Страница:
- Любовь - скука, - сказал Рауль.
Он и Эвелин стояли в оконной нише, болтая о коктейлях (он обожал американские напитки), и смотрели, как на Нотр-Дам и на Сену опускаются последние лиловые волокна сумерек, а Элинор и Морис сидели в темноте в маленькой гостиной и говорили о святом Франциске Ассизском. Она пригласила его к обеду.
На следующее утро Элинор сказала, что она, вероятней всего, примет католичество. По дороге в канцелярию она затащила Эвелин в Нотр-Дам слушать мессу, и обе они поставили по свечке за здравие Мориса перед довольно неприятной с виду, как показалось Эвелин, девой Марией неподалеку от главного входа. Все же там было очень импозантно, скорбные голоса священников, и свечи, и запах холодного ладана. Она надеялась, что бедняжку Мориса не убьют.
Вечером Эвелин пригласила к обеду Джерри Бернхема, мисс Фелтон, вернувшуюся из Амьена, и майора Эплтона, который жил в Париже и имел какое-то отношение к танкам. Обед был отличный, жареная утка с померанцами, хотя Джерри, злившийся на Эвелин за то, что она слишком много разговаривала с Лемонье, напился, и пересыпал свою речь ругательствами, и рассказывал об отступлении под Капоретто, и заявил, что союзникам приходится туго. Майор Эплтон сказал, что об этом не следует говорить, даже если это правда, и побагровел. Элинор тоже страшно возмутилась и сказала, что за подобные разговоры его следовало бы арестовать, и, после того как все ушли, она серьезно поссорилась с Эвелин.
- Что о нас подумает этот молодой француз? Милая Эвелин, ты прелесть, но у тебя вульгарнейшие друзья. Я просто не понимаю, где ты их откапываешь. Эта Фелтон выпила четыре коктейля, кварту Божоле и три стакана коньяку. Я сама считала.
Эвелин расхохоталась, и они обе начали хохотать. Тем не менее Элинор сказала, что они ведут слишком богемный образ жизни, что это нехорошо, все-таки война, и в Италии и России такое ужасное положение, и бедные мальчики в окопах, и тому подобное.
В эту зиму Париж постепенно наполнялся американцами в военной форме и штабными автомобилями и консервами со складов Красного Креста, и майор Мурхауз, оказавшийся старым приятелем Элинор, прибыл прямо из Вашингтона и встал во главе отдела пропаганды Красного Креста. Все говорили о нем еще до того, как он приехал, так как до войны он был одним из виднейших нью-йоркских специалистов по рекламному делу. Не было человека, который не слышал бы о Дж.Уорде Мурхаузе. Когда пришло известие о его прибытии в Брест, в канцелярии поднялась страшная суматоха, и все нервничали и гадали, на кого обрушится удар.
В то утро, когда он приехал, Эвелин прежде всего заметила, что Элинор завилась. Затем, перед самым обеденным перерывом, весь личный состав отдела пропаганды был приглашен в кабинет майора Вуда знакомиться с майором Мурхаузом. Он был довольно крупный мужчина с голубыми глазами и очень светлыми, почти белыми волосами. Военная форма отлично сидела на нем, а пояс, портупея и краги сверкали, как зеркало. Эвелин он сразу показался искренним и привлекательным, что-то в нем напоминало ей отца, он ей понравился. Он казался молодым, несмотря на двойной подбородок, и говорил с легким южным акцентом. Он произнес краткую речь о значении работы, проводимой Красным Крестом в целях поднятия духа гражданского населения и бойцов, и о том, что отдел пропаганды ставит себе две цели: стимулировать в Америке сбор пожертвований и информировать публику о ходе работы. Вся беда в том, что публика недостаточно осведомлена о ценнейших достижениях работников Красного Креста и, к сожалению, склонна прислушиваться к критике германофилов, делающих свое дело под маской пацифизма, и всевозможных смутьянов, всегда готовых все порицать и критиковать; американский народ и обездоленное войной население союзных стран должны знать о блистательных подвигах самопожертвования, совершаемых работниками Красного Креста, - подвигах по-своему не менее блистательных, чем жертвенный подвиг наших дорогих мальчиков в окопах.
- Даже и в настоящий момент, друзья мои, мы находимся под огнем, и мы готовы принести высшую жертву во имя того, чтобы цивилизация не исчезла с лица земли. - Майор Вуд откинулся на своем вращающемся кресле, которое пискнуло так громко, что все вздрогнули, и многие посмотрели в окно, как бы ожидая, что в него влетит снаряд Большой Берты. - Теперь вы понимаете, - сказал майор Мурхауз, повысив голос и сверкнув голубыми глазами, - какие чувства мы должны внушить публике. Стиснутые зубы, собранные в кулак нервы, решимость довести дело до конца.
Эвелин была невольно захвачена этой речью. Она искоса взглянула на Элинор, та казалась холодной и была похожа на лилию - такой точно вид у нее, как когда она слушала рассказ Мориса о явлении Христа во время газовой атаки. "Никогда не знаешь, о чем она думает", - сказала Эвелин про себя.
Вечером, когда Джи Даблью (так Элинор называла майора Мурхауза) пришел к ним пить чай, Эвелин почувствовала, что за ней внимательно наблюдают, и постаралась не ударить лицом в грязь; это и есть "финансовый советник", она внутренне усмехнулась. Он был мрачен и мало говорил и был, по всей видимости, неприятно поражен, когда они ему рассказали о воздушных налетах в лунные ночи и о том, что президент Пуанкаре ежедневно собственной персоной обходит, разрушенные, дома и выражает соболезнование уцелевшим. Он сидел у них недолго и уехал в штабной машине на совещание с какими-то важными лицами. Эвелин показалось, что он нервничал и был чем-то озабочен и охотней всего остался бы у них. Элинор вышла с ним на площадку лестницы и некоторое время не возвращалась. Эвелин пристально поглядела на нее, когда она вошла в комнату, но на ее лице было обычное выражение тонко изваянного спокойствия. У Эвелин чуть было не сорвался с языка вопрос, кто он ей, этот Мурхауз, он ее... ее... - Она не могла найти подходящего слова.
Элинор некоторое время молчала, потом покачала головой и сказала:
- Бедная Гертруда.
- Кто это?
В голосе Элинор прозвучала жесткая нотка:
- Жена Джи Даблью... Она в санатории, у нее нервное расстройство... Эти волнения, дорогая моя, эта ужасная война.
Майор Мурхауз уехал в Италию реорганизовать отдел пропаганды Американского Красного Креста, а спустя две-три недели Элинор получила из Вашингтона предписание перейти на работу в римское отделение. Таким образом Эвелин осталась в квартире вдвоем с Ивонной.
