Парандовский Ян
Олимпийский диск
Ян Парандовский
Олимпийский диск
Пер. с польского С. Ларина
АЛХИМИК СЛОВА
Однажды Ян Парандовский назвал не чем иным, как традиционной иллюзией, мнение, будто читатель начинает знакомство с книгой со вступления. Парадоксально, но это суждение он высказал во введении к одному из своих сборников, каковое тем не менее явно выдает надежду автора на то, что читатель все же обратится именно к нему в первую очередь.
Пребывать в подобной надежде, не подкрепленной особой уверенностью, удел сочинителя любого предисловия. Ведь вполне понятно желание счастливого обладателя, например, этого тома поскорее войти в тот интереснейший мир, который откроют ему произведения польского писателя, хорошо известного и в нашей стране. Поэтому в самом деле может статься, что кое-кто нетерпеливо перелистает вводные страницы и обратится непосредственно к текстам Парандовского. Думается, однако, что рано или поздно каждому, кто возьмет в руки книгу, захочется узнать некоторые подробности о жизни и творчестве создавшего ее мастера, о включенных сюда повествованиях,- тогда на помощь ему придет эта статья.
Родился Ян Парандовский 11 мая 1895 г. во Львове. Здесь же посещал классическую гимназию имени Яна Длугоша, которую окончил в 1913 г. Гораздо труднее, чем дату появления человека на свет, установить точно время пробуждения в нем художника. У Парандовского, во всяком случае, оно наступило очень рано. Как обычно бывает в юности, начал он с увлечения поэзией, покрывая сотнями рифмованных строк линованные листы, вырванные из школьной тетради. Вскоре он познал ни с чем не сравнимую радость видеть свою фамилию напечатанной типографским способом - сперва под стихами, потом под заметками во львовских газетах и журналах. В 1912 г., когда отмечались юбилеи Зыгмунта Красиньского и Жан-Жака Руссо, в прессе появились большие, публиковавшиеся по частям очерки Парандовского о них. Очерк о Руссо в следующем году вышел отдельным изданием, став первой книгой Парандовского. Произошло это за несколько недель до получения автором аттестата зрелости.
В том же 1913 г. Парандовский поступает во Львовский университет, обучение в котором ему пришлось прервать из-за начавшейся первой мировой войны. Лишь в 1923 г. получил он степень магистра классической филологии и археологии. Но еще до этого из-под его пера вышли две новые книги - "Антиной в бархатном берете" и "Мифология". С них-то, по существу, начинается настоящая писательская биография Парандовского, необходимым подготовительным этапом к которой были, конечно, все предшествующие опыты в стихах и прозе. Именно тогда, в начале 20-х годов, впервые ощутил он, по его собственному признанию, "горький и одновременно манящий, как наркотик, вкус упорного труда над страницей, над каждым предложением, - и не только когда дело касается главы книги, но также статьи или очерка". Именно тогда пришел он к выводу: "Нет мелочей в писательском искусстве и ничем нельзя оправдать поспешности или небрежности в том, что должно быть подписано твоим именем".
Впоследствии Ян Парандовский напишет о тайнах литературного ремесла выразительно озаглавленную книгу - "Алхимия слова" (1951), которая стала одной из его наиболее ярких удач. В этом блестящем трактате о психологии творчества он, в частности, справедливо обращает внимание на то, что н,е всякий, кто пишет и публикует написанное, является писателем: "Словом "писатель" в настоящее время сильно злоупотребляют. Еще совсем недавно проявляли больше осмотрительности и скромно соблюдали разницу между писателем и литератором... Черты, характерные для писателя как художника слова, надо искать в его фантазии, вдохновении, в глубоко человеческом понимании мира, в заботе о выборе художественных средств, какими наиболее полно можно вызвать задуманное им впечатление - эстетический эффект, эмоциональный, интеллектуальный,- и, наконец, а может быть, прежде всего надо искать эти черты в его собственном стиле".
Сам Ян Парандовский, безусловно, не литератор, а подлинный писатель, выработавший свой оригинальный почерк, ориентируясь на высшие достижения отечественных и зарубежных мастеров, отличавшихся особой требовательностью к своему творчеству, таких, как Прус и Жеромский, Конрад и Уайлд, Флобер и Франс. Не прошел он также мимо художественного опыта отдаленных эпох: весьма близка ему старопольская литература - Кохановский и Гурницкий, а порою в его произведениях (причем не только об античности) слышны отзвуки гомеровских гекзаметров и "медной латыни" римской прозы. А ныне по праву многие собственные книги этого продолжателя классических традиций причислены к классике польской литературы XX в. (как то отмечается в недавно выпущенной двухтомной монографии о нем). В связи с двадцатилетием Народной Польши за совокупность литературной деятельности ему была присуждена Государственная премия первой степени.
Словно средневековый алхимик, неутомимо добывает Парандовский из словесной руды золотые крупицы единственно верных выражений, точных эпитетов и метафор, сплавляя их затем внутренней гармонией и ритмом в слитки полновесной прозы. Изяществу его стиля воздают должное самые строгие ценители. "Я часто задумываюсь над тем, в чем заключается секрет писательского мастерства Парандовского,- пишет, к примеру, взыскательный Ярослав Ивашкевич. - Скорее всего, мне кажется, в простоте и прозрачности каждой фразы, которая как вода омывает изображаемый предмет, отражая его в себе. И потому самые прекрасные страницы творчества этого большого художника - описания..."
