Страница:
— Простите, мистер, это что, уже Чикаго?
— До Чикаго еще далеко, сынок, — серьезно сказал кондуктор. — Это Сиракьюс.
И все в вагоне проснулись, и опять целыми часами уходили назад телеграфные столбы, города, деревянные домики, кирпичные фабрики с бесконечными рядами сверкающих на солнце окон, свалки, товарные пути, распаханные участки, пастбища, коровы; и Милли укачало, а ноги у Фейни вот-вот готовы были отвалиться от долгого сидения; временами шел снег, потом проглядывало солнце, и Милли рвало, и пахло от нее противно, потом снова стемнело, и все уснули; и опять рассвело, и вот города, деревянные домики, фабрики — все стало тесниться, горбатиться высокими складами и элеваторами, и запасные пути раскинулись, насколько хватало взгляда, и это вот был Чикаго.
Но было так холодно, и ветер так больно хлестал пылью в лицо, и глаза у него так слипались от пыли и усталости, что он ни на что не глядел. Долго стояли они с Милли, сжавшись в комок от холода, потом их усадили в трамвай, и они ехали, ехали. Их так разморило, что они не могли понять, когда кончился поезд и начался трамвай. Голос Дяди Тима возбужденно и гордо твердил: Чикаго, Чикаго, Чикаго. Отец сидел, опершись подбородком на костыль.
— Тим, я чувствую себя, словно побитая дворняга.
Фейни десять лет прожил в Чикаго.
Первое время он ходил в школу, субботними вечерами играл в бейсбол на заднем дворе, но вот в последний раз их собрали в зал перед выпуском, дети пропели «Страна моя, лишь о тебе…», и школа кончилась, и ему надо было приниматься за работу. У Дяди Тима была в то время собственная печатня — в нижнем этаже покосившегося старого кирпичного дома в одном из пыльных переулков близ Норт-Кларк-стрит. Она занимала лишь небольшую часть дома, который служил складом и славился крысами. Печатня была в одно окно, и на большом зеркальном стекле его красовалась золоченая надпись готическим шрифтом:
— Ну, Фейни, старина, — сказал Тим. — Тебе 22 представляется случай изучить дело с самых азов.
И вот он бегал с поручениями, разносил пачки циркуляров, объявлений, реклам, шнырял в гуще трамваев, увертываясь из-под взмыленных удил больших ломовых лошадей, разъезжал зайцем в грузовых фургонах. Когда не было поручений, он выметал сор из-под печатных станков, мыл рассыпанный шрифт, выкидывал мусор из корзины, а в пору спешных заказов бегал за угол купить кофе с сандвичами для наборщика или фляжку виски для Дяди Тима.
Отец несколько лет все ковылял со своим костылем и поисках работы. Вечерами он курил трубку, сидя на заднем крылечке Дяди Тима, проклиная свою судьбу, и, случалось, грозился, что вернется в Мидлтаун. Потом он как-то схватил воспаление легких и тихо скончался в больнице Сердца Христова. Приблизительно тогда же Дядя Тим купил линотип.
Дядя Тим был так взволнован, что даже не пил целых три дня. Пол типографии прогнил, и для линотипа пришлось класть кирпичный фундамент от самого основания и через весь погреб. «Подождите, заведем другую, забетонируем все помещение», — говорил Дядя Тим посетителям. Целый день никто в типографии не работал. Все стояли и разглядывали большую, черную, сложную машину, которая высилась посреди типографии, как церковный орган. Когда машина работала и типография наполнялась, горячим запахом расплавленного металла, все глаза неотступно следили за дрожащей, неуверенной рукой, метавшейся по клавиатуре. Они передавали из рук в руки теплые блестящие строчки набора, а старый на-орщик, немец, которого они почему-то прозвали Майком, сдвинул очки на лоб и заплакал: «Пятьдесят пять лет прослужил наборщиком, и вот теперь на старости чет придется мне таскать известку на стройке, чтобы не умереть с голоду».
Первое, что отпечатал Дядя Тим на новой машине, пыл лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь; вам нечего терять, кроме своих цепей».
Когда Фейни исполнилось семнадцать, и его стали интересовать юбки и щиколотки и женское белье, и вечером, возвращаясь с работы, он стал заглядываться на ярко сверкавшие на фоне яркого, волнующего заката огни города, в Чикаго объявлена была забастовка печатников. Тим О'Хара принимал к себе на работу только членов союза, и заказы союза выполнялись по себестоимости. Он даже выпустил листовку, подписанную «Гражданин» и озаглавленную «Пламенный протест», которую Фейни с его разрешения набрал на линотипе как-то вечером, когда наборщик ушел домой. Одна фраза листовки застряла в мозгу Фейни, и он без устали повторял ее в этот вечер, ложась спать: «Настало время всем честным людям объединиться и дать отпор опустошительной алчности привилегированных классов».
На следующий день, в воскресенье, Фейни вышел на Мичиган-авеню с пачкой листовок. Было солнечно и. пахло весной. По талому, пожелтевшему льду озера то и дело пробегал легкий ветерок, тянуло как будто цветами. Девушки были ужасно красивые, и юбки у них развевались по ветру, и Фейни чувствовал, как кровь по-весеннему горячо стучит в жилах, ему хотелось целовать, кататься по земле, и пробежать по изломанным треснувшим льдинам, и произносить речи с верхушки телеграфного столба, и прыгать через трамвайные вагоны; но вместо этого он раздавал листовки и печалился, что брюки у него обтрепаны, и хотелось ему завести шикарный костюм и гулять в нем с шикарной подружкой.
— Эй, малец, а где у тебя разрешение на раздачу этих листков? — Голос полисмена рычал ему прямо в ухо.
Фейни оглянулся через плечо, бросил листовки и пустился бежать. Он нырнул в самую гущу блестящих черных кебов и колясок, свернул в какой-то переулок и зашагал не оглядываясь, до тех пор пока ему не удалось прошмыгнуть через мост как раз перед тем, как его стали разводить. Тут он уже был уверен, что полисмен его не накроет.
Долго он стоял на тротуаре, и в ушах у него насмешливо звенел свисток продавца земляных орехов.
