Страница:
– Рассказать про твои компании, активы в оффшорах, недвижимость по всему миру? Как ты, вернее, твои управляющие, уходят от налогов во всех странах? Я знаю, знаю… Ты через подставных лиц держишь контрольные пакеты ключевых предприятий. Сотни брокерских фирм на всех главных биржах работают на тебя. Думаю, если захочешь, ты легко обрушишь за пару дней Уолл-стрит! Ты точно способен в два счёта оставить без штанов любого воротилу!.. Да что там, ты ведь давно уже способен взять за глотку всех этих вечных еврейских кормильцев Клаба, считающих себя его хозяевами – всяких Ротшильдов, Рокфеллеров, Гугенхаймов, и они даже не поймут, откуда им прилетело…Ты…Ты чудовище!..
Она слишком поздно поняла, что зашла непозволительно далеко. Её горячечная речь оборвалась, словно под ударом гильотины. С ужасом глядела на его окаменевшее лицо. Глаза…
Они уже были не глазами, а окнами в какой-то безумный мир. Мертвенное сияние исходило из них. Она погрузилась в него и не находила дна. Мэм уже не была профессором и важной дамой, даже девочкой Дульси уже не была. Никем не была. Небытие растворило её, она не понимала, где верх и низ, не знала даже того, что не понимает этого. У неё не осталось мыслей, а из ощущений – лишь чистый архаичный ужас. Там не было ни-че-го, и она поняла, что сейчас перестанет БЫТЬ совсем. Это так испугало её, что острая радость возвращения в мир пронзила в момент, когда горло её сдавила яростная петля.
Шнур йо-йо несколько раз обернулся вокруг её шеи, Сахиб держал другой его конец и сильно тянул на себя. Его лицо по-прежнему напоминало морду каменного идола, которому паства недодала свежей человечины.
– Дульси, Ду-ульси – с грустным укором покачал он головой.
Мэм изо всех сил пыталась ослабить петлю, но уже начинала сереть и похрипывать.
– Ну что ты такое делаешь? – продолжал он тихо и веско. – Так ведь не играют, сама знаешь. Нельзя себя раскрывать никому. Понимаешь? Ни-ко-му. Мне тоже. Я и так всё узнаю. А ты… Знаешь, кто я, говоришь? Глупенькая, ты ведь десятой части про меня не раскопала, а уже всё выложила. Я ж за такое и задушить могу. Во избежание дальнейших недоразумений…
Его спокойный тон пугающе контрастировал с напрягшимися скулами и сполохами ярости, метавшимися в недрах глаз. Но не только ярости… Его взгляд откровенно потреблял тело Мэм, с которого окончательно сползло одеяло. Вставшие от напряжения груди, подтянувшийся живот в дорожках холодного пота, непокорная курчавая поросль меж расставленных ноги и, главное, гниловато-пряные запахи страха и вступающей в права смерти привлекали его, как свежая кровь акулу. Мэм упала с кровати на четвереньки. При виде её воздетых ягодиц он слегка оскалился и сильно потянул за шнурок. Она бросилась к нему, как собачка, которую поманил хозяин. Сахиб чуть ослабил хватку петли. Мэм подняла голову и с изумлением увидела, как сильно он возбужден. Она умирала взаправду, но тоже почувствовала прилив похоти и уже сама порывисто потянулась к нему… Через несколько минут он захрипел, грубо рванул её за плечи и бросил на ковер.
Такого она ещё не испытывала, ни с ним, ни с кем-либо ещё, и знала, что никогда больше не испытает. Будто невероятной силы цунами начисто смыло её мозг. Она шипела и рычала, кричала непонятные слова. Это был уже не сексуальный, а какой-то магический экстаз, как в детстве, когда харизмат-отец брал её на богослужения. Странные слова выходили из её раззявленного рта вперемешку с порциями пены.
Сахиб поднялся и смотрел на её непристойные конвульсии. Неопределенно усмехался, а иногда кивал, словно понимал что-то.
– Бо-о-о-о-о! – выплеснулся заключительный вой. – Бо-бо-о-о!..
– Ну, ну, Дульси, вернись. Всё уже прошло, – он наклонился и слегка похлопал её по щеке. – Дурочка маленькая, зашлась… Бо-о-о-о, надо же… Какой там бо-о-о…
Она словно возвращалась из-за гроба. Лицо было ровного серого цвета. На подбородке засыхали клочья пены. Закатившиеся глаза медленно воседали в орбитах. Осознав себя, она беззвучно разрыдалась. Сахиб встал на колени, обхватил её за плечи и принялся тихонько баюкать.
– Кимбел, – человеческие слова давались ей с трудом, из горла всё ещё шли хрипы, – никогда не смотри на меня так, никогда, пожалуйста…
– Дурочка, – повторил он почти ласково, – я и не смотрел толком, так, глянул…
– Ки-имбел, – хныкнула она, – что это было?
– Пустота, Дульси. Великая пустота. Ты просто услышала, как она скрежещет зубами…
3
СССР, поселок Ржанка Энской области, 1 мая 1982
Она слишком поздно поняла, что зашла непозволительно далеко. Её горячечная речь оборвалась, словно под ударом гильотины. С ужасом глядела на его окаменевшее лицо. Глаза…
Они уже были не глазами, а окнами в какой-то безумный мир. Мертвенное сияние исходило из них. Она погрузилась в него и не находила дна. Мэм уже не была профессором и важной дамой, даже девочкой Дульси уже не была. Никем не была. Небытие растворило её, она не понимала, где верх и низ, не знала даже того, что не понимает этого. У неё не осталось мыслей, а из ощущений – лишь чистый архаичный ужас. Там не было ни-че-го, и она поняла, что сейчас перестанет БЫТЬ совсем. Это так испугало её, что острая радость возвращения в мир пронзила в момент, когда горло её сдавила яростная петля.
Шнур йо-йо несколько раз обернулся вокруг её шеи, Сахиб держал другой его конец и сильно тянул на себя. Его лицо по-прежнему напоминало морду каменного идола, которому паства недодала свежей человечины.
– Дульси, Ду-ульси – с грустным укором покачал он головой.
Мэм изо всех сил пыталась ослабить петлю, но уже начинала сереть и похрипывать.