Признание пришло к Парандовскому сразу; когда в возрасте тридцати четырех лет он переехал в Варшаву, имя его было уже хорошо известно. Стойкий читательский интерес неизменно сопутствует всем его книгам - а их свыше тридцати, причем большинство переиздавалось много раз. В его обширном писательском багаже, помимо уже упомянутых вещей, находятся роман "Небо в огне" (1936) о напряженных духовных исканиях юноши гимназиста в канун первой мировой войны и романизированная биография Оскара Уайлда "Король жизни" (1930); повесть из времен фашистской оккупации "Возвращение к жизни" (1961) и полудокументальное повествование о том же трагическом периоде в истории Польши "Сентябрьская ночь" (1962); драма "Медея" (1964) и рассказы, объединенные в сборники "Две весны" (1927), "Три знака Зодиака" (1938), "Средиземноморский час" (1949), "Солнечные часы" (1953), "Акация" (1967); очерки, эссе, собранные в книгах "Визиты и встречи" (1934), "Очерки" (ч. I 1953, ч. II - 1968), "У закрытых дверей времени" (1975), и отклики на спектакли, составившие том "Когда я был рецензентом" (1963); мемуарные зарисовки, образующие "Литературные путешествия" (1958), "Воспоминания и силуэты" (1960) и своеобразный "дневник писателя" "Разрозненные листки" (1965), содержащий раздумья о пережитом и увиденном, впечатления от прочитанного; пересказы для молодежи "Илиады" и "Одиссеи"; наконец, переводы - с греческого, латинского, французского, английского, немецкого и русского языков. В нашей стране по-русски ранее были изданы три книги: "Небо в огне" (1969), "Мифология" (1971), "Алхимия слова" (1972).
При всей широте тематики и многообразии жанров, в которых Парандовский выступает, пожалуй, нетрудно выделить сферу особого притяжения его интересов - это культура Древней Греции и Рима, итальянский Ренессанс,- а также назвать излюбленный жанр - эссе. Свободная форма эссе оказалась как нельзя более подходящей для писательской манеры автора "Алхимии слова", позволяя совмещать талант художника с эрудицией ученого (кстати, у него звание профессора, в течение пяти лет он читал университетские лекции). Эта форма порою встречается у Парандовского не в "чистом" виде, проникая в его художественные произведения или же, напротив, вбирая в себя черты рассказа, повести, - примером беллетризованного эссе может служить "Олимпийский диск".
В своем творчестве писатель предстает не только знатоком античного и классического наследия, не только тонким стилистом, но и глубоким мыслителем, непоколебимо верящим в человека, в мощь его разума и созидательные возможности. Он убежден также в силе художественного слова, не сомневается, что действенно способствовать совершенствованию человека и окружающего его мира призваны накопленные столетиями культурные и духовные ценности, которые обладают свойством "высшей современности", - и потому писатель неутомимо популяризирует их. Гуманистический пафос сближает и все три произведения, вошедшие в предлагаемый читателям сборник Яна Парандовского, - "Олимпийский диск" (1933), "Аспасию" (1925) и "Петрарку" (1956).
"Философия человеческой истории видит в Греции место своего рождения, она прожила в Греции свою прекрасную юность", - писал И. Г. Гердер, отметивший в капитальном сочинении "Идеи к философии истории человечества" роль Олимпийских игр в жизни Древней Эллады, а также то, что они способствовали расцвету искусства.
Мир стал ареной, залитою солнцем,
Палестрою для Олимпийских игр
Под куполом из черного эфира,
Опертым на Атлантово плечо.
На фоне винно-пурпурного моря
И рыжих охр зазубренной земли,
Играя медью мускулов, атлеты
Крылатым взмахом умащенных тел
Метали в солнце бронзовые диски
Гудящих строф
И звонких теорем...
так влюбленный в античность Максимилиан Волошин воспел Грецию той поры, к которой обратился в "Олимпийском диске" Парандовский. Но где вполне достаточно сведений поэту, чтобы несколькими штрихами воссоздать колорит эпохи, там изнывает от нехватки материала прозаик, привыкший следовать завету, который Шекспир вложил в уста Гамлета: показывать каждому веку истории его истинный облик. Парандовскому пришлось проделать огромную предварительную работу, разыскивая источники, провести настоящие научные изыскания, в том числе на месте действия своего будущего повествования. Все осложнялось тем, что он решил рассказать не об Олимпийских играх вообще, а о конкретных 76-ых играх, состоявшихся в 476 г. до н. э., - первых после победоносных войн Греции с Персией.
Знаменитый историк древности Геродот был тогда еще ребенком. Но со слов старших он опишет позже трагические события, совпавшие с предыдущими играми в Олимпии. В Элладу вторглась армия персидского царя Ксеркса. Произошло сражение в Фермопильском ущелье, принесшее славу в веках не победителям, но побежденным - Леониду Спартанскому и его недрогнувшим воинам. После этого к персам примкнуло несколько перебежчиков, и, когда их спросили, что делают теперь греки, те сказали: справляют Олимпийский праздник - смотрят спортивные состязания. На вопрос, какая же награда ожидает победителя, перебежчики ответили, что его будет по традиции венок из оливковых ветвей. Услышав это, один из персов воскликнул, обращаясь к верховному военачальнику: "Увы, Мардоний! Против кого ты ведешь нас в бой? Ведь эти люди состязаются не ради денег, а ради доблести!" Его слова оказались пророческими. Персам удалось, правда, разрушить Афины ("Дым сожженных Афин смешался, наверное, где-то в небесной выси с дымом олимпийской гекатомбы", образно пишет Парандовский). Но вскоре персы были разгромлены в битве при Саламине.
Роль учредителя Олимпийских игр наиболее распространенное предание приписывало Гераклу: будто бы именно он установил порядок празднеств в честь своего отца Зевса Громовержца, насадил оливковые деревья и определил приз победителю. В роще Альтис с дикой маслины мальчик золотым ножом срезал ветви для олимпийских венков - и не было награды почетнее этой. Получившие такой венок делались героями, нередко почитались как полубоги. В честь олимпиоников слагались гимны, воздвигались статуи и чеканились монеты, на родине их ожидало чествование и всевозможные привилегии.
Общегреческие состязания устраивались и в других местах: в Дельфах (пифийские), на Коринфском перешейке (Истмийские), в Немейской долине (Немейские). Но самыми древними, значительными и популярными были Олимпийские игры, проводившиеся в течение более чем тысячи лет, начиная с 776 г. до н. э. Взяв эту дату за исходную, греки стали потом даже свое летосчисление вести по Олимпиадам - промежуткам между играми.
Раз в четыре года к священному месту поклонения Зевсу - Олимпии, расположенной в Элиде, на Пелопоннесском полуострове,- стекались путники со всей Греции. Тогдашняя Эллада была раздроблена на множество враждовавших между собою городов-государств (полисов), заставить сплотиться которые временно могла лишь угроза иноземного нашествия, как это произошло перед походом Ксеркса. Парандовский не преувеличивает, когда говорит в другой своей книге, что Гомер был единственным властелином, обладавшим подданными во всех этих соперничавших независимых государствах. Периодически объединяли отечество Гомера также Олимпийские игры.