Вечером за ужином Дядя спросил его о листовках.
— Ну конечно, раздал их все на набережной… Фараон остановил было меня, но я ему показал где раки зимуют. — Фейни густо покраснел, когда все за столом одобрительно загрохотали. Он набил полон рот картофельного пюре и больше не промолвил ни слова. А Тетка и Дядя и три их дочки всё хохотали и хохотали.
— Ну хорошо, что ты бегаешь проворней фараона, — сказал Дядя Тим, — иначе пришлось бы мне брать тебя на поруки, а это обходится в копеечку.
На следующее утро, когда Фейни еще подметал кон-юру, какой-то человек, с лицом краснее сырого бифштекса, поднялся по лестнице; он курил тонкую черную сигару, каких еще Фейни в жизни не видывал. Он постучал в стеклянную входную дверь.
— Мне надо поговорить с мистером О'Хара.
— Он еще не приходил, сэр, но будет с минуты на минуту. Вы его не подождете?
— Будьте спокойны, дождусь.
Человек сел на край стула и принялся плевать, вынимая предварительно изо рта изжеванный конец сигары и каждый раз задумчиво его разглядывая. Когда Тим О'Хара пришел, дверь конторы с шумом захлопнулась. Фейни в беспокойстве повертелся около запертой двери, опасаясь, уж не сыщик ли это пронюхал о его листовках. Голоса звучали то громче, то тише, голос посетителя короткими трескучими фразами, голос О'Хара длинными убеждающими периодами, время от времени Фейни улавливал слова: «Наложим арест», а потом дверь распахнулась, и незнакомец выскочил еще багровей, чем раньше. Н железной лесенке он обернулся и, достав из кармана новую сигару, раскурил ее от старой; сквозь синий клуб дыма он проворчал, не вынимая сигары изо рта: «Мистер О'Хара, двадцать четыре часа на размышление… Одно ваше слово — и мы немедленно прекратим судебное преследование». И он вышел на улицу, оставляя за собой длинную струю вонючего дыма.
Немного погодя Дядя Тим вышел из конторы, лицо его было белее бумаги.
— Фениан, старина, — сказал он, — придется тебе подыскивать работу. Я прикрываю лавочку. Ты тут присмотри за всем. Я пойду выпью.
И он пил без просыпу целых шесть дней. Наконец стали наведываться какие-то скромного вида люди с повестками, и Дяде Тиму пришлось протрезвиться хотя бы настолько, чтобы дойти до суда и подать заявление о банкротстве.
Миссис О'Хара бранилась и бушевала. — Говорила я тебе, Тим О'Хара, — причитала она, — что не будет добра от твоего якшания с этими нечестивыми союзами и социал-демократами, и «Рыцарями труда», и всеми этими пьяницами, бродягами и бездельниками вроде тебя самого, Тим О'Хара. И правильно сделали хозяева-типографщики, что столковались и скупили твои просроченные векселя и тут-то и прижали тебя. Поделом тебе, Тим О'Хара, с твоими нечестивыми социалистическими бреднями. Только вот не подумает никто о твоей бедной жене и несчастных крошках, и вот все мы теперь с голоду подохнем — и мы, и все твои нахлебники и приживалы, которых ты притащил к нам в дом.
— Хорошо, нечего сказать, — крикнула Милли. — Я работала на вас, как раба, пальцы себе до костей стерла за каждый кусок, который съела в этом доме, а вы… — Она выскочила из-за стола и выбежала из комнаты. Фейни сидел, пока гроза бушевала над его головой, потом встал и, уходя, сунул в карман кукурузную лепешку. В передней он отыскал лист «Чикаго трибюн» с объявлениями о спросе труда, захватил кепку и вышел в сырое воскресное утро, все пронизанное колокольным звоном, дребезжавшим у него в ушах. Он вскочил в трамвай и доехал до Линкольн-парка. Там он долго сидел на скамье, жуя лепешку и просматривая столбец: «Нужны подростки». Ни одного стоящего объявления. И к тому же он решил твердо, что, пока не кончится стачка, он не пойдет работать по печатному делу. Вдруг в глаза ему бросилось:
У Фейни от радости голова закружилась. Расторопный подросток, ну конечно, расторопный; литературный вкус… ах, черт, надо бы кончить «Взгляд в прошлое»… и само собой, я люблю читать и, кроме того, справлюсь и с линотипом, и с набором, только бы допустили… Пятнадцать монет в неделю… это здорово, сразу десять долларов прибавки. И мысленно он стал составлять письмо с предложением своих услуг
нет, нельзя этого повторять дважды… и очень хотел бы получить это место…
Чем больше он старался, тем запутаннее становилось письмо.
Он пришел в себя перед тележкой продавца земляных орехов. Было жгуче холодно, ветер, острый как бритва, завывал над вспученным льдом и над черными полыньями озера. Фейни вырвал объявление и пустил остаток газеты по ветру. Потом купил пакетик горячих жареных орехов.
стал жертвой расплавленного металла двое мнимоумерших очнулись в мертвецкой Крюгер серьезно болен Театральный трест диктует центром территории Соединенных Штатов признано клеверное поле Генри Марра неподалеку от Уиггса штат Индиана Королева Виктория умирает Кэрри Нейшн добилась ограничения продажи спиртных напитков КОРОЛЕВА ВИКТОРИЯ УМИРАЕТ НЕТ НАДЕЖДЫ НА ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ путь пойдет через Панаму Труп разъезжает в кебе пыталась покончить самоубийством после того как доктор объявил о рождении второй двойни
банкетном столе красовалась миниатюрная доменная печь высотою в четыре фута, а по краю стола проходила узкая колея маленькой железной дороги длиною в сорок футов. Из домны в крошечные вагончики железной дороги вместо расплавленного металла лился горячий пунш. Мороженое подавали в виде железнодорожных шпал, а хлеб имел форму паровозов.
Мистер Карнеги, перечисляя преимущества высшего образования во всех отраслях знаний, пришел наконец к следующему заключению: Ручной труд как это установлено является лучшей базой для интенсивнейшей мозговой работы
утверждают что чикагской кониной кормят только животных зверинца налоговые тяготы вызвали усиленную продажу с торгов земельных участков в Индиане это завершает ажиотаж вызванный Всемирной выставкой использовал флаг под мешок для тряпья убит на острове людоедов сторож упал в воду и морские львы напали на него.
