Страница:
Элинор не поняла, что это, собственно, значит, но Эвелин и Эрик сказали, что, видимо, он считает, что в искусстве Шустеры смыслят столько же, сколько пожарные, и при этом покатывались со смеху.
При следующей встрече Эвелин призналась Элинор, что она без ума от Мориса, и обе они всплакнули и наконец решили, что их возвышенная дружба выдержит и это испытание. Было это в комнате Эвелин, на бульваре Дрексель. На камине стоял начатый портрет Мориса пастелью, который Эвелин пыталась нарисовать по памяти. Они сидели рядом на кровати, тесно прижавшись и обняв друг друга, и торжественно исповедовались, и Элинор рассказала, как она относится к мужчинам. Эвелин относилась к ним не совсем так, но ничто и никогда не могло разрушить их возвышенную дружбу, и они поклялись всегда и все говорить друг другу.
Вскоре Эрик Эгстром получил место в декоративном отделе мебельной фирмы «Маршалл Филд» на пятьдесят долларов в неделю. Он снял на Норс-Кларк-стрит прекрасную студию с окнами на север, и Морис переехал жить к нему. Подруги часто бывали там, и часто у них собиралось много друзей, и тогда пили чай на русский манер из стаканов, а иногда и немного вирджинского вина, так что их больше не тянуло ходить к Шустерам. Элинор все время хотела поговорить с Эвелин по душам; то, что Эвелин не нравилась Морису так, как он нравился Эвелин, делало Эвелин очень несчастной, тогда как Морис и Эрик казались очень счастливыми. Они всюду были неразлучны. Элинор это иногда смущало, но так приятно было видеть молодых людей, которые не позволяли себе гадостей по отношению к женщинам. Они все вместе ходили в оперу, по концертам и по выставкам — билеты обыкновенно покупали и в ресторанах расплачивались Эвелин или Эрик, — и никогда еще в жизни Элинор не проводила времени лучше, чем в эти последние месяцы. Она совсем перестала бывать в Пульмане, и они с Эвелин поговаривали о найме общей студии, когда Хэтчинсы вернутся из заграничной поездки. Мысль, что с каждым днем приближается июнь и что она надолго потеряет Эвелин и останется одна в этом ужасном, грязном, пыльном, потном Чикаго, иногда отравляла ей радость, но Эрик хлопотал о месте для нее в своем отделе у «Маршалл Филд», и они вместе с Эвелин слушали курс о внутреннем убранстве домов в вечернем университете, и это открывало ей виды на будущее.
Морис писал прелестные картины в бледно-коричневых и лиловых тонах, длиннолицых юношей с большими лучистыми глазами и длинными ресницами, длиннолицых девушек, похожих на мальчиков, русских борзых с большими лучистыми глазами, и на заднем плане всегда несколько балок или белый небоскреб и пухлые клубы белых облаков, и Эвелин с Элинор считали совершенно непростительным, что он все еще принужден давать уроки в школе Берлица.
Накануне отъезда Эвелин в Европу они устроили вечеринку в мастерской у Эгстрома. По стенам были развешаны картины Мориса, и все были рады и опечалены и возбуждены и говорливы. Позднее всех пришел сам Эгстром и объявил, что он говорил со своим патроном об Элинор, и о ее превосходном знании французского языка, и занятиях искусством, и о ее привлекательности и тому подобное, и что мистер Спотман просил привести ее завтра, и что служба эта, если она с ней справится, даст и не менее двадцати пяти долларов в неделю. А Картины Мориса приходила смотреть какая-то старая дама и изъявила желание приобрести одну из них; все очень развеселились и много пили, так что в конце концов, когда пришло время прощаться, вопреки всем ожиданиям уже не Элинор, а Эвелин почувствовала себя одинокой при мысли, что покидает их всех.
А на другой день Элинор одна шла по платформе, проводив Хэтчинсов, которые только что уехали на «XX веке» в Нью-Йорк, и на их чемоданах уже были наклейки океанского парохода «Балтик», и глаза у них блестели от сознания, что они едут в Нью-Йорк и в Европу, и на вокзале была угольная гарь и звон паровозного колокола и шарканье ног. Она шла, крепко стиснув кулаки, так что острые ногти глубоко впивались в мякоть ладони, и упрямо повторяла: я тоже уеду, это только вопрос времени. Я тоже уеду.
При следующей встрече Эвелин призналась Элинор, что она без ума от Мориса, и обе они всплакнули и наконец решили, что их возвышенная дружба выдержит и это испытание. Было это в комнате Эвелин, на бульваре Дрексель. На камине стоял начатый портрет Мориса пастелью, который Эвелин пыталась нарисовать по памяти. Они сидели рядом на кровати, тесно прижавшись и обняв друг друга, и торжественно исповедовались, и Элинор рассказала, как она относится к мужчинам. Эвелин относилась к ним не совсем так, но ничто и никогда не могло разрушить их возвышенную дружбу, и они поклялись всегда и все говорить друг другу.
Вскоре Эрик Эгстром получил место в декоративном отделе мебельной фирмы «Маршалл Филд» на пятьдесят долларов в неделю. Он снял на Норс-Кларк-стрит прекрасную студию с окнами на север, и Морис переехал жить к нему. Подруги часто бывали там, и часто у них собиралось много друзей, и тогда пили чай на русский манер из стаканов, а иногда и немного вирджинского вина, так что их больше не тянуло ходить к Шустерам. Элинор все время хотела поговорить с Эвелин по душам; то, что Эвелин не нравилась Морису так, как он нравился Эвелин, делало Эвелин очень несчастной, тогда как Морис и Эрик казались очень счастливыми. Они всюду были неразлучны. Элинор это иногда смущало, но так приятно было видеть молодых людей, которые не позволяли себе гадостей по отношению к женщинам. Они все вместе ходили в оперу, по концертам и по выставкам — билеты обыкновенно покупали и в ресторанах расплачивались Эвелин или Эрик, — и никогда еще в жизни Элинор не проводила времени лучше, чем в эти последние месяцы. Она совсем перестала бывать в Пульмане, и они с Эвелин поговаривали о найме общей студии, когда Хэтчинсы вернутся из заграничной поездки. Мысль, что с каждым днем приближается июнь и что она надолго потеряет Эвелин и останется одна в этом ужасном, грязном, пыльном, потном Чикаго, иногда отравляла ей радость, но Эрик хлопотал о месте для нее в своем отделе у «Маршалл Филд», и они вместе с Эвелин слушали курс о внутреннем убранстве домов в вечернем университете, и это открывало ей виды на будущее.