На время их подготовки и проведения объявлялся всеобщий мир, прекращались раздоры и вооруженные столкновения, чтобы сделать безопасными дороги в Олимпию. Сюда собиралось огромное количество народа - атлеты и паломники, аристократия и торговцы, поэты и музыканты, художники и философы, - лишь женщины, за исключением жрицы Деметры, не допускались к высокому зрелищу. Здесь не только совершали жертвоприношения богам, выявляли лучших спортсменов, но также заключали политические соглашения и экономические сделки, наслаждались искусством. Общая атмосфера Олимпийских игр превосходно передана Парандовским.
Писатель усердно, буквально по крохам собирал факты, необходимые ему для достоверности повествования. Отличное знание античной литературы и мифологии позволило ему заставить своих персонажей думать, говорить и поступать так, как это делали или могли делать греки в 70-е годы V в. до н. э. В числе зрителей он приводит на стадион в Олимпию героя Саламинского сражения Фемистокла и других существовавших в действительности исторических лиц. Даже большинство имен состязавшихся - как подчеркивает сам автор - не было им придумано: "За исключением одного-двух имен, все они значатся либо в олимпийских реестрах, либо в золотой книге греческого спорта - в одах Пиндара". Дело в том, что до нас дошло несколько десятков творений знаменитого лирика, прославляющих победителей Олимпийских и других панэллинских игр. Прав оказался Пиндар, когда провозгласил: "Вдохновенное слово живет дольше, чем деяние".
Не только в анналах истории и Пиндаровых строфах находил Парандовский персонажей своей книги. В музее Олимпии, например, его внимание привлек постамент несохранившегося памятника. На нем было начертано имя кулачного бойца Эвтима, и прямо с пьедестала оно перекочевало на страницы "Олимпийского диска".
Изучение изобразительного искусства Древней Эллады весьма много дало писателю. У него есть необыкновенно интересное эссе о красоте греческих ваз, и это понятно - рисунки на них поведали Парандовскому немало того, что пригодилось при создании повести и чего неоткуда было иначе почерпнуть. Легко заметить в "Олимпийском диске" также влияние изумительной греческой скульптуры V в. до н. э., известной ныне преимущественно по позднейшим римским копиям. Первым, конечно, приходит на память непревзойденный "Дискобол" Мирона; когда благородный Сотион у Парандовского одерживает верх в метании диска над расчетливым Иккосом, то хочется обратиться к прекрасному юноше восторженными словами Пушкина:
Вот и товарищ тебе, дискобол! Он достоин, клянуся,
Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.
Эпизод с колючкой, попавшей во время бега в ногу первому победителю 76-ых Олимпийских игр, заставляет вспомнить изваянного Пифагором Регийским "Мальчика, вынимающего занозу". А анонимный шедевр "Возничий из Дельф" словно оживает в финале конных ристаний.
Как обычно, Парандовский чрезвычайно заботился о художественной стороне своего произведения. "В первой редакции, - вспоминает он, - "Олимпийский диск" открывала старательно сделанная фраза, ею я начинал описание Альфея олимпийской реки, истоки которой в Аркадии. Мне очень нравился этот фрагмент, и позднее он был напечатан отдельно, но для "Олимпийского диска" не годился, стал отходом, стружкой, не вошел в создаваемую вещь. У него был совершенно иной характер, он мог бы скорее быть использован в эссе, нежели в беллетристическом произведении, и совершенно не гармонировал с атмосферой книги, а атмосфера эта была выражена уже первой фразой, той, которой начинается книга и по сей день". Тщательной шлифовкой стиля Парандовский добился большой пластичности изображения, и его книга по праву может быть названа словесным рельефом на сюжет 76-ых Олимпийских игр.
По хронологии описываемых событий к "Олимпийскому диску" вплотную примыкает "Аспасия". В этой миниатюре Парандовский постарался свести воедино все скудные данные об удивительной женщине былых времен, о которой Плутарх сообщает, что она заставляла даже кормчих политической жизни исполнять ее желания, а философов серьезно считаться с ее взглядами. Судите сами: чужеземку из Милета вопреки обычаям ввел в свой дом на правах жены первый гражданин Афин - Перикл. Тот самый Перикл, чьим именем назван "золотой век", эпоха наивысшего расцвета Афинской державы. И это ее салон, плененные умом и обаянием хозяйки, охотно посещали философы Анаксагор и Протагор, Сократ и Ксенофонт, драматурги Софокл и Еврипид, историки Геродот и Фукидид, скульптор Фидий, врач Гиппократ и многие другие выдающиеся люди.
Владычица Афин, Периклова подруга.
Которую Сократ почтил названием друга
так охарактеризовал Аполлон Майков в середине прошлого столетия Аспасию в посвященном ей стихотворении. О масштабе личности позволяет судить не только круг друзей человека, но и его враги - ненавистником Аспасии был комедиограф Аристофан.
И в давнем кратком этюде об Аспасии, и в написанном спустя тридцать лет подробном жизнеописании Петрарки Парандовский твердо придерживался одного принципа - ревностной верности фактам. "С большим трудом и сожалением решаюсь я заполнять собственными домыслами те или иные пробелы в достоверных сведениях и, пока есть надежда, стараюсь учесть даже самые беглые указания", - признается он. На солидном фундаменте исторической и филологической основательности Парандовский неизменно возводит легкое и привлекательное здание художественной прозы.
Объясняя разницу между трудом ученого и трудом писателя, он указывает в статье "Работа над "Петраркой", что наиболее существенное отличие заключается в самой трактовке предмета: "...где один цитирует различные мнения по спорным проблемам, прежде чем высказать собственное суждение, другой дает готовое решение в ходе цельного, непрерывного повествования".
В случае с Петраркой задача биографа одновременно облегчается и усложняется тем, что великий поэт сам позаботился передать грядущим поколениям собственный портрет - таким, каким хотел его видеть, запечатленный в "Письме к потомкам", в диалогах "Тайны", в специально отобранных посланиях. Часть своей корреспонденции он сознательно уничтожил. "Петрарка считал, что потомки будут гораздо более требовательными к нему, чем современники, и хотел предстать перед ними в праздничном наряде", замечает по этому поводу Парандовский. Писатель сумел показать создателя бессмертных сонетов и в момент триумфа на Капитолии, и в годы скитаний, и в часы работы, размышлений, и в минуты смятения, скорби. Петрарка изображен гениальным поэтом и философом-гуманистом, страстным трибуном, родоначальником европейской культуры Возрождения.