– Ну что ты такое делаешь? – продолжал он тихо и веско. – Так ведь не играют, сама знаешь. Нельзя себя раскрывать никому. Понимаешь? Ни-ко-му. Мне тоже. Я и так всё узнаю. А ты… Знаешь, кто я, говоришь? Глупенькая, ты ведь десятой части про меня не раскопала, а уже всё выложила. Я ж за такое и задушить могу. Во избежание дальнейших недоразумений…
Его спокойный тон пугающе контрастировал с напрягшимися скулами и сполохами ярости, метавшимися в недрах глаз. Но не только ярости… Его взгляд откровенно потреблял тело Мэм, с которого окончательно сползло одеяло. Вставшие от напряжения груди, подтянувшийся живот в дорожках холодного пота, непокорная курчавая поросль меж расставленных ноги и, главное, гниловато-пряные запахи страха и вступающей в права смерти привлекали его, как свежая кровь акулу. Мэм упала с кровати на четвереньки. При виде её воздетых ягодиц он слегка оскалился и сильно потянул за шнурок. Она бросилась к нему, как собачка, которую поманил хозяин. Сахиб чуть ослабил хватку петли. Мэм подняла голову и с изумлением увидела, как сильно он возбужден. Она умирала взаправду, но тоже почувствовала прилив похоти и уже сама порывисто потянулась к нему… Через несколько минут он захрипел, грубо рванул её за плечи и бросил на ковер.
Такого она ещё не испытывала, ни с ним, ни с кем-либо ещё, и знала, что никогда больше не испытает. Будто невероятной силы цунами начисто смыло её мозг. Она шипела и рычала, кричала непонятные слова. Это был уже не сексуальный, а какой-то магический экстаз, как в детстве, когда харизмат-отец брал её на богослужения. Странные слова выходили из её раззявленного рта вперемешку с порциями пены.
Сахиб поднялся и смотрел на её непристойные конвульсии. Неопределенно усмехался, а иногда кивал, словно понимал что-то.
– Бо-о-о-о-о! – выплеснулся заключительный вой. – Бо-бо-о-о!..
– Ну, ну, Дульси, вернись. Всё уже прошло, – он наклонился и слегка похлопал её по щеке. – Дурочка маленькая, зашлась… Бо-о-о-о, надо же… Какой там бо-о-о…
Она словно возвращалась из-за гроба. Лицо было ровного серого цвета. На подбородке засыхали клочья пены. Закатившиеся глаза медленно воседали в орбитах. Осознав себя, она беззвучно разрыдалась. Сахиб встал на колени, обхватил её за плечи и принялся тихонько баюкать.
– Кимбел, – человеческие слова давались ей с трудом, из горла всё ещё шли хрипы, – никогда не смотри на меня так, никогда, пожалуйста…
– Дурочка, – повторил он почти ласково, – я и не смотрел толком, так, глянул…
– Ки-имбел, – хныкнула она, – что это было?
– Пустота, Дульси. Великая пустота. Ты просто услышала, как она скрежещет зубами…
3
Эх, спасибо заводскому другу –
Научил, как ходят, как сдают…
Выяснилось позже – я с испугу
Разыграл классический дебют!
Владимир Высоцкий «Игра»
СССР, поселок Ржанка Энской области, 1 мая 1982
– Не грусти, а то дураком станешь!
Руслан нехотя поднял голову. От розовощекой монголоидной медсестры исходила струя животного здоровья, в столь скорбном месте просто неприличного. Но она плевала на это, как и на сборище полутрупов-полузверей в грязных пижамах, бесцельно меряющих шагами длинную сумеречную комнату с низким потолком, за которой в местном фольклоре почему-то закрепилось прозвище «греческий зал».
– Я не буду грустить, – ответил он тоном покладистого зомби.
– Ну, так вставай и ходи туда-сюда, – хихикнула жизнерадостная хакаска.
Руслан вновь опустил тяжёлый взгляд на грязную клеенку стола.
Ему было в лом вставать и обработать дурака серьёзно. Да, впрочем, и раздражение его уже ушло, как всегда, растворившись в глухой тоске, которая, казалось, была тут вместо кислорода. «Ну его, – подумал он, – дурак и дурак… Стихи вот пишет… Дурацкие… Но пишет же. А я и того не делаю».
Вся атмосфера в «Областном государственном учреждении здравоохранения „Энская областная психиатрическая больница № 2“», неофициально – «Ржанка», не располагала к свершениям. В общем-то, «Ржанка» не была «спецом», подчиненном МВД, куда по идее должны были упрятать Руслана. Принимая во внимание несовершеннолетний статус убийцы, его поместили на принудительное лечение в «обычный» дурдом.
Тем не менее, «Ржанка» не была обычным дурдомом. Руслан понял это, когда его как-то вывели под охраной двух дюжих санитаров за едой к обеду. Подходя к грязной кухне во дворе, он обратил внимание на сарай, откуда исходили мучительный визг фуговального станка и бодрый дух свежераспиленной сосны, почти перебивавший кухонный смрад. Двери сарая были приоткрыты. Заглянув туда, юноша с прохладным ощущением под ложечкой разглядел за клубящейся в свете тусклых ламп опилочной взвесью целый штабель новеньких гробов.
– Для вас, дураков, ящики, – хохотнул один из санитаров, ражий очкастый Борис.
– Блядь, я бы на них дерева не тратил, выкопал бы яму и всех зарыл. Живьем, – мрачно отозвался второй, сутулый и невысокий, отличающийся инфернальной злобой, за что имел среди больных красноречивое погоняло Гестапо.
– Ага, точно, – поддакнул Борис. – Нелюди же…
Руслан очень скоро понял, что гробовая мастерская работала тут не зря.
В больницу на окраине маленького поселка у огромной реки везли тех, кого нецелесообразно было держать в более цивильном стационаре Энска. Например, потому, что слишком много знали. Впрочем, таких опасались не очень: кто же «дуракам» поверит! Пусть они кому угодно поведают о пытках сульфо или электрошоком, или как особо непонятливым и упертым «санируют полость рта», терзая здоровый зуб до тех пор, пока сверло не врежется в пульпу. Или удаляют нерв без всякой анестезии. Или просто приказывают санитарам или «блатным» поучить паршивца. Те такие вещи делали охотно, а если паршивец при этом ненароком кидал ласты, то – невелика потеря. В истории болезни затюканный врач начертает: «Смерть от травм, полученных при падении с койки», а завхоз спишет ещё один гроб. Поговаривали, что подобное проделывали тут и по заказу любящих родственников или устному распоряжению какой-нибудь властной шишки.