Моторная лодка подошла вплотную к наполовину сжавшемуся от потери газа аэростату который грозил каждую минуту раздавить Сантоса Дюмона Авиатор с трудом перебрался по шкафуту на палубу.
Принц Монако убеждал его подняться на борт яхты чтобы обсушиться и сменить платье. Но Сантос Дюмон не оставил моторной лодки до того момента пока не было вытащено на берег все что еще возможно было спасти потом мокрый, но улыбающийся и невозмутимый он высадился сам и был встречен бурной овацией собравшейся толпы.
О qu'il a des beaux yeux [7]… сказала леди сидевшая напротив но Она сказала что этого не говорят детям и мальчуган весь вспыхнул и взмок но уже темнело и лампа похожая на половинку разрезанной дыни была затянута дымчато-красным и поезд грохотал и я уснул и черная тьма и синяя кисточка болтается с краю темного колпачка похожего на разрезанную дыню и повсюду разбегаются остроконечные полукруги теней (когда Он пришел первый раз Он принес дыню и солнце пробивалось сквозь кружевные занавески и когда мы разрезали ее запах дыни наполнил всю комнату). Только не ешь зернышек милый от них бывает аппендицит
и высовываешься из окна в черную грохочущую тьму где внезапно вырастают ряды приземистых труб и страшно от черного дыма и языков пламени которые то вырываются из приземистых труб то снова затухают: Гончарные заводы голубчик они работают там всю ночь. Кто работает там всю ночь? Рабочие и пришлые travailleurs [8] — поденщики из мексикашек. И было страшно
и снова тьма совсем черная в купе лампа а небо и все кругом скрыто сине-черной тенью и Она рассказывает о времени давноминувшем довсемирновыставочном дотвоегорождениябывшем когда они ездили в Мексику в отдельном вагоне по новой международной линии и как застрелили антилопу с площадки последнего вагона и двух больших зайцев их звали ослами и как однажды ночью давноминувшей довсемирновыставочной дотвоего-рождениябывшей ночью Мама так перепугалась всей этой пальбы но как сейчас же выяснилось это была просто стрельба забавы ради всего-навсего пристрелили какого-то мексикашку.
Было все это давным-давно.
— До Чикаго еще далеко, сынок, — серьезно сказал кондуктор. — Это Сиракьюс.
И все в вагоне проснулись, и опять целыми часами уходили назад телеграфные столбы, города, деревянные домики, кирпичные фабрики с бесконечными рядами сверкающих на солнце окон, свалки, товарные пути, распаханные участки, пастбища, коровы; и Милли укачало, а ноги у Фейни вот-вот готовы были отвалиться от долгого сидения; временами шел снег, потом проглядывало солнце, и Милли рвало, и пахло от нее противно, потом снова стемнело, и все уснули; и опять рассвело, и вот города, деревянные домики, фабрики — все стало тесниться, горбатиться высокими складами и элеваторами, и запасные пути раскинулись, насколько хватало взгляда, и это вот был Чикаго.
Но было так холодно, и ветер так больно хлестал пылью в лицо, и глаза у него так слипались от пыли и усталости, что он ни на что не глядел. Долго стояли они с Милли, сжавшись в комок от холода, потом их усадили в трамвай, и они ехали, ехали. Их так разморило, что они не могли понять, когда кончился поезд и начался трамвай. Голос Дяди Тима возбужденно и гордо твердил: Чикаго, Чикаго, Чикаго. Отец сидел, опершись подбородком на костыль.
— Тим, я чувствую себя, словно побитая дворняга.
Фейни десять лет прожил в Чикаго.
Первое время он ходил в школу, субботними вечерами играл в бейсбол на заднем дворе, но вот в последний раз их собрали в зал перед выпуском, дети пропели «Страна моя, лишь о тебе…», и школа кончилась, и ему надо было приниматься за работу. У Дяди Тима была в то время собственная печатня — в нижнем этаже покосившегося старого кирпичного дома в одном из пыльных переулков близ Норт-Кларк-стрит. Она занимала лишь небольшую часть дома, который служил складом и славился крысами. Печатня была в одно окно, и на большом зеркальном стекле его красовалась золоченая надпись готическим шрифтом:
ТИМОТИ О'ХАРА. ПЕЧАТНИК
— Ну, Фейни, старина, — сказал Тим. — Тебе 22 представляется случай изучить дело с самых азов.
И вот он бегал с поручениями, разносил пачки циркуляров, объявлений, реклам, шнырял в гуще трамваев, увертываясь из-под взмыленных удил больших ломовых лошадей, разъезжал зайцем в грузовых фургонах. Когда не было поручений, он выметал сор из-под печатных станков, мыл рассыпанный шрифт, выкидывал мусор из корзины, а в пору спешных заказов бегал за угол купить кофе с сандвичами для наборщика или фляжку виски для Дяди Тима.
Отец несколько лет все ковылял со своим костылем и поисках работы. Вечерами он курил трубку, сидя на заднем крылечке Дяди Тима, проклиная свою судьбу, и, случалось, грозился, что вернется в Мидлтаун. Потом он как-то схватил воспаление легких и тихо скончался в больнице Сердца Христова. Приблизительно тогда же Дядя Тим купил линотип.
Дядя Тим был так взволнован, что даже не пил целых три дня. Пол типографии прогнил, и для линотипа пришлось класть кирпичный фундамент от самого основания и через весь погреб. «Подождите, заведем другую, забетонируем все помещение», — говорил Дядя Тим посетителям. Целый день никто в типографии не работал. Все стояли и разглядывали большую, черную, сложную машину, которая высилась посреди типографии, как церковный орган. Когда машина работала и типография наполнялась, горячим запахом расплавленного металла, все глаза неотступно следили за дрожащей, неуверенной рукой, метавшейся по клавиатуре. Они передавали из рук в руки теплые блестящие строчки набора, а старый на-орщик, немец, которого они почему-то прозвали Майком, сдвинул очки на лоб и заплакал: «Пятьдесят пять лет прослужил наборщиком, и вот теперь на старости чет придется мне таскать известку на стройке, чтобы не умереть с голоду».
Первое, что отпечатал Дядя Тим на новой машине, пыл лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь; вам нечего терять, кроме своих цепей».
Когда Фейни исполнилось семнадцать, и его стали интересовать юбки и щиколотки и женское белье, и вечером, возвращаясь с работы, он стал заглядываться на ярко сверкавшие на фоне яркого, волнующего заката огни города, в Чикаго объявлена была забастовка печатников. Тим О'Хара принимал к себе на работу только членов союза, и заказы союза выполнялись по себестоимости. Он даже выпустил листовку, подписанную «Гражданин» и озаглавленную «Пламенный протест», которую Фейни с его разрешения набрал на линотипе как-то вечером, когда наборщик ушел домой. Одна фраза листовки застряла в мозгу Фейни, и он без устали повторял ее в этот вечер, ложась спать: «Настало время всем честным людям объединиться и дать отпор опустошительной алчности привилегированных классов».
На следующий день, в воскресенье, Фейни вышел на Мичиган-авеню с пачкой листовок. Было солнечно и. пахло весной. По талому, пожелтевшему льду озера то и дело пробегал легкий ветерок, тянуло как будто цветами. Девушки были ужасно красивые, и юбки у них развевались по ветру, и Фейни чувствовал, как кровь по-весеннему горячо стучит в жилах, ему хотелось целовать, кататься по земле, и пробежать по изломанным треснувшим льдинам, и произносить речи с верхушки телеграфного столба, и прыгать через трамвайные вагоны; но вместо этого он раздавал листовки и печалился, что брюки у него обтрепаны, и хотелось ему завести шикарный костюм и гулять в нем с шикарной подружкой.
— Эй, малец, а где у тебя разрешение на раздачу этих листков? — Голос полисмена рычал ему прямо в ухо.
Фейни оглянулся через плечо, бросил листовки и пустился бежать. Он нырнул в самую гущу блестящих черных кебов и колясок, свернул в какой-то переулок и зашагал не оглядываясь, до тех пор пока ему не удалось прошмыгнуть через мост как раз перед тем, как его стали разводить. Тут он уже был уверен, что полисмен его не накроет.
Долго он стоял на тротуаре, и в ушах у него насмешливо звенел свисток продавца земляных орехов.
Вечером за ужином Дядя спросил его о листовках.
— Ну конечно, раздал их все на набережной… Фараон остановил было меня, но я ему показал где раки зимуют. — Фейни густо покраснел, когда все за столом одобрительно загрохотали. Он набил полон рот картофельного пюре и больше не промолвил ни слова. А Тетка и Дядя и три их дочки всё хохотали и хохотали.
— Ну хорошо, что ты бегаешь проворней фараона, — сказал Дядя Тим, — иначе пришлось бы мне брать тебя на поруки, а это обходится в копеечку.
На следующее утро, когда Фейни еще подметал кон-юру, какой-то человек, с лицом краснее сырого бифштекса, поднялся по лестнице; он курил тонкую черную сигару, каких еще Фейни в жизни не видывал. Он постучал в стеклянную входную дверь.
— Мне надо поговорить с мистером О'Хара.
— Он еще не приходил, сэр, но будет с минуты на минуту. Вы его не подождете?
— Будьте спокойны, дождусь.
Человек сел на край стула и принялся плевать, вынимая предварительно изо рта изжеванный конец сигары и каждый раз задумчиво его разглядывая. Когда Тим О'Хара пришел, дверь конторы с шумом захлопнулась. Фейни в беспокойстве повертелся около запертой двери, опасаясь, уж не сыщик ли это пронюхал о его листовках. Голоса звучали то громче, то тише, голос посетителя короткими трескучими фразами, голос О'Хара длинными убеждающими периодами, время от времени Фейни улавливал слова: «Наложим арест», а потом дверь распахнулась, и незнакомец выскочил еще багровей, чем раньше. Н железной лесенке он обернулся и, достав из кармана новую сигару, раскурил ее от старой; сквозь синий клуб дыма он проворчал, не вынимая сигары изо рта: «Мистер О'Хара, двадцать четыре часа на размышление… Одно ваше слово — и мы немедленно прекратим судебное преследование». И он вышел на улицу, оставляя за собой длинную струю вонючего дыма.
Немного погодя Дядя Тим вышел из конторы, лицо его было белее бумаги.
— Фениан, старина, — сказал он, — придется тебе подыскивать работу. Я прикрываю лавочку. Ты тут присмотри за всем. Я пойду выпью.
И он пил без просыпу целых шесть дней. Наконец стали наведываться какие-то скромного вида люди с повестками, и Дяде Тиму пришлось протрезвиться хотя бы настолько, чтобы дойти до суда и подать заявление о банкротстве.
Миссис О'Хара бранилась и бушевала. — Говорила я тебе, Тим О'Хара, — причитала она, — что не будет добра от твоего якшания с этими нечестивыми союзами и социал-демократами, и «Рыцарями труда», и всеми этими пьяницами, бродягами и бездельниками вроде тебя самого, Тим О'Хара. И правильно сделали хозяева-типографщики, что столковались и скупили твои просроченные векселя и тут-то и прижали тебя. Поделом тебе, Тим О'Хара, с твоими нечестивыми социалистическими бреднями. Только вот не подумает никто о твоей бедной жене и несчастных крошках, и вот все мы теперь с голоду подохнем — и мы, и все твои нахлебники и приживалы, которых ты притащил к нам в дом.
