«Понимаете ли Вы, в чем Вы виноваты? – спросил он. – Вы были посланы с поручением от Вашего начальника […]; но рядом с этим Вы вели записи и вносили в них свои суждения о предметах, которые до Вас не касаются. […] Вы составили […] книгу и сообщили ее своим близким знакомым. […] Это уже было преступление против служебных обязанностей Ваших […]. Вы хотите принуждением, силою сделать из немцев русских, с мечом в руках как Магомет [?..] Мы должны любовью и кротостью привлечь к себе немцев. […] Ваша книга […] стремится подорвать доверие к правительству и связь его с народом, обвиняя правительство в том, что оно национальные интересы русского народа приносит в жертву немцам.
   […] Я хотел узнать, не ожесточились ли Вы, […] что у Вас доброе сердце; я не ошибся. […] Теперь это дело конченное. Помиримся и обнимемся»161.
   Можно предположить, что Самарин не возражал царю настойчиво и что он был счастлив, что отделался так легко. Однако он не был переубежден, и мы увидим, что он вновь вернулся на свои позиции, как только обстоятельства позволили это.
   В это время он оставил службу, вернулся в Москву, присоединился к кружку своих друзей славянофилов и написал ряд журнальных статей в защиту своего учения. Мы находим его, упрекающим западников в бессердечии по отношению к бедным людям из низшего класса: «Они нужны вам только в дни суровых испытаний». Он обсуждает относительные достоинства индивидуализма, представленного в истории германских народов, и духа общины, который пропитывает прошлое славянских народов. Одна идея повторяется постоянно, а именно то, что в эволюции человечества славяне намерены оставить свой след, оказав содействие принципу общины. Он замечает, как общественное мнение на Западе начинает отвергать эгоистическую политику laissez faire, laissez passer162, как революционное движение становится угрозой европейскому обществу, потому что низшие классы не считают существующий общественный порядок ни справедливым, ни выгодным, как сами правительства начинают допускать в свои программы определенные положения социалистической доктрины. И он приходит к выводу: европейская жизнь ищет то, что мы уже имеем. Наша история сохранила общинное устройство крестьянства, и это устройство усилено религиозной организацией народа, которая так же основана на понятии братства. Этот общинный принцип, возможно, еще существует в какой-то степени среди западных наций, но они необдуманно отказались от него, в то время как русские оказались способны сохранить и развить его сознательно.
   Изучение Самариным крестьянской общины не было просто пустым разговором, но основывалось на глубоком знании сельской жизни и на выводах, сделанных из различия между русскими и балтийскими работниками. Несмотря на крепостное положение первых, они были в лучших условиях, чем последние, потому что они были собраны в сельские корпорации и наделены землей. Все эти исследования и теории стали очень важны, когда крушение николаевского режима привело к реформам. Самарину принадлежит слава служения своей стране с неутомимым усердием, всесторонним знанием и прозорливой предусмотрительностью в великой работе освобождения. Он был во всех значительных комиссиях конца 50-х – начала 60-х годов. Он всемерно содействовал успеху политики, которая защитила земельные интересы крестьянства и оградила их новую свободу путем усиления общинной организации. Я не могу сказать больше, поскольку мне пришлось бы входить во все детали мер, связанных с социальным возрождением России, но даже общий намек на его работу в это время может быть полезным.
   Приобретенный опыт вскоре оказался полезным в другой области и в совершенно иных условиях. То же крушение николаевского режима, которое породило реформаторское движение в России, привело к революции в Польше. Поляки не хотели смириться с тем, чтобы оставаться разорванными и зависимыми от трех держав, разделивших их страну. Отношение Франции и Англии давало им некоторую надежду на иностранную помощь. Даже среди русских либералов они встретили много симпатии. Но когда пришло время для действия, оказалось, что сами поляки далеко не одинаково думали и раскололись на Белую и Красную партии, представляющие консервативные и радикальные принципы. Европейские доброжелатели не пошли дальше того, чтобы посылать протесты, вызывавшие раздражение России, поскольку они были лишены практического смысла. И в России угрожающее западной границе движение вызвало взрыв национального чувства и сосредоточение народа вокруг царя, чтобы встретить все возможные случайности. Самарин восхищался мужеством и отчаянным патриотизмом поляков, он отзывался о них: «Современные поляки – высокотрагическое явление»163, но он не сомневался ни на минуту относительно его и каждого русского обязанности в данном случае. Он подготовил набросок адреса царю от имени дворянства его губернии, в котором он категорически заявил о решимости отстоять национальное дело, если понадобится, в борьбе со всей Европой. Когда реальная борьба подошла к концу, правительство вынуждено было обратить свои мысли к трудной работе переустройства страны, и оно пошло привычным путем, назначив для этой цели комиссию, составленную главным образом из людей, которые зарекомендовали себя как лидеры общественного мнения, а не как бюрократы. Во главе ее был Николай Милютин164, статс-секретарь и один из решительных проводников крестьянского освобождения, но человек нелюбимый и третируемый придворными кругами. Его главными помощниками были Юрий Самарин, князь Черкасский165 и А. Кошелев, все в это время не связанные с официальной службой и представители московского славянофильского направления.