Роза где-то опять завёл свою шарманку. «Сейчас люлей схлопочет», – меланхолически подумал Руслан, бесцельно вперив взор в расписанную аляповатой фреской стену: Лель и Купава на лоне природы. Щёки мифических персонажей были столь румяны, а глаза такие бешеные, словно они основательно перебрали циклодола. Что не удивительно: творение принадлежало кисти здешнего постояльца.
Прогноз Руслана сбылся почти сразу: Серый затащил дурака в туалет, откуда раздались смачные звуки ударов и тонкий вой, быстро оборвавшийся глухим стуком.
– Он что его, башкой о пол приложил что ли?.. – равнодушно вопросил пространство Джигит.
Никаким джигитом он не был – наркоман полугрузин, отхвативший жене мясным тесаком хороший кусок скальпа. Поскольку дама оправилась, Джигит сидел на обычной «принудке».
Руслан пожал плечами. Роза был чем-то вроде достопримечательности отделения, санитары относились к нему сносно, и если зверюга Серый его завалит, по головке того не погладят. Хоть и «блатной».
Ну да, «блатным» хорошо, и не всякий принудчик удостаивается этого почётного титула. Руслан, например, не «блатной». Да и Джигит тоже, хоть и пользуется у них определенным уважением. А Серый, сидевший сначала на малолетке, потом во взрослой зоне за убийство отчима – тот да. Руслан поежился, вспомнив двухметровую фигуру и широкое безжизненное лицо ещё совсем молодого парня. Он был очень жесток и тоже писал стихи. Но гораздо хуже, чем Роза.
«Да нет, не жив», – облегчённо одумал Руслан, увидев, как Роза, в синяках, со свежей ссадиной на голове с трудом выползает из сортира, пачкая пол кровью и фекалиями. В туалете вечно высился зловонный монблан, к которому прикладывали анусы почти все обитатели отделения. Изредка санитары ловили дежурного «дурака» и заставляли навести порядок, но уже через пару часов гнусная гора возвышалась вновь. Очевидно, это была подсознательная форма протеста.
– Ночью Серый Розочку трахнет, – Руслан не предполагал, а констатировал.
К педерастии у персонала отношение было двойственное. С одной стороны, за мужеложство положены были вязки и доза если не сульфо, то аминазина. С другой – уследить за многочисленными гомосексуальными актами в огромном отделении обычной ночной бригаде – врачу, медсестре и санитару, было никак невозможно. Конечно, если парочку застукают под одеялом в недвусмысленной позе, кто-то ляжет на вязки. Обычно, активный кавалер – в пассиве были в основном хроники, давно ушедшие в мир, откуда их уже не вытащить никакими наказаниями.
Такие, как Розочка, выпускник филфака Энского университета, к двадцати пяти годам опубликовавший сборник стихов и поэтическую подборку на полосу в «Юности». Когда в его голове заговорили «голоса», он яростно готовился к экзаменам в литинститут – за свой талант не опасался, но боялся, что зарубят из-за пятого пункта. Однако «голоса» посоветовали ему повременить, потому что главные его стихи ещё не созданы. И принялись диктовать ему, а он с восторгом записывал. Назаписывав целую тетрадь, понёс в местное издательство, уже выпустившее сборник его текстов про БАМ и комсомольский энтузиазм. Там посмотрели, участливо улыбаясь, сказали, что подумают, и с видимым облегчением выпроводили. Вечером за поэтом приехала психбригада.
А Серый был молодой и гиперсексуальный, его не смущал лысина с розовыми лишаями, иногда изуродованная ещё и болячками от окурков, которые тушили о голый череп «дурака» «здоровые» больные. Не смущали его слюнявый рот, сопливый нос и тошнотворный запах.
Но Розочка не любил его – Серый делал больно. Роза любил Чику, приятного мальчика с эхолалией. Если его не раздражать и не пугать, он не станет часами громко повторять какое-нибудь услышанное слово, а просто будет гладить тело и тыкаться в спину мягким влажным ртом. Даже санитары смотрели на эту парочку с какой-то брезгливой нежностью, не препятствовали, и даже отгоняли от Розы левых ухажеров. Но Чика куда-то делся (был закопан на местном кладбище под деревянным столбиком с номером спустя четверо суток, как добрался в сестринской до шкафчика с лекарствами и сожрал сорок пять ампул барбамила вместе со стеклом). Бедный Розочка остался на растерзание отделению.
А голоса всё мучили, всё диктовали, и Роза, забывший, как писать буквы, вынужден был проговаривать тексты, чтобы они не распались в небытие. Такова теперь была его работа.
– Не грусти, Розочка, – тихо сказал ему Руслан, проходя в палату – близился отбой.
С продавленной койки юноша рассеянно наблюдал, как молится Лысый: молчаливый дед с военной выправкой, появившийся совсем недавно. Как и положено, утром и вечером он шагал по «греческому залу», днем усидчиво клеил конверты на трудотерапии (от чего Руслан все время отлынивал), размеренно хлебал за завтраком жидкую овсянку с кусочком масла, в обед – жидкий же супчик, и снова овсянку, но уже без масла, – за ужином. А перед сном вставал на колени и подолгу молился, размашисто крестясь. И – о чудо – ни санитары, ни «блатные» ему в этом не препятствовали.
Налюбовавшись истовыми поклонами, Руслан повернулся к лежащему на соседней койке Джигиту и спросил:
– У тебя цикла есть?
Цикла была и Джигит выделил от щедрот аж четыре колеса. В эту ходку в дурдом ему повезло: врачи обнаружили у него ярко выраженную циклодольную зависимость, потому и пользовали уменьшающимися дозами этого снадобья, вперемешку с препаратами, подавляющими эйфорию. Возможно, это эффективный способ лечения, но доктора плохо знали здешние нравы. Ушлые пациенты прятали под язык всю два раза в день выдаваемую горсть таблеток, делая вид, что глотают. Потом в палате колёса выплевывались и сортировались: «плохие» выбрасывались, а «хорошие» потреблялись. В последние дни Джигиту давали по восемь таблеток циклы, и он очень горевал, что скоро доза ещё уменьшится.
