Пассос Джон Дос. 1919

   Неделю спустя Дик получил пакет со штампом военного ведомства, адресованный поручику Севеджу, Ричарду Элсуэрсу, Интендантское управление, содержавший приказ о его назначении и предписание в течение 24 часов отбыть в лагерь Меррит, Нью-Джерси. В лагере Меррит Дик был назначен начальником нестроевой команды, и, если бы не сержант, он бы окончательно растерялся. Когда их погрузили на транспорт, стало легче, ему и еще двум поручикам и одному майору досталась большая каюта первого класса. Дик помыкал ими, как хотел, потому что он уже раз был на фронте. Транспорт именовался "Левиафаном". Дик вновь почувствовал себя самим собой, когда Песчаный мыс исчез из виду, он написал Неду длинное письмо в стихах, начинавшееся так:
   Его папа был острожник, а маму кормила сестра,
   Он любил коньяк и виски и пил как из ведра,
   А теперь он стал поручиком, и его правительство чтит.
   Он носит красивую форму и шпорами бойко стучит,
   И это - самое страшное и непоправимое зло,
   Которое с бедным внуком генерала случиться могло.
   Два поручика, ехавшие с ним в каюте, были незначительные юноши из Айленд-Стэнфордского военного училища, зато майор Томпсон кончил Уэст-Пойнтскую академию и был несгибаем как шомпол. Это был средних лет мужчина в очках, с желтым круглым лицом и тонкими губами. Когда он на второй день плавания заболел морской болезнью, Дик передал ему через своего вестового, снюхавшегося со стюардами, бутылку виски, и он чуточку оттаял. Оказалось, что он страстный поклонник Киплинга и что ему довелось как-то слышать "Денни Дивера" (*87) в чтении Копленда, которое произвело на него сильнейшее впечатление. Кроме того, он был специалистом по мулам и лошадям и автором монографии "Испанская лошадь". Дик сказал ему, что он учился с Коплендом, и каким-то образом выяснилось, что он - внук покойного генерала Элсуэрса. Майор Томпсон стал проявлять к нему интерес и расспрашивал его, верно ли, что во Франции снаряды подвозят к позициям на ослах, и про итальянских кавалерийских лошадей и произведения Редьярда Киплинга. Вечером накануне прибытия в Брест, когда все волновались, а на палубах было темно и пусто (они проходили опасную зону), Дик пошел в отхожее место и перечитал длинное шутливое письмо, которое написал Неду в первый день плавания. Он разорвал его на мелкие кусочки, бросил в раковину и спустил воду - довольно с него писем.
   В Бресте Дик повел трех майоров в город и угостил их в отеле обедом и отличным вином, майор Томпсон рассказывал им разные истории про Филиппины и испанскую войну, после четвертой бутылки Дик научил их петь "Мамзель из Армантьера". Через несколько дней он распрощался со своими спутниками его отправили в Тур: майору Томпсону нужен был человек, который мог бы объясняться за него по-французски и беседовать с ним о Киплинге, и он устроил Дика в свою канцелярию. Приятно было выбраться из Бреста, где все были злые и раздражительные из-за вечного дождя, и грязи, и дисциплины, и козыряния, и строевых занятий, и постоянной боязни попасться на глаза фараонам.
   Тур был полон очаровательных кремовых каменных домов, утопавших в густой голубовато-зеленой листве позднего лета. Дик не пользовался казенным коштом и жил на полном пансионе у одной милейшей старушки, каждое утро подававшей ему в кровать cafe au lait. Он познакомился с одним парнем из отдела личного состава и пытался через него вызволить Генри из пехоты. Он, и майор Томпсон, и старик полковник Эджкомб, и еще несколько офицеров очень часто обедали вместе, они никак не могли обойтись без Дика, который умел заказать комильфотный обед, и знал лучшие марки вина, и умел парлевукать с француженками и сочинять каламбуры. Он был внуком покойного генерала Элсуэрса.