   Условия были довольно трудными, особенно для людей, которые не верили в простое усмирение, а хотели сделать какое-нибудь реальное дело. Их ведущая идея заключалась в том, что неприязнь к русскому правительству и постоянные вспышки восстания происходили из высших классов, тогда как польское крестьянство являлось сопротивляющейся им стороной и на самом деле хорошо расположенным к правительству как средству защиты от панов, больших и мелких землевладельцев, которые обращались с ним даже намного хуже, чем русские помещики привыкли обращаться со своими крепостными. Поэтому правильная политика совпадала с требованиями социальной справедливости. Необходимо было освободить крестьянство, наделить его землей и организовать в общины в какой-то мере по русскому образцу для того, чтобы оно могло сохраниться в будущей конкурентной борьбе. Это означало бы создание широкой и прочной основы для русского влияния в Польше. Эта точка зрения, хотя и преувеличивала антагонизм между классами польского народа и была слишком оптимистична относительно завоевания симпатий крестьян, являлась тем не менее сильной концепцией и могла дать значительные результаты, если бы реформаторам позволили не только начать воплощать ее на практике, но и следить за ее дальнейшим развитием. Во всяком случае, действие Милютина и его коллег было во многих отношениях революционным, но их не пугали слова и сопротивление русских придворных, которые представляли их настоящими якобинцами. Они не получили официальной признательности, но они и не стремились к этому, и их работа, во всяком случае, была важным вкладом в социальное развитие русской Польши.
   Элементом, который нелегко было искоренить и который противостоял русскому воздействию, было церковное влияние. Самарин сожалел об этой силе, которая во многом содействовала тому, чтобы изменить славянские особенности Польши и обратить ее передовые позиции против православной славянской державы. В то время было уже поздно предпринимать что-либо подобное активной пропаганде против католицизма, но сильное чувство, направленное против римского клерикализма, нашло свое выражение в книге об иезуитах, которая была написана после возвращения Самарина из Польши. В ней подробно исследуются моральные доктрины иезуитов казуистов и прослеживается связь между ними и общей политикой Римской церкви.
   Тот же польский опыт еще раз указал Самарину на первостепенную важность балтийского вопроса. В 1869 году он начал публикацию своей наиболее известной книги «Окраины России». В появившихся томах балтийские проблемы обсуждаются в том же духе, которым диктовались его ранние работы в 40-е годы.
   «Мы сохранили все, но потеряли Польшу из-за правительственной политики, которая упускает из виду реальную трудность положения и обращает внимание лишь на слова, которая не проявляет сочувствия к союзникам России, потому что они крестьяне, и следует указаниям врагов, потому что они дворяне, священники и купцы. Правительство всячески старается подготовить немецкую аннексию балтийских губерний политикой подчинения немецкому меньшинству. В то же время единственно правильную политическую линию в этих краях не трудно найти. Россия должна сделать друзьями местное большинство латышей и эстов, должна защитить и действенно помочь им в аграрном вопросе, должна открыть дорогу православной пропаганде, где это возможно, честными средствами. Ненормальное положение губерний, управляемых в значительной степени на средневековой основе, предоставляет наиболее прочную почву для возрождения права и порядка. Россия только должна взять на себя задачу энергичной, бескорыстной и справедливой реформы»166.
   Самарин прожил недостаточно долгую жизнь, чтобы завершить жестокую войну, которую он вел против германизма на Балтике. Он скончался после непродолжительной болезни в Берлине в 1875 году. Характерно, что его последняя работа вновь была посвящена религии. По просьбе немецких друзей, которых у него было много, он написал очень интересный очерк о теории религиозного развития Макса Мюллера167, которая его глубоко заинтересовала. Его главное возражение состояло в том, что основная идея религии трактовалась, как казалось ему, как абстракция, тогда как личный элемент, связь человека с личным Богом, является главным чувством, из которого проистекают все религии.