— Хорошо, нечего сказать, — крикнула Милли. — Я работала на вас, как раба, пальцы себе до костей стерла за каждый кусок, который съела в этом доме, а вы… — Она выскочила из-за стола и выбежала из комнаты. Фейни сидел, пока гроза бушевала над его головой, потом встал и, уходя, сунул в карман кукурузную лепешку. В передней он отыскал лист «Чикаго трибюн» с объявлениями о спросе труда, захватил кепку и вышел в сырое воскресное утро, все пронизанное колокольным звоном, дребезжавшим у него в ушах. Он вскочил в трамвай и доехал до Линкольн-парка. Там он долго сидел на скамье, жуя лепешку и просматривая столбец: «Нужны подростки». Ни одного стоящего объявления. И к тому же он решил твердо, что, пока не кончится стачка, он не пойдет работать по печатному делу. Вдруг в глаза ему бросилось:
Нужен предприимчивый, расторопн. подросток, обладающ. литер, вкусом, со знанием печат. и издат. дела. Доверительн. продажа и распростр. Вознагражд.
15 д. в неделю.
Обращаться письменно. Почтамт, ящик 1256.
У Фейни от радости голова закружилась. Расторопный подросток, ну конечно, расторопный; литературный вкус… ах, черт, надо бы кончить «Взгляд в прошлое»… и само собой, я люблю читать и, кроме того, справлюсь и с линотипом, и с набором, только бы допустили… Пятнадцать монет в неделю… это здорово, сразу десять долларов прибавки. И мысленно он стал составлять письмо с предложением своих услуг
Дорогой сэр (Мой дорогой сэр) или, может быть, лучше. Джентльмены
В ответ на Ваше предложение в сегодняшней «Чикаго трибюн» разрешите сообщить Вам (осмеливаюсь сообщить), что мне семнадцать лет (нет, девятнадцать), но что я имею многолетний опыт работы в печатном и издательском деле, предприимчив и обладаю литературным вкусом и основательным знанием печатного и издательского дела,
нет, нельзя этого повторять дважды… и очень хотел бы получить это место…
Чем больше он старался, тем запутаннее становилось письмо.
Он пришел в себя перед тележкой продавца земляных орехов. Было жгуче холодно, ветер, острый как бритва, завывал над вспученным льдом и над черными полыньями озера. Фейни вырвал объявление и пустил остаток газеты по ветру. Потом купил пакетик горячих жареных орехов.
Новости Дня II
В своем обращении к законодательному собранию штата Мичиган уходящий в отставку губернатор Хезен С. Пингри сказал между прочим: я предвижу, что если те, в чьих руках и на чьей обязанности находится законодательство, не изменят существующей системы неравенства, то не далее как через четверть века в нашей великой стране будет кровавая революция
Приходите — слушайте
Приходите — слушайте
Приходите — слушайте
стал жертвой расплавленного металла двое мнимоумерших очнулись в мертвецкой Крюгер серьезно болен Театральный трест диктует центром территории Соединенных Штатов признано клеверное поле Генри Марра неподалеку от Уиггса штат Индиана Королева Виктория умирает Кэрри Нейшн добилась ограничения продажи спиртных напитков КОРОЛЕВА ВИКТОРИЯ УМИРАЕТ НЕТ НАДЕЖДЫ НА ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ путь пойдет через Панаму Труп разъезжает в кебе пыталась покончить самоубийством после того как доктор объявил о рождении второй двойни
КАРНЕГИ ОБСУЖДАЕТ СВОЮ ЭПИТАФИЮ
банкет устроенный в физической лаборатории 28 отличался некоторыми новшествами сервировки.
Негритянский наш оркестр
Лучше нет
Лучше нет
банкетном столе красовалась миниатюрная доменная печь высотою в четыре фута, а по краю стола проходила узкая колея маленькой железной дороги длиною в сорок футов. Из домны в крошечные вагончики железной дороги вместо расплавленного металла лился горячий пунш. Мороженое подавали в виде железнодорожных шпал, а хлеб имел форму паровозов.
Мистер Карнеги, перечисляя преимущества высшего образования во всех отраслях знаний, пришел наконец к следующему заключению: Ручной труд как это установлено является лучшей базой для интенсивнейшей мозговой работы
ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТ ОБЧИСТИЛ БАНК
Брат Джесса Джеймса заявил, что пьеса, выводящая его брата как бандита, налетчика и человека вне закона, действует развращающе битва закончилась поражением многоженство как это выяснили обследования священников Солт-Лейк-Сити все еще практикуется мормонами Женский клуб негодует
Приходите — слушайте
Негритянский наш оркестр
Лучше нет
Лучше нет
Лучше нет во всей стране
утверждают что чикагской кониной кормят только животных зверинца налоговые тяготы вызвали усиленную продажу с торгов земельных участков в Индиане это завершает ажиотаж вызванный Всемирной выставкой использовал флаг под мешок для тряпья убит на острове людоедов сторож упал в воду и морские львы напали на него.
Моторная лодка подошла вплотную к наполовину сжавшемуся от потери газа аэростату который грозил каждую минуту раздавить Сантоса Дюмона Авиатор с трудом перебрался по шкафуту на палубу.
Принц Монако убеждал его подняться на борт яхты чтобы обсушиться и сменить платье. Но Сантос Дюмон не оставил моторной лодки до того момента пока не было вытащено на берег все что еще возможно было спасти потом мокрый, но улыбающийся и невозмутимый он высадился сам и был встречен бурной овацией собравшейся толпы.
Камера-обскура (3)
О qu'il a des beaux yeux [7]… сказала леди сидевшая напротив но Она сказала что этого не говорят детям и мальчуган весь вспыхнул и взмок но уже темнело и лампа похожая на половинку разрезанной дыни была затянута дымчато-красным и поезд грохотал и я уснул и черная тьма и синяя кисточка болтается с краю темного колпачка похожего на разрезанную дыню и повсюду разбегаются остроконечные полукруги теней (когда Он пришел первый раз Он принес дыню и солнце пробивалось сквозь кружевные занавески и когда мы разрезали ее запах дыни наполнил всю комнату). Только не ешь зернышек милый от них бывает аппендицит
и высовываешься из окна в черную грохочущую тьму где внезапно вырастают ряды приземистых труб и страшно от черного дыма и языков пламени которые то вырываются из приземистых труб то снова затухают: Гончарные заводы голубчик они работают там всю ночь. Кто работает там всю ночь? Рабочие и пришлые travailleurs [8] — поденщики из мексикашек. И было страшно
и снова тьма совсем черная в купе лампа а небо и все кругом скрыто сине-черной тенью и Она рассказывает о времени давноминувшем довсемирновыставочном дотвоегорождениябывшем когда они ездили в Мексику в отдельном вагоне по новой международной линии и как застрелили антилопу с площадки последнего вагона и двух больших зайцев их звали ослами и как однажды ночью давноминувшей довсемирновыставочной дотвоего-рождениябывшей ночью Мама так перепугалась всей этой пальбы но как сейчас же выяснилось это была просто стрельба забавы ради всего-навсего пристрелили какого-то мексикашку.