   Когда служба связи была реорганизована в самостоятельное управление, полковник Эджкомб, возглавлявший ее, забрал его от майора Томпсона и его лошадиных барышников, Дик был произведен в капитаны и назначен одним из его помощников. Он немедленно перевел Генри из офицерской школы в Тур. К сожалению. Генри опоздал к производству и получил только чин подпоручика.
   Подпоручик Севедж, явившийся в канцелярию к капитану Севеджу, был смугл, тощ и мрачен. Вечером они распили бутылку белого вина в комнате Дика. Как только за ними закрылась дверь, Генри сказал:
   - Ну и афера! Неслыханная, гнуснейшая афера... Прямо не знаю, гордиться ли мне моим младшим братом или набить ему морду.
   Дик налил ему вина.
   - Как видно, во всем виновата мамаша, - сказал он. - А я, по правде сказать, совсем было запамятовал, что дедушка был генералом.
   - Если бы ты знал, что говорят ребята на фронте об Интендантском управлении и о снабженцах.
   - Но кто-нибудь должен заботиться о снабжении...
   - И о мамзелях и vin blanc, - перебил его Генри.
   - Совершенно верно, но лично я был абсолютно добродетелен... Твой младший братец блюдет себя и, ей-богу, работает как негр.
   - И пишет любовные письма для интендантских майоров, держу пари... Черт возьми, прямо не верится! Вечно ему достаются лучшие куски... Впрочем, я рад, что в нашей семье есть хоть один удачливый человек, поддерживающий славу покойного генерала Элсуэрса.
   - В Аргоннах было скверно?
   - Отвратительно... покуда меня не откомандировали в офицерскую школу.
   - В семнадцатом, когда я служил в санитарном отряде, там было очень мило.
   - Еще бы!
   Генри выпил еще вина и слегка оттаял. Время от времени он оглядывал большую комнату с кружевными занавесками, навощенными плитками пола и широкой кроватью под балдахином, причмокивал губами и бормотал: "Ничего себе". Дик вышел вместе с ним и угостил его обедом в своем любимом бистро, а потом познакомил с Минет, самой хорошенькой барышней в заведении мадам Пату.
   Когда Генри удалился наверх, Дик еще несколько минут сидел в салоне с одной девицей, по прозванию Дерти-Герти, у которой были ярко-красные волосы и большой дряблый крашеный рот, пил скверный коньяк и грустил.
   - Vous triste? [Вы грустите? (искаж. франц.)] - спросила она и положила ему влажную руку на лоб. Он кивнул. - Fievre... trop penser... penser нехорошо... moi aussi [лихорадка... слишком много думать... думать... я тоже (искаж. франц.)]. - Потом она сказала, что она бы покончила с собой, да только боится, не то чтобы она верила в бога, но она боится, как все тихо будет, когда она умрет. Дик подбодрил ее:
   - Bientot guerre finie. Tout le monde [Скоро войне конец. Весь мир... (искаж. франц.)] будет доволен вернуться домой.
   Девица разревелась, и мадам Пату влетела, визжа и вереща, как чайка. Она была дородная женщина с уродливой челюстью. Она стала таскать девицу за волосы. Дик смутился. Он уговорил мадам отпустить девицу наверх, дал ей денег и ушел. Он чувствовал себя ужасно. Когда он вернулся, ему захотелось писать стихи. Он попробовал вызвать в себе то сладостное, мощное, пульсирующее чувство, которое охватывало его всякий раз, как он садился писать. Но он чувствовал себя только несчастным и лег спать. Всю ночь напролет, в полудреме, в полураздумье, перед ним маячило лицо Дерти-Герти. Потом он начал вспоминать, как он жил с Хилдой в Бей-Хеде, и завел сам с собой длинную беседу о любви. Все это - мразь и гнусность... Мне надоели девки и целомудрие, я хочу любить. Он стал размышлять, что будет делать после войны, скорей всего, вернется на родину и займется политикой в Джерси - довольно плачевная перспектива.