Морис писал прелестные картины в бледно-коричневых и лиловых тонах, длиннолицых юношей с большими лучистыми глазами и длинными ресницами, длиннолицых девушек, похожих на мальчиков, русских борзых с большими лучистыми глазами, и на заднем плане всегда несколько балок или белый небоскреб и пухлые клубы белых облаков, и Эвелин с Элинор считали совершенно непростительным, что он все еще принужден давать уроки в школе Берлица.
Накануне отъезда Эвелин в Европу они устроили вечеринку в мастерской у Эгстрома. По стенам были развешаны картины Мориса, и все были рады и опечалены и возбуждены и говорливы. Позднее всех пришел сам Эгстром и объявил, что он говорил со своим патроном об Элинор, и о ее превосходном знании французского языка, и занятиях искусством, и о ее привлекательности и тому подобное, и что мистер Спотман просил привести ее завтра, и что служба эта, если она с ней справится, даст и не менее двадцати пяти долларов в неделю. А Картины Мориса приходила смотреть какая-то старая дама и изъявила желание приобрести одну из них; все очень развеселились и много пили, так что в конце концов, когда пришло время прощаться, вопреки всем ожиданиям уже не Элинор, а Эвелин почувствовала себя одинокой при мысли, что покидает их всех.
А на другой день Элинор одна шла по платформе, проводив Хэтчинсов, которые только что уехали на «XX веке» в Нью-Йорк, и на их чемоданах уже были наклейки океанского парохода «Балтик», и глаза у них блестели от сознания, что они едут в Нью-Йорк и в Европу, и на вокзале была угольная гарь и звон паровозного колокола и шарканье ног. Она шла, крепко стиснув кулаки, так что острые ногти глубоко впивались в мякоть ладони, и упрямо повторяла: я тоже уеду, это только вопрос времени. Я тоже уеду.
Камера-обскура (18)
Миссис Пинелли была очень светская дама и обожала бультерьеров и у нее был друг знаменитый тем что похож на короля Эдуарда;
она была очень светская дама и у нее в холле стояли белые лилии Нет дорогая моя я не выношу их запах в комнате и бультерьеры кусали разносчиков и мальчишку газетчика Нет дорогая моя приличных людей они никогда не тронут и ведут себя превосходно с Билли и его друзьями.
Все они катались в коляске запряженной четверкой и человек на запятках трубил в длинный рог и Дик Уиттингтон стоял со своей кошкой и колокола звенели. В корзинах было много всякой еды и у миссис Пинелли были серые глаза и она была очень ласкова с малышом своей подруги хотя она не выносила просто не выносила детей и ее друг знаменитый тем что похож на короля Эдуарда терпеть не мог детей и бультерьеры тоже и она все спрашивала Почему вы его так называете? и вспоминался Дик Уиттингтон и большие колокола Бау трижды лорд-мэр Лондона и глядя прямо в ее серые глаза Она сказала Может быть потому что я назвала его так в первый раз как увидела и мне не нравилась миссис Пинелли и не нравились бультерьеры и не нравилась запряжка четверкой но мне· хотелось опять увидеть Дика Уиттингтона, трижды лорд-мэра Лондона гудели большие колокола Бау и мне хотелось увидеть Дика Уиттингтона, и мне хотелось домой, но у меня не было дома и человек на запятках трубил в длинный рог.
она была очень светская дама и у нее в холле стояли белые лилии Нет дорогая моя я не выношу их запах в комнате и бультерьеры кусали разносчиков и мальчишку газетчика Нет дорогая моя приличных людей они никогда не тронут и ведут себя превосходно с Билли и его друзьями.
Все они катались в коляске запряженной четверкой и человек на запятках трубил в длинный рог и Дик Уиттингтон стоял со своей кошкой и колокола звенели. В корзинах было много всякой еды и у миссис Пинелли были серые глаза и она была очень ласкова с малышом своей подруги хотя она не выносила просто не выносила детей и ее друг знаменитый тем что похож на короля Эдуарда терпеть не мог детей и бультерьеры тоже и она все спрашивала Почему вы его так называете? и вспоминался Дик Уиттингтон и большие колокола Бау трижды лорд-мэр Лондона и глядя прямо в ее серые глаза Она сказала Может быть потому что я назвала его так в первый раз как увидела и мне не нравилась миссис Пинелли и не нравились бультерьеры и не нравилась запряжка четверкой но мне· хотелось опять увидеть Дика Уиттингтона, трижды лорд-мэра Лондона гудели большие колокола Бау и мне хотелось увидеть Дика Уиттингтона, и мне хотелось домой, но у меня не было дома и человек на запятках трубил в длинный рог.
Элинор Стоддард
Работа у «Маршалл Филд» совсем не походила на работу у миссис Лэнг. У миссис Лэнг она знала одну хозяйку, здесь ей казалось, что весь отдел состоит из начальников. Но она была так утонченна и неприступна, и у нее была такая четкая, ясная манера говорить, что, хотя ее здесь не любили, служилось ей неплохо. Даже миссис Поттер и мистер Спотман, стоявшие во главе отдела, казалось, побаивались ее. Ходили слухи, что она светская барышня и, в сущности, вовсе не нуждается в заработке. Она так участливо помогала заказчикам в их сомнениях по части отделки квартир и говорила с миссис Поттер таким скромно-снисходительным тоном и так восхищалась ее платьями, что миссис Поттер в конце месяца сказала мистеру Спотману:
— Эта девушка для нас сущая находка, — на что мистер Спотман, не разжимая белых клешней своего большого старушечьего рта, ответил:
— Я так и думал с самого начала.
Когда однажды солнечным вечером Элинор вышла на Рандольф, держа в руке конверт с первым жалованьем, она была очень счастлива. На ее тонких губах играла такая острая улыбка, что прохожие оглядывались на нее, когда она шла, наклонив голову против резкого ветра, чтобы не сорвало с нее шляпу. Она свернула вниз по Мичиган-авеню к «Одиториуму», по дороге разглядывая ярко освещенные витрины, и очень бледное голубое небо, и сизые, нагроможденные над озером клубы пушистых облаков, и гроздья белых дымков над паровозами. Войдя в глубокий, слабо освещенный янтарными абажурами вестибюль «Одиториума», она уселась за плетеным столиком в уголке гостиной и долго сидела там одна за стаканом чаю с гренками, отдавая распоряжения официанту четким, тихим, изысканным голосом дамы со средствами.