Было все это давным-давно.
Друг человечества
Дебс был железнодорожник,
он родился в дощатой лачуге в Терре-Хот.
Ребят было десятеро.
Его отец прибыл в Америку на парусном судне в 49-м.
Эльзасец из Кольмара; не очень практичный, любитель
музыки и книг,
он дал детям возможность окончить начальную школу и это было все что он мог им дать.
Пятнадцати лет Джин Дебс уже работал машинистом на пинии Индианаполис — Терре-Хот.
Он работал кочегаром,
приказчиком в магазине,
вступил в местное отделение Братства паровозных кочегаров, был избран секретарем, объездил всю страну как организатор.
Он был крупный, неповоротливый мужчина, его бурное красноречие зажигало железнодорожных рабочих на митингах в дощатых сосновых сараях,
заставляло их добиваться мира, которого добивался он,
мира, которым владели бы братья,
в котором каждый имел бы равную долю:
Я не рабочий вождь. Я не добиваюсь, чтобы вы следовали за мной или за кем-нибудь другим. Если вы ждете Моисея, который выведет вас из пустыни капитализма, вы останетесь там, где вы есть. Я не повел бы вас за собой в землю обетованную, даже если бы мог, потому что, если я сумею довести вас туда, кто-нибудь другой сумеет вас оттуда вывести.
Вот что говорил он грузчикам и сцепщикам, кочегарам, стрелочникам и машинистам, указывая им, что недостаточно организовать железнодорожников, что все рабочие должны быть организованы, что все рабочие должны быть организованы в рабочее самоуправляющееся государство. За долгие ночные дежурства кочегара огонь, прорываясь сквозь дым, обжигал его, сплавлял бурные слова, которые потом бились о сосновые стены сараев; он хотел, чтобы его братья стали свободными людьми. Их он увидел в толпе, встретившей его на вокзале Олд-Уэллс-стрит, когда вышел из тюрьмы после забастовки на
заводах Пульмана,
это они подали за него 900 000 голосов в девятьсот двенадцатом и привели в смятение сюртуки и цилиндры и бриллиантовые колье в Саратога-Спрингс, Бар-Харборе, на Женевском озере призраком президента-социалиста.
Но где были братья Джина Дебса в девятьсот восемнадцатом, когда Вудро Вильсон посадил его за решетку в Атланте за выступления против войны,
где были здоровяки, любители виски, любители веселой компании, безобидные болтуны, завсегдатаи кабачков по городкам Среднего Запада,
домоседы, желавшие иметь домик с крылечком, чтобы было с чем возиться, и жирную жену, чтобы было кому сготовить обед, и садик, чтобы было где ковыряться, и рюмочку, и сигару, и соседей, чтобы было с кем посплетничать вволю
люди, желавшие работать ради этого
и принуждавшие других работать ради этого.
Где были паровозные кочегары и машинисты, когда его спровадили в исправительную тюрьму Атланты?
И вот его вернули умирать в Терре-Хот
сидеть на крылечке в качалке с сигарой в зубах, возле него розы Американская красавица, поставленные в вазу его женой;
и обитатели Терре-Хота и обитатели Среднего Востока и обитатели Индианы любили его и боялись его и думали о нем как о милом старом дяде, который любит их, и они хотели быть с ним и получить от него конфетку,
но они боялись его словно он заразился какой-то социальной болезнью, сифилисом или проказой, и жалели его но во имя флага и просперити
и спасения демократии
они боялись быть с ним или думать о нем слишком часто из страха что он их
убедит;
потому что он говорил:
Покуда есть низший класс — я с ним, покуда есть преступный класс — я с ним, покуда хоть один человек томится в тюрьме — я не свободен.
он родился в дощатой лачуге в Терре-Хот.
Ребят было десятеро.
Его отец прибыл в Америку на парусном судне в 49-м.
Эльзасец из Кольмара; не очень практичный, любитель
музыки и книг,
он дал детям возможность окончить начальную школу и это было все что он мог им дать.
Пятнадцати лет Джин Дебс уже работал машинистом на пинии Индианаполис — Терре-Хот.
Он работал кочегаром,
приказчиком в магазине,
вступил в местное отделение Братства паровозных кочегаров, был избран секретарем, объездил всю страну как организатор.
Он был крупный, неповоротливый мужчина, его бурное красноречие зажигало железнодорожных рабочих на митингах в дощатых сосновых сараях,
заставляло их добиваться мира, которого добивался он,
мира, которым владели бы братья,
в котором каждый имел бы равную долю:
Я не рабочий вождь. Я не добиваюсь, чтобы вы следовали за мной или за кем-нибудь другим. Если вы ждете Моисея, который выведет вас из пустыни капитализма, вы останетесь там, где вы есть. Я не повел бы вас за собой в землю обетованную, даже если бы мог, потому что, если я сумею довести вас туда, кто-нибудь другой сумеет вас оттуда вывести.
Вот что говорил он грузчикам и сцепщикам, кочегарам, стрелочникам и машинистам, указывая им, что недостаточно организовать железнодорожников, что все рабочие должны быть организованы, что все рабочие должны быть организованы в рабочее самоуправляющееся государство. За долгие ночные дежурства кочегара огонь, прорываясь сквозь дым, обжигал его, сплавлял бурные слова, которые потом бились о сосновые стены сараев; он хотел, чтобы его братья стали свободными людьми. Их он увидел в толпе, встретившей его на вокзале Олд-Уэллс-стрит, когда вышел из тюрьмы после забастовки на
заводах Пульмана,
это они подали за него 900 000 голосов в девятьсот двенадцатом и привели в смятение сюртуки и цилиндры и бриллиантовые колье в Саратога-Спрингс, Бар-Харборе, на Женевском озере призраком президента-социалиста.
