть, спугнуть назойливое видение.
Но все молчали. Наступали минуты такой тишины, что слышно было кузнечика, который, опьянев от росы, пел в самозабвении. И если чья-то рука похлопывала по чьей-либо спине, все вздрагивали, как от громового удара. Многие мальчики, изнемогая от нетерпения, задыхались в этом тягостном молчании. Ожидали, что с минуты на минуту оно лопнет, как слишком туго натянутая тетива. Но Иккос указал своему мальчику на разбросанные по земле сосуды и вышел на стадион.
Теперь можно было свободно говорить, но оказалось, что не о чем. Начались какие-то пререкания из-за арибаллов, из-за ремня, все они обрывались на полуслове, будто люди тотчас забывали причину спора. Среди мальчиков кто-то вспомнил про зонт. На него бросили несколько презрительных взглядов. "Глуп, как чайка!" - отпустил Грил по его адресу. Весь этот вчерашний смех угнетал их, как похмелье после попойки.
Со стороны реки, улицей Молчания, от храма Артемиды Филомеракс, "отроколюбивой", движется группа атлетов. На головах у них сосуды с водой. Со двора гимнасия они сворачивают вправо и выходят на обширное, обнесенное оградой четырехугольное пространство. Их товарищи уже заняты делом. Рассыпавшись во все стороны, кирками долбят землю, выбирают камни, отбрасывая их в угол. Вскопанный грунт поливают водой до тех пор, пока он не превратится в густую грязь, в которой ноги увязают выше щиколотки. Грязь ослабляет удар при падении, но таит и ловушки для скользящих ступней, измазанные тела труднее ухватить.
Это мальфо или "мягкое поле", место для Панкратия. Панкратий соединяет в себе борьбу и кулачный бой. Допустимы любые захваты и приемы, почти нет такой части тела, по которой нельзя бить: самые различные средства удушение, выламывание пальцев на руках и ногах, теперь все это называется специальными терминами, подернутыми сединой давних традиций.
Панкратий истинно мужская борьба, борьба зрелых тел и душ. Никто не отважился бы явиться на "мягкое поле" в сомнительном возрасте, со слабой мускулатурой и подготовкой. Айпит, проводивший тренировки, почти не повышает голоса: если и прерывает борьбу, то лишь для того, чтобы сделать какое-то замечание либо подсказать тому, кто оказался в безвыходном положении, такую форму защиты, какую тот не использовал.
Но сегодня он изгнал из гимнасия двоих: одного элейца, другого, кажется, из Аргоса. Трудно предъявить им какие-либо конкретные обвинения, и любой волен думать об этом, что ему заблагорассудится. Возможно, он обнаружил у них какое-то проявление невоздержанности? Плотно сжатые рты, замутненный взгляд после удара? Можешь однако поверить Айпиту: он избавил тебя от опасного противника. Такой способен нанести удар ногой в пах, всунуть пальцы тебе в рот, в нос и даже выдавить глаз. Получит розгу в Олимпии? Слабое утешение, если грандиозный праздник завершится столь постыдным образом.
За оградой "мягкого поля" шумят кулачные бойцы. У них коренастые, осадистые, крепкие тела, с выпуклой мускулатурой, массивные, словно у людей иной расы, черепа.
Они накладывают ремни: тонкие, узкие полоски сыромятной бычьей кожи, пропитанной жиром. Их длина достигает десяти ступней. Сначала завязывают петлю, пропуская в нее ладонь и оставляя свободным большой палец. Потом обматывают ремнем каждый палец в отдельности и все четыре вместе, но так, чтобы суставы могли свободно сгибаться, сжимаясь в кулак. Наконец, ремень идет поверх руки, несколько раз оборачивается вокруг запястья и в направлении предплечья обрывается, всунутый под крепко натянутый виток.
Итак, левая рука готова, с правой управиться самому сложнее.
- Придержи-ка ремень. Клянусь Зевсом, он опять вырвался!
- Прихвати его зубами.
- Обмотай мне только мизинец.