Еще в начале XIX в. горячий поклонник творчества "певца Лауры" К. Н. Батюшков писал о нем: "Он заслужил славу трудами постоянными и пользою, которую принес всему человечеству, как ученый прилежный, неутомимый; он первый восстановил учение латинского языка; он первый занимался критическим разбором древних рукописей как истинный знаток и любитель всего изящного. Не по одним заслугам в учености имя Петрарки сияет в истории италиянской; он участвовал в распрях народных, был употреблен в важнейших переговорах и посольствах... Наконец, Петрарка сделался бессмертен стихами, которых он сам не уважал, - стихами, писанными на языке италиянском, или народном наречии... Он и Данте открыли новое поле словесности своим соотечественникам...". В книге Парандовского Петрарка до последнего вздоха вникает в сокровенный смысл "Одиссеи" и умирает над бессмертными строками поэмы Гомера. Сцена эта как бы символизирует собою, что новое время, выразителем которого был Петрарка, "именно в античности черпало свои идеалы высшей культуры, высшего стиля жизни, свободы и презрения к изжившим себя формам жизни средневековья".
В этом томе удачно переплелись оливковые ветви, из которых делались венки для древних эллинов - победителей Олимпийских игр и лавры, возложенные на голову "короля поэтов" Петрарки, исполненного собственного достоинства человека, провозгласившего начало нового времени - эпохи Возрождения. Идея преемственности эпох в области культуры пронизывает все творчество Яна Парандовского, помогающее осознать непреходящее по своей ценности духовное наследие прошлого как важнейшую составную часть нашей цивилизации.
P. S.
Книга находилась в печати, когда из Варшавы пришла скорбная весть о том, что Ян Парандовский скончался 26 сентября 1978 года. Некоторые глаголы во вступительной статье следовало бы поэтому употребить в форме прошедшего времени. Но многие из них и теперь должны оставаться во времени настоящем, ибо оно неизменно по отношению к подлинным творениям искусства.
Святослав Бэлза
Часть первая
В ГИМНАСИИ
I. Священный мир
В удивительной чистоте афинского утра голос спондофора 1 звучал величаво и глубоко. Городской трубач загодя призвал к тишине, приглушил гомон толпы, которую созвал на рассвете. Ясный четырехугольник Рыночной площади объявление о празднике встретил безмолвием.
1 Олимпийский жрец. В Древней Греции их было трое, в их обязанности входило объявление об Олимпийских играх. - Здесь и далее примечания переводчиков.
В третье полнолуние после летнего равноденствия в месяце, который в Элиде назывался парфением, Олимпия примет атлетов и гостей. Участвовать в играх может любой грек, рожденный свободным, не запятнавший свои руки убийством, тот, над кем не тяготеет проклятие богов. И весь мир не должен совершать преступлений, проливать кровь, бряцать оружием, и в первую очередь земля Элиды, Священная роща Зевса, время и место игр. Священный мир.
Извечные слова, становясь еще более величественными в красноречивой речи олимпийского жреца, в семьдесят шестой раз возглашали священный союз, который на заре времен заключили и на бронзовом диске выбили цари истории далекой, как легенда: Ифит Элидский, Клеосфен Писийский и Ликург Спартанский. В памяти слушателей возникали остроконечные буквы надписи, свернувшейся, как змея, от края к центру бронзового круга - божественный символ вечности. На протяжении трех столетий одним и тем же голосом взывает Олимпия, и каждые четыре года сияющая линия стадиона прерывает междоусобицы, выбивает мечи из рук врагов, собирая их перед одним алтарем. Двенадцати поколениям она отмеряет свое время знаками в небе, ведет счет лунам, и всегда одно-единственное полнолуние, волшебный кубок, скрепляет мир клятвой.
Речь спондофора фраза за фразой разоружала страны, города, горы, побережья. Эллада раздробленная на сотню мелких владений, разделенных границами, крепостными стенами, валами, где жили в обособлении по своим законам и обычаям, бурля от унаследованных раздоров, раскрывалась, свободная и привольная, вдоль дорог и троп, по наказу божьему наделенных безопасностью. Усмирял он даже разбойников в горных ущельях, даже варваров, не подвластных религии Зевса, ибо каждый грек брал на себя обязательство преследовать тех, кто попытается силой преградить путь в Олимпию. Воцарялось время всеобщего перемирия. Объявленное весной, оно продолжалось до осени, объединяя две самые священные поры года: когда небо дает обещание и выполняет его.
Спондофор стоял на груде щебня, которую его величественная фигура и высокое положение превращали в мраморный пьедестал. От агоры 1 не сохранилось ничего, кроме геометрической иллюзии четырех пересекающихся углов. Аллея платанов едва-едва позволяла уловить следы весны среди обгоревших стволов. На фоне прозрачного неба бледно-желтые развалины Акрополя подчеркивали темные пепелища храмов. Следы персидской войны заживлялись медленно в запахе извести и свежеобожженного кирпича, которым наполнился весь город от наспех слепленных хибарок до поражающих своей кладкой новых крепостных стен.
Они уже виднелись повсюду - пересекали пустое пространство уничтоженных улиц, высились на фундаментах из самых разных камней, разбитых колонн, раздробленных статуй. Сюда попадало все, что сохранилось от прежних Афин, обвод новых стен будет больше, с учетом великого будущего города.
Рыночный люд одет был убого: босой, в темных, перехваченных ремнями рабочих хитонах. Но жрец вслушивался в трудовой ритм города, как бы улавливая в нем отзвук молотов Судьбы, и, завершив свою речь перед этим людом, напоминавшим толпу рабов, долго держал простертой правую руку, словно перед собранием царствующих особ.
К спондофору приблизился тот из граждан, который был проксеном 2 Элиды, полномочным представителем по олимпийским делам в сношениях с богами и афинскими властями, протянул ему руку, чтобы проводить в пританей.