Руслан не очень увлекался таблетками, но сейчас ему необходимо было чем-то одурманиться – чувствовал: вот-вот накатят мысли об отце. Все эти полгода, сперва в следственном изоляторе, а потом здесь, яростно боролся с памятью о крови, о топорике, об укоризненном глазе… Иной раз это удавалась, но чаще – нет. Так что теперь он охотно проглотил всухую три таблетки, оставив одну на поддержание эйфории, чтобы она как можно позже выродилась в отвратительную нутряную дрожь и тревогу. Он даже подержал их чуть во рту, чтобы ощутить сладковатый привкус. Ещё очень хотелось есть – кормили тут мало и плохо. А цикла подавляла аппетит. Правда, полночи не удастся уснуть, но это и без таблеток обычное дело.
– Дай циклодола, – проскрипело рядом.
Он не заметил, как к койке подошел Розочка – его воняющее застарелой мочой ложе было в палате хроников, недалеко отсюда. Хотя, фактически, всё отделение представляло собой одно огромное помещение, разделенное неполными перегородками на отсеки, приличия ради именуемые палатами.
Розочка, опустив крючковатый нос с каплей к дощатому полу, не говорил больше ни слова, переминался с ноги на ногу – его мучительно сковывали нейролептики. Руслан слегка удивился, что Роза, оказывается, способен был разговаривать не только стихами. Сам не зная почему, протянул хронику последнее колесо. Тот жадно схватил его, сунул в рот и, не благодаря, поплелся к своей койке.
Старые половицы заскрипели под тяжелыми шагами. В полутьме, разбавленной негасимым электричеством надзорной палаты, прошёл Серый, большой и сутулый. Потянуло тухлым духом очень грязного тела. Он шёл трахать Розу.
Руслан не мог спать, его уже потряхивал отходняк, и было стрёмно слушать возню, прерывистое дыхание и жалобное бормотание Розы.
Тем более, что-то у них пошло не так. Серый вдруг коротко взвыл и почти пробежал в свою палату, именуемую «Блатной». Она была чуть чище, чем остальные, там стояли новые койки, а тумбочки находились в полной безопасности от здешних воришек.
Руслан приподнялся, вслушиваясь, что происходит у «блатных».
– …блядьнахсукавротминтайнахблядьвпиз… – доносилась приглушенная мантра Серого.
Но тут он взвыл уже почти во весь голос – видимо, ему было очень больно:
– Убью! Укусил, падла! Я почти приплыл уже, а он… ёёёпнахсукабля!..
Раздались голоса друзей отвергнутого кавалера, возмущенных неслыханной дерзостью «дурака». Конспиративный базар кипешевал довольно долго, пока не раздался неприятный голос здешнего авторитета Зубана (в зоне, впрочем, этот баклан, чалившийся по какому-то кирному шухеру, не имел ни малейшего веса):
– Мочить петуха будем. Прям щас.
«Блатные» озадаченно замолкли. Одно дело было, развернув пальцы веером, щемить хроников, а другое – решиться на реальную мокруху. Маленького тюремного опыта Руслана, пару месяцев отсидевшего в следственном изоляторе, хватало, чтобы понять: «блатные» эти блатными не были, так, вчерашние малолетки, всякие сявки, да ещё солдаты Советской армии, «закосившие по дурке». Но им очень хотелось быть «правильными пацанами», про которых так сладко пел Зубан, коего они почитали не ниже, чем вором в законе.
– Сегодня Гестапо, – упорно гнул Зубан, – с ним добазаримся.
Этот козел понимал: вот-вот его симуляция будет окончательно разоблачена, и он снова отправится топтать зону, чего ему совсем не хотелось. Но раз уж это неизбежно, собирался появиться там в авторитете, приобретённом с помощью убийства. Расчет был дурацким, но Зубан и был дураком – в истинном смысле слова.
«Ведь точно замочат! – лихорадочно думал Руслан, в котором уже потухли последние проблески эйфории. – Дежурят Гестапо и Хромоножка, они же совсем отмороженные! А в ординаторской – Бывалый, бухой, как всегда…»
Компания была самая одиозная. Уж лучше бы пусть очкастый Борис. Он хоть иногда и практиковал по ночам с «дураками» французскую любовь, ибо жил холостяком, но «блатные» побаивались его внушительных габаритов. А ещё бы лучше – справедливый Гусар и хакаска Алена, одним визгливым голосом способная раскидать всех буйных по койкам… Но Гестапо, у которого явно ехала крыша по садизму, да ещё эта одноногая блядища, полежавшая под всеми «блатными»… И доктор по фамилии Бывалый, которого в его дежурство никогда не видели в отделении, поскольку он имел обычай тихо накачиваться спиртом в ординаторской и почивать до утра.
Зубан уже вышел в коридор, где дежурная бригада чифирём отмечала праздник весны и труда.
Руслан понятия не имел, что делать. Бежать в ординаторскую было бесполезно – туда просто закрыты двери. О помощи со стороны дежурной бригады даже не думал. Тем более что в этот момент Гестапо вместе с Зубаном проследовал в «Блатную», откуда вновь донеслись возбуждённые голоса, и вскоре кучка шпанцов, матами подстегивающих свою решимость направилась к койке Розы, тихо родолжавшему свою вечную литанию:
Все пациенты вроде бы почивали, хотя это крайне не типично для психушки, по которой ночами всегда слоняются два-три изнуренных бессонницей типа, а ещё десяток развлекается на скрипучих койках онанизмом. По всей видимости, сейчас все упорно делали вид, что спят. Вроде Джигита, который, когда Руслан попытался растолкать его, захрапел ещё сильнее. С Гестапо и «Блатной» связываться никто не хотел.
Жалобные крики Розочки и звуки ударов убивали Руслана. Он втиснул голову в подушку, но и там они достали его. Резко сел на койке, с отчаянием вглядываясь в полутьму. Розочка был просто докучливый «дурак», один из многих. Руслан и сам частенько поддавал ему, когда тот слишком борзел. Кидаться на всю «Блатную», да ещё и санитара, было не просто безумием, а самоубийством. Но с возрастающим отчаянием Руслан понял, что именно это сейчас его долг.
Встал, натянул пижамные штаны и нехотя сделал шаг к курилке, откуда всё ещё раздавался Розочкин плач – неопытные палачи возились слишком долго. Оглянувшись, увидел, что кое-кто всё-таки не спит: давешний лысый дед сидел на койке, глядя на него в упор. Руслана этот взгляд странным образом подбодрил, даже вселил в него какое-то куражливое веселье. Отвернувшись, юноша быстро преодолел расстояние до курилки и ворвался туда, плечом отпихнув Хромоножку.