Мальчики с помощью алейптов приводят себя в порядок, кое-кто успел даже натянуть защитные, подшитые сукном кожаные шапки с наушниками, наденешь шапку, и становишься глухим. Агесидам, неспокойный как искра, бежит в угол спортивной площадки, где на древесном суку висит корик.
Это мешок из свиной кожи, набитый песком, он имеет форму животного, с неестественно торчащими ногами, Агесидам набрасывается на него, проверяя точность глаз, силу своих ударов, туша отвечает глухим эхом, медленно и печально покачиваясь в мертвой своей отрешенности.
Тетрайон сотрясается от хохота. Герен натерся песком и стоит не похожий ни на одно из земных существ. Но вот появляется Капр, глава элленодиков. Хохот обрывается, но только он уйдет, и еще ни одна шутка будет пущена по его адресу.
Имя его значит кабан, и кое-что еще. По сто раз на дню повторяют по поводу его одни и те же грубоватые шутки. Они вносят некоторую разрядку в то боготворение, какого заслуживает этот удивительный, редкостный человек.
Ежедневно по два-три раза обходит он все спортивные площадки, нигде не задерживаясь. По пути бросит на кого-нибудь рассеянный, мимолетный взгляд. Между тем он знает всех, знает все, и, если назавтра Гисмон или Айпит, либо кто-то еще вызовет тебя и проведет рукой по твоему бедру, можешь быть уверен: это Капр обратил внимание, что у тебя от неправильной тренировки деформировались мышцы. Его глаза, пожалуй, видят гораздо дальше нынешнего дня, и невольно появляется суеверное ощущение, что ему известны имена, которые герольд огласит на олимпийском стадионе в день, когда праздник достигнет своего апогея.
Из дома элленодиков валом валит новая толпа. Проходя мимо могилы Ахилла, каждый в знак уважения подносит ко рту большой палец. Потом все раздеваются на маленькой спортивной площадке, натираются маслом. У них удивительно высокомерные выражения лиц. Грил завязывает с ними знакомство, они отвечают ему небрежно, стремясь продемонстрировать некую величавость, своими медлительными и утомленными движениями. Наконец, он узнает, что среди них несколько победителей Истмийских игр, которые только что завершились.
"Могли бы держаться поскромнее", - думает Грил, но сказанное ими производит на него впечатление. Он уже видит аллеи с высокими и стройными соснами, храм Посейдона, священный округ и стадион, расположенный в старом русле реки. С обеих сторон коринфского Истма простирается морская синь, две дороги необъятного мира, который нахлынул сюда обилием судов, человеческим муравейником.
- Там было такое стечение народа, как никогда еще, - говорит прибывший, и Грил признает, что трудно недооценить человека, который исторг восторженный рев из многотысячной толпы.
- А будет ли кто-нибудь из вас участвовать в гоплитодроме 1? интересуется он.
1 Вооруженный бег.
- Найдутся и такие, красавчик, найдутся!
Неожиданно перед самым его носом открывают ларец. В нем венок из сухого сельдерея, Истмийский венок, оплетенный несколькими красными ленточками. Это красноречивее любых слов, и над ларцом склоняется несколько голов, даже Герен заглядывает с высоты своего роста. Но Сотион, откуда-то неожиданно вынырнувший в самой середине, берет незнакомца за подбородок и выплескивает ему в глаза всю веселость своего чистого взгляда.
- Не забудь только, что оливковое дерево повыше сельдерея!
Разумеется, весь день только и разговоров, что о "новеньких". Гисмон проводит с ними первые тренировки, все интересуются результатами на "священной беговой дорожке".
- Ничего выдающегося.
- Один хороший бегун. Его зовут Данд.
- Откуда он?
- Как будто из Аргоса.
- Я же говорил: на Истмийских играх собираются одни бездарности.
- Ты видел, как Гисмон, узнав, откуда они прибыли, весь перекосился?
- Здесь нечто другое. В Элиде не принято говорить об Истмийских играх.
- Почему?
- Это тянется еще со времен Геракла. Над элейцами тяготеет проклятие, и никогда ни один из них не примет участия в Истмийских играх.
- Какое проклятие?
- Подробностей я не знаю. Этой истории больше лет, чем Луне на небе. Расспроси кого-нибудь из местных.
На бойцовской площадке красавец Алкимид получает удар розгой. Светлые волосы падают ему на лоб, залитый краской стыда. Он стыдится не того, что его бьют, его смутили слова элленодика:
- Ты бьешь, не сжав руку в кулак, как девушка.
Сотион пробегает по тетрайону. Задерживается, чтобы посмотреть, как Герен борется с Еврименом.
Гигант выглядит более грозным в покое, нежели во время схватки. Кажется, что его руки заняты какой-то игрой, требующей терпения, это его-то руки, каждое сжатие которых способно удушить. Он побаивается своей силы, она давит его своей тяжестью. Элленодик беспрерывно распекает его, от этого он становится совсем неловким, нетвердо стоит на ногах. Вдруг гигант замечает Сотиона, и Евримен, взлетев в воздух, падает наземь на расстоянии нескольких шагов.
Во дворе, возле колодца, Меналк сдергивает шапку, по лицу струится кровь: он получил удар в ухо. Меналк набирает воды, смывает кровь, оглядывается вокруг:
- Кто-нибудь может дать мне клочок шерсти с теплым маслом?
На "священной беговой дорожке" Гисмон заканчивает тренировки с участниками Истмийских игр, по их осовевшим взглядам видно: олимпийская олива действительно повыше сельдерея. У калитки объявляется Сотион, исчезает, и уже издали доносится его крик: "Стадион свободен!" С ним вместе подходят еще несколько человек, они приступают к тренировкам по собственной программе.
Ползают на четвереньках, прыгают на месте, поднимая колени до пояса, лежа на спине, перебирают в воздухе ногами, размахивают гальтерами, словно копьями, подбрасывают диски и хватают их руками. Евтелид подпрыгивает и при каждом прыжке лупит себя пятками по ягодицам. Он отсчитывает: шестьсот один, шестьсот два, шестьсот три - и, поймав удивленный взгляд Патайка, поясняет:
- У нас это называется бибас... шестьсот пять... И даже девушки доводят счет до тысячи ударов.
Агесидам из Локр провел недурной кулачный бой и теперь уселся на траве, а его алейпт, Илл, опрыскивает его водой, растирает затылок и бедра. Неожиданно мальчик отводит его руку и бежит вслед за Сотионом. Они мчатся по "священной беговой дорожке", Сотион сбавляет темп, останавливается, а когда Агесидам настигает его, вскидывает ему руки на плечи и одним махом перепрыгивает через мальчика. Вот он уже в группе дискоболов, и, когда через минуту выкликают его для броска, он спокойно направляется к исходной позиции, словно бы и не покидал своей шеренги.
С бронзовым диском он давно освоился. По показателям он на полступни оторвался от Содама.
- Ты шагаешь к венку по моей спине, - шепчет ему приятель, и в его словах нет и тени зависти.
Они друзья потому, что достойны друг друга. Разговора о дружбе и быть не могло бы, если б один оказался немного слабее другого. Оба знают, чего они стоят. Со даму, более сильному и зрелому, точно известно, чего ему ждать от своих мускулов. Сотион постоянно совершенствуется, ежедневно в этом человеческом цветке открывается еще один лепесток, в нем ничего невозможно предугадать, словно его показатели не результат усилий, а рождены в порыве вдохновения.
Содам обнимает его, рукой касаясь сердца. Сотион непроизвольно отвечает на это объятие.
- Видишь Исхомаха? - спрашивает он. - Кто бы мог подумать! Помнишь, каким он явился, как поворачивался, как топтал бальбис? Я не видел, как он бегал сегодня.
- Бежал хорошо, - отвечает Содам, он видит еще и то, чего не замечает Сотион: при каждом броске Исхомах оборачивается, стремясь поймать взгляд Сотиона.
С "мягкого поля" примчался Патайк.
- Сейчас борется Каллий. Торопитесь, есть на что поглядеть!