Но где были братья Джина Дебса в девятьсот восемнадцатом, когда Вудро Вильсон посадил его за решетку в Атланте за выступления против войны,
где были здоровяки, любители виски, любители веселой компании, безобидные болтуны, завсегдатаи кабачков по городкам Среднего Запада,
домоседы, желавшие иметь домик с крылечком, чтобы было с чем возиться, и жирную жену, чтобы было кому сготовить обед, и садик, чтобы было где ковыряться, и рюмочку, и сигару, и соседей, чтобы было с кем посплетничать вволю
люди, желавшие работать ради этого
и принуждавшие других работать ради этого.
Где были паровозные кочегары и машинисты, когда его спровадили в исправительную тюрьму Атланты?
И вот его вернули умирать в Терре-Хот
сидеть на крылечке в качалке с сигарой в зубах, возле него розы Американская красавица, поставленные в вазу его женой;
и обитатели Терре-Хота и обитатели Среднего Востока и обитатели Индианы любили его и боялись его и думали о нем как о милом старом дяде, который любит их, и они хотели быть с ним и получить от него конфетку,
но они боялись его словно он заразился какой-то социальной болезнью, сифилисом или проказой, и жалели его но во имя флага и просперити
и спасения демократии
они боялись быть с ним или думать о нем слишком часто из страха что он их
убедит;
потому что он говорил:
Покуда есть низший класс — я с ним, покуда есть преступный класс — я с ним, покуда хоть один человек томится в тюрьме — я не свободен.
Камера-обскура (4)
Едем назад под дождем в грохочущем кебе, напротив чуть видны их лица в колеблющейся полутьме закрытого кеба, и Ее большие чемоданы тяжело долбят крышу, а Он своим адвокатским голосом декламирует Отелло:
Вот и Скулкилл. После булыжника копыта звонко цокают по гладкому влажному асфальту. Сквозь серые потоки дождя река мерцает, ржавая от зимней грязи. Когда я был твоих лет Джек я нырял вот с этого моста. Сквозь перила моста можно заглянуть вниз в холодную мерцающую сквозь дождь воду. Как, прямо в платье? В одной рубашке.
Ее отец любил меня и часто
Звал в дом к себе, и заставлял меня
Рассказывать историю всей жизни,
Год за год — все сражения, осады
И бедствия, пережитые мной;
От детских лет до самого мгновенья,
Когда меня он слышать пожелал.
Я говорил о всех моих несчастьях,
О том, как часто избегал я смерти,
Повсюду угрожавшей мне…
Мак
Фейни стоял в дверях переполненного вагона надземки; прислонясь к спине толстяка, уцепившегося за ременную петлю, он без устали перечитывал хрусткий, с водяными знаками, бланк письменного ответа:
Фейни трусил. Поезд привез его слишком рано. Оставалось четверть часа, а пройти каких-нибудь два квартала. Он побрел по улице, заглядывая в витрины. В магазине чучел выставлен был золотистый фазан, а над ним висела большая плоская зеленоватая рыбина с зубастой миловидной пастью, с которой свешивался ярлык:
Может быть, не идти вовсе? В глубине витрины стояла на подставке рысь, а на другой стороне — какая-то куцая кошка. Вдруг он спохватился. Он опоздает. Рванувшись, он пробежал последний квартал.
Когда, одолев четыре пролета, он наконец добрался до нужной площадки, он запыхался, и сердце у него стучало громче трамваев. На матовом стекле двери он прочел:
В глубине, рядом с уборной, была еще одна захватанная руками дверь. Позолота сошла с букв, но но очертаниям их можно было разобрать:
Потом подле двери он заметил карточку, а на ней руку, держащую факел, и надпись: «Искатель истины и К°». Он робко постучал в стекло. Молчание. Он снова стукнул.
— Войдите… — отозвался чей-то низкий голос. Отворив дверь и войдя в узкую темную комнату, сплошь
загроможденную двумя массивными конторками, Фейни замялся в нерешимости:
— Извините, сэр, мне нужно видеть мистера Бингэма, сэр.
За дальней конторкой, перед единственным окном, сидел крупный мужчина. Его дряблые щеки и огромная брыластая челюсть напоминали сеттера. Длинные черные волосы слегка вились над ушами, и широкополая черная фетровая шляпа была сдвинута на затылок. Он откинулся в кресле и оглядел Фейни с головы до ног.
— Как живем, молодой человек? За какими вы сегодня книгами? Чем сегодня могу служить? — грохотал он.
— Извините, сэр, не вы ли мистер Бингэм?
— Док Бингэм, он самый, весь к вашим услугам.
— Извините, сэр, я… я насчет того объявления… Лицо дока Бингэма мигом изменилось/Губы у него
скривило, словно он глотнул чего-то горького. Он сделал полный оборот в своем кресле-вертушке и плюнул в медную плевательницу, стоявшую в дальнем углу комнаты. Потом обернулся к Фейни и ткнул в него толстым пальцем:
— Молодой человек, скажите по буквам, как вы напишете слово: представление?
— П…р…и…д…с…т…а…в…
— Достаточно… Никакого образования… Так я и думал… Абсолютная некультурность. Ни проблеска тех лучших побуждений, которые отличают цивилизованного человека от диких обитателей лесов… Ни горячего стремления нести светоч в темные дебри невежества… Да понимаете ли вы, молодой человек, что не место я вам предлагаю, а великие возможности… блестящие возможности самоусовершенствования и служения ближним. Я предлагаю вам даровое образование.
Фейни беспокойно топтался на месте. В горле у него запершило.
— Если это по печатной части, я думаю, что справлюсь, сэр.
— Так вот, молодой человек, во время краткого опроса, которому я вас подвергну, помните, что вы стоите на пороге великих возможностей.
Док Бингэм долго рылся в ящиках своей конторки, отыскал там сигару, откусил кончик, сплюнул, закурил и снова повернулся к Фейни, который стоял, переминаясь с ноги на ногу.
— Не скажете ли вы мне свое имя?
