Паркс Тим. Призрак Мими (Дорогая Массимина - 2)

   - Синьор Дакфорс, простите, что перебиваю, но это все лишь субъективные впечатления, которые очень легко высказать и слишком сложно проверить.
   - Если нужны доказательства, - не сдавался Моррис, - их несложно найти. Например, покупка сторожевого пса вполне могла быть связана с желанием обезопаситься во время свиданий в офисе. - Отличная идея! Возможно, поэтому Бобо принял в штыки мое предложение ввести на заводе ночную смену. Я сейчас просто излагаю вкратце то, что уже давно подозревал...
   Он еще и сам понятия не имел, о чем собирается поведать полковнику, но был абсолютно убежден: стоит лишь открыть рот, и все сразу станет ясно.
   - Впервые я задумался после того, как инспектор - он ведь, кажется, инспектор, а то я вечно путаю? - Марангони рассказал об анонимном звонке в полицию, из которого следовало, что с Бобо случилось нечто нехорошее, но он это заслужил. А когда я узнал, что собаку пытались отравить, подозрения перешли в уверенность.
   Он дважды решительно кивнул, превозмогая боль, как человек, высказавший все до конца и сам убедившийся, что это правда.
   - И вот, когда я увидал, как бесится пес, я пришел к окончательному выводу. И поделился бы с вами своими сомнениями - хочу сказать, полковник, я и сам сильно сомневался в виновности эмигрантов, как бы плохо они себя ни вели до этого, - да, я бы обязательно все вам рассказал, если бы не выяснилось, что Бобо уже решил эту проблему, отправив письмо.
   Балансируя на грани обморока и экстаза, Моррис вдруг понял, что пыталась донести до него Мими уже несколько дней подряд: тело не найдут никогда. Это его самый важный козырь. Раз тела нет, значит, можно выдвигать любые версии.
   - Mi scusi, - перебил Фендштейг, на сей раз с намеком на тревожное любопытство, пусть и под покровом сарказма. - Простите, вы что, собственно, имеете в виду?
   Резонный вопрос.
   - Бобо все сам подстроил, чтобы сбежать с любовницей, - на ходу придумал Моррис. И затем, словно сука, разрешившаяся от бремени в долгих и трудных родах, принялся вылизывать свое произведение, одновременно умиляясь и не веря глазам. - Посудите сами, полковник, тело не найдено, даже машина исчезла без следа... - Моррис кропотливо обставлял новую выдумку деталями, будучи заранее уверен, что любая из них придется к месту. Иначе Мими запретила бы ему так говорить, разве нет? - Ведь на самом-то деле, полковник, единственным указанием, что в офисе случилось нечто ужасное, остается погром. Да еще немного крови, которая могла принадлежать кому угодно, и прерванный звонок в полицию, что также несложно устроить. Затем анонимное сообщение по телефону, и наконец, письмо о выкупе, которое, как вы понимаете, тоже мог сочинить сам Бобо. Он, как я уже сказал, был очень милый человек... до этой истории, я имею в виду. И, наверное, не смог бы допустить, чтоб за его мнимое убийство осудили невиновных... Но больше всего меня убеждает, - подытожил Моррис, сам еще не зная, почему, - попытка отравить пса.
   - Ах, - вздохнул Фендштейг, - так значит, вы теперь собрались объяснить мне, зачем понадобилось травить собаку. Очень, очень впечатляюще, синьор Дакфорс. - Но глаза полковника опасно сузились.
   - Ну, замышляя бегство, Бобо, - Моррис начал долгий и извилистый подъем в гору, отнюдь не уверенный, предстоит ли одолеть одну-единственную вершину, или за ней откроется целая гряда, - не мог предвидеть, что придется сочинять это письмо о выкупе и все другие, которые, несомненно, еще последуют. Откуда ему было знать, что полиция, как вы справедливо заметили, сделает глупость - арестует несчастных эмигрантов на основании ничтожных косвенных улик. - Из элементарной вежливости Моррис не упомянул, что кто-то другой оказался настолько туп, чтобы заподозрить даже его. Чего, разумеется, Бобо также предусмотреть не мог. - Ну вот, а в офисе у него хранилась папка, озаглавленная, если память мне не изменяет... да-да, "Тревизан, Массимина" - она просто стояла на полке, на виду. - Моррис вобрал в себя воздух. - В ней, как можно догадаться, находилась подшивка документов, связанных с пропажей Массимины. Понимаете, о чем я толкую?
   Фендштейг не понимал.
   - Если человек, пославший последнее письмо, - Моррис с удивлением открывал все новые зерна истины в собственных словах, - не похищал Массимину, а так, скорей всего, и есть: зачем настоящему преступнику снова привлекать к себе внимание, повторяя уже известную уловку? - значит, этот человек имел свободный доступ к старым посланиям. Бобо, как я уже говорил, держал их в офисе, поскольку в той трагической истории официально представлял семью Тревизанов. И, замечу кстати, игнорировал при этом все добрые советы, которые я ему давал. Думаю, папку вы обнаружите на месте, но писем о выкупе там уже нет. Бобо понадобилось их забрать, чтобы использовать как образец для послания, которое отправил он сам!
   Фендштейг вытаращил на него из-под очков такие же стеклянные глаза. По крайней мере, теперь Моррис мог быть уверен: карабинеры не нашли писем в его пальто. Но их нашел кто-то другой, и вовсе не Бобо.
   - А собака? - спросил полковник.
   Моррис открыл было рот, но тут Массимина, кажется, его покинула. Господи Иисусе, зачем, в самом деле, Цыплаку было убивать эту тварь?
   - Так как насчет собаки? - повторил Фендштейг.
   - Ну, не мог же он рисковать, проникнув в офис самолично, - нашелся Моррис. - Заплатил кому-нибудь и предупредил об опасности. Может, как раз его любовница там и побывала, откуда мне знать? Проклятый зверь не давал проходу, вот его и решили убрать.
   Наступило долгое молчание. Дионизио опять прикатил свою тележку. То и дело слышались слабые стоны пациентов, пытавшихся свыкнуться с увечьями. Наконец Фендштейг встал, выпрямился во весь рост и в последний раз смерил Морриса холодным, пронзительным взглядом.
   - Синьор Дакфорс, все, что вы сейчас сказали, будет тщательно проверено. Но хочу, чтобы вы знали: лично я не верю ни единому вашему слову. Напротив, более чем когда-либо убежден, что дело закончится вашим арестом по обвинению в убийстве синьора Позенато. Решающие улики будут найдены, это вопрос лишь времени.
   Глядя ему вслед, Моррис не мог избавиться от мысли, что полковник, скорее всего, прав. Либо так, либо придется самому создать какие-то доказательства, которые раз и навсегда заставят их согласиться с предложенной версией.
   Но что и как сделать, он не знал.
   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   Глава двадцать девятая
   Мать всегда называла его "мой красавчик". Оттого, не в последнюю очередь, Моррис ею так восхищался. Мама обожала своего мальчика, мальчик обожал маму. Казалось, они считали друг друга совершенством...
   Моррису навсегда запомнилось, как он заболел ветрянкой. Совсем не потому, что эту досадную хворь угораздило совпасть с обычными признаками юношеского созревания, высыпавшими на коже. Но как-то раз, спускаясь в кухню за мазью для распухшего лица, Моррис расслышал за бормотанием телевизора, как мама говорит отцу: "В самом деле, он с этими прыщами прямо как маленькое чудище". И родной голос... рассмеялся!
   Моррис застыл как громом пораженный. Мало того, что мать издевалась над ним, ей вторил злобный гогот отца. Тот пробасил: "Ничего, пройдет через пару недель, а пока нашей маргаритке только на пользу, меньше будет нос задирать и любоваться собой". Мать тоном единомышленника, что было уж совсем непростительно, отозвалась: "Может, ты и прав, Рон. Во всяком случае, не повредит".
   Не повредит! Ходить с прыщами! Превратиться в чудище! И она назвала этого борова по имени! Давно Моррис не слышал подобных мерзостей. Если и есть на свете более поганое имя, чем Моррис, то разве что Рон. Впрочем, старый пивохлёб никогда этого не понимал, его такие вещи вообще не волновали. Сорвавшись с места, Моррис - бросился наверх, чтобы взглянуть в зеркало. В тусклом свете сорокаваттной лампочки - дань упорной борьбе папаши с тем, что он называл Моррисовой читалкой, - его физиономия напоминала поле брани между войсками угрей и прыщей. Природная блондинистая чистота пала в этой битве, даже представить было нельзя, что еще недавно он выглядел совсем иначе. Но он все равно заставлял себя смотреть - переживая свое уродство, из-за которого мать предала его после стольких лет счастья. И предала не с кем-нибудь, а с папашей! Именно тогда, перед зеркалом, Моррис понял: не в том проблема, что урод ненавидит сам себя и весь мир. Уродство помогает остальным объединиться против урода.
   Глядя на себя сейчас, когда швы сняли и можно было наконец оценить весь ужас, Моррис не чувствовал ни гнева, ни отвращения, ни скорби по утраченной красоте. Ему было страшно. Вдруг незажившие шрамы и дикий цвет перекошенного лица отнимут шансы на победу? Что если Паола захочет от него избавиться? Моррис всегда понимал, что жену влечет его внешность, и ничего больше. Не даст ли она теперь волю неизбежным подозрениям? Ведь Фендштейгу довольно малейшего намека на доказательства, чтобы вцепиться бульдожьей хваткой в неприглядную правду.
   А Антонелла - сохранит ли она прежнюю симпатию? Не воспримет ли нынешнее уродство зятя как отражение внутренней, духовной ущербности? И разве сам Моррис так не считал? Пожалуй, в какой-то степени - да, хоть он никогда не разделял запутанных идей платонизма. А Форбс? Но ему-то, собственно, с чего отворачиваться, если лицо Морриса превратили в шмат сырого мяса? И все же такое вполне может статься. Вполне. Возможно, даже Кваме перестанет его слушать. Что еще останется негру, коль скоро он почует, что все остальные крысы бегут с корабля по имени "Моррис Дакворт"?
   Горькая правда заключалась в том, что сам Моррис потерял уверенность в себе, лишившись неоспоримого преимущества, своего волшебного талисмана. Раньше, заглядывая краем глаза в зеркало из-за чужой спины или просто ловя свое отражение то в оконном стекле, то в полированной крышке стола, он мог сказать, не кривя душой: я красивей и умней их всех... моложе и здоровее Марангони, и куда как привлекательней таких, как Фендштейг или Бобо.
   Теперь конец всему! В мутном, треснувшем зеркале убогой больничной ванной Моррис видел незнакомца с обритым, как в концлагере, черепом, торчащими ушами и щеками, словно сшитыми из лоскутов. Бережно он провел пальцем по одному из рубцов. Так могла бы дотронуться мать или возлюбленная, но кожа начисто потеряла чувствительность. Глаза наполнились слезами.
   - Мими, - простонал Моррис. - Хоть ты-то меня не отвергнешь? - Он не отрывался от зеркала; слезы катились по изрытым щекам.
   И тут вдруг осенило, что его нынешний вид тоже может стать своего рода преимуществом. Опыт бесчисленных передряг, из которых состояла вся его жизнь, подсказывал Моррису: из любой неприятности в конце концов можно извлечь хоть какую-то пользу. Вот и сейчас его уродство прочнее привяжет к нему Мими. Точно так же, как привязала бы больница или тюрьма. Ибо теперь Моррис нуждался в ней как никогда прежде. А она - в отличие от всех других, которые только ластились, досаждали или обвиняли, - могла жить лишь в нем и лишь благодаря ему. Совершенно неважно, красив он или страшен. Потому что он единственный по-настоящему помнит Мими и хочет, чтобы она оставалась в нем. Их судьбы сплетены навечно, и гораздо теснее, чем если бы они были просто мужем и женой.
   * * *
   Моррис попал в больницу в воскресенье, десятого апреля. Показательный, как он надеялся, процесс над Фаруком и Азедином был назначен на двадцать восьмое, и именно этот день (надо понимать, намеренно) назывался в качестве последнего срока уплаты выкупа в миллиард лир. В то же время полиция, невзирая на нажим со стороны карабинеров, отказывалась принимать ультиматум всерьез и не собиралась переносить судебное заседание. Марангони не сомневался, что эмигранты виновны и будут стерты в пыль жерновами юстиции. Пресса тоже с наслаждением барахталась в домыслах по поводу подметных писем. В любом случае, чувствовал Моррис, надо как можно скорей выбираться из больницы.
   Но Дионизио объяснил, что пациентов с его диагнозом врачи обязательно наблюдают еще четверо суток после снятия швов. Очень важно, как будут выглядеть прооперированные участки. "В каком смысле?" - потребовал ответа Моррис. Его нетерпение росло. После целой недели бездействия каждая секунда казалась на вес золота. Он должен, должен наконец знать, что с его пальто! Нельзя допустить ни малейших подозрений на свой счет.
   "Кожа может сильно висеть. Она очень серьезная". Моррис только пожал плечами. Нетрудно было догадаться, что спорить здесь не приходится.
   Но вдруг он понял, что отчаянно, даже злорадно жаждет видеть, как воспримут люди его нынешнее, и впрямь чудовищное лицо. Моррис, во всяком случае, с наслаждением вынесет свой приговор ближним, да и любопытно узнать, насколько он был прав или не прав, доверяясь им. Так что, поболтав с Дионизио о том, насколько удобнее стали пригородные поезда с тех пор, как двери могут открывать сами пассажиры, Моррис дождался, пока придурковатый санитар удалится, достал из шкафчика свои вещи, переоделся в загаженном туалете и благополучно покинул больницу ровно на девяносто шесть часов раньше, чем кто-либо мог ожидать.
   Пока все шло как надо. Первым делом он взял такси до центра, а там устроился за одним из столиков, превративших Пьяцца-Бра в подобие разноцветной шахматной доски. Глянув поверх газеты на подошедшего официанта, он без труда заметил тщательно скрываемое замешательство. Моррис заказал аперитив и легкую закуску, а затем обратил подранную собачьими клыками маску к толпе весенних туристов, прогуливавшихся по эспланаде. Щурясь от яркого солнца, японцы и немцы сворачивали от живописных руин арены к пестрым стойкам баров, задерживались на секунду, выбирая между голубым, зеленым, желтым, белым, розовым - кричащих или приглушенных тонов, - пока беззаботно скользящие взгляды не спотыкались о голый череп и пунцовые шрамы на заштопанном лице. Подсознательная реакция была мгновенной. Так смотрят люди на любого, кто хоть невольно, но болезненно заденет их понятия о приятном и пристойном. К примеру, на малолетнего идиота, тычущего ложку с кашей себе в глаз. Священник ускорил шаг и невольно перекрестился. Дама гвардейского роста притворилась, что увлеченно разглядывает нечто у Морриса за спиной. Один малыш уставился, разинув рот, но мамаша тут же потащила его прочь.
   Моррис ухмыльнулся. Надо полагать, гротескно. Набрав номер на мобильном телефоне, который купил специально для больницы, он произнес: "Я стал чем-то вроде ходячего напоминания о бренности земной юдоли. Это мне подходит, Мими!"
   Он уже начал привыкать к мысли, что отныне одним своим видом станет выводить людей из равновесия. Ну и что? В конце концов, разве он не выбрал для себя с самого начала такую роль, особенно с баловнями судьбы вроде Паолы и Бобо?
   "Знаешь, Мими, я все больше подозреваю, что именно это назначил мне Господь, послав в безумную схватку с бешеным псом..."
   Он оборвал фразу и машинально набрал отцовский номер. Но борова не оказалось на месте; кроме того, он наверняка не помнил про Моррисову ветрянку. Любое событие из папашиной памяти алкогольные пары уносили за неделю-другую. Может, оно и к лучшему. В последние дни Морриса, похоже, было очень легко отвлечь, а ему надо сосредоточиться на предстоящих событиях.
   Только он дозвонился Антонелле, как на другой стороне площади заметил Форбса, чей кричащий галстук бросался в глаза за сотню метров.
   - Pronto?
   Форбс был в компании человека помоложе - сдается, не из эмигрантов, поскольку тот носил бороду. Разглядеть его как следует мешала толпа японцев. Однако почему это так беспокоит?
   - Это Моррис.
   Тихий голос невестки дрожал, словно она с трудом сдерживала слезы. Что-то там еще стряслось. Наблюдая краем глаза за Форбсом и его подозрительно знакомым спутником, Моррис заставил себя сосредоточиться на Антонелле - и тут же поразился, до чего похож ее голос на голоос Мими.
   - Сегодня мне придется задержаться, - меж тем объясняла она. - Так что времени нам хватит только на одну главу.
   Моррис ее успокоил. Сегодня он готов безропотно скучать в постели: врачи сказали, его скоро выпишут. Ложь далась на удивление просто. Проблема в том, чтобы не забыть. Вечером Антонелла придет в больницу, значит, надо вернуться.
   - Послушай, только не вздумай платить. Я имею в виду выкуп.
   Антонелла ничего не сказала в ответ. И снова ему почудилось, будто она сдерживает рыдания. В этот момент принесли его заказ. Моррис прокашлялся в трубку на случай, если официанту вздумается что-то сказать. Но куда, к черту, подевался Форбс с этим бородатым ублюдком? Вертеть головой так больно. Моррис шумно отхлебнул из бокала и объяснил: "Лекарство".
   - На самом деле, - добавил он, - я не верю, что Бобо у них. То есть... - он осекся, - мне известно только то, что пишут в газетах.
   Ожидая, пока невестка отзовется, он отпил еще, потом сказал:
   - Понимаешь, на твоем месте я не стал бы так просто бросаться миллиардом.
   Похоже, Форбс с приятелем заскочили в один из баров под крышей. Небось, старику, как всегда, приспичило уединиться в сортире.
   Антонелла все молчала. Наконец, сглотнув, произнесла бесцветным голосом:
   - Моррис, я нашла письма. Сегодня утром.
   - Что? - Сердце, кажется, пропустило пару ударов.
   Письма?!
   Антонелла не выдержала и зарыдала в голос.
   - Он... у него была женщина. Он хранил ее письма вместе с фотографиями своего первого причастия!
   - Тония! - охнул Моррис. - Какая жалость...
   И так естественно прозвучало это милое уменьшительное имя.
   - O Dio! Эти письма - они за много, много месяцев, такой ужас...
   Неожиданно у него вырвалось:
   - Как бы я хотел быть рядом и утешить тебя.
   - Моррис... - Антонелла окончательно сломалась.
   Он деликатно обождал, потом вернулся к сути дела:
   - Боюсь, тебе придется рассказать о них полиции. Я понимаю, как больно и неприятно, но это нужно сделать ради справедливости, для несчастных эмигрантов. Его исчезновение может быть как-то связано с той женщиной.
   - Да-да, конечно.
   Морриса вдруг встревожила новая мысль.
   - Я так понимаю... - он заколебался. - То есть хочу сказать, ты с ней говорила? С этой девицей, кто бы она... В смысле, может, она нам подскажет...
   - В том-то все и дело, - всхлипнула Антонелла, - я понятия не имею. Даже имени не знаю: она подписывалась либо "твоя Цуцу", - бедняжка едва не задохнулась, - либо... о-о... "твоя сладкая курипочка".
   - Но должны же быть какие-то детали, зацепки...
   - Все письма только о сексе, - отрезала Антонелла. - Боже, Боже мой, какая гадость... - голос ей опять изменил.
   Моррис без конца успокаивал ее - и непритворно сожалел. Версию побега с любовницей пока придется отложить. Она больше всякой другой будет выглядеть притянутой за уши. Правда, когда случается неприятность, скажем, пропадает кто-нибудь, версий могут быть сотни, тысячи, как сейчас. Несмотря на следы драки в офисе, Бобо вполне мог улизнуть со своей пассией, подстроив похищение, чтоб замести следы интрижки. А может, кто-то их шантажировал. Отчего нет, запросто. Вот им и пришлось исчезнуть.
   В трубке раздавались стоны и вздохи. Моррис решил, что сочувственное молчание лучше всего сможет выразить его негодование и в то же время отказ верить в подобные бесчинства.
   - Как он мог так поступить со мной, Моррис? Как он мог?
   - Кто-то может, кто-то нет, - философски заметил он. - Я бы не смог, например. Но сейчас важно сообщить в полицию. Это поможет суду правильно разобраться с теми парнями. - Главное, не забывать о милосердии.
   - Да.
   - И ни в коем случае не плати выкуп, пока не будет железных доказательств, что его именно похитили.
   Постепенно приходя в себя, невестка перешла на деловой тон:
   - Об этом не беспокойся, Моррис. Я не должна говорить, но карабинеры велели приехать с деньгами в указанное место, а они спрячутся поблизости и схватят бандитов. Срок назначен ранним утром в день суда. Потом, что бы там ни было, пойду на процесс как свидетельница. Какой кошмар! Хоть бы все кончилось поскорей, и уехать куда глаза глядят.
   Едва Моррис открыл рот, еще не зная, что скажет, как увидал, что к нему направляются Форбс и... да, не кто иной как Стэн. Слабо надеясь, что теперь его не смогут узнать, и зажмурив глаза, чтоб самому не выдать себя, он торопливо бросил Антонелле: пришла сестра делать уколы - жду тебя к семи, почитаем Экклезиаст - держись, не падай духом.
   И едва он выключил телефон, мерзкий голос провизжал над ухом:
   - Эй, старичок, тебя что, разбомбили? Зашибись!
   Моррису никогда не нравился Стэн Альбертини. Но очевидная насмешка судьбы заключалась в том, что как бы редки и странны ни бывали их встречи, Стэну, похоже, Моррис как раз нравился. Тупой янки со своей вечной улыбочкой был само участие. Идешь ты, чего это с тобой стряслось? Где, когда? Да уж, влетел! Ну не кисни, старичок, помнишь, в каком я был виде, когда мы встретились в Риме, еле ноги таскал. Полтела в гипсе после аварии...
   Подчеркнуто обращаясь к одному Форбсу, Моррис произнес ледяным тоном:
   - Не знал, что вы знакомы. - А про себя подумал, какой все-таки идиот этот Стэн. Если бы искромсанное лицо так зарастало, как поломанные ноги. Ты будешь умирать от рака, а Стэн расскажет в утешение, как у него в пятом классе разболелся зуб.
   - Я тут вел переговоры насчет должности в летней школе, - пояснил Форбс. При чем здесь гуляние под ручку по площади, было совершенно непонятно.
   На миг повисло неловкое молчание. Форбс из-под пыльных ресниц разглядывал Морриса куда пристальнее, чем случалось прежде. Впрочем, он, вероятно, всего лишь хотел показать, что не стесняется взглянуть в лицо уроду. Моррис подумал с тоской: в том, что касается реакции ближних, нужно было предусмотреть больше вариантов. Гораздо больше. Исключая, само собой, недоумков вроде Стэна.
   - Старина Пит - хочет, чтобы я прочел курс лекций по ВЖ в этой лавочке, которую он устраивает.
   Моррису ни разу не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь звал Форбса Питом. Равно он не смог с ходу отгадать, что означает ВЖ. В устах Стэна разве что "в жопу"?
   - Венецианская живопись. У Стэна диплом по истории искусства, пояснил Форбс, загадочно потупившись. Определенно, в разговоре ощущалась какая-то неловкость, надо полагать, из-за Морриса. А может, и нет.
   - Я подумал, - продолжал непрошеные объяснения Форбс, - для разнообразия неплохо бы представить и американский подход к искусству. В наше время не стоит создавать в школе слишком английскую атмосферу.
   Тут Стэн обнял старшего товарища и нежно привлек к себе. Что живо напомнило Моррису омерзительный диспут о предполагаемых преимуществах бисексуального образа жизни. Однажды он услышал такое, когда одиночество толкало в компанию неприкаянных побродяжек, каким некогда был и он сам. Больше всего поражало, до чего тщательно пожилой джентльмен скрывает вполне понятное отвращение к амикошонской выходке этого недоумка. Стэн явно не стоил его забот. При первом же случае надо будет объяснить Форбсу, что нет никакой нужды связываться ради экономии с задрипанными провинциалами. Моррис охотно даст денег на настоящих специалистов, по крайней мере, в первые год или два.
   Он встал.
   - Пора обратно в больницу. Меня отпустили на несколько часов, чтоб разобраться, - чуть было не ляпнул "с полицией", - с завещанием старой синьоры.
   Форбс и Стэн пообещали его навестить. Возможно, завтра. Надо полагать, оба чувствовали себя слегка виноватыми оттого, что с ними все в порядке. Уже собравшись идти, Моррис повернулся к Форбсу:
   - А кстати, когда это произошло... ну, с собакой, вы не припомните, кто взял мое пальто?
   Лицо старика не дрогнуло. Выцветшие глаза оставались ясными.
   - Ваше пальто?
   - В кармане был бумажник.
   Стэн, явно не понимавший, о чем речь, вдруг брякнул ни с того ни с сего:
   - Ну, ясное дело.
   Наркотиков, что ли, нажрался?
   Форбс покачал головой.
   - Помню, после того, как карабинеры пристрелили собаку, один помогал Кваме отнести вас в машину. Может быть, кто-то из этих двоих снял с вас пальто. А потом... - он задумчиво выпятил губы, до странности сочные на пергаментном лице. - Nec scire fas est omnia<Невозможно знать всё (лат.)>.
   - Ох, старичок, до чего ж он крут со своей латынью! - расхохотался Стэн, снова облапив Форбса.
   Моррис поспешил прочь в необъяснимом смущении.
   Глава тридцатая
   Часы пробили полдень. Моррис брел через бурлящую красками площадь. Порфировые веера расстилались под ногами, нарядные дети катались на трехколесных велосипедах среди туристов, очарованных местными красотами. Наверное, надо идти прямо к Фендштейгу с повинной, думал он. Теперь, когда он безобразен и с виду, и в душе, что для него свобода? Свобода, когда все шарахаются прочь или в лучшем случае снисходят до него. Вот и Форбс предпочел дружбу Стэна. Ведь верно, Мими? Верно? Так признаться в содеянном или нет?
   Ангел-хранитель безмолвствовал. Не было смысла даже доставать телефон. Моррис остановился у памятника королю Виктору Эммануилу. Как меняется настроение! Внезапный порыв заставил его помахать таксисту. Прежде чем идти сдаваться, он съездит домой и все обсудит с Паолой. Потребует ответа, почему она притворялась, будто не беременна. Заставит рассказать, что ей известно. Возможно, даже сообщит кое-что, чего она не знает. Но главное, выяснит, собирается ли она бросить его, какое будущее его ждет, если удастся вырваться из лап правосудия. Похоже, вся депрессия как раз оттого, что жизнь с Паолой превратилась в тяжкое бремя. Насколько же легче без нее - в больнице или даже в тюрьме.