Потом она отправилась в «Муди-хаус», сложила вещи и переехала в «Элинор-клуб», где сняла комнату с пансионом за семь с половиной долларов в неделю. Но комната была немногим лучше, и на всем был тот же серый налет благотворительного учреждения, и через неделю она перебралась в небольшой отель на Hope-Сайд, где комната с полным пансионом стоила пятнадцать долларов в неделю. Выяснилось, что служба давала ей лишь двадцать долларов, а за вычетом страховых взносов и всего восемнадцать пятьдесят, так что оставалось на расходы только три пятьдесят, и ей пришлось снова наведаться к отцу. На него так подействовали ее успехи по службе и виды на новую прибавку, что он обещал давать ей пять долларов в неделю, хотя сам зарабатывал только двадцать и намеревался вторично жениться на некой миссис О'Тули, вдове, на руках у которой было пятеро детей и которая содержала меблированные комнаты на Эльдстон-уэй.
Элинор отказалась навестить свою будущую мачеху и взяла с отца слово, что он еженедельно будет переводить ей деньги чеком — ведь не мог же он рассчитывать, что она станет ездить за ними в такую даль. Уходя, она поцеловала его в лоб и этим совсем его растрогала. А она все время думала, что теперь это уж наверняка в последний раз.
Вернувшись в отель «Айвенго», она поднялась к себе в комнату, улеглась на удобную никелированную кровать и стала разглядывать свою маленькую комнатку с белой деревянной обшивкой и бледно-желтыми обоями в блестящую полоску более темного цвета, с кружевными занавесками на окне и тяжелой портьерой. На потолке была трещина в штукатурке, и ковер потерся, но отель был, по-видимому, очень изысканный, и жили в нем все больше пожилые супружеские пары — мелкие рантье, — и прислуга была пожилая и вежливая, и она в первый раз в жизни почувствовала себя дома.
Когда весной Эвелин Хэтчинс вернулась из Европы в большой шляпе с пером и с полным коробом рассказов о Salon des Tuileries и Rue de la Paix, музеях, выставках и Опере, она нашла, что Элинор стала совсем другая. Элинор казалась старше своих лет, одевалась просто и элегантно и говорила колюче и с горечью. Она бросила занятия на курсах и хождение в Институт изящных искусств и много времени проводила с соседкой по отелю «Айвенго», некой мисс Элизой Паркинс — особой, как говорили, очень богатой и очень скупой.
В первое же воскресенье по возвращении Эвелин Элинор позвала ее к себе пить чай, и они сидели в душной гостиной и изысканным полушепотом разговаривали со старой леди. Эвелин расспрашивала об Эрике и Морисе, и Элинор сказала, что, вероятно, у них все благополучно, но что они почти не виделись с тех пор, как Эрик потерял работу у «Маршалл Филд». Вообще, говорила она, Эрик не оправдал ее надежд. Они с Морисом сильно пили, показывались в сомнительном обществе, и Элинор редко встречалась с ними. Каждый день она обедает с мисс Паркинс, и та очень о ней заботится, покупает ей платья, берет с собой кататься в парк, а изредка и в театр, когда ставят что-нибудь действительно достойное внимания — скажем, выступает Минни Маддерн Фиск или Рай Бэйтс Поуст в какой-нибудь интересной Пьесе. Мисс Паркинс, дочь богатого содержателя бара, в Юности была жестоко обманута одним молодым адвокатом, которому она поручила помещение части своего капитала и в которого вскоре влюбилась. Он сбежал с другой девушкой и изрядной суммой наличными. Определить в точности, сколько он ей оставил, Элинор так и не удалось, но по тому, как мисс Паркинс всегда брала самые лучшие места в театре, и обедала в самых дорогих ресторанах и отелях, и экипаж брала не меньше чем на полдня, куда бы она ни ездила, Элинор заключила, что осталось ей более чем достаточно. Когда, распрощавшись с мисс Паркинс, они поехали ужинать к Хэтчинсам Эвелин сказала:
— Ну право же, не могу понять, что ты находишь и этой… этой сморщенной старой деве… А мне так не терпелось задать тебе миллион вопросов и рассказать миллион новостей… Я от тебя этого не ожидала…
— Я очень ценю ее, Эвелин. Мне казалось, что тебе интересно будет познакомиться с моим близким другом.
— Ну конечно, дорогая, но только как хочешь — я тебя не понимаю.
— Что ж, тебе вовсе не обязательно встречаться с ней хотя по всему видно, что ты ей понравилась.
Идя со станции подземки к Хэтчинсам, они разговорились как бывало, в прежнее время. Элинор рассказывала о неладах между мистером Спотманом и миссис Поттер и о том, как оба они стараются привлечь ее на свою сторону, и очень рассмешила Эвелин, а Эвелин призналась, что, возвращаясь на пароходе «Крунланд», она по уши влюбилась в молодого человека из Солт-Лейк-Сити и как это приятно после всех этих иностранцев, а Элинор дразнила ее, говоря, что он, должно быть, мормон, а Эвелин смеялась и говорила, что нет, он судья, но, впрочем женат.
— Вот видишь, — сказала Элинор. — Ну конечно он мормон.
Но Эвелин утверждала, что знает наверное и что, разведись он с женой, она сию же минуту вышла бы за него замуж. На это Элинор возразила, что она не признает развода и если бы они в это время не подошли к подъезду, то непременно бы поссорились
Этой зимой Элинор не часто встречалась с подругой. У Эвелин было много поклонников, она часто выезжала, и Элинор случалось читать о ней в светской хронике воскресных приложений. Элинор много работала в эту зиму и нередко так уставала, что даже не в силах была сопровождать мисс Паркинс в театр. Ссора между миссис Поттер и мистером Спотманом наконец разразилась, и администрация перевела миссис Поттер в другое отделение, и она упала в старое испанское кресло и заплакала тут же перед заказчиками, и Элинор пришлось вести ее в дамскую комнату, и добыть для нее ароматической соли, и помочь ей собрать крашенные перекисью волосы в пышную прическу «помпадур», и утешать ее, говоря, что в новом помещении ей, по всей вероятности, гораздо больше понравится. После этого в течение нескольких месяцев мистер Спотман был весьма мил. Иногда он угощал Элинор завтраком, и они вместе смеялись, вспоминая, как трепыхалась высокая прическа миссис Поттер, когда она расплакалась при заказчиках. Он посылал Элинор с мелкими поручениями в богатые дома, и заказчикам нравилась ее утонченность и приветливость, а служащие не терпели ее и прозвали Любимицей. Мистер Спотман поговаривал о том, чтобы устроить ей процент с заказов, и часто толковал, что собирается дать ей прибавку до двадцати пяти долларов в неделю.
Потом однажды Элинор вернулась домой к самому ужину, и старый конторщик отеля сказал ей, что мисс Паркинс умерла от разрыва сердца, тут же в столовой, за завтраком, не доев своего бифштекса и паштета, и что тело уже перенесено в часовню похоронной фирмы «Эрвинг», и спросил Элинор, не знаетли она родных покойной, которых следовало бы уведомить. Элинор ничего не знала, кроме того, что дела покойной вел Биржевой банк, и еще она слышала о племянницах в Маунд-Сити, но имена их ей были неизвестны. Конторщик очень тревожился, кто заплатит за перенос тела, за доктора и по неоплаченному счету за последнюю неделю, и заявил, что все вещи покойной будут опечатаны и выданы только признанному законом наследнику. Казалось, он считал, что мисс Паркинс умерла со специальной целью досадить администрации отеля.
Элинор поднялась к себе в комнату, заперла дверь, бросилась на постель и поплакала немножко, потому что очень любила мисс Паркинс.
Потом ей пришла в голову мысль, от которой у нее забилось сердце. А вдруг мисс Паркинс завещала ей свое состояние? Разве этого не бывает? Молодые люди, подставляющие стул в церкви, выездные лакеи, вовремя подхватывающие сумочку: именно таким людям завещают свои состояния старые девы, а уж, кажется, она-то была внимательна и мила с покойной и всячески старалась скрасить последние дни старой леди.
И ей уже мерещился заголовок крупными буквами:
Всю ночь она не могла сомкнуть глаз, а наутро пошла к управляющему отелем и предложила свою помощь. Она позвонила мистеру Спотману и отпросилась у него на весь день, сказав, что страшно потрясена кончиной мисс Паркинс. Потом позвонила в банк и говорила с неким мистером Смитом, который вел дела мисс Паркинс. Тот уверил ее, что банк сделает все от него зависящее, чтобы оградить права прямых наследников и лиц, упомянутых в завещании, которое, по его словам, хранилось в сейфе мисс Паркинс, и что, по его мнению, соблюдены все формальности.
Элинор нечего было делать, и она зашла позавтракать к Эвелин, а потом они вместе отправились в театр. Конечно, нехорошо идти в театр, когда ее лучший друг еще не похоронен и лежит в часовне, но она чувствовала, что нервы у нее так натянуты и она так взволнована, что ей надо чем-нибудь занять себя, чтобы не думать об этом ужасном ударе. Эвелин была очень нежна, и они почувствовали себя такими же близкими, как и до отъезда Хэтчинсов. Элинор ничего не сказала о своих надеждах.
На похоронах, кроме Элинор, присутствовали горничная отеля, пожилая ирландка, которая всхлипывала и непрестанно крестилась, мистер Смит и мистер Салливен, поверенный родственников из Маунд-Сити. Элинор была во всем черном, и представитель похоронного бюро подошел к ней и сказал:
— Простите меня, мисс, но я не могу удержаться, чтобы не засвидетельствовать вам, как вы хороши, ну словно бермудская лилия.
Все сошло лучше, чем она ожидала, и, выходя из крематория, Элинор, мистер Смит и мистер Салливен, представитель адвокатской фирмы, защищавшей интересы родственников покойной, чувствовали себя превосходно.
Был яркий октябрьский день, и все решили, что нет месяца в году лучше октября и что священник прекрасно прочел заупокойную службу. Мистер Смит предложил Элинор позавтракать вместе с ними, потому что ведь и она упомянута в завещании, и сердце Элинор, казалось, перестало биться, и она потупила глаза и сказала, что она ничего не имеет против.
Они уселись в такси. Мистер Салливен заметил, что приятно уехать с кладбища прочь от этих мрачных мыслей. Завтракали они у Де-Йонга, и Элинор смешила их, рассказывая о беспокойстве администрации отеля и о том переполохе, который она там застала, но, когда ей пере-Дали меню, заявила, что не может проглотить ни кусочка. Однако, увидев поданную белугу, она сказала, что возьмет немножко попробовать. А потом оказалось, что от свежего октябрьского ветра и долгой поездки в такси они все проголодались, и Элинор с удовольствием позавтракала и после белуги отведала еще салату «уолдорф», а потом и персиков «мельба».
Мужчины попросили у нее разрешения закурить сигары, а мистер Смит, тоном завзятого повесы, предложил ей выкурить папироску, и она по краснела и заявила, что не курит, и мистер Салливен сказал, что не мог бы относиться с уважением к женщине, которая курит, а мистер Смит возразил, что в Чикаго многие девушки из лучшего общества курят и что, по его мнению, ничего в этом нет дурного, если, конечно, не дымить, подобно фабричной трубе. После завтрака они прошлись пешком до конторы мистера Салливена, и поднялись наверх в лифте, и там расположились в больших кожаных креслах, и мистер Салливен и мистер Смит сделали торжественные лица, и мистер Смит, откашлявшись, начал читать завещание. Элинор сначала ничего не поняла, и мистеру Смиту пришлось объяснить ей, что основная часть капитала в три миллиона долларов оставлена убежищу для падших девиц имени Флоренс Критенден, что каждая из трех племянниц из Маунд-Сити получает по тысяче долларов, а что ей, Элинор Стоддард, завещана прелестная бриллиантовая брошка в виде паровоза, и, «если вы, мисс Стоддард, зайдете завтра в любое время в Биржевой банк, — добавил мистер Смит, — я рад буду вручить ее вам».
Элинор разразилась рыданиями.
Они оба были очень милы и тронуты тем, что мисс Стоддард так растрогана вниманием своего покойного друга.
Когда она уходила из конторы, пообещав прийти за брошкой завтра, мистер Салливен говорил дружелюбным тоном:
— Вы, конечно, понимаете, мистер Смит, что я приложу все старания к тому, чтобы изменить завещание в пользу Паркинс из Маунд-Сити.
А мистер Смит не менее дружелюбно отвечал ему:
— Ну конечно, мистер Салливен, только не думаю, чтобы вам это удалось. Это документ бронированный, весь на медных заклепках, мне вы можете поверить, я сам его составлял.