— Фениан О'Хара Мак-Крири…
— Так… Ирландской и шотландской крови… хорошее происхождение… Я сам такого же. Вероисповедание?
Фейни замялся:
— Отец был католик, но… — Фейни покраснел. Доктор Бингэм засмеялся и потер руки.
— О, религия, какие во имя тебя совершены преступления. Сам я агностик… мне дела нет до звания и веры, когда я имею дело с друзьями, но иногда, мой милый, приходится плыть по течению… Нет, сэр, мой бог — это Истина, светоч которой, воздымаясь все выше в руках честных людей, рассеет туман невежества и алчности и принесет человечеству свободу и знания… Согласны вы со мной?
ТОВАРИЩЕСТВО ПО РАСПРОСТРАНЕНИЮ ЛИТЕРАТУРЫ «ИСКАТЕЛЬ ИСТИНЫ И Kº»
Главная контора 1104 Сев. Хемлин-авеню
Чикаго, Иллинойс, 14 апреля 1904
Фениану О'Х. Мак-Крири
456 Юж. Вуд-стрит
Чикаго Иллинойс
Дорогой сэр
Честь имеем подтвердить получение Вашего письма от 10 числа сего месяца.
По интересующему Вас вопросу дело требует личных переговоров. Если Вы соблаговолите зайти по вышеуказанному адресу в понедельник 16 апреля, в девять часов утра, то мы уверены, что пригодность Ваша к должности, на которую Вы претендуете, сможет быть окончательно выяснена.
Ваш в поисках истины
Эммануэл Р. Бингэм, Д. Б.
Фейни трусил. Поезд привез его слишком рано. Оставалось четверть часа, а пройти каких-нибудь два квартала. Он побрел по улице, заглядывая в витрины. В магазине чучел выставлен был золотистый фазан, а над ним висела большая плоская зеленоватая рыбина с зубастой миловидной пастью, с которой свешивался ярлык:
ПИЛА-РЫБА (pristis perrotejti)
Водится в Мексиканском заливе и на побережье Флориды. Заходит в мелкие бухты и заливы
Может быть, не идти вовсе? В глубине витрины стояла на подставке рысь, а на другой стороне — какая-то куцая кошка. Вдруг он спохватился. Он опоздает. Рванувшись, он пробежал последний квартал.
Когда, одолев четыре пролета, он наконец добрался до нужной площадки, он запыхался, и сердце у него стучало громче трамваев. На матовом стекле двери он прочел:
ГЕНЕРАЛЬНАЯ КОМПАНИЯ СВЯЗИ
Ф. У. Перкинс Страховой агент
КОМПАНИЯ «УИНДИ-СИТИ» — НОВЕЙШИЕ ФОКУСЫ И СЮРПРИЗЫ
Д-р. Нобль
Оборудование больниц и врачебных кабинетов
В глубине, рядом с уборной, была еще одна захватанная руками дверь. Позолота сошла с букв, но но очертаниям их можно было разобрать:
УНИВЕРСАЛЬНАЯ КОМПАНИЯ ПО СНАБЖЕНИЮ И ТОРГОВЛЕ
Потом подле двери он заметил карточку, а на ней руку, держащую факел, и надпись: «Искатель истины и К°». Он робко постучал в стекло. Молчание. Он снова стукнул.
— Войдите… — отозвался чей-то низкий голос. Отворив дверь и войдя в узкую темную комнату, сплошь
загроможденную двумя массивными конторками, Фейни замялся в нерешимости:
— Извините, сэр, мне нужно видеть мистера Бингэма, сэр.
За дальней конторкой, перед единственным окном, сидел крупный мужчина. Его дряблые щеки и огромная брыластая челюсть напоминали сеттера. Длинные черные волосы слегка вились над ушами, и широкополая черная фетровая шляпа была сдвинута на затылок. Он откинулся в кресле и оглядел Фейни с головы до ног.
— Как живем, молодой человек? За какими вы сегодня книгами? Чем сегодня могу служить? — грохотал он.
— Извините, сэр, не вы ли мистер Бингэм?
— Док Бингэм, он самый, весь к вашим услугам.
— Извините, сэр, я… я насчет того объявления… Лицо дока Бингэма мигом изменилось/Губы у него
скривило, словно он глотнул чего-то горького. Он сделал полный оборот в своем кресле-вертушке и плюнул в медную плевательницу, стоявшую в дальнем углу комнаты. Потом обернулся к Фейни и ткнул в него толстым пальцем:
— Молодой человек, скажите по буквам, как вы напишете слово: представление?
— П…р…и…д…с…т…а…в…
— Достаточно… Никакого образования… Так я и думал… Абсолютная некультурность. Ни проблеска тех лучших побуждений, которые отличают цивилизованного человека от диких обитателей лесов… Ни горячего стремления нести светоч в темные дебри невежества… Да понимаете ли вы, молодой человек, что не место я вам предлагаю, а великие возможности… блестящие возможности самоусовершенствования и служения ближним. Я предлагаю вам даровое образование.
Фейни беспокойно топтался на месте. В горле у него запершило.
— Если это по печатной части, я думаю, что справлюсь, сэр.
— Так вот, молодой человек, во время краткого опроса, которому я вас подвергну, помните, что вы стоите на пороге великих возможностей.
Док Бингэм долго рылся в ящиках своей конторки, отыскал там сигару, откусил кончик, сплюнул, закурил и снова повернулся к Фейни, который стоял, переминаясь с ноги на ногу.
— Не скажете ли вы мне свое имя?
— Фениан О'Хара Мак-Крири…
— Так… Ирландской и шотландской крови… хорошее происхождение… Я сам такого же. Вероисповедание?
Фейни замялся:
— Отец был католик, но… — Фейни покраснел. Доктор Бингэм засмеялся и потер руки.
— О, религия, какие во имя тебя совершены преступления. Сам я агностик… мне дела нет до звания и веры, когда я имею дело с друзьями, но иногда, мой милый, приходится плыть по течению… Нет, сэр, мой бог — это Истина, светоч которой, воздымаясь все выше в руках честных людей, рассеет туман невежества и алчности и принесет человечеству свободу и знания… Согласны вы со мной?