1 Рынок в Древней Греции.
Олимпийский диск
Пер. с польского С. Ларина
АЛХИМИК СЛОВА
Однажды Ян Парандовский назвал не чем иным, как традиционной иллюзией, мнение, будто читатель начинает знакомство с книгой со вступления. Парадоксально, но это суждение он высказал во введении к одному из своих сборников, каковое тем не менее явно выдает надежду автора на то, что читатель все же обратится именно к нему в первую очередь.
Пребывать в подобной надежде, не подкрепленной особой уверенностью, удел сочинителя любого предисловия. Ведь вполне понятно желание счастливого обладателя, например, этого тома поскорее войти в тот интереснейший мир, который откроют ему произведения польского писателя, хорошо известного и в нашей стране. Поэтому в самом деле может статься, что кое-кто нетерпеливо перелистает вводные страницы и обратится непосредственно к текстам Парандовского. Думается, однако, что рано или поздно каждому, кто возьмет в руки книгу, захочется узнать некоторые подробности о жизни и творчестве создавшего ее мастера, о включенных сюда повествованиях,- тогда на помощь ему придет эта статья.
Родился Ян Парандовский 11 мая 1895 г. во Львове. Здесь же посещал классическую гимназию имени Яна Длугоша, которую окончил в 1913 г. Гораздо труднее, чем дату появления человека на свет, установить точно время пробуждения в нем художника. У Парандовского, во всяком случае, оно наступило очень рано. Как обычно бывает в юности, начал он с увлечения поэзией, покрывая сотнями рифмованных строк линованные листы, вырванные из школьной тетради. Вскоре он познал ни с чем не сравнимую радость видеть свою фамилию напечатанной типографским способом - сперва под стихами, потом под заметками во львовских газетах и журналах. В 1912 г., когда отмечались юбилеи Зыгмунта Красиньского и Жан-Жака Руссо, в прессе появились большие, публиковавшиеся по частям очерки Парандовского о них. Очерк о Руссо в следующем году вышел отдельным изданием, став первой книгой Парандовского. Произошло это за несколько недель до получения автором аттестата зрелости.
В том же 1913 г. Парандовский поступает во Львовский университет, обучение в котором ему пришлось прервать из-за начавшейся первой мировой войны. Лишь в 1923 г. получил он степень магистра классической филологии и археологии. Но еще до этого из-под его пера вышли две новые книги - "Антиной в бархатном берете" и "Мифология". С них-то, по существу, начинается настоящая писательская биография Парандовского, необходимым подготовительным этапом к которой были, конечно, все предшествующие опыты в стихах и прозе. Именно тогда, в начале 20-х годов, впервые ощутил он, по его собственному признанию, "горький и одновременно манящий, как наркотик, вкус упорного труда над страницей, над каждым предложением, - и не только когда дело касается главы книги, но также статьи или очерка". Именно тогда пришел он к выводу: "Нет мелочей в писательском искусстве и ничем нельзя оправдать поспешности или небрежности в том, что должно быть подписано твоим именем".
Впоследствии Ян Парандовский напишет о тайнах литературного ремесла выразительно озаглавленную книгу - "Алхимия слова" (1951), которая стала одной из его наиболее ярких удач. В этом блестящем трактате о психологии творчества он, в частности, справедливо обращает внимание на то, что н,е всякий, кто пишет и публикует написанное, является писателем: "Словом "писатель" в настоящее время сильно злоупотребляют. Еще совсем недавно проявляли больше осмотрительности и скромно соблюдали разницу между писателем и литератором... Черты, характерные для писателя как художника слова, надо искать в его фантазии, вдохновении, в глубоко человеческом понимании мира, в заботе о выборе художественных средств, какими наиболее полно можно вызвать задуманное им впечатление - эстетический эффект, эмоциональный, интеллектуальный,- и, наконец, а может быть, прежде всего надо искать эти черты в его собственном стиле".
Сам Ян Парандовский, безусловно, не литератор, а подлинный писатель, выработавший свой оригинальный почерк, ориентируясь на высшие достижения отечественных и зарубежных мастеров, отличавшихся особой требовательностью к своему творчеству, таких, как Прус и Жеромский, Конрад и Уайлд, Флобер и Франс. Не прошел он также мимо художественного опыта отдаленных эпох: весьма близка ему старопольская литература - Кохановский и Гурницкий, а порою в его произведениях (причем не только об античности) слышны отзвуки гомеровских гекзаметров и "медной латыни" римской прозы. А ныне по праву многие собственные книги этого продолжателя классических традиций причислены к классике польской литературы XX в. (как то отмечается в недавно выпущенной двухтомной монографии о нем). В связи с двадцатилетием Народной Польши за совокупность литературной деятельности ему была присуждена Государственная премия первой степени.
Словно средневековый алхимик, неутомимо добывает Парандовский из словесной руды золотые крупицы единственно верных выражений, точных эпитетов и метафор, сплавляя их затем внутренней гармонией и ритмом в слитки полновесной прозы. Изяществу его стиля воздают должное самые строгие ценители. "Я часто задумываюсь над тем, в чем заключается секрет писательского мастерства Парандовского,- пишет, к примеру, взыскательный Ярослав Ивашкевич. - Скорее всего, мне кажется, в простоте и прозрачности каждой фразы, которая как вода омывает изображаемый предмет, отражая его в себе. И потому самые прекрасные страницы творчества этого большого художника - описания..."
Признание пришло к Парандовскому сразу; когда в возрасте тридцати четырех лет он переехал в Варшаву, имя его было уже хорошо известно. Стойкий читательский интерес неизменно сопутствует всем его книгам - а их свыше тридцати, причем большинство переиздавалось много раз. В его обширном писательском багаже, помимо уже упомянутых вещей, находятся роман "Небо в огне" (1936) о напряженных духовных исканиях юноши гимназиста в канун первой мировой войны и романизированная биография Оскара Уайлда "Король жизни" (1930); повесть из времен фашистской оккупации "Возвращение к жизни" (1961) и полудокументальное повествование о том же трагическом периоде в истории Польши "Сентябрьская ночь" (1962); драма "Медея" (1964) и рассказы, объединенные в сборники "Две весны" (1927), "Три знака Зодиака" (1938), "Средиземноморский час" (1949), "Солнечные часы" (1953), "Акация" (1967); очерки, эссе, собранные в книгах "Визиты и встречи" (1934), "Очерки" (ч. I 1953, ч. II - 1968), "У закрытых дверей времени" (1975), и отклики на спектакли, составившие том "Когда я был рецензентом" (1963); мемуарные зарисовки, образующие "Литературные путешествия" (1958), "Воспоминания и силуэты" (1960) и своеобразный "дневник писателя" "Разрозненные листки" (1965), содержащий раздумья о пережитом и увиденном, впечатления от прочитанного; пересказы для молодежи "Илиады" и "Одиссеи"; наконец, переводы - с греческого, латинского, французского, английского, немецкого и русского языков. В нашей стране по-русски ранее были изданы три книги: "Небо в огне" (1969), "Мифология" (1971), "Алхимия слова" (1972).