На следующий день в восемь часов Элинор уже была на своем месте у «Маршалл Филд», и там она проработала еще несколько лет. Она получила прибавку и комиссионные, и они с мистером Спотманом очень подружились, но он никогда не пытался ухаживать, и отношения их оставались чисто официальными; это было большим облегчением для Элинор, она столько наслушалась историй о контролерах и заведующих отделами, которые навязывают свое внимание молодым продавщицам, и мистера Эльвуда из мебельного отдела уволили как раз за это, когда обнаружилось, что у маленькой Лиззи Дьюкс скоро будет ребенок, хотя все считали, что виноват в этом, может быть, не один мистер Эльвуд, потому что Лиззи Дьюкс, по-видимому, не была из недотрог; как бы то ни было, Элинор казалось, что ей до самой смерти придется отделывать чужие гостиные и столовые, подбирать портьеры и образцы обивок и обоев, успокаивая возмущенных заказчиц, которым вместо мозаичного тикового столика послали фарфоровую собаку в восточном стиле, или утешая тех, которым не нравился рисунок кретона, даже после того, как они сами его выбрали.
Однажды вечером, вернувшись с работы, она застала у себя Эвелин. Эвелин не плакала, но была смертельно бледна. Она сказала, что уже два дня ничего не ела и не пойдет ли с ней Элинор выпить чаю в «Шерман-хаус» или еще куда-нибудь.
Они зашли в «Одиториум» и, заняв столик, заказали чаю и гренков с корицей, и тут Эвелин объявила, что отдала жениху Дэрну Мак-Артуру и решила не кончать с собой, а взяться за дело.
— Теперь я уж больше никогда никого не полюблю, ни за что, но мне надо чем-нибудь заняться, а ты напрасно тратишь время в своем душном магазине, там тебе никогда не удастся проявить себя, ты попусту тратишь время и силы.
Элинор возразила, что магазин ей ненавистен, но что же ей делать?
— Почему нам не сделать того, о чем мы говорим уже столько лет?… О, меня так бесит, что ни у кого не хватает духу на что-нибудь интересное и забавное… А я уверена, что если мы сейчас откроем ателье по художественной отделке квартир, то заказов будет уйма. Салли Эмерсон поручит нам отделать свой новый дом, а за нею и другие, чтобы только не отставать от людей… Не думаю, чтобы кто-нибудь по доброй воле стал жить в этих ужасных душных коробках, просто никто не умеет устроиться лучше.
Элинор поднесла к губам чашку и отпила несколько маленьких глотков. Она разглядывала свою маленькую белую холеную кисть с тщательно отделанными острыми ногтями. Потом сказала:
— Но откуда же взять капитал? Надо хоть небольшой
капитал для начала.
— Я надеюсь, папа нам поможет, а потом, может быть, и Салли Эмерсон, она молодчина, а потом первый же заказ нас сразу выдвинет… Ну соглашайся, Элинор, это будет так забавно.
— «Хэтчинс и Стоддард — внутреннее убранство», — ставя чашку на столик, сказала Элинор, — или, может быть, «Мисс Хэтчинс и Мисс Стоддард», ну что ж, дорогая, это великолепная идея.
— А ты не думаешь, что лучше просто «Элинор Стоддард и Эвелин Хэтчинс»?
— Ну, о фирме мы можем поговорить, когда снимем ателье и надо будет давать адрес в телефонную книгу. Но только, Эвелин, дорогая моя, не лучше ли нам поступить вот как… если ты уверена, что получишь от миссис Эмерсон заказ на отделку ее нового дома, то начнем сейчас же, если нет, то, прежде чем начинать, давай подождем настоящего заказа.
— Прекрасно. Но я уверена, что она поручит это нам. Я сейчас же побегу к ней.
Эвелин разрумянилась. Она вскочила на ноги, нагнулась к Элинор и поцеловала ее.
— О, Элинор, ты такая душка!
— Подожди минутку, мы не заплатили за чай, — сказала Элинор.
Весь следующий месяц ей были непереносимы и магазин, и жалобы заказчиков, и утренняя спешка из «Айвенго» на службу, и вежливая маска в обращении с мистером Спотманом, и придумывание шуточек, чтобы рассмешить его. Комната в «Айвенго» показалась ей тесной и угрюмой, в окно доносился запах кухни и запах смазки старого лифта. Иногда она звонила на службу, что больна, но сидеть у себя в комнате оказывалось выше сил, и она бродила по городу, заходя то в магазины, то в кино, а потом вдруг чувствовала смертельную усталость, и возвращаться домой надо было в такси, чего она не могла себе позволить. Она стала иногда заходить по старой памяти в Институт изящных искусств, но она знала там наперечет все картины и не могла больше смотреть на них. Но вот наконец Эвелин убедила миссис Филип Пэйн Эмерсон, что ее новый дом не может обойтись без модной отделки столовой, и они составили смету гораздо более скромную, чем декораторы с именем, и Элинор имела удовольствие наблюдать озадаченное лицо мистера Спотмана, когда она объявила, что не останется даже с прибавкой до сорока долларов в неделю, и сказала, что ей с подругой поручена отделка нового дома Пэйн Эмерсон в Лейк-Форест.
— Ну, моя дорогая, — сказал мистер Спотман, щелкнув своей квадратной седой челюстью обрюзглого мопса, — если вам угодно губить карьеру, едва начав ее, что ж, я вас не удерживаю. Можете считать себя свободной хоть сегодня же. Но само собой, вы лишаетесь рождественских наградных.
Сердце Элинор забилось. Она смотрела на тускло освещенную контору, на желтый карточный каталог, на регистраторы с торчащими из писем клочками образцов. В передней комнате стенографистка Элла Боуен бросила писать на машинке — должно быть, слушает. Она вдохнула безжизненный воздух, весь пропитанный запахом ситца, и мебельного лака, и утюжного пара, и человеческого дыхания, и наконец сказала:
— Пусть так, мистер Спотман, я ухожу.
Она истратила целый день на получение жалованья и страховых взносов, на долгое препирательство с кассиром по поводу окончательного расчета, так что из кон торы она вышла уже к вечеру и, пробираясь сквозь метель, из ближайшей аптеки вызвала Эвелин.
— Эта девушка для нас сущая находка, — на что мистер Спотман, не разжимая белых клешней своего большого старушечьего рта, ответил:
— Я так и думал с самого начала.
Когда однажды солнечным вечером Элинор вышла на Рандольф, держа в руке конверт с первым жалованьем, она была очень счастлива. На ее тонких губах играла такая острая улыбка, что прохожие оглядывались на нее, когда она шла, наклонив голову против резкого ветра, чтобы не сорвало с нее шляпу. Она свернула вниз по Мичиган-авеню к «Одиториуму», по дороге разглядывая ярко освещенные витрины, и очень бледное голубое небо, и сизые, нагроможденные над озером клубы пушистых облаков, и гроздья белых дымков над паровозами. Войдя в глубокий, слабо освещенный янтарными абажурами вестибюль «Одиториума», она уселась за плетеным столиком в уголке гостиной и долго сидела там одна за стаканом чаю с гренками, отдавая распоряжения официанту четким, тихим, изысканным голосом дамы со средствами.