   Это неслучайное выражение мнения – одно из obiter dicta168, подсказанных умному человеку его обширным чтением. Сама суть понимания Самариным жизни и политики как части жизни, проявляется в этом ревностном обращении к личному, справедливому и деятельному Богу. У человеческого стремления к свободе и справедливости нет основания, если Божественное Провидение не является источником свободы и справедливости. Почему соединение химических элементов должно стремиться к справедливости? – в этом заключалась суть известного письма к Герцену, лидеру радикалов-материалистов в России. Когда в дни его молодости он вел духовную борьбу с сомнениями, постоянно преследующими его рассудок, он с горечью признавался Константину Аксакову (1843): «Безделицу мы вычеркнули из нашей жизни: Провидение. И после этого может быть легко и спокойно на сердце?»169
   Незадолго перед смертью (1872) он написал своему верному другу, баронессе Раден170, слова, которые объясняют, почему, вопреки образованию и культуре, он готов склонить свою гордую голову перед по-детски наивной верой крестьянина.
   «Что за мистерия религиозная жизнь такого народа, как наш, неграмотный и предоставленный самому себе! Наши священники не учат; они просто совершают богослужение и выполняют обряды. Для неграмотного человека Евангелия не существует, и единственной связью, остающейся между церковью и верующими, являются обряды и несколько молитв, передаваемых от отца к сыну. И следует добавить, что народ даже не понимает языка церкви; даже «Отче наш» повторяется с такими пропусками и дополнениями, которые лишают ее смысла. И все же во всех этих темных душах существует где-то, как в Афинах, алтарь, посвященный неведомому Богу. Для них всех реальное присутствие Провидения является до такой степени бесспорным фактом, принимаемым как должное, что когда приходит смерть, люди, которым никто не говорил о Боге, распахивают ворота и приветствуют пришельца как знакомого и желанного гостя; „Они отдают Богудушу“ в буквальном смысле слова»171.
   Теологические сочинения таких славянофилов, как А. Хомяков и Юрий Самарин, нелегко читать в наши дни; они устремлены более или менее сознательно к конфессиональной ортодоксии, и они полны диалектических упражнений. Но эти люди почитали Слово Вселенной не своими устами, но своими сердцами. Когда в пасхальную ночь они слушали первую главу Евангелия от Иоанна, мистическое послание «Слово было Бог»172 имело для них реальное значение.

Университетский вопрос и образование в России

Учебное дело в наших университетах

   Если что-либо должно быть бесспорным в России, так это истина, что путь к благосостоянию и могуществу открывает народам просвещение: чтобы действовать, надо знать и уметь. Для нашей новейшей истории необходимость нагнать в этом отношении западных соседей сделалась со времен Петра Великого руководящим заветом. Тем печальнее, что на этом безусловно указанном нам пути мы встречаемся не только с колоссальными препятствиями, воздвигаемыми громадностью пространства при малочисленности населения, скудостью материальных средств, отсталостью, но наталкиваемся, кроме того, на затруднения, созданные нами самими – невыясненностью наших образовательных программ, шаткостью мнений, неудовлетворительною организацией учреждений. Нельзя не признать национальным несчастьем, что до сих пор мы стоим перед «университетским вопросом»; что несмотря на пять попыток в течение ста лет определить постановку высшего образования в стране, несмотря на уставы 1804-го и 1835 годов, изменения 1849-го, уставы 1863-го и 1884 годов, опять становится необходимым пересмотр самих основ университетского быта. А между тем от функционирования университета как центрального просветительного органа зависит жизненность всех остальных частей воспитательной системы страны: все общеобразовательные и специальные школы, все высшее, среднее и низшее преподавание, все профессии, поскольку они основаны на знании и умении, более или менее получают свое направление и жизненные импульсы от университета. Тревожная постановка университетского вопроса для общества – все равно, что диагноз порока сердца для больного.
   Длительные недуги и часто повторяющиеся кризисы обыкновенно объясняются не каким-либо одним злокозненным влиянием, а, как говорится, «целым рядом» условий. Нетрудно увидеть, даже при самом беглом обзоре, что в нашем государстве и в нашем обществе есть многие укоренившиеся свойства, которые вносят противоречия в жизнь университетов и затрудняют в России, более нежели где-либо, удовлетворительное разрешение университетского вопроса.
   Наше правительство стяжало некогда свои лучшие лавры тою руководящей просветительной деятельностью, без которой не было бы современной России. Ясное сознание и твердая воля Петра, Екатерины173, Александра II и других самодержцев прокладывали новые пути обществу, даже когда оно не понимало своих истинных нужд. В умах государей и наиболее славных их сподвижников при этом никогда не возникало опасения, что они своей просветительной работой подкапывают почву под собственными ногами: они чувствовали свою силу и видели ясно, что их путь к величию лежит там же, где идет путь страны к свету и самодеятельности. Поэтому университеты как рассадники просвещения имели в государях своих основателей и главных покровителей и содействовали им в проведении всех крупных государственных начинаний XIX века. Но в том же правительстве, которое основало университеты и в широкой мере ими пользовалось, стало сказываться все сильнее и сильнее иное течение: недоверие к свободному духу университетского исследования и преподавания, опасение, что закваска, вносящая брожение мысли в умы народа, подорвет начала порядка и власти. С этой точки зрения – сближение с Западом представлялось не только прогрессом, но опасностью. Под влиянием борьбы этих направлений в наших государственных сферах отношение правительства к университетам, первоначально простое и благосклонное, стало изменяться. Получился ряд оттенков среди представляющих его государственных людей. Реже стали смелые ревнители просвещения и свободной науки, строго разделявшие вопрос о власти от вопроса о влиянии подведомственных органов, уверенные в исторической силе русского правительства и не смущавшиеся проявлениями жизненности в находящихся под его руководством учреждениях. Чаще стали появляться люди подозрительные и пугливые, проявлявшие свою силу в неугомонном вмешательстве в жизнь подчиненных органов, тратившие время на надзор и опеку, одержимые постоянною боязнью, как бы не поступиться в чем-нибудь правами и достоинством. Наконец, встречаются и такие представители государственной власти, которые, как бы затерявшись в сложных задачах, поставленных временем, видят практичность и понимание жизни в смешении всевозможных систем, в переходах от одного направления к противоположному.
   Подобные же разлагающие влияния приходится наблюдать в отношении общества к университетам. Было время, и не так еще давно, когда уважение к культурной роли университетов проникало во все образованное общество, когда сравнительно немногочисленная культурная среда смыкалась около университетов в своего рода масонстве, гордом своими особенностями и солидарностью. Но мало-помалу наступил раскол. Передовой класс общества стал дифференцироваться. Среди него появились увлекающиеся, непримиримые, для которых университетский строй казался слишком тесным, слишком правильно организованным, слишком связанным с отвлеченной наукой. В самой университетской молодежи, вследствие вполне естественных свойств возраста и темперамента, эти течения нашли известную почву для деятельности. При этом в пылу споров и столкновений для многих затемнялось первенствующее значение университета как организованной общественной силы, как проводника знаний и образованности, а временные интересы партий и рискованные соображения политической игры выдвигались на первый план.
   Одним словом, и правительство, и общество, пришли в замешательство вследствие того усиленного бега вперед, который сделался для России исторической необходимостью: одни стали отставать и тормозить, другие – порываться вразброд, и от этого массового движения прежде всего пострадали университеты, судьба которых связана с движением вперед, но с движением организованным.
   Если эти общие наблюдения верны, то правильное и прочное решение университетского вопроса должно совершиться в смысле развития его просветительных задач и самодеятельности, и в то же время – укрепления его внутренней организации. Только такой самодеятельный университет будет верным помощником правительства в его культурных предначертаниях и авторитетным руководителем общественного воспитания.
   С целью показать, что рассмотрение частных условий университетского быта приводит к выводам, согласным с этой общей характеристикой, обратимся к разбору одной из важнейших сторон современной университетской жизни и постараемся выяснить ее главные недостатки и наиболее подходящие меры к их устранению.
   При этом драгоценным средством для того чтобы составить себе правильное суждение, должна быть, наряду с наблюдениями над действительностью, проверка тех положений и доказательств, которые были положены в основу этой действительности как ее руководящее начало. Было бы наивно начинать рассуждения и споры всегда сначала, как будто они не велись в преемственной последовательности лет двадцать-тридцать назад, когда вырабатывался теперешний строй. В сопоставлении с выяснившимися теперь результатами тогдашние аргументы сторон получают новое и поучительное освещение. Для того чтобы восстановить эти положения и аргументы в их истинном значении, нельзя, конечно, обращаться к громким преувеличениям боевой прессы, необходимо черпать из официальных источников, из записок и соображений, определивших самый исход дела. Лишь таким способом можно установить связь между принципами и фактами и гарантировать основательность полученных из этого сопоставления выводов.