   Он лежал на спине, уставясь в потолок, по которому бродила заря, с улицы послышался голос Генри, звавшего его, он спустился на носках по холодным плиткам лестницы и впустил его.
   - Какого черта ты меня свел с этой девкой, Дик? У меня такое чувство, словно я вывалялся в грязи... О господи!.. Уступи мне, пожалуйста, полкровати, Дик. Я завтра же утром найду себе комнату.
   Дик дал ему пижаму и лег с краю, стараясь занять как можно меньше места.
   - Все несчастье в том, Генри, - сказал он зевая, - что ты закоренелый пуританин... Надо быть чуточку больше европейцем.
   - А сам-то ты не пошел с этими суками?
   - Я лишен какой бы то ни было нравственности, но я разборчив, дорогой мой, я истинный сын Эпикура, - сонно промямлил Дик.
   - Тьфу, я сам себе кажусь грязной тряпкой, - прошептал Генри. Дик закрыл глаза и заснул.
   В начале октября Дика послали в Брест со спешным пакетом. Это был, по словам полковника, столь важный пакет, что его никак нельзя было доверить обыкновенному курьеру. В Ренне ему пришлось два часа ждать поезда, он обедал в станционном буфете, как вдруг к нему подошел пехотинец с рукой на перевязи и сказал:
   - Привет, Дик! Как тебе это понравится, черт побери, неужели ты?
   Это был Скинни Меррей.
   - Надо же, Скинни! Рад тебя видеть... Сколько же лет - пять, шесть?.. Да, стареем... Ну что ж ты, садись... Нет, это не годится.
   - Кажется, следовало отдать честь, господин капитан? - сухо сказал Скинни.
   - Брось, Скинни... Послушай, нам надо найти уголок, чтобы потолковать по душам... У тебя есть время до отхода поезда? Понимаешь, меня арестует военная полиция, если увидит, что я ем и пью с рядовым... Подожди на улице, покуда я кончу есть, потом мы найдем какой-нибудь кабак за вокзалом. Уж я, пожалуй, рискну.
   - У меня есть час времени... Я еду в отпуск в Гренобль.
   - Сукин сын, счастливец... Ты тяжело ранен, Скинни?
   - Осколком шрапнели в руку, господин капитан, - сказал Скинни и вытянулся - по залу промаршировал сержант военной полиции. - Когда я вижу этих дьяволов, у меня мурашки по спине бегают.
   Дик кое-как дообедал, расплатился и перебежал площадь за вокзалом. В одном кафе они нашли заднюю комнату, темную и спокойную на вид. Только они уселись поболтать, выпить пива, как Дик вспомнил про свой портфель. Он забыл его на столе. Он шепнул задыхаясь, что сию же минуту вернется, перебежал площадь и влетел в станционный буфет. Три французских офицера сидели за его столом.
   - Pardon, messieurs.
   Портфель лежал там, где он его оставил.
   - Если бы я его потерял, мне пришлось бы застрелиться, - сказал он Скинни.
   Они поговорили о Трентоне и Филадельфии и Бей-Хеде и докторе Этвуде. Скинни был женат и занимал хорошую должность в одном из филадельфийских банков. Он пошел добровольцем в отряд танков и был ранен осколком шрапнели еще до начала боя, ему чертовски повезло, потому что весь его отряд был начисто сметен бомбой с аэроплана. Он только сегодня выписался из госпиталя и довольно еще слабо держится на ногах. Дик записал, где и в качестве кого он служит, и сказал, что переведет его в Тур, - именно такие ребята им нужны на должности курьеров. Потом Скинни заторопился на поезд, а Дик, плотно зажав портфель под мышкой, пошел бродить но городу, сиявшему под мелким дождем мягкими свежими красками.