- Афинянин? - спрашивает Сотион. - Нет, не могу, мне еще дважды метать диск.
- Не забывай про ремень, ты не очень плотно затянул его. Он скользнет по древку копья.
- Я отмахал сегодня три стадия.
- А мне придется заново натираться маслом.
- Ну а как дела у Телесикрата?
- Если б он внял гласу богов, решивших сделать его кулачным борцом, он наверняка чего-нибудь добился бы. В гоплитодроме он дальше замыкающего в какой-нибудь приличной четверке не поднимется.
- Налей-ка сюда еще воды.
- Ему было сказано, что шея у него слабовата для борьбы.
- Ну и размахнулся же ты! Я думал, что забросишь диск в море и придется тебе оплачивать стоимость нового.
Ерготель в одиночку отрабатывает бег на длинные дистанции. Гисмон наблюдает за ним и кричит:
- Чуть выше пятки! - И добавляет: - Сколько стадиев сделал?
Тот, не сбавляя темпа, отвечает:
- Это одиннадцатый.
Элленодик прервал затянувшуюся борьбу Каллия с Аристоклидом. Она была так красива, так стремительна, хотелось бы добавить: исполнена такой страсти, если бы это слово применимо было к двум утонченным, хладнокровным игрокам. Они расходятся с улыбкой, каждый отдавая себя целиком своему алейпту, снимающему с него усталость. Ни тот, ни другой не получил увечий, из-под града этих сокрушительных ударов оба вышли с двумя-тремя незначительными синяками.
Это настоящий панкратий. Два противника схватываются друг с другом совершенно обнаженные, не защищенные и не вооруженные ничем, кроме мускулов, выдержки, костяка да суставов, и оказывается, сопротивляемость тела подготовлена к ударам, которые можно нанести ногой или рукой.
Капр выходит на "священную беговую дорожку". Какая-то четверка закончила бег на короткую дистанцию, после нее на свежевзрыхленном песке отпечатались следы. Элленодик повел по ним взглядом и, ни слова не сказав, удалился.
- Что он там высмотрел?
Несколько бегунов идут по краю дорожки и словно ищут редкие ракушки во время морского отлива.
- Смотри: на три их ступни - две его.
- Клянусь Зевсом!..
- Кто бежал справа?
- Скамандр из Митилены.
Эфармост, который участвует только в состязаниях по борьбе, не борется, а поигрывает с Сотионом, пятиборцем. Эфармост позволяет ему все.
- Можешь хоть кувыркаться, - говорит он.
Сотион раздражен, он весь сосредоточивается и, когда противник явно переоценивает свои силы, валит его на землю. Но Эфармост тянет Сотиона за собой, одной рукой оплетает, как узловатой веревкой, и прижимает к песку:
- Я могу продержать тебя так на протяжении всей "Илиады", - смеется он, - и ты не встанешь, как Гектор, который не может подняться со своего костра.
А Сотион все еще лежит, хотя Эфармост давно уже отпустил его. Он чувствует песок под лопатками, как он заполняет выемку позвоночника, по всему его телу расходится гнетущее ощущение поражения. От слов Эфармоста, смысла которых он уже и не помнит, на него повеяло сумраком какого-то необъятного, грустного времени. Он проводит языком по пересохшим губам, чувствуя их горький вкус. "Таков вкус поражения". Он как бы надвигает стадион на себя, словно покрывало, прячась под ним, как младенец, боящийся ночных призраков. Потом открывает глаза - над ним огромное небо в янтарных красках заката. Он встает, и его охватывает дрожь, будто ступней коснулся собственной могилы. Перепрыгивая через нее, он бежит и кричит: "Ала-ла!"
Только сон во время короткой летней ночи парализовал это беспокойное движение. С первым лучом рассвета, который проникал в каморку через трещину в степе, узкую, в виде бойницы, Сотион вскакивал, распрямлялся, как случайно задетая пружина. Срывался с постели, в несколько прыжков скатывался по лестнице, звал, кричал, и сразу весь дом озарялся отблеском его горения. Все остальное время дня он воплощал собой мысль Гераклита, что пламя оживляет человеческое существо. Казалось, даже воздух вибрирует вокруг него, словно он в самом деле пребывал в раскаленном состоянии. От него загорались души и тела. Элленодики не помнили такого усердия, такого энтузиазма, какие царили теперь на стадионе. Атлеты в первые же дни интенсивно дозревали, как растения, пересаженные под более теплое небо.
В своем непрекращающемся движении гимнасий обрел характер вращающегося космоса. В центре было ядро, масса самых искусных атлетов, орбита Сотиона. Принадлежать к ней, дышать атмосферой самой напряженной борьбы, жить только правдой мужества - становилось мечтой каждого, кто, едва бросив свои пожитки в жилом доме, приглядывался к стадиону. Можно было, однако, провести здесь месяц и не дождаться дня, когда один из этих полубогов приблизится к тебе, щедрым словом воздаст должное твоим усилиям и обовьет рукою, как пурпурным шарфом. По краю этой великолепной орбиты вращалось множество таких, как Телесикрат, которых шутками удерживали на дистанции.
Чуть поодаль в особый круг сбивались лучшие из числа мальчиков, здесь была собственная система звезд и планет, мир неповторимо пленительный в своей непостижимой скромности, полный спутников - старых, бдительных тренеров. И в разных направлениях - среди бегунов, кулачных бойцов, пятиборцев и просто борцов - выделялись более мелкие созвездия с неярким светом, иногда появлялись кометы, приближались к центральному ядру, а через несколько дней исчезали в неизвестном направлении.
А но краям небосклона, как пояс Млечного Пути, роилась трудная для опознания толпа, подлинная мешанина тел и никому не известных имен.
VI. Иккос из Тарента
Однажды из этой массы вынырнул новый атлет.
- Там кто-то из твоих краев, из Тарента, - сказали о нем Сотиону.
Юноша приглядывался к нему с минуту, перед его глазами замелькали улицы, фундамент стены возле сада, палестра, обсаженная фиговыми деревьями, маленький заливчик с лодкой у причала, пока, наконец, он как бы в густой толпе не распознал знакомое лицо и воскликнул:
- Иккос!
Тот повернулся и протянул руку.
- Ты вырос, - сказал оп.
- Мы расстались еще в палестре. Но ты был старше меня.
Легкий пушок покрывал щеки Иккоса, хотя их тела казались телами ровесников. Губы Сотиона дрогнули, но слова, которые привели их в движение, так и не были произнесены, Иккос сказал:
- Да, я перебрался в Кротон 1. После смерти отца. Уже с год, как мать вместе со мной. Она нашла работу в гимнасии Тисикрата. Старик сделал меня своим помощником и как-то можно жить. Он даже ссудил меня деньгами на дорогу.
1 Эллинский город в Южной Италии, основанный греками в VIII в. до н. э.
- Но ты записался...
- Как тарентинец, разумеется. Ведь там у меня дом, поля, мои опекуны. Клянусь Гераклом, я должен вернуться и свести с ними счеты!
Сотион зажмурил веки, не в силах выдержать того тяжелого, зловещего выражения, какое появилось в карих глазах Иккоса.
- Чем будешь заниматься? - поспешно спросил он.
- Пентатлом.
- Значит, мы снова будем вместе. - И, послав ему прощальную улыбку, побежал на чей-то зов.
История Иккоса началась, однако, только с полудня. За общей трапезой он ел рыбу. Это была самая настоящая и вместе с тем самая обычная рыба, какую только можно себе представить, но, если бы стадион вдруг превратился в озеро с тритонами и нереидами, это не вызвало бы такого удивления.
- Откуда у него рыба?
- Если ты хочешь сказать, что он сам поймал ее, сам очистил и приготовил, то я тебе не поверю, - произнес Грил. - Откуда? Ее принес мальчик, который служит у него алейптом.
- Ты сам это видел? - поинтересовался Патайк.
- Нет, беотиец, мне не обязательно видеть, чтобы понять такую очевидную вещь.
Очевидная вещь! Для Грила "очевидная вещь", когда атлет, только прибывший, да еще после целого утра тренировок, находит время послать мальчика в город и отважиться разнообразить обед, на такое за эти несколько месяцев не решился еще никто. Сколько сразу возникало вопросов! Когда он успел подумать об этом? Куда, не зная города, послал мальчика? Откуда он мог знать, что дадут ему на обед в гимнасии? И наконец, зачем ему так быстро потребовалась эта рыба, разве не мог он потерпеть хотя бы до завтра?
Все молчали, стараясь даже не смотреть в сторону Иккоса, а когда наконец некоторые устремили туда свои взгляды, тарентинец как раз протягивал мальчику старательно обглоданный рыбий хребет, чтобы тот выбросил его. Теперь следили за мальчиком, надеясь, что представится возможность накричать на него, если он швырнет объедки в неположенном месте. Но тот вышел из гимнасия, и все поняли, что он последовал прямо к яме с отбросами! И это особенно всех задело. В такой разумности и аккуратности было что-то оскорбительное, тут каждый почувствовал себя задетым, вспомнив свои первые дни, полные робости и неловкости.
Приплелся ослик с бочкой воды. Глиняная кружка пошла по кругу, студеную воду жадно глотали, хватая ртом воздух, возвращали пустую посуду все с тем же ощущением неутоленности. Иккос, получив в порядке очередности кружку, не двинулся с места, он лежал, а ее поставил рядом с собой на песок. Атлеты переглянулись: уж не воображает ли он, будто возлежит за пиршественным столом? Каллий, которому выпало пить вслед за ним, почти выкрикнул:
- Быстрее, другие ждут.
Иккос словно удивился:
- Пусть вода немного согреется, она совсем ледяная.
Они своим ушам не поверили. Ну ладно, рыба, хотя и трудно это понять, относилась к чисто человеческим проблемам, по поводу которой каждый может иметь собственное мнение. Но затевать спор из-за воды, так неуважительно относиться к тому, что является бесценным даром богов, зная, что на этой знойной земле ее вечная нехватка, просто кощунство. То один, то другой не могли сдержаться, чтобы не высказать ему этого в резких выражениях. Но из-за крика все это теряло смысл, вот какое внезапное раздражение овладело всеми.
Иккос был просто поражен происшедшим. Он приподнялся, сел, взял кружку в руки.
- В дар Гермесу, - произнес он, выплеснув на землю почти все содержимое кружки.
Оставшуюся воду, а ее было не больше глотка, он и выпил, только перед тем, как глотнуть, на минуту задержал влагу во рту.
После него пил Каллий, не отрывая губ от посудины.
- Когда-нибудь ты простудишь себе желудок, - сказал Иккос.
Впервые он вынудил их расхохотаться.
- А ведь это ошибка, друзья, - воскликнул Грил. - Мы-то считали его атлетом, а это врач.
- Дай мне что-нибудь от зубной боли!
- Может, у тебя найдется чудодейственная мазь для ступней, чтоб быстрее бегали?
Наиболее запальчивые сразу осыпали его обидными прозвищами.
- Колбасник!
- Скорняк!
- Его послали торговать овощами на рынке.
Наконец, кто-то выпалил одно слово:
- Сапожник! - низвергнул его кто-то на самое дно.
Сапожник - это человек с испитым лицом, искривленным позвоночником, живущий в тесной каморке со спертым воздухом, сапожник - человек, который вечно сидит согнувшись, и его жалкий облик олицетворяет собой все самое страшное, застывшее, изуродованное жизнью.
Никто из них в действительности не презирал труд, многие вышли из трудовой среды и снова вернутся туда, но в этом монастыре мускулистых тел они чувствовали себя содружеством, поднявшимся над миром людей, которые пребывают в трудах, заботах и хлопотах, которые ведут счет деньгам, продают и покупают, которые живут в домах, спят под теплой хленой 1 и удлиняют день скудным пламенем светильника. И на всех вдруг как бы повеяло постылым запахом обыденной, будничной жизни, все внезапно перестали шуметь, отозвалось еще лишь несколько голосов.
1 Кусок шерстяной ткани, служивший плащом и одеялом.
- Направьте его к нам в Спарту, - буркнул Евтелид. - Там ему всыплют как следует.
- Сотион! Что это за чудак явился из Тарента?
Сотион только пожал плечами. Иккоса оставили в покое, он лежал па траве, прикрыв глаза, словно бы и не слышал всего, что вокруг него происходило.
Послеобеденные тренировки разбросали всех в разные стороны. Странный пришелец, однако, никому не давал покоя. То один, то другой заглядывал на "священную беговую дорожку" и возвращался с новостями, которые никак не подтверждали ни "скорняка", ни "колбасника". Иккос показал хорошие результаты, и у розги Гисмона не было оснований насытить мстительную жажду злопыхателей. Единственное утешение получили они, наблюдая, как одернули мальчика, который кинулся замерять прыжок своего господина.
- Не суйся не в свое дело! - крикнул ему Гисмон.
Слабое это было утешение, но как-никак вроде бы помогало, гимнасий почувствовал, что он прочно стоит на своем старом месте, оберегая границы собственной власти и нравов.
Но когда метали диски, Иккос вдруг сказал Сотиону:
- Слишком яркое солнце для тренировок!
- Принеси себе зонтик!
Ответ Сотиона был так великолепен, что прямо-таки мурашки пробегали по спине, когда его повторяли. Скамандр из Митилены попросту напевал его. Неожиданно он оборвал пение, стукнул себя по лбу и вспомнил вот что: ямбы старика Анакреона из Теоса! В них шла речь о каком-то Артемоне, неженке и франте, стихи, словно ниспосланные улыбкой богов:
Сыночек Кики носит зонт,
с ручкой из кости слоновой...
Их подхватили дружным хором. А потом уже каждый по отдельности: "Иккос - сын Кики" - pais Kykes - Ik-kos... Skiadiske skiadeion! skiadeion! Слово "зонт" на всех диалектах повторяли столько раз, что не всякий мог выдержать: Skiadeion! Мальчиков это слово повергало в ошеломляющую стихию детства, щуплый Главк упивался им до того, что, несмотря на крики, розги, уйму мелких огорчений, он так и не смог до самых сумерек подняться выше своих пятнадцати лет. Утверждали, будто даже Герен готов был рассмеяться.
Назавтра появление Иккоса на стадионе многих поразило. Можно думать, что кое-кто во сне простился с ним навсегда. Самое большее, надеялись еще увидеть его с ограды "мягкого поля": как он идет по двору, обвешанный своими вещами, проходит через портик элленодиков, сопровождаемый собственной тенью на большой и пустынной Рыночной площади. Во всяком случае, никто не рассчитывал увидеть его спокойное лицо, пронизывающий взгляд из-под густых бровей, и когда наблюдали, как он несколькими собранными движениями выливал оливковое масло, растирая его по телу, как подставлял спину своему мальчику, который со всей старательностью безмолвно прислуживал ему, - эти два человека, возившиеся в совершенном молчании, создавали видимость чего-то неестественного. Хотелось крикнуть, спугнуть назойливое видение.
Но все молчали. Наступали минуты такой тишины, что слышно было кузнечика, который, опьянев от росы, пел в самозабвении. И если чья-то рука похлопывала по чьей-либо спине, все вздрагивали, как от громового удара. Многие мальчики, изнемогая от нетерпения, задыхались в этом тягостном молчании. Ожидали, что с минуты на минуту оно лопнет, как слишком туго натянутая тетива. Но Иккос указал своему мальчику на разбросанные по земле сосуды и вышел на стадион.
Теперь можно было свободно говорить, но оказалось, что не о чем. Начались какие-то пререкания из-за арибаллов, из-за ремня, все они обрывались на полуслове, будто люди тотчас забывали причину спора. Среди мальчиков кто-то вспомнил про зонт. На него бросили несколько презрительных взглядов. "Глуп, как чайка!" - отпустил Грил по его адресу. Весь этот вчерашний смех угнетал их, как похмелье после попойки.