Страница:
Она зарумянилась, впервые выдав свою молодость и неопытность.
– Если хотите, я могу лечь с вами, милорд.
Дерзкий малый грустно поник. Дефлорация девственниц не в моем вкусе.
– Ладно, забудь об этом, детка. Иди спать.
Но вместо того, чтобы отпустить моего приятеля, она продолжала поглаживать его с выражением благодарности и облегчения на лице.
– Но ведь вам больно, милорд. Если вам угодно, я сумею облегчить эту боль. Присядьте на край постели.
Завороженный и охваченный любопытством, я подчинился. Улыбаясь, она встала на колени передо мной.
– Он такой красавец! Он заслуживает поцелуя, милорд.
Всегда готовое откликнуться на женские ласки, мое изнуренное копье мгновенно пробудилось к жизни от прикосновения ее губ. Ободренная таким началом, Доркас принялась с воодушевлением ублажать меня.
Вывод: в Англии принято называть подобные услуги «французской любовью». Однако, поскольку очаровательное создание, стоящее на коленях меж моих раздвинутых ног, было родом из Нортумберленда, ее энтузиазм позволил мне прийти к заключению, что в название подобных утех необходимо внести географическую поправку. Вероятно, их следует именовать «вселенской любовью».
Пробили часы. Себастьян отложил перо и с довольной улыбкой промокнул только что написанную страницу. К сожалению, неотложные дела вынуждали его на время прервать приятные воспоминания.
Поход Себастьяна в Британский музей имел две цели: прежде всего ему не терпелось осмотреть уникальный экспонат, Розеттский камень, [11]привезенный вместе с прочими трофеями из Александрии после победы английских войск над армией Бонапарта в сражении на Ниле два года назад. Кроме того, Себастьяну предстояло представить отчет генералу Лесли Армстронгу.
При посредничестве Армстронга конногвардейский полк время от времени пользовался результатами научных исследований Себастьяна; в последний раз это случилось в Каире, в 1801 году. Он подозревал, что и на этот раз армии потребуется его помощь в пресечении попыток Наполеона Бонапарта расширить границы своей империи.
Себастьян с порога заметил красный мундир генерала, расшитый золотом и украшенный крупными пуговицами. В облике этого человека, который некогда считался одним из самых многообещающих офицеров колониальной армии ее величества, было нечто монументальное. Армстронг был приятелем Симона д’Арси и выступал секундантом во время дуэли, стоившей последнему жизни.
– Генерал, – холодно поприветствовал Себастьян.
Старый вояка окинул бесстрастным взглядом бутылочно-зеленый сюртук молодого человека, его канареечно-желтый жилет, панталоны, чулки и туфли. Прослужив всю жизнь в армии, Армстронг не признавал штатскую одежду. Юноша, с которым он не виделся без малого три года, казался ему незнакомцем.
– Д’Арси? Черт побери, так и есть! А вы изменились. Лопни мои глаза, вы стали настоящим денди!
– Пожалуй, да, – спокойно отозвался Себастьян. – Как там на войне, генерал?
При упоминании о войне Армстронг склонил убеленную сединой голову.
– Давайте пройдемся, д’Арси, я кое-что расскажу вам.
Четверть часа они бродили по длинным залам, заполненным древними экспонатами, на которые не удосужились взглянуть. Эта экскурсия была чистейшей формальностью: им требовалось обсудить наедине главную причину встречи. О серьезности положения Себастьян догадался не столько по словам генерала, сколько по его приглушенному тону, сменившему обычный командный голос.
– Мы потеряли преимущество, которого добились, объявив войну без предупреждения в мае прошлого года, – с досадой объяснял Армстронг. – Бонапарт был застигнут врасплох. Действовать следовало немедленно. Но увы! – Он повернул к юноше искаженное хмурой гримасой лицо. – Этот корсиканский выскочка не шутит. На сей раз при малейшей провокации он форсирует пролив!
– Значит, надо избегать провокаций, – отозвался Себастьян.
– Черт возьми, Себастьян, неужто вы разделяете взгляды сторонников примирения?
Себастьян пожал плечами, услышав упрек в недостатке патриотизма.
– Вы пригласили меня сюда, чтобы попенять на мои политические взгляды?
– Нет. – Генерал вдруг свернул в безлюдный зал, где была выставлена коллекция греческих мраморных статуй. – Мы по-прежнему держим блокаду, но какой ценой! Угрозы Бони заставили нас отвлечь флот от защиты наших интересов в колониях. И все же в цепи обороны есть слабое звено. Оно образуется, когда нашим судам придется уйти в порт, чтобы пополнить запасы воды и провианта.
– Если пополнение запасов проходит без заранее утвержденного распорядка, оно едва ли станет преимуществом для французов, – возразил Себастьян.
– Разведка доносит, что за двадцать четыре часа лягушатникам удалось собрать стотысячную армию, в том числе артиллерию и кавалерию.
Себастьян усмехнулся с нескрываемым скептицизмом:
– Чтобы переправить через пролив сто тысяч человек, потребуется немало судов… – Он задумался. – К тому же учтите, сколько времени уйдет на погрузку и выгрузку. – Он улыбнулся, мысленно производя подсчеты. – Потребуется не меньше недели.
Генерал кивнул. Он ценил юношу за недюжинный ум, но был скуп на похвалу, чтобы не поощрять гордыню.
– План вторжения с нашей стороны прорабатывают опытные стратеги, – сообщил он.
Себастьян подошел к первому мраморному изваянию.
– Как вам известно, мой дом в Кенте стоит на берегу пролива. В ясные дни оттуда видно побережье Франции. Заметьте – в ясные дни! Захватчики наверняка выберут безветренную и туманную погоду. Любой человек, который достаточно долго прожил на побережье, подтвердит, что в районе пролива несколько безветренных дней подряд – редкое явление, встречающееся разве что в середине лета. А через несколько дней начнется сентябрь. Даже незначительный шторм станет для завоевателей катастрофой, в которой погибнут сотни судов.
Армстронг заулыбался, подцепив рыбку на крючок.
– Значит, можно предположить, что французы не отважатся форсировать пролив осенью?
– Я бы не стал ручаться за планы Бонапарта, генерал, но считаю вторжение маловероятным.
– Однако кое-кто в штабе всерьез опасается его. – Генерал задумчиво выпятил нижнюю губу. – Бони во всеуслышание заявил, что стоит ему оказаться у наших берегов, и через четыре дня он вступит в Лондон. – Помедлив, Армстронг продолжал, тщательно выбирая слова: – Но больше всего неприятностей нам доставляют слухи. На южном побережье Англии начинается паника. По рукам ходят листовки из приморских городов, в которых Бони описывают чудовищем, пожирателем детей. Поговаривают о самых невероятных замыслах Бонапарта: якобы лягушатники строят мост через пролив. А кое-кто утверждает, что они роют туннель.
Себастьян улыбнулся, обходя статую Психеи.
– Подобные планы пока неосуществимы. Но бытует мнение, что возникновение техники, необходимой и для того, и для другого проекта, ждет нас в недалеком будущем.
Армстронг смерил юношу оценивающим взглядом.
– Говорят также, что удар будет нанесен с воздуха, с воздушных шаров. Целый флот воздушных шаров поплывет над проливом, сея смерть и ужас с небес. – Он отвернулся от спутника. – Явная нелепость! Всеобщее сумасшествие, вот что это такое. – Он украдкой бросил взгляд на помрачневшее лицо Себастьяна.
– Опять-таки в принципе идея не так уж нелепа. – Себастьян стал опровергать новую гипотезу. – Но с практической точки зрения вторжение французов на воздушных шарах еще менее вероятно, чем атака с моря. Преобладающие воздушные потоки не позволят осуществить этот замысел. Все преимущества на стороне нашей армии.
Генерал оживился:
– Правда?
– Прежде всего давайте подсчитаем, сколько шаров понадобится для перевозки десяти тысяч солдат. Сто шаров, если каждый поднимет по сто человек… Полагаю, шары должны быть наполнены водородом. Но лично я отказался бы от этой затеи. Затраты будут непомерно велики.
– Однако психоз заразен, – заметил генерал. – Его признаки проявляются даже у членов парламента. Я должен представить научно подтвержденные доказательства тому, что подобное вторжение французов невозможно. – Он отеческим жестом положил ладонь на плечо Себастьяна. – Хотел бы попросить вас составить подробный список затрат на контратаку.
Себастьян разразился смехом:
– Ну и работенка! Сделайте одолжение, придумайте мне развлечение получше.
Но генерал не разделил его веселье:
– Я не шучу.
– Надеюсь, это не приказ? – нахмурился Себастьян.
Армстронг убрал руку, его лицо утратило все признаки дружеского расположения.
– Гражданское лицо я имею право лишь просить об одолжении.
– Тем хуже для меня, – вздохнул Себастьян, понимая, как заинтересован в его помощи старый вояка.
Некоторое время он задумчиво созерцал статую Психеи. Чувственная фигура обнаженной юной девушки, высеченная из мрамора, чем-то напомнила ему послушницу, встреченную на Куин-Энн-гейт вчера ночью. По крайней мере Себастьян надеялся, что эта встреча произошла наяву. Как обычно, приступ лишил его сил, и потому он не помнил, какие события минувшей ночи были реальными, а какие возникли лишь в его воображении.
Повернувшись к генералу, он принялся развивать мысль:
– Нашу армию разрывает исполнение долга в Ирландии, Индии и других колониях. – Он смело выдержал пристальный взгляд старика. – Я видел французские войска в бою, в Египте. Не будем обманывать самих себя: если Бонапарт осуществит свою угрозу и достигнет берегов Англии, его пятидесятитысячная армия с триумфом вступит в Лондон.
Генерал встрепенулся, вставая на защиту английского войска:
– Правительство предпринимает попытки пополнить наши ряды, освобождая всех добровольцев ополчения от тягот массового призыва.
– И что же?
– Результаты оказались двоякими. От Пензанса до Дувра все до единого приказчики и конюхи с гордостью носят мундир и заявляют, что готовы отдать жизнь, если понадобится. – Он откашлялся в кулак. – Как сказал лорд Окленд, если бы для победы в войне хватало похвальбы и красивых мундиров, Наполеон был бы обречен.
Оба невесело усмехнулись.
– Мы с вами видим нелепость подобных убеждений, д’Арси, но волна ура-патриотизма нарастает. По обе стороны фронта есть немало людей, которые рвутся в бой. Лондон и Париж кишат шпионами, их развелось больше, чем блох. Среди них могут оказаться даже наши верные сторонники, и наоборот. Доверять нельзя ни одному.
– Вы шутите? – удивился Себастьян.
– Отнюдь. И среди врагов у Англии есть сторонники. Шуаны, роялисты и республиканцы, ненавидящие друг друга, охотно вставляют палки в колеса Бонапарту – само собой, не из любви к Англии.
– Тогда, пожалуй, и я внесу свою лепту в дело победы.
– Неплохо сказано! – Генерал похлопал юношу по спине и перевел разговор на менее волнующую тему: – Вы еще встречаетесь с этими французскими куртизанками? Я слышал, в последние дни они принимали странных гостей. Например, месье де Вальми.
Себастьян пристально уставился на собеседника. Он был знаком с де Вальми, заслужившим репутацию роялиста, контрабандиста и опытного шантажиста. Но как бы там ни было, сестры Фокан обязаны ему жизнью. Их выбор друзей никого не касается.
– Если вы хотите меня о чем-то предупредить, лучше скажите напрямик.
– Те, у кого в желудке вино, а в чреслах пожар, бывают чертовски опрометчивы, – заметил Армстронг.
– Благодарю за предупреждение, но сестер Фокан абсолютно не интересует политика.
Сухой тон Себастьяна не предполагал продолжения разговора, однако Армстронг высказался недвусмысленно:
– Наступают трудные времена. Былые привязанности способны вызвать вражду даже у самых рассудительных людей. Смотрите не ошибитесь.
– С подобными женщинами я предаюсь лишь плотским утехам, – бесстрастно сообщил Себастьян. – Кроме того, вас это не касается.
Генерал ответил ему взглядом, который перепугал бы до смерти робкого человека. В свои шестьдесят лет он оставался приверженцем старой школы, мужчиной, для которого женщины являются собственностью, необходимой, чтобы удовлетворять потребности, тешить тщеславие и утверждать власть. Отягощенный грузом лет, он предчувствовал стремительное угасание физических сил и пылал черной завистью к молодым мужчинам.
– Я слышал, вы пишете мемуары. Похваляетесь победами?
– Я польщен тем, что вы сочли меня столь важной персоной и установили за мной слежку, но, какой бы ни была моя репутация, ей не сравниться с похождениями моего отца.
Генерал озабоченно нахмурился. С Симоном д’Арси он дружил с юности. Несмотря на то что позднее Симон превратился в отъявленного развратника, некогда он служил своей стране, сражался в британских континентальных войсках против мятежных американских колоний. Участие в этой войне не пошло на пользу нраву Симона, и генерал понимал, что сын никогда не простит отца.
– Когда-нибудь вы поймете, что пережил ваш отец.
Себастьян пропустил это замечание мимо ушей.
– Прошу прощения, генерал, меня ждут дела.
– Держите язык за зубами, д’Арси, – произнес вслед ему Армстронг. – Через несколько дней вы получите письменные распоряжения.
Себастьян покинул музей, так и не взглянув на Розеттский камень. Слова генерала на время отбили у него всякую охоту к умственной работе. «Держите язык за зубами»! Как будто он нуждался в советах, особенно когда дело касалось его личной жизни! Будто он сам не мог упрекнуть старого греховодника в отвратительных привычках!
Вместе с гневом пришло понимание: Армстронг тут ни при чем. Просто он не к месту упомянул об отце Себастьяна.
После возвращения Себастьяна в Лондон прошло всего несколько дней, а воспоминания, которые он изо всех сил старался похоронить в глубине души во время путешествия по Средиземноморью, вновь воскресли.
– Пэл-Мэл, [12]– сказал Себастьян кучеру, забрался в угол экипажа и закрыл глаза, сраженный внезапно накатившей усталостью. Так и быть – на время он даст волю мучительным видениям прошлого.
Отец и сын никогда не питали друг к другу любви. Мать Себастьяна умерла, когда ему было десять лет. С тех пор он редко встречался с отцом и еще реже разговаривал с ним. Весной в тот год, когда Себастьяну исполнилось шестнадцать, отец застал его в ту минуту, когда юноша пытался облегчить болезненную эрекцию. Себастьян ожидал, что на его голову обрушатся громы и молнии, но отец рассмеялся, расстегнул панталоны и без смущения показал сыну, как лучше действовать в подобных случаях.
Половая зрелость Себастьяна способствовала возникновению непрочной связи между ним и отцом. Симон почти силой увез Себастьяна из Итона во Францию и повел в знаменитый парижский бордель.
Себастьян безвольно обмяк на кожаном сиденье экипажа. Воспоминания о первой неделе, проведенной в Париже, неизменно вызывали у него гнев и унизительное чувство беспомощности. Отец заставлял его демонстрировать свою мужскую силу во время свиданий с проститутками, а сам наблюдал, критиковал и давал советы. Раздосадованный слабостью сына, он поселил Себастьяна в апартаментах на Рив-Гош вместе с некоей дамой полусвета. Даме было заплачено за обучение Себастьяна всем премудростям любовных утех. Симон явно хотел видеть своего сына подобием неистового сатира.
Себастьян горько улыбнулся, думая о своей греховной юности. Впрочем, несмотря на происки отца, о последних неделях в Париже он вспоминал с любовью, и не потому, что наконец-то познал настоящую, полную наслаждения близость. Дело в том, что впервые в жизни он увидел в своей наставнице душевное тепло и великодушие.
В доме мадам Анриетты Фокан обучение искусству любви вскоре сменилось продолжительными беседами о книгах великих французских писателей – Монтескье, Вольтера и даже радикала Руссо. Сестры Фокан нежно любили друг друга и, несмотря на свое ремесло, относились друг к другу заботливее, чем многие знакомые Себастьяну отпрыски аристократических семейств. Кто бы мог поверить, что они предпочтут проводить в обществе похотливого юноши музыкальные вечера, исполняя произведения Генделя и Моцарта? Себастьян играл на скрипке, сестры – на флейте и фортепиано.
За долгие месяцы лета 1789 года Себастьян провел в обществе мадам Анриетты гораздо больше времени вне постели; вдвоем они бродили по музеям, наслаждались литературой и живописью и даже улыбались, рассматривая непристойные рисунки и надписи на стенах, к которым питали слабость парижане. Робкий юноша попал в чарующий мир, где уроки верховой езды и физики соседствовали бок о бок с посещением театров, беседами о табакерках, о кормлении болонок и самых модных цветах шелковых туалетов. Себастьян продолжал радоваться обществу мадам Анриетты долгое время после того, как его отец прекратил оплачивать счета, но вскоре небо над городом заволокли тучи революции.
Избавившись от юношеской робости и познав плотские утехи, Себастьян вскоре обнаружил, что мир полон благосклонных женщин, не нуждающихся в деньгах и охотно соглашающихся отдаться обаятельному и мужественному джентльмену. Имена и лица смешались в его памяти, растворились в целом море прелестных женственных тел. Когда грянула революция, Себастьян был выслан из Франции как иностранец. Он вернулся в Англию и продолжил учебу, неожиданно обнаружив, что впредь не в состоянии соблюдать целибат ученого.
Он обожал женщин, находил их чарующими, возбуждающими, таинственными существами, а непостоянство их характеров никогда не переставало занимать его. В свою очередь, первые красавицы были без ума от Себастьяна. Почти каждая дама, на которую он обращал внимание, в конце концов оказывалась в его объятиях. Возможно, мрачно размышлял Себастьян, именно поэтому он так часто менял их. Только его привязанность к сестрам Фокан оставалась неизменной.
Внезапно он выпрямился, осознав, что думает о маленькой гостье сестер Фокан чаще, чем о какой-либо из дам, которых он повидал с тех пор, как вернулся в столицу.
Предупреждение Армстронга о де Вальми не встревожило его. Сестры Фокан давно научились справляться с любыми мужчинами. Но если дом, который он видел вчера ночью, действительно был их новой резиденцией, значит, в своих письмах сестры о многом умалчивали. Пожалуй, следовало бы навестить их сегодня же вечером и самому оценить положение. К черту предостережения Армстронга!
А покамест ему больше всего необходима женщина. Недавно он узнал, что в заведении мадам Борделез появилась новая актриса – женщина-змея.
Планы Себастьяна навестить сестер Фокан нарушили два события. Прежде всего в заведении мадам Борделез он так увлекся, что пробыл там до вечера. Во-вторых, добравшись наконец до своей улицы, Себастьян почувствовал запах гари и дыма, увидел огонь и обнаружил, что горит… его собственный дом.
Оказалось, что новая кухарка оставила жариться колбаски без присмотра. Пожар быстро потушили, но прежде огонь успел пожрать содержимое кухни, кабинета и комнат для слуг в подвале, а также перепачкать верхние комнаты копотью и заполнить их дымом.
К тому времени как Себастьян разобрался с домашними делами, из Уайтхолла прибыл приказ, требующий от него немедленных действий.
Лондон
Сентябрь 1803 года
– Сколько шума и суеты! – с кривоватой усмешкой воскликнул лорд Брамуэлл Эверли, виконт Бейнтон, оглядывая из окна полуденную толпу на площади Керзона. – Надеюсь, ты согласен со мной?
– Угу… – пробормотал Себастьян, не поднимая глаз от сложных расчетов на бумагах, разложенных на переносном столике, который он пристроил у себя на коленях.
– Кузен, черт бы тебя побрал! Ты же не слушал меня!
Эверли подскочил к Себастьяну и выхватил из его пальцев перо. К несчастью, манжетой он зацепил хрустальную чернильницу, которая перевернулась и выплеснула лужу иссиня-черных чернил на бумаги Себастьяна. Пострадал и сам виновник происшествия: по штанине и чулку на его правой ноге расплылось чернильное пятно.
– Проклятие! – Всем своим видом излучая досаду, Эверли смял перо в кулаке. Оно сломалось, остатки чернил вылились на ладонь Эверли, словно черные слезы просочились между пальцами и закапали зеркальную поверхность кожаных туфель. Выругавшись, Эверли швырнул сломанное перо в холодный камин.
– Это мое любимое перо… то есть было любимым, – заметил Себастьян, укоризненно уставившись на кузена. – Я чем-нибудь оскорбил тебя, Брам?
– С тех пор как ты вернулся, ты только этим и занимался, – сообщил побагровевший Эверли. Он попытался вытереть чернила носовым платком, но только размазал их и перепачкал кружевную манжету. С досадой он отправил и платок вслед за пером и обратил свой гнев на Себастьяна: – Не понимаю, почему ты принял мое предложение поселиться вместе. Ты же каждую минуту даешь мне понять, что мое общество тебе неприятно!
– Вовсе нет, Брам. – Себастьян откинул волосы со лба. – А если тебе не нравится, что во время бесед я продолжаю работать, так и скажи.
– Мне не нравится, что ты чересчур задираешь нос!
С этими словами Эверли приподнял фалды сюртука, чтобы не смять их, и плюхнулся на диван, обитый золотой парчой и стоящий напротив более удобного кресла, в котором устроился Себастьян. Вытянув вперед стройные, мускулистые ноги, Эверли окинул раздраженным взглядом безнадежно испорченные чулки. При мысли о новых расходах, необходимых для замены запачканных панталон и чулок, он стал мрачнее тучи.
– Ты ведешь себя словно в собственном доме! Вот уж не думал, что ты способен корпеть над бумагами день и ночь!
– Зато мне хватает любого угла.
Эверли оглядел спальню, которую его кузен обставил собственной мебелью и другими предметами, уцелевшими от пожара. Вид спальни ясно свидетельствовал о склонности ее хозяина к науке. Высокий полированный бронзовый телескоп поместился на складной треноге у окна. Два глобуса на изящных резных подставках с восточным орнаментом встали по краям стола. Один глобус изображал Землю, второй – звездное небо. Секстант, компас, стеклянный барометр в футляре красного дерева и неизвестный прибор, состоящий из стеклянной сферы и вращающейся шкалы, загромождали огромный стол. Единственным признаком назначения комнаты служила изящная кровать в форме лодки, застеленная белоснежным бельем и накрытая расшитым покрывалом.
Именно на кровать и указал пальцем Эверли.
– Выглядит она чертовски тесной. К чему эта итальянская мишура?
Себастьян перевел взгляд на кровать из крепкого дерева, украшенную позолоченными медальонами, лентами и пилястрами.
– Это творение французов, отца и сына Жоржа Жакоба и Жакоба Демальтера. [13]Мне говорили, что их вдохновили походные ложа Наполеона.
– Корсиканского выскочки, провонявшего чесноком? – Эверли доверительно придвинулся к Себастьяну. – Послушай, покупать французскую мебель во время войны с Францией – дурной вкус. Разве ты не патриот?
– А как же те, кто набивает погреба контрабандными французскими винами и шампанским? – любезно напомнил Себастьян.
Эверли вспыхнул, ибо он был более чем польщен подарком кузена – двумя ящиками превосходного бордо.
– Не увиливай от ответа, Себастьян. Признайся, ты избегаешь меня.
– Вчера вечером я был вынужден просить тебя о снисхождении, – напомнил Себастьян. – Я страдаю мигренью. Иногда от нее помогает лишь продолжительная прогулка и вино.
– К черту объяснения! Ты отклоняешь все мои приглашения. Но едва я завалился спать в неурочный час, ты ускользнул из дома, не удосужившись разбудить меня! Друзья так не поступают!
Себастьян не стал оправдываться, он предпочел умолчать о полуночной прогулке. В дом Эверли он ввалился незадолго до рассвета, основательно нагрузившись виски. Прошло немало времени, прежде чем он наконец пришел в себя.
– Если я и участвовал в вакханалии, то ничего не помню. – Себастьян улыбнулся, продолжая перебирать бумаги. – Но в следующий раз я непременно возьму тебя с собой.
Эверли просиял:
– Черт, пожалуй, я тебе поверю. Так ты действительно не помнишь, что натворил?
Недовольство в голосе Брама заставило Себастьяна насторожиться:
– Что же я натворил?
– Темнишь? Ладно. Так и быть, расскажу все, что мне известно. Ты чуть не превратил в отбивную лейтенанта одиннадцатого драгунского полка. В конце концов вас разняли. Но зачем было бросаться на храброго вояку из-за какой-то монахини? Себастьян, так не делают.
В голове Себастьяна шевельнулось смутное воспоминание:
– Из-за монахини?
– Шлюхи, вырядившейся монахиней, – подтвердил Эверли.
Откинувшись на спинку дивана, он скрестил руки на груди.
– Расскажи все, что тебе известно, – попросил Себастьян.
Эверли кивнул:
– Я услышал рассказ о твоих похождениях в «Уайтсе», за беконом и устрицами. Говорили, что ты проезжал мимо борделя в экипаже, когда оттуда вдруг раздался шум и крик. Похоже, подружка лейтенанта попыталась улизнуть, не дожидаясь от него знаков внимания.
– Что за девчонка?
Эверли прокашлялся.
– Ничего, есть за что подержаться. – И он добавил выражение, обозначающее молоденькую распутницу, впервые проданную мужчине. – Не понимаю, с какой стати хозяйке взбрело в голову одеть ее монахиней.