   Ложные слухи о перемирии взбудоражили Тур, точно пчелиный улей; пили, хлопали друг друга по спине, офицеры и рядовые бесконечными вереницами входили и выходили из казенных зданий. Когда слухи не подтвердились, Дик, пожалуй, почувствовал удовольствие. Несколько дней все чины Службы связи ходили с торжественным видом, словно они знали больше, чем могли сказать. В день настоящего перемирия Дик обедал с полковником Эджкомбом и еще несколькими офицерами, он был как в лихорадке. После обеда Дик столкнулся с полковником на заднем дворе. Лицо у полковника было красное, усы топорщились.
   - Ну-с, Севедж, сегодня великий день для всего рода, - сказал он и громко захохотал.
   - Для какого рода? - робко спросил Дик.
   - Для рода людского, - завопил полковник.
   Потом он отвел Дика в сторону.
   - Вам бы хотелось прокатиться в Париж, мой мальчик? По-видимому, в Париже созовут мирную конференцию и президент Вильсон будет присутствовать на ней собственной персоной... Как-то даже не верится... Я получил предложение предоставить наш аппарат в распоряжение американской делегации, которая приедет диктовать мир, словом, мы будем вести курьерскую службу при мирной конференции. Разумеется, если вам непременно хочется домой, я вам это устрою.
   - Что вы, господин полковник, - поспешно перебил его Дик. - Я как раз уже начал волноваться, что теперь мне придется ехать в Америку и искать себе службу... На мирной конференции будет очень забавно, и, кроме того, меня прельщает возможность покататься по Европе.
   Полковник поглядел на него щурясь.
   - Я бы это формулировал несколько иначе... Служба - наш первейший долг... Разумеется, все, что я вам говорил, строго конфиденциально.
   - Ну конечно, - сказал Дик, но все же, возвращаясь к столу, не мог сдержать довольную улыбку.
   Опять в Париже, и на этот раз в новой форме с серебряными погонами и с деньгами в кармане. Первое, что он сделал, - он пошел поглядеть на ту маленькую уличку за Пантеоном, где он в прошлом году жил со Стивом Уорнером. Высокие серые оштукатуренные дома, магазины, маленькие ресторанчики, большеглазые дети в черных курточках, молодые парни в кепках, с шелковыми платками, обмотанными вокруг шеи, гнусавое парижское арго - от всего этого ему почему-то взгрустнулось, он стал гадать, куда делся Стив. Ему стало чуть легче, когда он вернулся в канцелярию, где солдаты устанавливали только что прибывшие американские столы со шторками и желтые лакированные картотечные ящики.
   Пупом Парижа был отель "Крийон" на Плас-де-ла-Конкорд, главной его артерией - рю-Рояль, по которой каждую минуту проезжала какая-нибудь вновь прибывшая высокая особа, эскортируемая республиканской гвардией в пернатых касках, - то президент Вильсон, то Ллойд Джордж, то король и королева бельгийские; для Дика началась лихорадочная жизнь - ночные брюссельские экспрессы, омары, запиваемые старым Боном на красных плюшевых диванах у Ларю, коктейли с шампанским в баре "Риц", беседы вполголоса за кружкой пива в кафе "Уэбер" - все это напоминало дни балтиморского партийного съезда, только теперь ему было на все наплевать, все казалось чертовски смешным.
   Однажды вечером, вскоре после рождества, полковник Эджкомб повел Дика обедать к "Вуазену", где их поджидал один знаменитый нью-йоркский специалист по рекламному делу, который, по слухам, был очень близок к полковнику Хаузу. Они секунду постояли на тротуаре перед рестораном, глядя на неуклюжий купол собора, расположенного напротив.
   - Знаете, Севедж, этот человек - муж одной моей родственницы, она из питтсбургских Стейплов... Ловкий парень, как мне кажется... Приглядитесь к нему. Хоть вы и молоды, но вы, по-видимому, хорошо разбираетесь в людях.