I

   У всех еще свежо в памяти возникновение господствующего ныне устава 1884 года. Он был прежде всего не педагогическою, а политическою мерою. Правда, ему предшествовало расследование состояния университетов, произведенное в 1875 году отделом Высочайше учрежденной комиссии под председательством статс-секретаря И.Д.Делянова174, объездившего все университеты и собравшего довольно объемистый материал175. Но, как указывалось в самой комиссии, материал этот представлял непроверенную массу самых разнородных показаний и документов. Наряду с интересными наблюдениями, в нем встречалось множество голословных обвинений, необоснованных впечатлений и тенденциозных преувеличений. Попытки установить главные, преобладающие факты с помощью критического разбора этого материала сделано не было, а из этой весьма богатой сокровищницы были извлечены кое-какие эффектные данные, чтобы их якобы документальным авторитетом подкрепить нарекания меньшинства комиссии, добивавшегося преобразования университетов. Присутствовавшие в комиссии ректоры университетов, с покойным С. М. Соловьевым во главе, единогласно протестовали против подобных приемов и основанной на них характеристики преподавания в университетах.
   Действительно, огульное порицание университетского преподавания за «путаницу и несообразность» представлялось по меньшей мере неожиданным в применении к университетам, которым отдавали свои лучшие силы такие ученые, как С. М. Соловьев, Тихонравов176, Буслаев177, Срезневский178, Потебня179, Каченовский180, Таганцев181, Сергеевич182, Бутлеров183, Менделеев184, Столетов185, Боткин186, Захарьин187 и т. д., и т. д. К нему, по-видимому, не были первоначально подготовлены и сами министры, проведшие реформу, потому что еще в 1874 году граф Толстой188 во всеподданнейшем отчете высказал «взгляд вообще благоприятный для ученой деятельности университетов и для умственного и нравственного уровня слушателей университетских лекций». Что же касается статс-секретаря Делянова, то он открыл само заседание комиссии 1875 года189 восхвалением университетов, на которые «лучшая часть нашего общества смотрит с некоторым почтением», так как с самим «словом „университет“ для их бывших воспитанников многое сливается и многое отзывается». И в течение совещания он не один раз возражал против преувеличения укоров по адресу принятой в университетах системы образования, которая «при всех толчках, ими неоднократно перенесенных, дала то, что мы видим и слышим». И тем не менее при обсуждении дела в Государственном совете190 тем же статс-секретарем Деляновым, уже в качестве министра народного просвещения, была представлена характеристика университетского быта, по резкости не уступавшая статьям «Московских ведомостей»191.
   «С величайшим прискорбием, – говорил он, – должно заметить, что университеты наши за последнее время вовсе не находились на высоте своего призвания и далеко не служили государству в той мере, в какой должны были бы ему служить. Даже самим себе они не давали, ни по качеству, ни по количеству, тех ученых деятелей, которых должны были бы готовить и для себя, и для других высших учебных заведений… Та же несостоятельность была обнаружена университетами и в деле приготовления преподавателей для средних учебных заведений… Если от учебной сферы обратиться к судебной, то едва ли и здесь не оказалась та же несостоятельность наших университетов, если не в количественном, то в качественном отношении… Из сферы административной нельзя не привести нижеследующее свидетельство одного из высокопоставленных администраторов: умственный уровень лиц, поступающих из высших учебных заведений на службу, в настоящее время так низок, что безотлагательный подъем его становится делом первой государственной необходимости. Не говоря уже о том, что большинство этих лиц не приносят с собой на службу никакого специального подготовления, редкостью является ныне способность изложить правильно и связно какую-нибудь вовсе незатейливую бумагу. Скудость нашей ученой и учебной литературы, за немногим исключением, крайняя неудовлетворительность всей нашей журналистики и периодической печати, главными деятелями которой являлись большею частью питомцы наших университетов, равно как и вообще низкий уровень и в большинстве превратность мнений нашей, так называемой, интеллигенции, – все это общеизвестные факты, которые нельзя не признать лишь дальнейшим доказательством несостоятельности наших университетов».
   Так резюмировал в решительную минуту свое мнение об университетах министр народного просвещения, сам воспитанник Московского университета, свидетель и сотрудник реформ императора Александра II, юрист по специальному образованию, имевший все данные для того, чтобы оценить заслуги университетов, хотя бы в судебной области, хотя бы на необыкновенном превращении суда ляпкиных-тяпкиных в суд новых судебных уставов.