Потом она отправилась в «Муди-хаус», сложила вещи и переехала в «Элинор-клуб», где сняла комнату с пансионом за семь с половиной долларов в неделю. Но комната была немногим лучше, и на всем был тот же серый налет благотворительного учреждения, и через неделю она перебралась в небольшой отель на Hope-Сайд, где комната с полным пансионом стоила пятнадцать долларов в неделю. Выяснилось, что служба давала ей лишь двадцать долларов, а за вычетом страховых взносов и всего восемнадцать пятьдесят, так что оставалось на расходы только три пятьдесят, и ей пришлось снова наведаться к отцу. На него так подействовали ее успехи по службе и виды на новую прибавку, что он обещал давать ей пять долларов в неделю, хотя сам зарабатывал только двадцать и намеревался вторично жениться на некой миссис О'Тули, вдове, на руках у которой было пятеро детей и которая содержала меблированные комнаты на Эльдстон-уэй.
Элинор отказалась навестить свою будущую мачеху и взяла с отца слово, что он еженедельно будет переводить ей деньги чеком — ведь не мог же он рассчитывать, что она станет ездить за ними в такую даль. Уходя, она поцеловала его в лоб и этим совсем его растрогала. А она все время думала, что теперь это уж наверняка в последний раз.
Вернувшись в отель «Айвенго», она поднялась к себе в комнату, улеглась на удобную никелированную кровать и стала разглядывать свою маленькую комнатку с белой деревянной обшивкой и бледно-желтыми обоями в блестящую полоску более темного цвета, с кружевными занавесками на окне и тяжелой портьерой. На потолке была трещина в штукатурке, и ковер потерся, но отель был, по-видимому, очень изысканный, и жили в нем все больше пожилые супружеские пары — мелкие рантье, — и прислуга была пожилая и вежливая, и она в первый раз в жизни почувствовала себя дома.
Когда весной Эвелин Хэтчинс вернулась из Европы в большой шляпе с пером и с полным коробом рассказов о Salon des Tuileries и Rue de la Paix, музеях, выставках и Опере, она нашла, что Элинор стала совсем другая. Элинор казалась старше своих лет, одевалась просто и элегантно и говорила колюче и с горечью. Она бросила занятия на курсах и хождение в Институт изящных искусств и много времени проводила с соседкой по отелю «Айвенго», некой мисс Элизой Паркинс — особой, как говорили, очень богатой и очень скупой.
В первое же воскресенье по возвращении Эвелин Элинор позвала ее к себе пить чай, и они сидели в душной гостиной и изысканным полушепотом разговаривали со старой леди. Эвелин расспрашивала об Эрике и Морисе, и Элинор сказала, что, вероятно, у них все благополучно, но что они почти не виделись с тех пор, как Эрик потерял работу у «Маршалл Филд». Вообще, говорила она, Эрик не оправдал ее надежд. Они с Морисом сильно пили, показывались в сомнительном обществе, и Элинор редко встречалась с ними. Каждый день она обедает с мисс Паркинс, и та очень о ней заботится, покупает ей платья, берет с собой кататься в парк, а изредка и в театр, когда ставят что-нибудь действительно достойное внимания — скажем, выступает Минни Маддерн Фиск или Рай Бэйтс Поуст в какой-нибудь интересной Пьесе. Мисс Паркинс, дочь богатого содержателя бара, в Юности была жестоко обманута одним молодым адвокатом, которому она поручила помещение части своего капитала и в которого вскоре влюбилась. Он сбежал с другой девушкой и изрядной суммой наличными. Определить в точности, сколько он ей оставил, Элинор так и не удалось, но по тому, как мисс Паркинс всегда брала самые лучшие места в театре, и обедала в самых дорогих ресторанах и отелях, и экипаж брала не меньше чем на полдня, куда бы она ни ездила, Элинор заключила, что осталось ей более чем достаточно. Когда, распрощавшись с мисс Паркинс, они поехали ужинать к Хэтчинсам Эвелин сказала:
— Ну право же, не могу понять, что ты находишь и этой… этой сморщенной старой деве… А мне так не терпелось задать тебе миллион вопросов и рассказать миллион новостей… Я от тебя этого не ожидала…
— Я очень ценю ее, Эвелин. Мне казалось, что тебе интересно будет познакомиться с моим близким другом.
— Ну конечно, дорогая, но только как хочешь — я тебя не понимаю.
— Что ж, тебе вовсе не обязательно встречаться с ней хотя по всему видно, что ты ей понравилась.
Идя со станции подземки к Хэтчинсам, они разговорились как бывало, в прежнее время. Элинор рассказывала о неладах между мистером Спотманом и миссис Поттер и о том, как оба они стараются привлечь ее на свою сторону, и очень рассмешила Эвелин, а Эвелин призналась, что, возвращаясь на пароходе «Крунланд», она по уши влюбилась в молодого человека из Солт-Лейк-Сити и как это приятно после всех этих иностранцев, а Элинор дразнила ее, говоря, что он, должно быть, мормон, а Эвелин смеялась и говорила, что нет, он судья, но, впрочем женат.
— Вот видишь, — сказала Элинор. — Ну конечно он мормон.
Но Эвелин утверждала, что знает наверное и что, разведись он с женой, она сию же минуту вышла бы за него замуж. На это Элинор возразила, что она не признает развода и если бы они в это время не подошли к подъезду, то непременно бы поссорились
Этой зимой Элинор не часто встречалась с подругой. У Эвелин было много поклонников, она часто выезжала, и Элинор случалось читать о ней в светской хронике воскресных приложений. Элинор много работала в эту зиму и нередко так уставала, что даже не в силах была сопровождать мисс Паркинс в театр. Ссора между миссис Поттер и мистером Спотманом наконец разразилась, и администрация перевела миссис Поттер в другое отделение, и она упала в старое испанское кресло и заплакала тут же перед заказчиками, и Элинор пришлось вести ее в дамскую комнату, и добыть для нее ароматической соли, и помочь ей собрать крашенные перекисью волосы в пышную прическу «помпадур», и утешать ее, говоря, что в новом помещении ей, по всей вероятности, гораздо больше понравится. После этого в течение нескольких месяцев мистер Спотман был весьма мил. Иногда он угощал Элинор завтраком, и они вместе смеялись, вспоминая, как трепыхалась высокая прическа миссис Поттер, когда она расплакалась при заказчиках. Он посылал Элинор с мелкими поручениями в богатые дома, и заказчикам нравилась ее утонченность и приветливость, а служащие не терпели ее и прозвали Любимицей. Мистер Спотман поговаривал о том, чтобы устроить ей процент с заказов, и часто толковал, что собирается дать ей прибавку до двадцати пяти долларов в неделю.