Была холодная скучная зима, и сослуживцы по Красному Кресту действовали Эвелин на нервы, но она не бросала службы и умудрялась даже изредка развлекаться по вечерам с Раулем, который заходил за ней и водил ее в какую-нибудь petite boite [маленький трактир (франц.)] или в другое скучное, как он всегда говорил, место. Он водил ее в "Noctainbules", где можно было выпить после полицейского часа, или в какой-нибудь маленький ресторанчик на Монмартре; однажды холодной лунной январской ночью, стоя под портиком Сакре-Кер, они наблюдали налет цеппелинов. Париж лежал под ними, холодный и мертвый, крыши домов и церковные купола были как бы изваяны из снега, а шрапнель мерцала в небе, точно иней, и лучи прожекторов были щупальцами огромных насекомых, ползущих сквозь молочную тьму. Через равные промежутки вспыхивало багровое ревущее пламя зажигательных бомб. Один раз им удалось разглядеть в небе две крошечные серебряные сигары. Казалось, что они летят выше луны.
Эвелин почувствовала, что рука Рауля, лежавшая на ее талии, скользнула выше, и его ладонь легла на ее грудь.
- C'est fou, tu sais... c'est fou, tu sais... [это безумие, знаешь... (франц.)] - говорил он певучим голосом, он, казалось, совсем забыл английский язык.
После этого они перешли на французский, и Эвелин решила, что безумно любит его. Когда по улицам промчалась breloque [пожарная машина, оповещающая население о конце воздушного налета (франц.)], они пошли домой по темному, безмолвному Парижу. На каком-то углу к ним подошел жандарм и попросил Лемонье предъявить документы. Он с трудом прочел их при мутном синем свете уличного фонаря, Эвелин стояла затаив дыхание, чувствуя, как стучит ее сердце. Жандарм вернул бумаги, откозырял, пространно извинился и удалился. Никто из них не произнес ни слова, но Рауль, по-видимому, считал делом решенным, что спать пойдет к ней. Они быстро шли по холодным темным улицам, их каблуки гулко стучали по булыжнику. Она висела на его руке, было что-то напряженное, что-то электризующее и беспокоящее в том, как на ходу соприкасались их бедра.
Дом, в котором она жила, был одним из немногих парижских домов, не имеющих консьержки. Она открыла дверь своим ключом, и они, дрожа, поднялись по холодной каменной лестнице. Она шепнула ему, чтобы он не шумел, а то проснется служанка.
- Как это скучно, - шепнул он, его теплые губы коснулись ее уха. Надеюсь, ты не очень соскучишься.
Поправив прическу перед туалетом, перенюхав с видом знатока все ее флаконы, спокойно и без всякого смущения разглядев себя в зеркале, он сказал:
- Очаровательная Эвелин, хочешь быть моей женой? Это можно будет устроить, знаешь. Мой дядя, глава семьи, обожает американцев. Разумеется, все это будет ужасно скучно, бракосочетание и тому подобное.
- О нет, это не в моем вкусе, - шепнула она из-под одеяла, дрожа и хихикая.
Рауль бросил на нее гневный, оскорбленный взгляд, очень церемонно пожелал ей спокойной ночи и ушел.
Когда под ее окном зацвели деревья и цветочницы на базарах начали продавать белые и желтые нарциссы, наступившая весна заставила ее особенно остро ощутить свое одиночество в Париже. Джерри Бернхем уехал в Палестину, Рауль Лемонье больше не показывался, майор Эплтон заходил к ней всякий раз, как приезжал в город, и оказывал ей всяческие знаки внимания, но он действовал ей на нервы. Элайза Фелтон была шофером санитарного автомобиля при американском госпитале на авеню Буа-де-Булонь и по воскресеньям, когда бывала свободна, заходила к Эвелин и отравляла ей жизнь жалобами на то, что Эвелин вовсе не та свободная язычница в душе, за которую она ее вначале принимала. Она говорила, что никто ее не любит и что, даст бог, снаряд из Большой Берты в скором времени покончит с ней. Дошло до того, что Эвелин по воскресеньям на весь день уходила из дому и часто сидела вечерами в канцелярии, читая Анатоля Франса.
Вечные приставания Ивонны тоже утомляли ее; та пыталась руководить жизнью Эвелин, комментируя каждый ее шаг односложными замечаниями. Когда приехал в отпуск Дон Стивенс, еще более худой, чем обычно, в своей серой квакерской форме он показался ей истинным посланцем божьим, и Эвелин подумала, что, может быть, она его, в конце концов, все-таки полюбит. Она сказала Ивонне, что он ее кузен и что они выросли вместе как брат и сестра, и поместила его в комнате Элинор.
Дон был дико взбудоражен успехами русских большевиков, невероятно много ел, выпил все вино, какое было в доме, и все время загадочно намекал на свою близость к каким-то подпольным организациям. Он говорил, что во всех армиях происходят бунты и что то, что произошло под Капоретто, неминуемо произойдет на всех фронтах, что германские солдаты тоже готовы восстать и что это будет началом всемирной революции. Он рассказал ей о верденском мятеже, о целых эшелонах солдат, ехавших на передовые позиции с криками: "A bas la guerre!" [Долой войну! (франц.)] - и стрелявших на ходу в жандармов.
- Эвелин, мы на пороге великих событий... Рабочие всего мира не хотят больше терпеть это безумие... Черт возьми, пожалуй, стоило воевать, если мы в результате дорвемся до новой социалистической цивилизации. - Он перегнулся через стол и поцеловал ее на глазах у длинноносой Ивонны, внесшей оладьи, облитые горячим коньяком. Он погрозил Ивонне пальцем и чуть было не вызвал на ее лице улыбки своим тоном, которым сказал: "Apres la guerre finie" [когда кончится война (франц.)].
Весной и летом дела на фронте, по-видимому, действительно пошатнулись. Дон был, возможно, прав. По ночам она слышала непрекращающийся рев гигантского орудийного прибоя на разваливающемся фронте. В канцелярии циркулировали сумасшедшие слухи: британская пятая армия показала пятки, канадцы восстали и захватили Амьен, шпионы испортили все американские аэропланы, австрийцы опять прорвали итальянский фронт. Три раза канцелярия Красного Креста получала предписание свернуться и быть готовой к эвакуации из Парижа. В такой обстановке отделу пропаганды было трудно сохранять в своих бюллетенях бодрый тон, но Париж, к общему утешению, продолжал наполняться американскими лицами, американской военной полицией, кожаными поясами и консервами, а в июле майор Мурхауз, только что вернувшийся из Штатов, явился в управление со сведениями о сражении при Шато-Тьерри (*57), полученными из первоисточника, и заявил, что через год война будет окончена.
В тот же вечер он пригласил Эвелин обедать в "Кафе де-ла-Пе", и ради него она не пошла на свидание с Джерри Бернхемом, который вернулся с Ближнего Востока и Балкан и был полон рассказов о холере и стихийных бедствиях. Джи Даблью угостил ее роскошным обедом, он заявил, что Элинор приказала ему развлечь Эвелин. Он говорил, что после войны начнется эра гигантской экспансии Америки - Америки, милосердного самаритянина, исцеляющего раны истерзанной Европы. Можно было подумать, что он репетирует речь; кончив говорить, он поглядел на Эвелин с забавной виноватой улыбкой и сказал: "И самое смешное, что это правда", и Эвелин рассмеялась и вдруг почувствовала, что Джи Даблью ей, право же, очень нравится.
На ней было новое платье, купленное у "Пакена" на деньги, присланные отцом ко дню ее рождения, и после форменного платья оно доставляло ей истинную радость. Они еще не успели по-настоящему разговориться, как обед уже был съеден. Эвелин хотелось, чтобы он рассказал ей о себе. После обеда они поехали к "Максиму", но там было полным-полно пьяных, скандалящих авиаторов, и вся эта кутерьма напугала Джи Даблью, поэтому Эвелин предложила поехать к ней и выпить еще по бокалу вина. Когда они приехали на набережную Де-ла-Турнель и уже выходили из штабного автомобиля Джи Даблью, она увидела Дона Стивенса, шагавшего по улице. Она понадеялась, что он их не заметит, но он повернулся и подбежал к ним. С ним был молодой парень в солдатской форме по фамилии Джонсон. Они все вместе поднялись наверх и уныло расселись в гостиной. Она и Джи Даблью не могли найти никакой темы для разговора, кроме Элинор, а те двое уныло сидели на своих стульях и имели весьма сконфуженный вид, наконец Джи Даблью встал, спустился вниз, сел в свою машину и уехал.
- Фу черт, что может быть отвратительней майора из Красного Креста! разразился Дон, как только за Джи Даблью закрылась дверь.
Эвелин рассердилась.
- Нисколько не хуже, чем быть липовым квакером (*58), - сказала она ледяным тоном.
- Простите нам это вторжение, мисс Хэтчинс, - пролепетал солдат, который чем-то напоминал шведа.
- Мы хотели вытащить вас в кафе или еще куда-нибудь, но теперь уже поздно, - начал Дон вызывающим тоном.
Солдат перебил его:
- Я надеюсь, мисс Хэтчинс, что вы простите наше вторжение, то есть, я хочу сказать, мое вторжение. Я упросил Дона повести меня к вам. Он так много говорил мне о вас, и я уже целый год не встречал настоящей милой американки.
Он говорил почтительным тоном, с певучим миннесотским акцентом, который сначала не понравился Эвелин, но, после того как он попросил прощения и ушел, она нашла его очень милым и заступилась за него, когда Дон сказал:
- Он чудесный малый, но порядочная шляпа. Я боялся, что он тебе не понравится.
Она не позволила Дону против его ожидания остаться у нее на ночь, и он удалился с весьма мрачным видом.
В октябре вернулась Элинор и привезла целую кучу старинных итальянских панелей, которые купила за гроши. В управлении Красного Креста было теперь больше работников, чем требовалось, и она вместе с Элинор и Джи Даблью поехала в штабной машине ревизовать питательные пункты Красного Креста в восточной Франции. Поездка была замечательная, погода на редкость хорошая, совсем как в Америке в октябре месяце, они завтракали и обедали в штабах полков, и штабах корпусов, и штабах дивизий, и повсюду молодые офицеры страшно мило ухаживали за ними, и Джи Даблью был в отличном настроении и все время смешил их, и они видели полевые батареи в действии, и воздушную дуэль, и привязанные аэростаты и слышали разрывы неприятельских снарядов. Во время этой поездки Эвелин впервые почувствовала некоторый холодок в тоне Элинор, когда та обращалась к ней, это ее огорчило, они были в таких хороших отношениях всю первую неделю после возвращения Элинор из Рима.
Когда они вернулись в Париж, жизнь внезапно оживилась, появилось множество знакомых, брат Эвелин, Джордж, служивший переводчиком в Главном интендантском управлении, и некий мистер Роббинс, приятель Джи Даблью, запойный пьяница и очень забавный собеседник, и Джерри Бернхем, и масса газетчиков, и майор Эплтон, произведенный тем временем в полковники. Они устраивали интимные обеды и вечеринки, и главное их затруднение было в том, чтобы рассортировать публику по чинам и подобрать подходящих друг к другу людей. К счастью, все их знакомые были офицеры либо корреспонденты, имеющие офицерский чин. Дон Стивенс появился у них только один раз - к сожалению, в тот самый день, когда они пригласили к обеду полковника Эплтона и бригадного генерала Бинга, и Эвелин уговорила его остаться и натворила бед, потому что генерал заявил, что, по его мнению, квакеры это худшего сорта дезертиры, а Дон вспыхнул и сказал, что пацифист может быть гораздо лучшим патриотом, чем какой-нибудь штабной офицер, имеющий теплое местечко, и что в общем и целом патриотизм - преступление перед человечеством. Могла бы выйти большая неприятность, если бы полковник Эплтон, выпивший очень много коктейлей, не сломал маленького позолоченного стула, на котором он сидел, и генерал рассмеялся, и стал дразнить полковника, и довольно плоско сострил насчет его веса, и все забыли про столкновение. Тем не менее Элинор рвала и метала из-за Дона, и, когда гости ушли, она и Эвелин смертельно поссорились. На следующее утро Элинор не захотела с ней разговаривать; Эвелин пошла искать себе другую квартиру.
НОВОСТИ ДНЯ XXVIII
Высоко орлы порхают
В Мобиле в Мобиле
американцы перебрались вплавь через широкую реку, вскарабкались на отвесный берег канала и блестящим штурмом взяли Дюнкерк. Следует отметить тот знаменательный факт, что "Генеральная трансатлантическая компания", известная широкой публике под названием "Французская линия", за все время войны не потеряла ни одного пассажирского судна, совершающего регулярные рейсы
КРАСНЫЙ ФЛАГ НАД БАЛТИКОЙ
"Я пересек весь Египет, чтобы присоединиться к Алленби (*59), - сказал он. - Я летел на аэроплане и в два часа покрыл расстояние, на которое детям Израилевым понадобилось сорок лет. Пусть этот факт заставит нашу публику задуматься над прогрессом современной науки".
Счастье что коровы не летают
В Мобиле в Мобиле
ПЕРШИНГ ПРОДОЛЖАЕТ ТЕСНИТЬ НЕПРИЯТЕЛЯ
ПОЕТ ПЕРЕД РАНЕНЫМИ СОЛДАТАМИ; НЕ РАССТРЕЛЯН КАК ШПИОН
Je donnerais Versailles
Paris et Saint Denis
Les tours de Notre Dame
Les docker! de man pays
[Я бы отдал Версаль, Париж и Сен-Дени, башни
Нотр-Дам, колокольни моей родины... (франц.)]
ПОМОГАЙТЕ ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫМ ОРГАНАМ - РАЗОБЛАЧАЙТЕ СПЕКУЛЯНТОВ
полное согласие, достигнутое по большинству вопросов, вызвало живейшее удовлетворение и даже некоторое недоумение среди участников конференции
ТОРГОВЫЕ СУДА СПАСАЮТСЯ ОТ КРАСНЫХ БЕГСТВОМ
ГУННЫ БЕГУТ
Aupres de ma blonde
qu'il fait bon fait bon fait bon
Aupres de ma blonde
Qu'il fait bon dormir
[Подле моей блондинки так приятно спать (франц.)]
CHEZ LES SOCIALISTES LES AVEUGLES SONT LES ROIS
[У социалистов слепые - вожди (франц.)]
Германское правительство просит Президента Соединенных Штатов Америки предпринять шаги к восстановлению мира, уведомить все воюющие стороны об этой просьбе и пригласить их делегировать уполномоченных для начала переговоров. Германское Правительство принимает в качестве базиса для мирных переговоров программу, изложенную Президентом Соединенных Штатов в его послании к Конгрессу 8 января 1918 и в его последующих заявлениях, особенно в его речи 27 сентября 1918. Чтобы избежать дальнейшего кровопролития, Германское правительство просит Президента Соединенных Штатов осуществить немедленное заключение всеобщего перемирия на суше, на воде и в воздухе.
ДЖО УИЛЬЯМС
Джо еще некоторое время бродил по Нью-Йорку и Бруклину, занимая деньги у миссис Ольсен, и пил без просыпу. Однажды ей это надоело, и она выгнала его. Было чертовски холодно, и ему пришлось несколько дней ночевать в ночлежке. Он боялся, что его арестуют за уклонение от воинской повинности, и ему все осточертело, и он нанялся простым матросом на "Аппалачский" большой новый грузовой пароход, шедший в Бордо и Геную. С ним опять обращались как с арестантом, заставляли мыть и красить палубу, и это как раз подходило к его настроению. В кубрике были сплошь деревенские парнишки, никогда в жизни не видавшие моря, и несколько старых, ни на что не годных бродяг. На третий день они попали в шторм и зачерпнули приливную волну, разбившую на правом борту две спасательные шлюпки, весь конвой расшвыряло, и, как оказалось, палуба не была как следует законопачена, так что вода проникла в кубрик. Выяснилось, что Джо - единственный человек на судне, которому можно доверить штурвал, поэтому его освободили от мытья палубы, и, пока он четыре часа стоял у штурвала, он мог на досуге подумать, как все на свете погано. Ему хотелось повидать в Бордо Марселину, но никого из команды не пустили на берег.
Боцман сошел на берег, и надрался с американскими солдатами, и принес Джо, который ему полюбился, бутылку коньяку и массу разных сплетен о том, что немцы почем зря бьют лягушатников и цинготников, и итальяшек и что если бы не мы, то кайзер сегодня же въехал бы верхом на лошади в веселый городок Париж, и покуда дела идут так на так. Стоял зверский мороз. Джо и боцман пошли в камбуз и распили коньяк с коком - тертым стариком, побывавшим в Клондайке во время золотой лихорадки. Никто им не мешал, так как офицеры все до одного съехали на берег поглядеть на мамзелей, а команда спала. Боцман сказал, что это конец цивилизации, а кок сказал, что ему начхать, и Джо сказал, что ему начхать, и боцман сказал, что они сволочи и большевики, и свалился.
Забавное было плавание вокруг Испании и через Гибралтарский пролив и вдоль берегов Франции в Геную. Всю дорогу сплошная цепь камуфлированных грузовых пароходов, греческих, и британских, и норвежских, и американских, жмущихся к берегу, со сложенными на палубах спасательными поясами и висящими на шлюпбалках шлюпками. А навстречу другая цепь - порожние транспорты и угольщики из Италии и Салоник, белые госпитальные суда, всевозможные старые галоши со всех концов света, закопченные грузовые пароходы, у которых винты торчали из воды так высоко, что их хлопанье можно было расслышать через два часа после того, как они исчезли из виду. Когда они вошли в Средиземное море, им все время попадались навстречу французские и британские линейные корабли и дурацкого вида миноносцы с длинными султанами дыма, окликавшие вас и лезшие проверять судовые бумаги. На берегу войной даже не пахло. После того как они прошли Гибралтар, установилась солнечная погода. Испанские берега были зеленые, с голыми розовыми и желтыми горами поодаль, и повсюду были рассыпаны, точно куски сахара, белые домишки, кое-где скапливавшиеся в города. В Лионском заливе, под мелким дождем, в тумане и толчее, они чуть было не налетели на большую фелуку, груженную винными бочками. Потом сильный северо-западный ветер понес их вдоль французской Ривьеры, мимо ярких и блестящих городов с красными крышами и встающих за ними сухих скалистых холмов и нависающих снежных гор. После Монте-Карло они попали вроде как в цирк, дома были розовые, и голубые, и желтые, и в долинах торчали тополя и остроконечные колокольни.
Всю ночь они искали свет большого маяка, обозначавшего на карте Геную, как вдруг увидели впереди зарево. Пошли слухи, что немцы взяли город и сожгли его. Второй помощник поднялся на мостик и прямо так и сказал шкиперу, что если они пойдут дальше, то их возьмут в плен, и лучше поворотить и идти в Марсель, но шкипер ответил, что это не его собачье дело и пускай он лучше помалкивает, покуда его не спросили. По мере того как они приближались, зарево становилось все ярче. Оказалось, что за молом горит нефтеналивное судно. Это был большой новый пароход фирмы "Стандард ойл", и пламя стекало с него и расползалось по воде. Можно было разглядеть мол, и маяки, и позади город, карабкающийся на холмы, с красными отсветами во всех окнах, и толпящиеся в гавани корабли, залитые красным заревом.
Когда они стали на якорь, боцман взял Джо и двух юнцов в ялик, и они подплыли к нефтеналивному судну, поглядеть, что на нем делается. Корма его торчала из воды. На борту, по-видимому, никого не было. Какие-то итальяшки подошли к ним в моторной лодке и что-то залопотали, а они прикинулись, будто ничего не понимают. Тут же стояло пожарное судно, но ничего не могло сделать.
Он и Эвелин стояли в оконной нише, болтая о коктейлях (он обожал американские напитки), и смотрели, как на Нотр-Дам и на Сену опускаются последние лиловые волокна сумерек, а Элинор и Морис сидели в темноте в маленькой гостиной и говорили о святом Франциске Ассизском. Она пригласила его к обеду.
На следующее утро Элинор сказала, что она, вероятней всего, примет католичество. По дороге в канцелярию она затащила Эвелин в Нотр-Дам слушать мессу, и обе они поставили по свечке за здравие Мориса перед довольно неприятной с виду, как показалось Эвелин, девой Марией неподалеку от главного входа. Все же там было очень импозантно, скорбные голоса священников, и свечи, и запах холодного ладана. Она надеялась, что бедняжку Мориса не убьют.
Вечером Эвелин пригласила к обеду Джерри Бернхема, мисс Фелтон, вернувшуюся из Амьена, и майора Эплтона, который жил в Париже и имел какое-то отношение к танкам. Обед был отличный, жареная утка с померанцами, хотя Джерри, злившийся на Эвелин за то, что она слишком много разговаривала с Лемонье, напился, и пересыпал свою речь ругательствами, и рассказывал об отступлении под Капоретто, и заявил, что союзникам приходится туго. Майор Эплтон сказал, что об этом не следует говорить, даже если это правда, и побагровел. Элинор тоже страшно возмутилась и сказала, что за подобные разговоры его следовало бы арестовать, и, после того как все ушли, она серьезно поссорилась с Эвелин.
- Что о нас подумает этот молодой француз? Милая Эвелин, ты прелесть, но у тебя вульгарнейшие друзья. Я просто не понимаю, где ты их откапываешь. Эта Фелтон выпила четыре коктейля, кварту Божоле и три стакана коньяку. Я сама считала.
Эвелин расхохоталась, и они обе начали хохотать. Тем не менее Элинор сказала, что они ведут слишком богемный образ жизни, что это нехорошо, все-таки война, и в Италии и России такое ужасное положение, и бедные мальчики в окопах, и тому подобное.
В эту зиму Париж постепенно наполнялся американцами в военной форме и штабными автомобилями и консервами со складов Красного Креста, и майор Мурхауз, оказавшийся старым приятелем Элинор, прибыл прямо из Вашингтона и встал во главе отдела пропаганды Красного Креста. Все говорили о нем еще до того, как он приехал, так как до войны он был одним из виднейших нью-йоркских специалистов по рекламному делу. Не было человека, который не слышал бы о Дж.Уорде Мурхаузе. Когда пришло известие о его прибытии в Брест, в канцелярии поднялась страшная суматоха, и все нервничали и гадали, на кого обрушится удар.
В то утро, когда он приехал, Эвелин прежде всего заметила, что Элинор завилась. Затем, перед самым обеденным перерывом, весь личный состав отдела пропаганды был приглашен в кабинет майора Вуда знакомиться с майором Мурхаузом. Он был довольно крупный мужчина с голубыми глазами и очень светлыми, почти белыми волосами. Военная форма отлично сидела на нем, а пояс, портупея и краги сверкали, как зеркало. Эвелин он сразу показался искренним и привлекательным, что-то в нем напоминало ей отца, он ей понравился. Он казался молодым, несмотря на двойной подбородок, и говорил с легким южным акцентом. Он произнес краткую речь о значении работы, проводимой Красным Крестом в целях поднятия духа гражданского населения и бойцов, и о том, что отдел пропаганды ставит себе две цели: стимулировать в Америке сбор пожертвований и информировать публику о ходе работы. Вся беда в том, что публика недостаточно осведомлена о ценнейших достижениях работников Красного Креста и, к сожалению, склонна прислушиваться к критике германофилов, делающих свое дело под маской пацифизма, и всевозможных смутьянов, всегда готовых все порицать и критиковать; американский народ и обездоленное войной население союзных стран должны знать о блистательных подвигах самопожертвования, совершаемых работниками Красного Креста, - подвигах по-своему не менее блистательных, чем жертвенный подвиг наших дорогих мальчиков в окопах.
- Даже и в настоящий момент, друзья мои, мы находимся под огнем, и мы готовы принести высшую жертву во имя того, чтобы цивилизация не исчезла с лица земли. - Майор Вуд откинулся на своем вращающемся кресле, которое пискнуло так громко, что все вздрогнули, и многие посмотрели в окно, как бы ожидая, что в него влетит снаряд Большой Берты. - Теперь вы понимаете, - сказал майор Мурхауз, повысив голос и сверкнув голубыми глазами, - какие чувства мы должны внушить публике. Стиснутые зубы, собранные в кулак нервы, решимость довести дело до конца.
Эвелин была невольно захвачена этой речью. Она искоса взглянула на Элинор, та казалась холодной и была похожа на лилию - такой точно вид у нее, как когда она слушала рассказ Мориса о явлении Христа во время газовой атаки. "Никогда не знаешь, о чем она думает", - сказала Эвелин про себя.
Вечером, когда Джи Даблью (так Элинор называла майора Мурхауза) пришел к ним пить чай, Эвелин почувствовала, что за ней внимательно наблюдают, и постаралась не ударить лицом в грязь; это и есть "финансовый советник", она внутренне усмехнулась. Он был мрачен и мало говорил и был, по всей видимости, неприятно поражен, когда они ему рассказали о воздушных налетах в лунные ночи и о том, что президент Пуанкаре ежедневно собственной персоной обходит, разрушенные, дома и выражает соболезнование уцелевшим. Он сидел у них недолго и уехал в штабной машине на совещание с какими-то важными лицами. Эвелин показалось, что он нервничал и был чем-то озабочен и охотней всего остался бы у них. Элинор вышла с ним на площадку лестницы и некоторое время не возвращалась. Эвелин пристально поглядела на нее, когда она вошла в комнату, но на ее лице было обычное выражение тонко изваянного спокойствия. У Эвелин чуть было не сорвался с языка вопрос, кто он ей, этот Мурхауз, он ее... ее... - Она не могла найти подходящего слова.
Элинор некоторое время молчала, потом покачала головой и сказала:
- Бедная Гертруда.
- Кто это?
В голосе Элинор прозвучала жесткая нотка:
- Жена Джи Даблью... Она в санатории, у нее нервное расстройство... Эти волнения, дорогая моя, эта ужасная война.
Майор Мурхауз уехал в Италию реорганизовать отдел пропаганды Американского Красного Креста, а спустя две-три недели Элинор получила из Вашингтона предписание перейти на работу в римское отделение. Таким образом Эвелин осталась в квартире вдвоем с Ивонной.
Была холодная скучная зима, и сослуживцы по Красному Кресту действовали Эвелин на нервы, но она не бросала службы и умудрялась даже изредка развлекаться по вечерам с Раулем, который заходил за ней и водил ее в какую-нибудь petite boite [маленький трактир (франц.)] или в другое скучное, как он всегда говорил, место. Он водил ее в "Noctainbules", где можно было выпить после полицейского часа, или в какой-нибудь маленький ресторанчик на Монмартре; однажды холодной лунной январской ночью, стоя под портиком Сакре-Кер, они наблюдали налет цеппелинов. Париж лежал под ними, холодный и мертвый, крыши домов и церковные купола были как бы изваяны из снега, а шрапнель мерцала в небе, точно иней, и лучи прожекторов были щупальцами огромных насекомых, ползущих сквозь молочную тьму. Через равные промежутки вспыхивало багровое ревущее пламя зажигательных бомб. Один раз им удалось разглядеть в небе две крошечные серебряные сигары. Казалось, что они летят выше луны.
Эвелин почувствовала, что рука Рауля, лежавшая на ее талии, скользнула выше, и его ладонь легла на ее грудь.
- C'est fou, tu sais... c'est fou, tu sais... [это безумие, знаешь... (франц.)] - говорил он певучим голосом, он, казалось, совсем забыл английский язык.
После этого они перешли на французский, и Эвелин решила, что безумно любит его. Когда по улицам промчалась breloque [пожарная машина, оповещающая население о конце воздушного налета (франц.)], они пошли домой по темному, безмолвному Парижу. На каком-то углу к ним подошел жандарм и попросил Лемонье предъявить документы. Он с трудом прочел их при мутном синем свете уличного фонаря, Эвелин стояла затаив дыхание, чувствуя, как стучит ее сердце. Жандарм вернул бумаги, откозырял, пространно извинился и удалился. Никто из них не произнес ни слова, но Рауль, по-видимому, считал делом решенным, что спать пойдет к ней. Они быстро шли по холодным темным улицам, их каблуки гулко стучали по булыжнику. Она висела на его руке, было что-то напряженное, что-то электризующее и беспокоящее в том, как на ходу соприкасались их бедра.
Дом, в котором она жила, был одним из немногих парижских домов, не имеющих консьержки. Она открыла дверь своим ключом, и они, дрожа, поднялись по холодной каменной лестнице. Она шепнула ему, чтобы он не шумел, а то проснется служанка.
- Как это скучно, - шепнул он, его теплые губы коснулись ее уха. Надеюсь, ты не очень соскучишься.
Поправив прическу перед туалетом, перенюхав с видом знатока все ее флаконы, спокойно и без всякого смущения разглядев себя в зеркале, он сказал:
- Очаровательная Эвелин, хочешь быть моей женой? Это можно будет устроить, знаешь. Мой дядя, глава семьи, обожает американцев. Разумеется, все это будет ужасно скучно, бракосочетание и тому подобное.
- О нет, это не в моем вкусе, - шепнула она из-под одеяла, дрожа и хихикая.
Рауль бросил на нее гневный, оскорбленный взгляд, очень церемонно пожелал ей спокойной ночи и ушел.
Когда под ее окном зацвели деревья и цветочницы на базарах начали продавать белые и желтые нарциссы, наступившая весна заставила ее особенно остро ощутить свое одиночество в Париже. Джерри Бернхем уехал в Палестину, Рауль Лемонье больше не показывался, майор Эплтон заходил к ней всякий раз, как приезжал в город, и оказывал ей всяческие знаки внимания, но он действовал ей на нервы. Элайза Фелтон была шофером санитарного автомобиля при американском госпитале на авеню Буа-де-Булонь и по воскресеньям, когда бывала свободна, заходила к Эвелин и отравляла ей жизнь жалобами на то, что Эвелин вовсе не та свободная язычница в душе, за которую она ее вначале принимала. Она говорила, что никто ее не любит и что, даст бог, снаряд из Большой Берты в скором времени покончит с ней. Дошло до того, что Эвелин по воскресеньям на весь день уходила из дому и часто сидела вечерами в канцелярии, читая Анатоля Франса.
Вечные приставания Ивонны тоже утомляли ее; та пыталась руководить жизнью Эвелин, комментируя каждый ее шаг односложными замечаниями. Когда приехал в отпуск Дон Стивенс, еще более худой, чем обычно, в своей серой квакерской форме он показался ей истинным посланцем божьим, и Эвелин подумала, что, может быть, она его, в конце концов, все-таки полюбит. Она сказала Ивонне, что он ее кузен и что они выросли вместе как брат и сестра, и поместила его в комнате Элинор.
Дон был дико взбудоражен успехами русских большевиков, невероятно много ел, выпил все вино, какое было в доме, и все время загадочно намекал на свою близость к каким-то подпольным организациям. Он говорил, что во всех армиях происходят бунты и что то, что произошло под Капоретто, неминуемо произойдет на всех фронтах, что германские солдаты тоже готовы восстать и что это будет началом всемирной революции. Он рассказал ей о верденском мятеже, о целых эшелонах солдат, ехавших на передовые позиции с криками: "A bas la guerre!" [Долой войну! (франц.)] - и стрелявших на ходу в жандармов.
- Эвелин, мы на пороге великих событий... Рабочие всего мира не хотят больше терпеть это безумие... Черт возьми, пожалуй, стоило воевать, если мы в результате дорвемся до новой социалистической цивилизации. - Он перегнулся через стол и поцеловал ее на глазах у длинноносой Ивонны, внесшей оладьи, облитые горячим коньяком. Он погрозил Ивонне пальцем и чуть было не вызвал на ее лице улыбки своим тоном, которым сказал: "Apres la guerre finie" [когда кончится война (франц.)].
Весной и летом дела на фронте, по-видимому, действительно пошатнулись. Дон был, возможно, прав. По ночам она слышала непрекращающийся рев гигантского орудийного прибоя на разваливающемся фронте. В канцелярии циркулировали сумасшедшие слухи: британская пятая армия показала пятки, канадцы восстали и захватили Амьен, шпионы испортили все американские аэропланы, австрийцы опять прорвали итальянский фронт. Три раза канцелярия Красного Креста получала предписание свернуться и быть готовой к эвакуации из Парижа. В такой обстановке отделу пропаганды было трудно сохранять в своих бюллетенях бодрый тон, но Париж, к общему утешению, продолжал наполняться американскими лицами, американской военной полицией, кожаными поясами и консервами, а в июле майор Мурхауз, только что вернувшийся из Штатов, явился в управление со сведениями о сражении при Шато-Тьерри (*57), полученными из первоисточника, и заявил, что через год война будет окончена.
В тот же вечер он пригласил Эвелин обедать в "Кафе де-ла-Пе", и ради него она не пошла на свидание с Джерри Бернхемом, который вернулся с Ближнего Востока и Балкан и был полон рассказов о холере и стихийных бедствиях. Джи Даблью угостил ее роскошным обедом, он заявил, что Элинор приказала ему развлечь Эвелин. Он говорил, что после войны начнется эра гигантской экспансии Америки - Америки, милосердного самаритянина, исцеляющего раны истерзанной Европы. Можно было подумать, что он репетирует речь; кончив говорить, он поглядел на Эвелин с забавной виноватой улыбкой и сказал: "И самое смешное, что это правда", и Эвелин рассмеялась и вдруг почувствовала, что Джи Даблью ей, право же, очень нравится.
На ней было новое платье, купленное у "Пакена" на деньги, присланные отцом ко дню ее рождения, и после форменного платья оно доставляло ей истинную радость. Они еще не успели по-настоящему разговориться, как обед уже был съеден. Эвелин хотелось, чтобы он рассказал ей о себе. После обеда они поехали к "Максиму", но там было полным-полно пьяных, скандалящих авиаторов, и вся эта кутерьма напугала Джи Даблью, поэтому Эвелин предложила поехать к ней и выпить еще по бокалу вина. Когда они приехали на набережную Де-ла-Турнель и уже выходили из штабного автомобиля Джи Даблью, она увидела Дона Стивенса, шагавшего по улице. Она понадеялась, что он их не заметит, но он повернулся и подбежал к ним. С ним был молодой парень в солдатской форме по фамилии Джонсон. Они все вместе поднялись наверх и уныло расселись в гостиной. Она и Джи Даблью не могли найти никакой темы для разговора, кроме Элинор, а те двое уныло сидели на своих стульях и имели весьма сконфуженный вид, наконец Джи Даблью встал, спустился вниз, сел в свою машину и уехал.
- Фу черт, что может быть отвратительней майора из Красного Креста! разразился Дон, как только за Джи Даблью закрылась дверь.
Эвелин рассердилась.
- Нисколько не хуже, чем быть липовым квакером (*58), - сказала она ледяным тоном.
- Простите нам это вторжение, мисс Хэтчинс, - пролепетал солдат, который чем-то напоминал шведа.
- Мы хотели вытащить вас в кафе или еще куда-нибудь, но теперь уже поздно, - начал Дон вызывающим тоном.
Солдат перебил его:
- Я надеюсь, мисс Хэтчинс, что вы простите наше вторжение, то есть, я хочу сказать, мое вторжение. Я упросил Дона повести меня к вам. Он так много говорил мне о вас, и я уже целый год не встречал настоящей милой американки.
Он говорил почтительным тоном, с певучим миннесотским акцентом, который сначала не понравился Эвелин, но, после того как он попросил прощения и ушел, она нашла его очень милым и заступилась за него, когда Дон сказал:
- Он чудесный малый, но порядочная шляпа. Я боялся, что он тебе не понравится.
Она не позволила Дону против его ожидания остаться у нее на ночь, и он удалился с весьма мрачным видом.
В октябре вернулась Элинор и привезла целую кучу старинных итальянских панелей, которые купила за гроши. В управлении Красного Креста было теперь больше работников, чем требовалось, и она вместе с Элинор и Джи Даблью поехала в штабной машине ревизовать питательные пункты Красного Креста в восточной Франции. Поездка была замечательная, погода на редкость хорошая, совсем как в Америке в октябре месяце, они завтракали и обедали в штабах полков, и штабах корпусов, и штабах дивизий, и повсюду молодые офицеры страшно мило ухаживали за ними, и Джи Даблью был в отличном настроении и все время смешил их, и они видели полевые батареи в действии, и воздушную дуэль, и привязанные аэростаты и слышали разрывы неприятельских снарядов. Во время этой поездки Эвелин впервые почувствовала некоторый холодок в тоне Элинор, когда та обращалась к ней, это ее огорчило, они были в таких хороших отношениях всю первую неделю после возвращения Элинор из Рима.
Когда они вернулись в Париж, жизнь внезапно оживилась, появилось множество знакомых, брат Эвелин, Джордж, служивший переводчиком в Главном интендантском управлении, и некий мистер Роббинс, приятель Джи Даблью, запойный пьяница и очень забавный собеседник, и Джерри Бернхем, и масса газетчиков, и майор Эплтон, произведенный тем временем в полковники. Они устраивали интимные обеды и вечеринки, и главное их затруднение было в том, чтобы рассортировать публику по чинам и подобрать подходящих друг к другу людей. К счастью, все их знакомые были офицеры либо корреспонденты, имеющие офицерский чин. Дон Стивенс появился у них только один раз - к сожалению, в тот самый день, когда они пригласили к обеду полковника Эплтона и бригадного генерала Бинга, и Эвелин уговорила его остаться и натворила бед, потому что генерал заявил, что, по его мнению, квакеры это худшего сорта дезертиры, а Дон вспыхнул и сказал, что пацифист может быть гораздо лучшим патриотом, чем какой-нибудь штабной офицер, имеющий теплое местечко, и что в общем и целом патриотизм - преступление перед человечеством. Могла бы выйти большая неприятность, если бы полковник Эплтон, выпивший очень много коктейлей, не сломал маленького позолоченного стула, на котором он сидел, и генерал рассмеялся, и стал дразнить полковника, и довольно плоско сострил насчет его веса, и все забыли про столкновение. Тем не менее Элинор рвала и метала из-за Дона, и, когда гости ушли, она и Эвелин смертельно поссорились. На следующее утро Элинор не захотела с ней разговаривать; Эвелин пошла искать себе другую квартиру.
НОВОСТИ ДНЯ XXVIII
Высоко орлы порхают
В Мобиле в Мобиле
американцы перебрались вплавь через широкую реку, вскарабкались на отвесный берег канала и блестящим штурмом взяли Дюнкерк. Следует отметить тот знаменательный факт, что "Генеральная трансатлантическая компания", известная широкой публике под названием "Французская линия", за все время войны не потеряла ни одного пассажирского судна, совершающего регулярные рейсы
КРАСНЫЙ ФЛАГ НАД БАЛТИКОЙ
"Я пересек весь Египет, чтобы присоединиться к Алленби (*59), - сказал он. - Я летел на аэроплане и в два часа покрыл расстояние, на которое детям Израилевым понадобилось сорок лет. Пусть этот факт заставит нашу публику задуматься над прогрессом современной науки".
Счастье что коровы не летают
В Мобиле в Мобиле
ПЕРШИНГ ПРОДОЛЖАЕТ ТЕСНИТЬ НЕПРИЯТЕЛЯ
ПОЕТ ПЕРЕД РАНЕНЫМИ СОЛДАТАМИ; НЕ РАССТРЕЛЯН КАК ШПИОН
Je donnerais Versailles
Paris et Saint Denis
Les tours de Notre Dame
Les docker! de man pays
[Я бы отдал Версаль, Париж и Сен-Дени, башни
Нотр-Дам, колокольни моей родины... (франц.)]
ПОМОГАЙТЕ ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫМ ОРГАНАМ - РАЗОБЛАЧАЙТЕ СПЕКУЛЯНТОВ
полное согласие, достигнутое по большинству вопросов, вызвало живейшее удовлетворение и даже некоторое недоумение среди участников конференции
ТОРГОВЫЕ СУДА СПАСАЮТСЯ ОТ КРАСНЫХ БЕГСТВОМ
ГУННЫ БЕГУТ
Aupres de ma blonde
qu'il fait bon fait bon fait bon
Aupres de ma blonde
Qu'il fait bon dormir
[Подле моей блондинки так приятно спать (франц.)]
CHEZ LES SOCIALISTES LES AVEUGLES SONT LES ROIS
[У социалистов слепые - вожди (франц.)]
Германское правительство просит Президента Соединенных Штатов Америки предпринять шаги к восстановлению мира, уведомить все воюющие стороны об этой просьбе и пригласить их делегировать уполномоченных для начала переговоров. Германское Правительство принимает в качестве базиса для мирных переговоров программу, изложенную Президентом Соединенных Штатов в его послании к Конгрессу 8 января 1918 и в его последующих заявлениях, особенно в его речи 27 сентября 1918. Чтобы избежать дальнейшего кровопролития, Германское правительство просит Президента Соединенных Штатов осуществить немедленное заключение всеобщего перемирия на суше, на воде и в воздухе.
ДЖО УИЛЬЯМС
Джо еще некоторое время бродил по Нью-Йорку и Бруклину, занимая деньги у миссис Ольсен, и пил без просыпу. Однажды ей это надоело, и она выгнала его. Было чертовски холодно, и ему пришлось несколько дней ночевать в ночлежке. Он боялся, что его арестуют за уклонение от воинской повинности, и ему все осточертело, и он нанялся простым матросом на "Аппалачский" большой новый грузовой пароход, шедший в Бордо и Геную. С ним опять обращались как с арестантом, заставляли мыть и красить палубу, и это как раз подходило к его настроению. В кубрике были сплошь деревенские парнишки, никогда в жизни не видавшие моря, и несколько старых, ни на что не годных бродяг. На третий день они попали в шторм и зачерпнули приливную волну, разбившую на правом борту две спасательные шлюпки, весь конвой расшвыряло, и, как оказалось, палуба не была как следует законопачена, так что вода проникла в кубрик. Выяснилось, что Джо - единственный человек на судне, которому можно доверить штурвал, поэтому его освободили от мытья палубы, и, пока он четыре часа стоял у штурвала, он мог на досуге подумать, как все на свете погано. Ему хотелось повидать в Бордо Марселину, но никого из команды не пустили на берег.
Боцман сошел на берег, и надрался с американскими солдатами, и принес Джо, который ему полюбился, бутылку коньяку и массу разных сплетен о том, что немцы почем зря бьют лягушатников и цинготников, и итальяшек и что если бы не мы, то кайзер сегодня же въехал бы верхом на лошади в веселый городок Париж, и покуда дела идут так на так. Стоял зверский мороз. Джо и боцман пошли в камбуз и распили коньяк с коком - тертым стариком, побывавшим в Клондайке во время золотой лихорадки. Никто им не мешал, так как офицеры все до одного съехали на берег поглядеть на мамзелей, а команда спала. Боцман сказал, что это конец цивилизации, а кок сказал, что ему начхать, и Джо сказал, что ему начхать, и боцман сказал, что они сволочи и большевики, и свалился.
Забавное было плавание вокруг Испании и через Гибралтарский пролив и вдоль берегов Франции в Геную. Всю дорогу сплошная цепь камуфлированных грузовых пароходов, греческих, и британских, и норвежских, и американских, жмущихся к берегу, со сложенными на палубах спасательными поясами и висящими на шлюпбалках шлюпками. А навстречу другая цепь - порожние транспорты и угольщики из Италии и Салоник, белые госпитальные суда, всевозможные старые галоши со всех концов света, закопченные грузовые пароходы, у которых винты торчали из воды так высоко, что их хлопанье можно было расслышать через два часа после того, как они исчезли из виду. Когда они вошли в Средиземное море, им все время попадались навстречу французские и британские линейные корабли и дурацкого вида миноносцы с длинными султанами дыма, окликавшие вас и лезшие проверять судовые бумаги. На берегу войной даже не пахло. После того как они прошли Гибралтар, установилась солнечная погода. Испанские берега были зеленые, с голыми розовыми и желтыми горами поодаль, и повсюду были рассыпаны, точно куски сахара, белые домишки, кое-где скапливавшиеся в города. В Лионском заливе, под мелким дождем, в тумане и толчее, они чуть было не налетели на большую фелуку, груженную винными бочками. Потом сильный северо-западный ветер понес их вдоль французской Ривьеры, мимо ярких и блестящих городов с красными крышами и встающих за ними сухих скалистых холмов и нависающих снежных гор. После Монте-Карло они попали вроде как в цирк, дома были розовые, и голубые, и желтые, и в долинах торчали тополя и остроконечные колокольни.
Всю ночь они искали свет большого маяка, обозначавшего на карте Геную, как вдруг увидели впереди зарево. Пошли слухи, что немцы взяли город и сожгли его. Второй помощник поднялся на мостик и прямо так и сказал шкиперу, что если они пойдут дальше, то их возьмут в плен, и лучше поворотить и идти в Марсель, но шкипер ответил, что это не его собачье дело и пускай он лучше помалкивает, покуда его не спросили. По мере того как они приближались, зарево становилось все ярче. Оказалось, что за молом горит нефтеналивное судно. Это был большой новый пароход фирмы "Стандард ойл", и пламя стекало с него и расползалось по воде. Можно было разглядеть мол, и маяки, и позади город, карабкающийся на холмы, с красными отсветами во всех окнах, и толпящиеся в гавани корабли, залитые красным заревом.
Когда они стали на якорь, боцман взял Джо и двух юнцов в ялик, и они подплыли к нефтеналивному судну, поглядеть, что на нем делается. Корма его торчала из воды. На борту, по-видимому, никого не было. Какие-то итальяшки подошли к ним в моторной лодке и что-то залопотали, а они прикинулись, будто ничего не понимают. Тут же стояло пожарное судно, но ничего не могло сделать.