   Мистер Мурхауз оказался крупным, уравновешенным голубоглазым мужчиной с квадратной челюстью: манерой говорить он изредка напоминал сенатора южных штатов. С ним были еще двое: мужчина по имени Роббинс и дама, некая мисс Стоддард, хрупкая на вид женщина с необыкновенно прозрачной алебастровой кожей и резким, стрекочущим голосом. Дик сразу же заметил, что она удивительно хорошо одета.
   Ресторан чем-то напоминал американскую церковь, Дик говорил очень мало, был очень учтив с мисс Стоддард и внимательно смотрел и слушал, поедая великолепный обед и смакуя выдержанное вино, на которое никто, кроме него, по-видимому, не обращал внимания. Мисс Стоддард умело поддерживала разговор, но о мирной конференции никто не произнес ни слова. Мисс Стоддард довольно едко рассказывала об обстановке "Отеля-де-Мюрат" и о горничной Вильсона - негритянке, и какие платья носит жена президента, которую она упорно называла миссис Голт. Дик облегченно вздохнул, когда подали сигары и ликеры. После обеда полковник Эджкомб предложил мистеру Мурхаузу завезти его в "Крийон", так как его штабная машина была уже подана. Дик и мистер Роббинс отвезли мисс Стоддард домой - она жила на левом берегу, напротив Нотр-Дам. Они распрощались с пей у подъезда,
   - Загляните ко мне на днях, капитан Севедж, выпьем чашку чаю, - сказала она.
   Шофер такси отказался везти их дальше, по его словам, было уже поздно, ему пора домой, в Нуази-ле-Сек, и он уехал. Роббинс взял Дика под руку.
   - Теперь пойдем и выпьем по-человечески, умоляю вас христом-богом... Друг мой, меня тошнит от этих высокопоставленных персон.
   - Идет, - сказал Дик, - а куда мы отправимся?
   Проходя по туманной набережной мимо темной глыбы Нотр-Дам, они бессвязно болтали о Париже и холодах. Роббинс был коренастый мужчина с красным лицом и наглым, повелительным взглядом.
   - Этот климат убьет меня, - сказал Роббинс, пряча подбородок в воротник пальто.
   - Шерстяное белье - единственное спасение, это все, чему я научился на фронте, - рассмеялся Дик.
   Они сели на плюшевый диван у печки в конце застланной сигарным дымом раззолоченной залы. Роббинс приказал подать шотландского виски, стаканы, лимон, сахар и целый графин горячей воды. Горячую воду долго не подавали, и Роббинс налил себе и Дику по четверти стакана чистого виски. Когда он выпил виски, его усталое и морщинистое лицо сразу разгладилось, и он как бы помолодел на десять лет.
   - Единственное средство от простуды в этом проклятом городе - это пьянство.
   - Все-таки я рад, что вернулся в добрый старый Париж, - улыбнулся Дик, вытягивая ноги под столом.
   - Единственное место в мире, где в наши дни стоит жить, - сказал Роббинс. - Париж - пуп земли... Если не считать Москвы.
   При слове "Москва" француз, игравший в шахматы за соседним столом, отвел глаза от доски и посмотрел на двух американцев. Дик не понял, что означает этот взгляд, ему стало не по себе. Официант подал горячую воду. Она была недостаточно горяча, и Роббинс устроил скандал и отослал ее обратно. В ожидании воды он налил себе и Дику еще по полстакана чистого виски.
   - Президент намерен признать советскую власть? - неожиданно спросил Дик вполголоса.
   - Готов держать любое пари... По-видимому, он пошлет неофициальную миссию. Все в конце концов зависит от нефти и марганца... Когда-то царствовал Король Уголь, теперь - Императрица Нефть и Марганец, принц-консорт ее величества Стали. Все это есть в розовой республике Грузии. Я надеюсь в скором времени попасть туда, там, говорят, лучшее вино и самые красивые женщины в мире. Ей-богу, я туда поеду... Но нефть... черт побери, одного не может понять проклятый идеалист Вильсон - покуда его кормят изысканными обедами в Букингемском дворце, доблестные английские войска оккупируют Мосул, реку Карун, Персию... А сегодня уже ходят слухи, что они заняли Баку, будущую нефтяную метрополию мира.