Потом однажды Элинор вернулась домой к самому ужину, и старый конторщик отеля сказал ей, что мисс Паркинс умерла от разрыва сердца, тут же в столовой, за завтраком, не доев своего бифштекса и паштета, и что тело уже перенесено в часовню похоронной фирмы «Эрвинг», и спросил Элинор, не знаетли она родных покойной, которых следовало бы уведомить. Элинор ничего не знала, кроме того, что дела покойной вел Биржевой банк, и еще она слышала о племянницах в Маунд-Сити, но имена их ей были неизвестны. Конторщик очень тревожился, кто заплатит за перенос тела, за доктора и по неоплаченному счету за последнюю неделю, и заявил, что все вещи покойной будут опечатаны и выданы только признанному законом наследнику. Казалось, он считал, что мисс Паркинс умерла со специальной целью досадить администрации отеля.
Элинор поднялась к себе в комнату, заперла дверь, бросилась на постель и поплакала немножко, потому что очень любила мисс Паркинс.
Потом ей пришла в голову мысль, от которой у нее забилось сердце. А вдруг мисс Паркинс завещала ей свое состояние? Разве этого не бывает? Молодые люди, подставляющие стул в церкви, выездные лакеи, вовремя подхватывающие сумочку: именно таким людям завещают свои состояния старые девы, а уж, кажется, она-то была внимательна и мила с покойной и всячески старалась скрасить последние дни старой леди.
И ей уже мерещился заголовок крупными буквами:
СЛУЖАЩАЯ «МАРШАЛЛ ФИЛД» — НАСЛЕДНИЦА МИЛЛИОНОВ.
Всю ночь она не могла сомкнуть глаз, а наутро пошла к управляющему отелем и предложила свою помощь. Она позвонила мистеру Спотману и отпросилась у него на весь день, сказав, что страшно потрясена кончиной мисс Паркинс. Потом позвонила в банк и говорила с неким мистером Смитом, который вел дела мисс Паркинс. Тот уверил ее, что банк сделает все от него зависящее, чтобы оградить права прямых наследников и лиц, упомянутых в завещании, которое, по его словам, хранилось в сейфе мисс Паркинс, и что, по его мнению, соблюдены все формальности.
Элинор нечего было делать, и она зашла позавтракать к Эвелин, а потом они вместе отправились в театр. Конечно, нехорошо идти в театр, когда ее лучший друг еще не похоронен и лежит в часовне, но она чувствовала, что нервы у нее так натянуты и она так взволнована, что ей надо чем-нибудь занять себя, чтобы не думать об этом ужасном ударе. Эвелин была очень нежна, и они почувствовали себя такими же близкими, как и до отъезда Хэтчинсов. Элинор ничего не сказала о своих надеждах.
На похоронах, кроме Элинор, присутствовали горничная отеля, пожилая ирландка, которая всхлипывала и непрестанно крестилась, мистер Смит и мистер Салливен, поверенный родственников из Маунд-Сити. Элинор была во всем черном, и представитель похоронного бюро подошел к ней и сказал:
— Простите меня, мисс, но я не могу удержаться, чтобы не засвидетельствовать вам, как вы хороши, ну словно бермудская лилия.
Все сошло лучше, чем она ожидала, и, выходя из крематория, Элинор, мистер Смит и мистер Салливен, представитель адвокатской фирмы, защищавшей интересы родственников покойной, чувствовали себя превосходно.
Был яркий октябрьский день, и все решили, что нет месяца в году лучше октября и что священник прекрасно прочел заупокойную службу. Мистер Смит предложил Элинор позавтракать вместе с ними, потому что ведь и она упомянута в завещании, и сердце Элинор, казалось, перестало биться, и она потупила глаза и сказала, что она ничего не имеет против.
Они уселись в такси. Мистер Салливен заметил, что приятно уехать с кладбища прочь от этих мрачных мыслей. Завтракали они у Де-Йонга, и Элинор смешила их, рассказывая о беспокойстве администрации отеля и о том переполохе, который она там застала, но, когда ей пере-Дали меню, заявила, что не может проглотить ни кусочка. Однако, увидев поданную белугу, она сказала, что возьмет немножко попробовать. А потом оказалось, что от свежего октябрьского ветра и долгой поездки в такси они все проголодались, и Элинор с удовольствием позавтракала и после белуги отведала еще салату «уолдорф», а потом и персиков «мельба».
Мужчины попросили у нее разрешения закурить сигары, а мистер Смит, тоном завзятого повесы, предложил ей выкурить папироску, и она по краснела и заявила, что не курит, и мистер Салливен сказал, что не мог бы относиться с уважением к женщине, которая курит, а мистер Смит возразил, что в Чикаго многие девушки из лучшего общества курят и что, по его мнению, ничего в этом нет дурного, если, конечно, не дымить, подобно фабричной трубе. После завтрака они прошлись пешком до конторы мистера Салливена, и поднялись наверх в лифте, и там расположились в больших кожаных креслах, и мистер Салливен и мистер Смит сделали торжественные лица, и мистер Смит, откашлявшись, начал читать завещание. Элинор сначала ничего не поняла, и мистеру Смиту пришлось объяснить ей, что основная часть капитала в три миллиона долларов оставлена убежищу для падших девиц имени Флоренс Критенден, что каждая из трех племянниц из Маунд-Сити получает по тысяче долларов, а что ей, Элинор Стоддард, завещана прелестная бриллиантовая брошка в виде паровоза, и, «если вы, мисс Стоддард, зайдете завтра в любое время в Биржевой банк, — добавил мистер Смит, — я рад буду вручить ее вам».
Элинор разразилась рыданиями.
Они оба были очень милы и тронуты тем, что мисс Стоддард так растрогана вниманием своего покойного друга.
Когда она уходила из конторы, пообещав прийти за брошкой завтра, мистер Салливен говорил дружелюбным тоном:
— Вы, конечно, понимаете, мистер Смит, что я приложу все старания к тому, чтобы изменить завещание в пользу Паркинс из Маунд-Сити.
А мистер Смит не менее дружелюбно отвечал ему:
— Ну конечно, мистер Салливен, только не думаю, чтобы вам это удалось. Это документ бронированный, весь на медных заклепках, мне вы можете поверить, я сам его составлял.
На следующий день в восемь часов Элинор уже была на своем месте у «Маршалл Филд», и там она проработала еще несколько лет. Она получила прибавку и комиссионные, и они с мистером Спотманом очень подружились, но он никогда не пытался ухаживать, и отношения их оставались чисто официальными; это было большим облегчением для Элинор, она столько наслушалась историй о контролерах и заведующих отделами, которые навязывают свое внимание молодым продавщицам, и мистера Эльвуда из мебельного отдела уволили как раз за это, когда обнаружилось, что у маленькой Лиззи Дьюкс скоро будет ребенок, хотя все считали, что виноват в этом, может быть, не один мистер Эльвуд, потому что Лиззи Дьюкс, по-видимому, не была из недотрог; как бы то ни было, Элинор казалось, что ей до самой смерти придется отделывать чужие гостиные и столовые, подбирать портьеры и образцы обивок и обоев, успокаивая возмущенных заказчиц, которым вместо мозаичного тикового столика послали фарфоровую собаку в восточном стиле, или утешая тех, которым не нравился рисунок кретона, даже после того, как они сами его выбрали.
Однажды вечером, вернувшись с работы, она застала у себя Эвелин. Эвелин не плакала, но была смертельно бледна. Она сказала, что уже два дня ничего не ела и не пойдет ли с ней Элинор выпить чаю в «Шерман-хаус» или еще куда-нибудь.
Они зашли в «Одиториум» и, заняв столик, заказали чаю и гренков с корицей, и тут Эвелин объявила, что отдала жениху Дэрну Мак-Артуру и решила не кончать с собой, а взяться за дело.
— Теперь я уж больше никогда никого не полюблю, ни за что, но мне надо чем-нибудь заняться, а ты напрасно тратишь время в своем душном магазине, там тебе никогда не удастся проявить себя, ты попусту тратишь время и силы.
Элинор возразила, что магазин ей ненавистен, но что же ей делать?
— Почему нам не сделать того, о чем мы говорим уже столько лет?… О, меня так бесит, что ни у кого не хватает духу на что-нибудь интересное и забавное… А я уверена, что если мы сейчас откроем ателье по художественной отделке квартир, то заказов будет уйма. Салли Эмерсон поручит нам отделать свой новый дом, а за нею и другие, чтобы только не отставать от людей… Не думаю, чтобы кто-нибудь по доброй воле стал жить в этих ужасных душных коробках, просто никто не умеет устроиться лучше.
Элинор поднесла к губам чашку и отпила несколько маленьких глотков. Она разглядывала свою маленькую белую холеную кисть с тщательно отделанными острыми ногтями. Потом сказала:
— Но откуда же взять капитал? Надо хоть небольшой
капитал для начала.
— Я надеюсь, папа нам поможет, а потом, может быть, и Салли Эмерсон, она молодчина, а потом первый же заказ нас сразу выдвинет… Ну соглашайся, Элинор, это будет так забавно.
— «Хэтчинс и Стоддард — внутреннее убранство», — ставя чашку на столик, сказала Элинор, — или, может быть, «Мисс Хэтчинс и Мисс Стоддард», ну что ж, дорогая, это великолепная идея.
— А ты не думаешь, что лучше просто «Элинор Стоддард и Эвелин Хэтчинс»?
— Ну, о фирме мы можем поговорить, когда снимем ателье и надо будет давать адрес в телефонную книгу. Но только, Эвелин, дорогая моя, не лучше ли нам поступить вот как… если ты уверена, что получишь от миссис Эмерсон заказ на отделку ее нового дома, то начнем сейчас же, если нет, то, прежде чем начинать, давай подождем настоящего заказа.
— Прекрасно. Но я уверена, что она поручит это нам. Я сейчас же побегу к ней.
Эвелин разрумянилась. Она вскочила на ноги, нагнулась к Элинор и поцеловала ее.
— О, Элинор, ты такая душка!
— Подожди минутку, мы не заплатили за чай, — сказала Элинор.
Весь следующий месяц ей были непереносимы и магазин, и жалобы заказчиков, и утренняя спешка из «Айвенго» на службу, и вежливая маска в обращении с мистером Спотманом, и придумывание шуточек, чтобы рассмешить его. Комната в «Айвенго» показалась ей тесной и угрюмой, в окно доносился запах кухни и запах смазки старого лифта. Иногда она звонила на службу, что больна, но сидеть у себя в комнате оказывалось выше сил, и она бродила по городу, заходя то в магазины, то в кино, а потом вдруг чувствовала смертельную усталость, и возвращаться домой надо было в такси, чего она не могла себе позволить. Она стала иногда заходить по старой памяти в Институт изящных искусств, но она знала там наперечет все картины и не могла больше смотреть на них. Но вот наконец Эвелин убедила миссис Филип Пэйн Эмерсон, что ее новый дом не может обойтись без модной отделки столовой, и они составили смету гораздо более скромную, чем декораторы с именем, и Элинор имела удовольствие наблюдать озадаченное лицо мистера Спотмана, когда она объявила, что не останется даже с прибавкой до сорока долларов в неделю, и сказала, что ей с подругой поручена отделка нового дома Пэйн Эмерсон в Лейк-Форест.
— Ну, моя дорогая, — сказал мистер Спотман, щелкнув своей квадратной седой челюстью обрюзглого мопса, — если вам угодно губить карьеру, едва начав ее, что ж, я вас не удерживаю. Можете считать себя свободной хоть сегодня же. Но само собой, вы лишаетесь рождественских наградных.
Сердце Элинор забилось. Она смотрела на тускло освещенную контору, на желтый карточный каталог, на регистраторы с торчащими из писем клочками образцов. В передней комнате стенографистка Элла Боуен бросила писать на машинке — должно быть, слушает. Она вдохнула безжизненный воздух, весь пропитанный запахом ситца, и мебельного лака, и утюжного пара, и человеческого дыхания, и наконец сказала:
— Пусть так, мистер Спотман, я ухожу.
Она истратила целый день на получение жалованья и страховых взносов, на долгое препирательство с кассиром по поводу окончательного расчета, так что из кон торы она вышла уже к вечеру и, пробираясь сквозь метель, из ближайшей аптеки вызвала Эвелин.