Разгоряченные пытатели не сразу увидели его – сгрудились в конце длинной комнаты над распростёртым телом, больше мешая друг другу. У Розы вся пижама была изорвана, он лежал почти голый, кровь текла из разбитой головы, но всё ещё трепыхался. В момент, когда влетел Руслан, Серый наступил на морщинистую тонкую шею и навалился всей тяжестью. Зубан придавил бьющиеся ноги. Гестапо стоял поодаль, подбадривая убийц короткими злыми матюгами. Он и заметил Руслана первым.
– У койку, махом! – успел крикнуть он, пока невменяемый от увиденного Руслан не добрался до него, простым захватом шмякнув о замызганный кафель стены.
Хромоножка зашлась дурным визгом.
В шее Розочки хрустнуло, он забился в судорогах. Серый снял ногу и со всей силы врезал ею подскочившему Руслану в живот. С пола угодил в пах быстро оклемавшийся Гестапо. Остальные всё ещё ошеломленно глядели, не веря своим глазам: Руслан считался «тихим».
Невыносимая, дурманящая боль поднималась снизу, захватывая всё тело до самой макушки. Но Руслан всё ещё дрался – походя пнул под ребра Гестапо и успел перехватить подлетающий кулак Серого. Развернувшись, как учили в секции, бросил огромного парня через спину. В этот момент подоспела Хромоножка, злобно заехавшая ему по руке палкой от швабры. Сил у тёлки было довольно, рука сразу онемела. Очнулись и остальные, поняв, что им противостоит всего лишь один какой-то козёл. Бьющие кулаки и ноги образовали кошмарную карусель. Он прижался спиной к стене, пытаясь блокировать удары, но понимал, что вот-вот упадет.
– Дайте я эту суку торцану! – раздался рёв Серого, и в переносицу Руслану устремился огромный кулак. На сей раз он не смог его перехватить. Нос хрустнул, затылок со страшной силой ударился о стену, Руслан стал медленно сползать по ней.
– Смирно, урки мокрожопые! – раздался ещё более оглушающий рёв.
Серый чудесным образом вспорхнул и отлетел, всем весом вдарив о заднюю стену. Теряющий сознание Руслан с изумлением увидел Лысого в одних трусах. Его огромное тело с буграми мышц, совсем не стариковское, лоснилось в тусклом свете единственной лампочки, огромные руки, как маховики, ходили в разные стороны, разбрасывая обалдевших «блатных».
– По конвертам, вафлы позорные! Я таких по зоне бушлатом гонял, падлы! Опущу ниже параши! – орал дед диким голосом.
– Припухай, вор в загоне! – его кулак ловко отправил Зубана в трепещущую кучу поверженных тел.
Сползший на пол Руслан увидел прямо перед собой струйку крови, стекающую с бледного пархатого черепа и вывернутую под неестественным углом шею.
– Розочка… – отчаянно вспыхнуло в нем.
Пред тем, как окончательно соскользнуть во мрак, он услышал заплетающийся испуганный голос доктора Бывалого, подоспевшего, как позже выяснилось, с подкреплением санитаров из других отделений.
…Руслан словно бы видел драку со стороны и как-то даже сверху, словно прилепился к потолку курилки и не в состоянии был сойти вниз, да даже и пошевелиться. Искажённые красные морды, хлещущие удары, кровь на полу, вопли и маты. Видел себя самого, окровавленного, прижимающегося к стене, с трудом защищающегося и, наконец, упавшего. Вся кодла кинулась на него, неистово топча ногами, избивая ручками швабр. Его тело перестало дергаться, и он со страхом понял, что умер.
Руслан нехотя поднял голову. От розовощекой монголоидной медсестры исходила струя животного здоровья, в столь скорбном месте просто неприличного. Но она плевала на это, как и на сборище полутрупов-полузверей в грязных пижамах, бесцельно меряющих шагами длинную сумеречную комнату с низким потолком, за которой в местном фольклоре почему-то закрепилось прозвище «греческий зал».
– Я не буду грустить, – ответил он тоном покладистого зомби.
– Ну, так вставай и ходи туда-сюда, – хихикнула жизнерадостная хакаска.
Руслан вновь опустил тяжёлый взгляд на грязную клеенку стола.
Монотонный бубнёж раздражал. Руслан вскинулся и злобно залепил Розе в ухо. Плюгавый, с шершавыми пятнами лишая на плешивом черепе хроник покорно встал и пересел в угол. Однако вскоре оттуда опять раздалось:
В могиле длинной
нам благодать.
Мы будем капли
со тьмы лизать.
Мокриц холодная мириада
проникнет в печень…
– Заткнись! – сквозь зубы прошипел Руслан.
…Грядет награда
за голод вечный —
жрать вечный камень.
Нет больше песен
и нет терзаний…
Ему было в лом вставать и обработать дурака серьёзно. Да, впрочем, и раздражение его уже ушло, как всегда, растворившись в глухой тоске, которая, казалось, была тут вместо кислорода. «Ну его, – подумал он, – дурак и дурак… Стихи вот пишет… Дурацкие… Но пишет же. А я и того не делаю».
Вся атмосфера в «Областном государственном учреждении здравоохранения „Энская областная психиатрическая больница № 2“», неофициально – «Ржанка», не располагала к свершениям. В общем-то, «Ржанка» не была «спецом», подчиненном МВД, куда по идее должны были упрятать Руслана. Принимая во внимание несовершеннолетний статус убийцы, его поместили на принудительное лечение в «обычный» дурдом.
Тем не менее, «Ржанка» не была обычным дурдомом. Руслан понял это, когда его как-то вывели под охраной двух дюжих санитаров за едой к обеду. Подходя к грязной кухне во дворе, он обратил внимание на сарай, откуда исходили мучительный визг фуговального станка и бодрый дух свежераспиленной сосны, почти перебивавший кухонный смрад. Двери сарая были приоткрыты. Заглянув туда, юноша с прохладным ощущением под ложечкой разглядел за клубящейся в свете тусклых ламп опилочной взвесью целый штабель новеньких гробов.
– Для вас, дураков, ящики, – хохотнул один из санитаров, ражий очкастый Борис.
– Блядь, я бы на них дерева не тратил, выкопал бы яму и всех зарыл. Живьем, – мрачно отозвался второй, сутулый и невысокий, отличающийся инфернальной злобой, за что имел среди больных красноречивое погоняло Гестапо.
– Ага, точно, – поддакнул Борис. – Нелюди же…
Руслан очень скоро понял, что гробовая мастерская работала тут не зря.
В больницу на окраине маленького поселка у огромной реки везли тех, кого нецелесообразно было держать в более цивильном стационаре Энска. Например, потому, что слишком много знали. Впрочем, таких опасались не очень: кто же «дуракам» поверит! Пусть они кому угодно поведают о пытках сульфо или электрошоком, или как особо непонятливым и упертым «санируют полость рта», терзая здоровый зуб до тех пор, пока сверло не врежется в пульпу. Или удаляют нерв без всякой анестезии. Или просто приказывают санитарам или «блатным» поучить паршивца. Те такие вещи делали охотно, а если паршивец при этом ненароком кидал ласты, то – невелика потеря. В истории болезни затюканный врач начертает: «Смерть от травм, полученных при падении с койки», а завхоз спишет ещё один гроб. Поговаривали, что подобное проделывали тут и по заказу любящих родственников или устному распоряжению какой-нибудь властной шишки.
Роза где-то опять завёл свою шарманку. «Сейчас люлей схлопочет», – меланхолически подумал Руслан, бесцельно вперив взор в расписанную аляповатой фреской стену: Лель и Купава на лоне природы. Щёки мифических персонажей были столь румяны, а глаза такие бешеные, словно они основательно перебрали циклодола. Что не удивительно: творение принадлежало кисти здешнего постояльца.
Прогноз Руслана сбылся почти сразу: Серый затащил дурака в туалет, откуда раздались смачные звуки ударов и тонкий вой, быстро оборвавшийся глухим стуком.
– Он что его, башкой о пол приложил что ли?.. – равнодушно вопросил пространство Джигит.
Никаким джигитом он не был – наркоман полугрузин, отхвативший жене мясным тесаком хороший кусок скальпа. Поскольку дама оправилась, Джигит сидел на обычной «принудке».
Руслан пожал плечами. Роза был чем-то вроде достопримечательности отделения, санитары относились к нему сносно, и если зверюга Серый его завалит, по головке того не погладят. Хоть и «блатной».
Ну да, «блатным» хорошо, и не всякий принудчик удостаивается этого почётного титула. Руслан, например, не «блатной». Да и Джигит тоже, хоть и пользуется у них определенным уважением. А Серый, сидевший сначала на малолетке, потом во взрослой зоне за убийство отчима – тот да. Руслан поежился, вспомнив двухметровую фигуру и широкое безжизненное лицо ещё совсем молодого парня. Он был очень жесток и тоже писал стихи. Но гораздо хуже, чем Роза.
«Да нет, не жив», – облегчённо одумал Руслан, увидев, как Роза, в синяках, со свежей ссадиной на голове с трудом выползает из сортира, пачкая пол кровью и фекалиями. В туалете вечно высился зловонный монблан, к которому прикладывали анусы почти все обитатели отделения. Изредка санитары ловили дежурного «дурака» и заставляли навести порядок, но уже через пару часов гнусная гора возвышалась вновь. Очевидно, это была подсознательная форма протеста.
– Ночью Серый Розочку трахнет, – Руслан не предполагал, а констатировал.
К педерастии у персонала отношение было двойственное. С одной стороны, за мужеложство положены были вязки и доза если не сульфо, то аминазина. С другой – уследить за многочисленными гомосексуальными актами в огромном отделении обычной ночной бригаде – врачу, медсестре и санитару, было никак невозможно. Конечно, если парочку застукают под одеялом в недвусмысленной позе, кто-то ляжет на вязки. Обычно, активный кавалер – в пассиве были в основном хроники, давно ушедшие в мир, откуда их уже не вытащить никакими наказаниями.
Такие, как Розочка, выпускник филфака Энского университета, к двадцати пяти годам опубликовавший сборник стихов и поэтическую подборку на полосу в «Юности». Когда в его голове заговорили «голоса», он яростно готовился к экзаменам в литинститут – за свой талант не опасался, но боялся, что зарубят из-за пятого пункта. Однако «голоса» посоветовали ему повременить, потому что главные его стихи ещё не созданы. И принялись диктовать ему, а он с восторгом записывал. Назаписывав целую тетрадь, понёс в местное издательство, уже выпустившее сборник его текстов про БАМ и комсомольский энтузиазм. Там посмотрели, участливо улыбаясь, сказали, что подумают, и с видимым облегчением выпроводили. Вечером за поэтом приехала психбригада.
Избитый Роза забился в щель между столом и дверью палаты, обхватив голову, мерно раскачивался. Он ничего не мог поделать: он был всего лишь рупором, эоловой арфой, звучавшей от дуновения ккой-то безумной музы.
Топот множества ног,
зелень мутных часов.
Мерить тапками пол —
это наш глупый рок…
Похоже, он всегда был гомосексуалистом, ещё когда таблетки и капельницы не сделали его безнадежным «дураком». Просто ему сейчас стало всё равно: не таясь, ложился с грязными больными на скрипящие койки, поворачивался к ним спиной, а после вставал, почесывая анус. Санитары давно махнули на него рукой.
…Смрадно-странные странники в доме чужом,
где про всех говорят и о каждом: «Не он»…
А Серый был молодой и гиперсексуальный, его не смущал лысина с розовыми лишаями, иногда изуродованная ещё и болячками от окурков, которые тушили о голый череп «дурака» «здоровые» больные. Не смущали его слюнявый рот, сопливый нос и тошнотворный запах.
Но Розочка не любил его – Серый делал больно. Роза любил Чику, приятного мальчика с эхолалией. Если его не раздражать и не пугать, он не станет часами громко повторять какое-нибудь услышанное слово, а просто будет гладить тело и тыкаться в спину мягким влажным ртом. Даже санитары смотрели на эту парочку с какой-то брезгливой нежностью, не препятствовали, и даже отгоняли от Розы левых ухажеров. Но Чика куда-то делся (был закопан на местном кладбище под деревянным столбиком с номером спустя четверо суток, как добрался в сестринской до шкафчика с лекарствами и сожрал сорок пять ампул барбамила вместе со стеклом). Бедный Розочка остался на растерзание отделению.
А голоса всё мучили, всё диктовали, и Роза, забывший, как писать буквы, вынужден был проговаривать тексты, чтобы они не распались в небытие. Такова теперь была его работа.
– Не грусти, Розочка, – тихо сказал ему Руслан, проходя в палату – близился отбой.
С продавленной койки юноша рассеянно наблюдал, как молится Лысый: молчаливый дед с военной выправкой, появившийся совсем недавно. Как и положено, утром и вечером он шагал по «греческому залу», днем усидчиво клеил конверты на трудотерапии (от чего Руслан все время отлынивал), размеренно хлебал за завтраком жидкую овсянку с кусочком масла, в обед – жидкий же супчик, и снова овсянку, но уже без масла, – за ужином. А перед сном вставал на колени и подолгу молился, размашисто крестясь. И – о чудо – ни санитары, ни «блатные» ему в этом не препятствовали.
Налюбовавшись истовыми поклонами, Руслан повернулся к лежащему на соседней койке Джигиту и спросил:
– У тебя цикла есть?
Цикла была и Джигит выделил от щедрот аж четыре колеса. В эту ходку в дурдом ему повезло: врачи обнаружили у него ярко выраженную циклодольную зависимость, потому и пользовали уменьшающимися дозами этого снадобья, вперемешку с препаратами, подавляющими эйфорию. Возможно, это эффективный способ лечения, но доктора плохо знали здешние нравы. Ушлые пациенты прятали под язык всю два раза в день выдаваемую горсть таблеток, делая вид, что глотают. Потом в палате колёса выплевывались и сортировались: «плохие» выбрасывались, а «хорошие» потреблялись. В последние дни Джигиту давали по восемь таблеток циклы, и он очень горевал, что скоро доза ещё уменьшится.
Руслан не очень увлекался таблетками, но сейчас ему необходимо было чем-то одурманиться – чувствовал: вот-вот накатят мысли об отце. Все эти полгода, сперва в следственном изоляторе, а потом здесь, яростно боролся с памятью о крови, о топорике, об укоризненном глазе… Иной раз это удавалась, но чаще – нет. Так что теперь он охотно проглотил всухую три таблетки, оставив одну на поддержание эйфории, чтобы она как можно позже выродилась в отвратительную нутряную дрожь и тревогу. Он даже подержал их чуть во рту, чтобы ощутить сладковатый привкус. Ещё очень хотелось есть – кормили тут мало и плохо. А цикла подавляла аппетит. Правда, полночи не удастся уснуть, но это и без таблеток обычное дело.
– Дай циклодола, – проскрипело рядом.
Он не заметил, как к койке подошел Розочка – его воняющее застарелой мочой ложе было в палате хроников, недалеко отсюда. Хотя, фактически, всё отделение представляло собой одно огромное помещение, разделенное неполными перегородками на отсеки, приличия ради именуемые палатами.
Розочка, опустив крючковатый нос с каплей к дощатому полу, не говорил больше ни слова, переминался с ноги на ногу – его мучительно сковывали нейролептики. Руслан слегка удивился, что Роза, оказывается, способен был разговаривать не только стихами. Сам не зная почему, протянул хронику последнее колесо. Тот жадно схватил его, сунул в рот и, не благодаря, поплелся к своей койке.
Роза раскумарился.
Малютка-циклодол в меня забрел
и тихой радостью наполнил мне ладони.
Тот день был гол, он источал нелепость
на беззащитные глаза мои.
Я был, как штурмом раненая крепость,
тишайше ползали по миру тараканы,
во тьме трубили злобные фанфары,
зовущие на пир, где жрут мозги…
Старые половицы заскрипели под тяжелыми шагами. В полутьме, разбавленной негасимым электричеством надзорной палаты, прошёл Серый, большой и сутулый. Потянуло тухлым духом очень грязного тела. Он шёл трахать Розу.
Руслан не мог спать, его уже потряхивал отходняк, и было стрёмно слушать возню, прерывистое дыхание и жалобное бормотание Розы.
Тем более, что-то у них пошло не так. Серый вдруг коротко взвыл и почти пробежал в свою палату, именуемую «Блатной». Она была чуть чище, чем остальные, там стояли новые койки, а тумбочки находились в полной безопасности от здешних воришек.
Руслан приподнялся, вслушиваясь, что происходит у «блатных».
– …блядьнахсукавротминтайнахблядьвпиз… – доносилась приглушенная мантра Серого.
Но тут он взвыл уже почти во весь голос – видимо, ему было очень больно:
– Убью! Укусил, падла! Я почти приплыл уже, а он… ёёёпнахсукабля!..
Раздались голоса друзей отвергнутого кавалера, возмущенных неслыханной дерзостью «дурака». Конспиративный базар кипешевал довольно долго, пока не раздался неприятный голос здешнего авторитета Зубана (в зоне, впрочем, этот баклан, чалившийся по какому-то кирному шухеру, не имел ни малейшего веса):
– Мочить петуха будем. Прям щас.
«Блатные» озадаченно замолкли. Одно дело было, развернув пальцы веером, щемить хроников, а другое – решиться на реальную мокруху. Маленького тюремного опыта Руслана, пару месяцев отсидевшего в следственном изоляторе, хватало, чтобы понять: «блатные» эти блатными не были, так, вчерашние малолетки, всякие сявки, да ещё солдаты Советской армии, «закосившие по дурке». Но им очень хотелось быть «правильными пацанами», про которых так сладко пел Зубан, коего они почитали не ниже, чем вором в законе.
– Сегодня Гестапо, – упорно гнул Зубан, – с ним добазаримся.
Этот козел понимал: вот-вот его симуляция будет окончательно разоблачена, и он снова отправится топтать зону, чего ему совсем не хотелось. Но раз уж это неизбежно, собирался появиться там в авторитете, приобретённом с помощью убийства. Расчет был дурацким, но Зубан и был дураком – в истинном смысле слова.
«Ведь точно замочат! – лихорадочно думал Руслан, в котором уже потухли последние проблески эйфории. – Дежурят Гестапо и Хромоножка, они же совсем отмороженные! А в ординаторской – Бывалый, бухой, как всегда…»
Компания была самая одиозная. Уж лучше бы пусть очкастый Борис. Он хоть иногда и практиковал по ночам с «дураками» французскую любовь, ибо жил холостяком, но «блатные» побаивались его внушительных габаритов. А ещё бы лучше – справедливый Гусар и хакаска Алена, одним визгливым голосом способная раскидать всех буйных по койкам… Но Гестапо, у которого явно ехала крыша по садизму, да ещё эта одноногая блядища, полежавшая под всеми «блатными»… И доктор по фамилии Бывалый, которого в его дежурство никогда не видели в отделении, поскольку он имел обычай тихо накачиваться спиртом в ординаторской и почивать до утра.