   - Я думал, что бакинские источники уже истощились.
   - Не верьте этому... Я совсем недавно говорил с одним парнем, который там был... Забавный парень, Расмуссен, вы с ним непременно познакомитесь.
   Дик сказал, что ведь у нас, в Америке, хватает нефти. Роббинс стукнул кулаком по столу.
   - Никогда никому ничего не хватает. Это основной закон термодинамики. Мне никогда не хватало виски... Вот вы - молодой человек, вам когда-нибудь хватало баб? Так вот, ни "Стандард-ойл", ни "Ройал-дойч-шелл" никогда не будет хватать нефти.
   Дик покраснел и засмеялся несколько принужденно. Ему не нравился этот Роббинс. Наконец официант принес кипятку, и Роббинс принялся готовить пунш. Некоторое время оба они молчали. Шахматисты ушли. Вдруг Роббинс повернулся к Дику и поглядел ему прямо в лицо своими мутно-голубыми глазами запойного пьяницы.
   - Так что же вы, ребята, обо всем этом думаете? Что об этом думают в окопах?
   - Что вы этим хотите сказать?
   - Ни черта я не хочу сказать... Но если вы возмущались войной, то посмотрим, что вы скажете, когда настанет мир.
   - У нас, в Туре, очень мало интересовались и тем и другим... Я лично думаю, что всякий, кто был на войне, едва ли может считать ее лучшим способом разрешения мировых конфликтов... Я думаю, что сам Джек Першинг этого не считает.
   - Как вам это понравится? Ему еще двадцати пяти нет, а рассуждает он, точно читает книжку Вудро Вильсона... Я сукин сын и знаю это, но, когда я пьян, я говорю, что мне заблагорассудится.
   - Какой смысл кричать и вопить? Это - величественное и трагическое зрелище... Парижский туман пахнет земляникой... Боги неблагосклонны к нам, но мы тем не менее умрем молодыми... Кто сказал, что я трезв?
   Они прикончили бутылку. Дик научил Роббинса французским стишкам:
   Les marionettes font font font
   Trois petits tours et puis s'en vont
   [Марионетки делают три маленьких круга, а потом уходят (франц.)],
   и, когда кафе закрылось, они вышли рука об руку. Роббинс мурлыкал:
   Наполеон, веселей! Ты скоро умрешь,
   Короткая жизнь и веселая...
   и заговаривал со всеми petites femmes, которых они встречали на Буль-Мише. В конце концов Дик оставил его у фонтана на площади Сен-Мишель с рыхлой бабищей в обвисшей шляпе и пешком пошел в свой отель, расположенный напротив вокзала Сен-Лазар.
   Широкие асфальтовые улицы, освещенные розовыми дуговыми фонарями, были пустынны, но кое-где на скамейках набережной, под голыми мокрыми деревьями вдоль берега Сены, несмотря на ночной холод, все еще корчились парочки, стиснутые мертвой хваткой л'амура. На углу Севастопольского бульвара бледнолицый молодой человек, шедший в противоположную сторону, бегло поглядел на него и остановился! Дик на мгновение замедлил шаг, потом пошел дальше мимо вереницы рыночных телег, громыхавших вниз по рю-Риволи, он глубоко дышал, чтобы выветрить из головы угар виски. Длинные, ярко освещенные авеню, упиравшиеся в площадь Оперы, были пусты. Перед Оперой стояло несколько человек, девушка с чудесным цветом лица, державшая под руку пуалю, улыбнулась ему. Почти у самого отеля он столкнулся лицом к лицу с другой девушкой, показавшейся ему удивительно хорошенькой, не успев как следует подумать, он спросил ее, что она делает на улице в столь поздний час. Она засмеялась - очаровательно, как ему показалось, - и сказала, что она делает то же самое, что и он. Он повел ее в маленькую гостиницу, расположенную в переулке позади того отеля, в котором он жил. Им отвели холодный номер, пахнувший мебельным лаком. Широкая кровать, биде, и очень много тяжелых, красных портьер. Девушка была старше, чем он думал, и казалась очень усталой, но у нее была чудесная фигура и очень белая кожа, он с удовольствием заметил, что на ней чистое белье с изящной кружевной отделкой. Они несколько минут болтали вполголоса, сидя на краю кровати.