При всей широте тематики и многообразии жанров, в которых Парандовский выступает, пожалуй, нетрудно выделить сферу особого притяжения его интересов - это культура Древней Греции и Рима, итальянский Ренессанс,- а также назвать излюбленный жанр - эссе. Свободная форма эссе оказалась как нельзя более подходящей для писательской манеры автора "Алхимии слова", позволяя совмещать талант художника с эрудицией ученого (кстати, у него звание профессора, в течение пяти лет он читал университетские лекции). Эта форма порою встречается у Парандовского не в "чистом" виде, проникая в его художественные произведения или же, напротив, вбирая в себя черты рассказа, повести, - примером беллетризованного эссе может служить "Олимпийский диск".
В своем творчестве писатель предстает не только знатоком античного и классического наследия, не только тонким стилистом, но и глубоким мыслителем, непоколебимо верящим в человека, в мощь его разума и созидательные возможности. Он убежден также в силе художественного слова, не сомневается, что действенно способствовать совершенствованию человека и окружающего его мира призваны накопленные столетиями культурные и духовные ценности, которые обладают свойством "высшей современности", - и потому писатель неутомимо популяризирует их. Гуманистический пафос сближает и все три произведения, вошедшие в предлагаемый читателям сборник Яна Парандовского, - "Олимпийский диск" (1933), "Аспасию" (1925) и "Петрарку" (1956).
"Философия человеческой истории видит в Греции место своего рождения, она прожила в Греции свою прекрасную юность", - писал И. Г. Гердер, отметивший в капитальном сочинении "Идеи к философии истории человечества" роль Олимпийских игр в жизни Древней Эллады, а также то, что они способствовали расцвету искусства.
Мир стал ареной, залитою солнцем,
Палестрою для Олимпийских игр
Под куполом из черного эфира,
Опертым на Атлантово плечо.
На фоне винно-пурпурного моря
И рыжих охр зазубренной земли,
Играя медью мускулов, атлеты
Крылатым взмахом умащенных тел
Метали в солнце бронзовые диски
Гудящих строф
И звонких теорем...
так влюбленный в античность Максимилиан Волошин воспел Грецию той поры, к которой обратился в "Олимпийском диске" Парандовский. Но где вполне достаточно сведений поэту, чтобы несколькими штрихами воссоздать колорит эпохи, там изнывает от нехватки материала прозаик, привыкший следовать завету, который Шекспир вложил в уста Гамлета: показывать каждому веку истории его истинный облик. Парандовскому пришлось проделать огромную предварительную работу, разыскивая источники, провести настоящие научные изыскания, в том числе на месте действия своего будущего повествования. Все осложнялось тем, что он решил рассказать не об Олимпийских играх вообще, а о конкретных 76-ых играх, состоявшихся в 476 г. до н. э., - первых после победоносных войн Греции с Персией.
Знаменитый историк древности Геродот был тогда еще ребенком. Но со слов старших он опишет позже трагические события, совпавшие с предыдущими играми в Олимпии. В Элладу вторглась армия персидского царя Ксеркса. Произошло сражение в Фермопильском ущелье, принесшее славу в веках не победителям, но побежденным - Леониду Спартанскому и его недрогнувшим воинам. После этого к персам примкнуло несколько перебежчиков, и, когда их спросили, что делают теперь греки, те сказали: справляют Олимпийский праздник - смотрят спортивные состязания. На вопрос, какая же награда ожидает победителя, перебежчики ответили, что его будет по традиции венок из оливковых ветвей. Услышав это, один из персов воскликнул, обращаясь к верховному военачальнику: "Увы, Мардоний! Против кого ты ведешь нас в бой? Ведь эти люди состязаются не ради денег, а ради доблести!" Его слова оказались пророческими. Персам удалось, правда, разрушить Афины ("Дым сожженных Афин смешался, наверное, где-то в небесной выси с дымом олимпийской гекатомбы", образно пишет Парандовский). Но вскоре персы были разгромлены в битве при Саламине.
Роль учредителя Олимпийских игр наиболее распространенное предание приписывало Гераклу: будто бы именно он установил порядок празднеств в честь своего отца Зевса Громовержца, насадил оливковые деревья и определил приз победителю. В роще Альтис с дикой маслины мальчик золотым ножом срезал ветви для олимпийских венков - и не было награды почетнее этой. Получившие такой венок делались героями, нередко почитались как полубоги. В честь олимпиоников слагались гимны, воздвигались статуи и чеканились монеты, на родине их ожидало чествование и всевозможные привилегии.
Общегреческие состязания устраивались и в других местах: в Дельфах (пифийские), на Коринфском перешейке (Истмийские), в Немейской долине (Немейские). Но самыми древними, значительными и популярными были Олимпийские игры, проводившиеся в течение более чем тысячи лет, начиная с 776 г. до н. э. Взяв эту дату за исходную, греки стали потом даже свое летосчисление вести по Олимпиадам - промежуткам между играми.
Раз в четыре года к священному месту поклонения Зевсу - Олимпии, расположенной в Элиде, на Пелопоннесском полуострове,- стекались путники со всей Греции. Тогдашняя Эллада была раздроблена на множество враждовавших между собою городов-государств (полисов), заставить сплотиться которые временно могла лишь угроза иноземного нашествия, как это произошло перед походом Ксеркса. Парандовский не преувеличивает, когда говорит в другой своей книге, что Гомер был единственным властелином, обладавшим подданными во всех этих соперничавших независимых государствах. Периодически объединяли отечество Гомера также Олимпийские игры.
На время их подготовки и проведения объявлялся всеобщий мир, прекращались раздоры и вооруженные столкновения, чтобы сделать безопасными дороги в Олимпию. Сюда собиралось огромное количество народа - атлеты и паломники, аристократия и торговцы, поэты и музыканты, художники и философы, - лишь женщины, за исключением жрицы Деметры, не допускались к высокому зрелищу. Здесь не только совершали жертвоприношения богам, выявляли лучших спортсменов, но также заключали политические соглашения и экономические сделки, наслаждались искусством. Общая атмосфера Олимпийских игр превосходно передана Парандовским.
Писатель усердно, буквально по крохам собирал факты, необходимые ему для достоверности повествования. Отличное знание античной литературы и мифологии позволило ему заставить своих персонажей думать, говорить и поступать так, как это делали или могли делать греки в 70-е годы V в. до н. э. В числе зрителей он приводит на стадион в Олимпию героя Саламинского сражения Фемистокла и других существовавших в действительности исторических лиц. Даже большинство имен состязавшихся - как подчеркивает сам автор - не было им придумано: "За исключением одного-двух имен, все они значатся либо в олимпийских реестрах, либо в золотой книге греческого спорта - в одах Пиндара". Дело в том, что до нас дошло несколько десятков творений знаменитого лирика, прославляющих победителей Олимпийских и других панэллинских игр. Прав оказался Пиндар, когда провозгласил: "Вдохновенное слово живет дольше, чем деяние".
Не только в анналах истории и Пиндаровых строфах находил Парандовский персонажей своей книги. В музее Олимпии, например, его внимание привлек постамент несохранившегося памятника. На нем было начертано имя кулачного бойца Эвтима, и прямо с пьедестала оно перекочевало на страницы "Олимпийского диска".
Изучение изобразительного искусства Древней Эллады весьма много дало писателю. У него есть необыкновенно интересное эссе о красоте греческих ваз, и это понятно - рисунки на них поведали Парандовскому немало того, что пригодилось при создании повести и чего неоткуда было иначе почерпнуть. Легко заметить в "Олимпийском диске" также влияние изумительной греческой скульптуры V в. до н. э., известной ныне преимущественно по позднейшим римским копиям. Первым, конечно, приходит на память непревзойденный "Дискобол" Мирона; когда благородный Сотион у Парандовского одерживает верх в метании диска над расчетливым Иккосом, то хочется обратиться к прекрасному юноше восторженными словами Пушкина:
Вот и товарищ тебе, дискобол! Он достоин, клянуся,
Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.
Эпизод с колючкой, попавшей во время бега в ногу первому победителю 76-ых Олимпийских игр, заставляет вспомнить изваянного Пифагором Регийским "Мальчика, вынимающего занозу". А анонимный шедевр "Возничий из Дельф" словно оживает в финале конных ристаний.
Как обычно, Парандовский чрезвычайно заботился о художественной стороне своего произведения. "В первой редакции, - вспоминает он, - "Олимпийский диск" открывала старательно сделанная фраза, ею я начинал описание Альфея олимпийской реки, истоки которой в Аркадии. Мне очень нравился этот фрагмент, и позднее он был напечатан отдельно, но для "Олимпийского диска" не годился, стал отходом, стружкой, не вошел в создаваемую вещь. У него был совершенно иной характер, он мог бы скорее быть использован в эссе, нежели в беллетристическом произведении, и совершенно не гармонировал с атмосферой книги, а атмосфера эта была выражена уже первой фразой, той, которой начинается книга и по сей день". Тщательной шлифовкой стиля Парандовский добился большой пластичности изображения, и его книга по праву может быть названа словесным рельефом на сюжет 76-ых Олимпийских игр.
По хронологии описываемых событий к "Олимпийскому диску" вплотную примыкает "Аспасия". В этой миниатюре Парандовский постарался свести воедино все скудные данные об удивительной женщине былых времен, о которой Плутарх сообщает, что она заставляла даже кормчих политической жизни исполнять ее желания, а философов серьезно считаться с ее взглядами. Судите сами: чужеземку из Милета вопреки обычаям ввел в свой дом на правах жены первый гражданин Афин - Перикл. Тот самый Перикл, чьим именем назван "золотой век", эпоха наивысшего расцвета Афинской державы. И это ее салон, плененные умом и обаянием хозяйки, охотно посещали философы Анаксагор и Протагор, Сократ и Ксенофонт, драматурги Софокл и Еврипид, историки Геродот и Фукидид, скульптор Фидий, врач Гиппократ и многие другие выдающиеся люди.
Владычица Афин, Периклова подруга.
Которую Сократ почтил названием друга
так охарактеризовал Аполлон Майков в середине прошлого столетия Аспасию в посвященном ей стихотворении. О масштабе личности позволяет судить не только круг друзей человека, но и его враги - ненавистником Аспасии был комедиограф Аристофан.
И в давнем кратком этюде об Аспасии, и в написанном спустя тридцать лет подробном жизнеописании Петрарки Парандовский твердо придерживался одного принципа - ревностной верности фактам. "С большим трудом и сожалением решаюсь я заполнять собственными домыслами те или иные пробелы в достоверных сведениях и, пока есть надежда, стараюсь учесть даже самые беглые указания", - признается он. На солидном фундаменте исторической и филологической основательности Парандовский неизменно возводит легкое и привлекательное здание художественной прозы.
Объясняя разницу между трудом ученого и трудом писателя, он указывает в статье "Работа над "Петраркой", что наиболее существенное отличие заключается в самой трактовке предмета: "...где один цитирует различные мнения по спорным проблемам, прежде чем высказать собственное суждение, другой дает готовое решение в ходе цельного, непрерывного повествования".
В случае с Петраркой задача биографа одновременно облегчается и усложняется тем, что великий поэт сам позаботился передать грядущим поколениям собственный портрет - таким, каким хотел его видеть, запечатленный в "Письме к потомкам", в диалогах "Тайны", в специально отобранных посланиях. Часть своей корреспонденции он сознательно уничтожил. "Петрарка считал, что потомки будут гораздо более требовательными к нему, чем современники, и хотел предстать перед ними в праздничном наряде", замечает по этому поводу Парандовский. Писатель сумел показать создателя бессмертных сонетов и в момент триумфа на Капитолии, и в годы скитаний, и в часы работы, размышлений, и в минуты смятения, скорби. Петрарка изображен гениальным поэтом и философом-гуманистом, страстным трибуном, родоначальником европейской культуры Возрождения.
Еще в начале XIX в. горячий поклонник творчества "певца Лауры" К. Н. Батюшков писал о нем: "Он заслужил славу трудами постоянными и пользою, которую принес всему человечеству, как ученый прилежный, неутомимый; он первый восстановил учение латинского языка; он первый занимался критическим разбором древних рукописей как истинный знаток и любитель всего изящного. Не по одним заслугам в учености имя Петрарки сияет в истории италиянской; он участвовал в распрях народных, был употреблен в важнейших переговорах и посольствах... Наконец, Петрарка сделался бессмертен стихами, которых он сам не уважал, - стихами, писанными на языке италиянском, или народном наречии... Он и Данте открыли новое поле словесности своим соотечественникам...". В книге Парандовского Петрарка до последнего вздоха вникает в сокровенный смысл "Одиссеи" и умирает над бессмертными строками поэмы Гомера. Сцена эта как бы символизирует собою, что новое время, выразителем которого был Петрарка, "именно в античности черпало свои идеалы высшей культуры, высшего стиля жизни, свободы и презрения к изжившим себя формам жизни средневековья".
В этом томе удачно переплелись оливковые ветви, из которых делались венки для древних эллинов - победителей Олимпийских игр и лавры, возложенные на голову "короля поэтов" Петрарки, исполненного собственного достоинства человека, провозгласившего начало нового времени - эпохи Возрождения. Идея преемственности эпох в области культуры пронизывает все творчество Яна Парандовского, помогающее осознать непреходящее по своей ценности духовное наследие прошлого как важнейшую составную часть нашей цивилизации.
P. S.
Книга находилась в печати, когда из Варшавы пришла скорбная весть о том, что Ян Парандовский скончался 26 сентября 1978 года. Некоторые глаголы во вступительной статье следовало бы поэтому употребить в форме прошедшего времени. Но многие из них и теперь должны оставаться во времени настоящем, ибо оно неизменно по отношению к подлинным творениям искусства.
Святослав Бэлза
Часть первая
В ГИМНАСИИ
I. Священный мир
В удивительной чистоте афинского утра голос спондофора 1 звучал величаво и глубоко. Городской трубач загодя призвал к тишине, приглушил гомон толпы, которую созвал на рассвете. Ясный четырехугольник Рыночной площади объявление о празднике встретил безмолвием.
1 Олимпийский жрец. В Древней Греции их было трое, в их обязанности входило объявление об Олимпийских играх. - Здесь и далее примечания переводчиков.
В третье полнолуние после летнего равноденствия в месяце, который в Элиде назывался парфением, Олимпия примет атлетов и гостей. Участвовать в играх может любой грек, рожденный свободным, не запятнавший свои руки убийством, тот, над кем не тяготеет проклятие богов. И весь мир не должен совершать преступлений, проливать кровь, бряцать оружием, и в первую очередь земля Элиды, Священная роща Зевса, время и место игр. Священный мир.
Извечные слова, становясь еще более величественными в красноречивой речи олимпийского жреца, в семьдесят шестой раз возглашали священный союз, который на заре времен заключили и на бронзовом диске выбили цари истории далекой, как легенда: Ифит Элидский, Клеосфен Писийский и Ликург Спартанский. В памяти слушателей возникали остроконечные буквы надписи, свернувшейся, как змея, от края к центру бронзового круга - божественный символ вечности. На протяжении трех столетий одним и тем же голосом взывает Олимпия, и каждые четыре года сияющая линия стадиона прерывает междоусобицы, выбивает мечи из рук врагов, собирая их перед одним алтарем. Двенадцати поколениям она отмеряет свое время знаками в небе, ведет счет лунам, и всегда одно-единственное полнолуние, волшебный кубок, скрепляет мир клятвой.
Речь спондофора фраза за фразой разоружала страны, города, горы, побережья. Эллада раздробленная на сотню мелких владений, разделенных границами, крепостными стенами, валами, где жили в обособлении по своим законам и обычаям, бурля от унаследованных раздоров, раскрывалась, свободная и привольная, вдоль дорог и троп, по наказу божьему наделенных безопасностью. Усмирял он даже разбойников в горных ущельях, даже варваров, не подвластных религии Зевса, ибо каждый грек брал на себя обязательство преследовать тех, кто попытается силой преградить путь в Олимпию. Воцарялось время всеобщего перемирия. Объявленное весной, оно продолжалось до осени, объединяя две самые священные поры года: когда небо дает обещание и выполняет его.
Спондофор стоял на груде щебня, которую его величественная фигура и высокое положение превращали в мраморный пьедестал. От агоры 1 не сохранилось ничего, кроме геометрической иллюзии четырех пересекающихся углов. Аллея платанов едва-едва позволяла уловить следы весны среди обгоревших стволов. На фоне прозрачного неба бледно-желтые развалины Акрополя подчеркивали темные пепелища храмов. Следы персидской войны заживлялись медленно в запахе извести и свежеобожженного кирпича, которым наполнился весь город от наспех слепленных хибарок до поражающих своей кладкой новых крепостных стен.
Они уже виднелись повсюду - пересекали пустое пространство уничтоженных улиц, высились на фундаментах из самых разных камней, разбитых колонн, раздробленных статуй. Сюда попадало все, что сохранилось от прежних Афин, обвод новых стен будет больше, с учетом великого будущего города.
Рыночный люд одет был убого: босой, в темных, перехваченных ремнями рабочих хитонах. Но жрец вслушивался в трудовой ритм города, как бы улавливая в нем отзвук молотов Судьбы, и, завершив свою речь перед этим людом, напоминавшим толпу рабов, долго держал простертой правую руку, словно перед собранием царствующих особ.
К спондофору приблизился тот из граждан, который был проксеном 2 Элиды, полномочным представителем по олимпийским делам в сношениях с богами и афинскими властями, протянул ему руку, чтобы проводить в пританей.
1 Рынок в Древней Греции.