Зубан уже вышел в коридор, где дежурная бригада чифирём отмечала праздник весны и труда.
Руслан понятия не имел, что делать. Бежать в ординаторскую было бесполезно – туда просто закрыты двери. О помощи со стороны дежурной бригады даже не думал. Тем более что в этот момент Гестапо вместе с Зубаном проследовал в «Блатную», откуда вновь донеслись возбуждённые голоса, и вскоре кучка шпанцов, матами подстегивающих свою решимость направилась к койке Розы, тихо родолжавшему свою вечную литанию:
– Пшёл, сука! – проревел Серый и потащил захныкавшего Розочку в курилку – узкую комнату без окон, часто служившую пыточной. За ними поспешили остальные. Процессию замыкал мерзко ухмыляющийся Гестапо. Припадая на протез, из коридора вылезла крашеная блондинка Хромоножка, проковыляла до порога и стала жадно смотреть представление.
…Но вот сюда явился циклодол,
и молью разлетелась эта нечисть,
а он, веселье разбросав по венам,
устроился на троне золотом.
Лукава его ласка и опасна.
Исчезнет он – настанет тряска.
Из ваксы боли и болотной ряски
придет тиран в крестообразной маске…
Все пациенты вроде бы почивали, хотя это крайне не типично для психушки, по которой ночами всегда слоняются два-три изнуренных бессонницей типа, а ещё десяток развлекается на скрипучих койках онанизмом. По всей видимости, сейчас все упорно делали вид, что спят. Вроде Джигита, который, когда Руслан попытался растолкать его, захрапел ещё сильнее. С Гестапо и «Блатной» связываться никто не хотел.
Жалобные крики Розочки и звуки ударов убивали Руслана. Он втиснул голову в подушку, но и там они достали его. Резко сел на койке, с отчаянием вглядываясь в полутьму. Розочка был просто докучливый «дурак», один из многих. Руслан и сам частенько поддавал ему, когда тот слишком борзел. Кидаться на всю «Блатную», да ещё и санитара, было не просто безумием, а самоубийством. Но с возрастающим отчаянием Руслан понял, что именно это сейчас его долг.
Встал, натянул пижамные штаны и нехотя сделал шаг к курилке, откуда всё ещё раздавался Розочкин плач – неопытные палачи возились слишком долго. Оглянувшись, увидел, что кое-кто всё-таки не спит: давешний лысый дед сидел на койке, глядя на него в упор. Руслана этот взгляд странным образом подбодрил, даже вселил в него какое-то куражливое веселье. Отвернувшись, юноша быстро преодолел расстояние до курилки и ворвался туда, плечом отпихнув Хромоножку.
Разгоряченные пытатели не сразу увидели его – сгрудились в конце длинной комнаты над распростёртым телом, больше мешая друг другу. У Розы вся пижама была изорвана, он лежал почти голый, кровь текла из разбитой головы, но всё ещё трепыхался. В момент, когда влетел Руслан, Серый наступил на морщинистую тонкую шею и навалился всей тяжестью. Зубан придавил бьющиеся ноги. Гестапо стоял поодаль, подбадривая убийц короткими злыми матюгами. Он и заметил Руслана первым.
– У койку, махом! – успел крикнуть он, пока невменяемый от увиденного Руслан не добрался до него, простым захватом шмякнув о замызганный кафель стены.
Хромоножка зашлась дурным визгом.
В шее Розочки хрустнуло, он забился в судорогах. Серый снял ногу и со всей силы врезал ею подскочившему Руслану в живот. С пола угодил в пах быстро оклемавшийся Гестапо. Остальные всё ещё ошеломленно глядели, не веря своим глазам: Руслан считался «тихим».
Невыносимая, дурманящая боль поднималась снизу, захватывая всё тело до самой макушки. Но Руслан всё ещё дрался – походя пнул под ребра Гестапо и успел перехватить подлетающий кулак Серого. Развернувшись, как учили в секции, бросил огромного парня через спину. В этот момент подоспела Хромоножка, злобно заехавшая ему по руке палкой от швабры. Сил у тёлки было довольно, рука сразу онемела. Очнулись и остальные, поняв, что им противостоит всего лишь один какой-то козёл. Бьющие кулаки и ноги образовали кошмарную карусель. Он прижался спиной к стене, пытаясь блокировать удары, но понимал, что вот-вот упадет.
– Дайте я эту суку торцану! – раздался рёв Серого, и в переносицу Руслану устремился огромный кулак. На сей раз он не смог его перехватить. Нос хрустнул, затылок со страшной силой ударился о стену, Руслан стал медленно сползать по ней.
– Смирно, урки мокрожопые! – раздался ещё более оглушающий рёв.
Серый чудесным образом вспорхнул и отлетел, всем весом вдарив о заднюю стену. Теряющий сознание Руслан с изумлением увидел Лысого в одних трусах. Его огромное тело с буграми мышц, совсем не стариковское, лоснилось в тусклом свете единственной лампочки, огромные руки, как маховики, ходили в разные стороны, разбрасывая обалдевших «блатных».
– По конвертам, вафлы позорные! Я таких по зоне бушлатом гонял, падлы! Опущу ниже параши! – орал дед диким голосом.
– Припухай, вор в загоне! – его кулак ловко отправил Зубана в трепещущую кучу поверженных тел.
Сползший на пол Руслан увидел прямо перед собой струйку крови, стекающую с бледного пархатого черепа и вывернутую под неестественным углом шею.
– Розочка… – отчаянно вспыхнуло в нем.
Пред тем, как окончательно соскользнуть во мрак, он услышал заплетающийся испуганный голос доктора Бывалого, подоспевшего, как позже выяснилось, с подкреплением санитаров из других отделений.
…Руслан словно бы видел драку со стороны и как-то даже сверху, словно прилепился к потолку курилки и не в состоянии был сойти вниз, да даже и пошевелиться. Искажённые красные морды, хлещущие удары, кровь на полу, вопли и маты. Видел себя самого, окровавленного, прижимающегося к стене, с трудом защищающегося и, наконец, упавшего. Вся кодла кинулась на него, неистово топча ногами, избивая ручками швабр. Его тело перестало дергаться, и он со страхом понял, что умер.