   Когда он спросил, как ее зовут, она покачала головой и улыбнулась:
   - Qu'est ce quo ca vous fait? [Что вам до этого? (фр.)]
   - L'homme sans nom et la femme sans nom vont faire l'amour a l'hotel du neant [безымянный мужчина и безымянная женщина займутся любовью в гостинице небытия (фр.)], - сказал он.
   - Oh, qu'il est rigolo, celui-la, - усмехнулась она. - Dis, tu n'es pas malade? - Он покачал головой. - Moi non plus [Какой он смешной. Послушай, а ты не болен? Я тоже нет (фр.)], - сказала она и стала ластиться к нему, как котенок.
   Выйдя из гостиницы, они бродили но темным улицам, покуда не нашли утреннего кафе. В сонной, интимной тишине они пили кофе и ели рогульки, тесно прижавшись друг к другу у стойки. Она попрощалась с ним и пошла на Монмартр. Он спросил ее, нельзя ли как-нибудь еще встретиться с ней. Она пожала плечами. Он дал ей тридцать франков, и поцеловал ее, и шепнул ей на ухо пародию на свою песенку:
   Les petites marionettes font font font
   Un p'tit peu d'amour et puis s'en vont
   [Маленькие марионетки любят друг друга, а потом уходят (франц.)].
   Она рассмеялась и ущипнула его за щеку, и на прощанье он услышал ее резкий смешок и
   - Oh qu'il est rigolo, celui-la.
   Он вернулся в свой номер, счастливый и сонный, твердя про себя: "единственное, чего мне недостает в жизни, - это собственной женщины". Он как раз успел побриться и надеть чистую рубашку и добежать до канцелярии прежде, чем туда явился полковник Эджкомб, имевший обыкновение вставать чертовски рано. В канцелярии он нашел приказ сегодня же вечером отбыть в Рим.
   Когда он садился в поезд, у него от усталости горели глаза. Он и сопровождавший его сержант заняли купе в конце вагона первого класса с надписью: "Париж - Бриндизи". Поезд был битком набит, во всех проходах стояли люди. Дик снял китель и портупею и отстегивал краги, мечтая о том, как он растянется на диване и заснет еще до отхода поезда, как вдруг в дверную щель просунулось тощее американское лицо.
   - Простите, не вы ли ка-ка-питан Севедж?
   Дик сел и, зевая, кивнул.
   - Капитан Севедж, меня зовут Берроу, Дж.Г.Берроу, я прикомандирован к американской делегации. Мне непременно нужно сегодня вечером ехать в Рим, а во всем поезде нет свободного места. Комендант вокзала был так любезен, что посоветовал мне обратиться к вам... Хоть это... э-э... несколько противоречит уставу, вы, может быть, окажете нам снисхождение и позволите ехать в вашем купе... Со мной едет одна очаровательная молодая дама из Комитета помощи Ближнему Востоку...
   - Капитан Севедж, право, это будет страшно мило с вашей стороны, если вы нас пустите к себе, - раздался протяжный техасский говор, и розовощекая девушка в темно-сером форменном платье отстранила мужчину, называвшегося Берроу, и вошла в купе.
   Мистер Берроу напоминал фигурой стручок, у него были выпученные глаза и вздрагивающий, выдающийся кадык, он принялся втаскивать саквояжи и чемоданы.
   Дик рассердился и начал сдержанно: