Страница:
Было бы опрометчиво и легкомысленно высказывать категорические суждения о том, каким стал бы император, если бы он не скончался в 1730 году от случайной болезни. И все же скудные свидетельства современников склоняют к мысли о том, что Петр II готов был подражать не деду, а отцу, а отчасти и своей предшественнице на троне, супруге Петра Великого Екатерине Алексеевне, использовавшей трон лишь для удовлетворения личных удовольствий. Так, из нескольких высказываний Петра II следует, что он не любил Петербург, равно как не любил моря, и обещал «не гулять по морю так, без всякой цели, наподобие царя, его деда». Не беремся судить, отражают ли эти высказывания собственное мнение юного царя или внушены ему Долгорукими.
В июне 1727 года австрийский посол граф Рабутин с сожалением отмечал: «Иногда юный монарх намекает на то, что он властелин». Показателен эпизод, произошедший летом того же года, когда в Петербург прибыл фельдмаршал князь М. М. Голицын. Фельдмаршал пожелал побывать у государя, однако, как сообщает Лефорт, император, питавший неприязнь к Голицыну, дабы не встречаться с ним, удалился в сад и велел караульным никого туда не пускать. Голицын удалился ни с чем, а когда на следующий день он сел рядом с царем за обеденным столом, то Петр заявил, что присутствие старого фельдмаршала ему неприятно. В другой раз юный монарх проявил бестактность к своему наставнику. Во время бала Остерман сделал императору какое-то замечание, но тот отреагировал крайне грубо.
Почти сразу же после того, как Петр был провозглашен императором, он уже вполне сознавал, что является самым важным лицом в государстве. В донесении от 30 мая 1727 года Маньян отметил первый эпизод такого рода: во время похорон Екатерины Петр «припомнил, что герцог Голштинский занял место впереди него при церемонии погребения его предка (Петра I. — Н. П.).И этот молодой монарх пожелал по своем прибытии в церковь удалить великую княжну, сестру свою, из того ряда, в котором она находилась позади двух принцесс, и поставить рядом с собою». Тот же Маньян в июле 1727 года писал о «непреклонности, обнаруживаемой молодым монархом в проявлении своей воли»; эта непреклонность обещала в будущем породить в нем «сопротивление воле князя», то есть его тогдашнего опекуна Меншикова. [132]Как уже знает читатель, эти опасения не были напрасными.
Прусский посол Мардефельд в июне 1727 года также доносил об опасениях Меншикова на этот счет. Светлейший жаловался на то, что монарх «не принимает никаких советов и действует по своей собственной воле и своего доверенного друга Долгорукого». В донесении от 12 июля 1727 года австрийский посол Рабутин писал: «Развлечения берут верх; часы учения не определены точно, время проходит без пользы, и государь все более и более привыкает к своенравию». В этот же день отправил донесение Мардефельд: «Между тем, монарх повелевает и делает, что хочет, всегда занятый беготнею, враг возражений, царь утомил свой двор».
Чем дальше, тем больше Петр проявлял самостоятельность. Похоже, не было дипломата в Петербурге и Москве, который бы не извещал об этом свой двор. Секретарь австрийского посольства Гогенгольц 1 апреля 1728 года доносил Карлу VI: «Прежде можно было противодействовать всему этому, теперь же нельзя и думать об этом, потому что государь знает свою неограниченную власть и не желает исправляться. Он действует исключительно по своему усмотрению, следуя лишь советам своих фаворитов». Это наблюдение подтвердил граф Вратислав, сменивший скончавшегося Рабутина: «Государь хорошо знает, что располагает полною властью и свободою, и не пропускает случая воспользоваться этим по своему усмотрению». Вратислав отметил в 1729 году еще две важные черты характера Петра II — умение скрывать свои мысли и притворяться: «Искусство притворяться составляет преобладающую черту характера императора. Его настоящих мыслей никто не знает». Близкие к этим черты натуры императора еще раньше, в 1728 году, отметил английский дипломат К. Рондо: «Крайнее непостоянство царя в своих симпатиях: сегодня хочет одного, завтра — совсем противного». В этом нет ничего удивительного. Скрытность отрока являлась ответной реакцией на давление извне, на различные, зачастую противоположные влияния, между которыми он вынужден был лавировать. С автором процитированного донесения можно поспорить лишь в том отношении, что частая смена настроения «крайне неудобна для министров, лишенных возможности держаться какой бы то ни было определенной системы». Смена настроений Петра если и вызывала неудобство для «министров», то не на государственном, а на бытовом уровне.
В донесениях иностранных дипломатов часто сообщается, что Петр «действует исключительно по своему усмотрению»; что он «делает, что хочет; что никто не смеет ни говорить ему ни о чем, ни советовать». Сфера интересов императора ограничивалась охотой и женщинами, и он оживлялся только тогда, когда заходила речь о породах собак, об охотничьих трофеях, о сноровке егерей или о любовных утехах. «Царь только и участвует в разговорах о собаках, лошадях, охоте; слушает всякий вздор, хочет жить в сельском уединении; о чем-нибудь другом и знать не хочет», — доносил Лефорт 14 ноября 1839 года. [133]
Гадать о том, сумел бы Петр преодолеть эти страсти и стать добродетельным государем, бессмысленно, хотя некоторые признаки его исправления, правда слабые, все же имеются. Так, как мы помним, он велел раздать приближенным свою псарню — однако это не помешало ему по-прежнему убивать время на охоте. В последние недели жизни царь, по свидетельству Братислава, увлекся музыкой, стал прилежно упражняться на виолончели и после нескольких уроков мог исполнять два менуэта. Но и страсть к музыке, если бы она даже стала устойчивой, не дает оснований усмотреть в ней задатки государственного деятеля.
Какие-то акции государственного характера Петр II все же принимал. Но и их трудно занести ему в актив. Важнейшим следствием пребывания Петра II на престоле можно признать длительное пребывание двора в Москве. После коронации юный император не торопился возвращаться в Северную столицу. В связи с этим возникла опасность того, что Петербург лишится статуса столицы империи и придет в упадок. На перенесении столицы обратно в Москву настаивали вельможи, чьи имения были расположены в центре Европейской России. Они испытывали большие неудобства от того, что Петр Великий объявил Петербург столицей страны. В Москве были лучше климат, почва; новая же столица, как известно, была подвержена наводнениям.
Но сам Петр в этом вопросе отнюдь не руководствовался государственным интересом. Москва и окрестности привлекали его прежде всего обилием дичи всякого рода и возможностью удовлетворить свою страсть к охоте.
Еще об одном эпизоде, свидетельствующем хоть о каком-то интересе императора к государственным делам, упомянул Маньян. Правда, эпизод этот носит частный характер: летом 1729 года царь устроил смотр для двух гвардейских полков. Солдаты выполняли команды так дурно, что Петр, «разгневавшись, удалился внезапно, не ожидая конца смотра».
Сказанное выше позволяет сделать несколько выводов. Важнейший из них следующий. Петр II вкусил силу власти гораздо раньше, чем у него появилась возможность понять, как следует распоряжаться этой властью. В этом, как это ни покажется парадоксальным, виноват прежде всего Остерман. Это он внушил Петру мысль свалить Меншикова, то есть совершить акцию, равнозначную дворцовому перевороту. Падение же Меншикова означало, что не осталось ни одного человека, способного хоть как-то влиять на императора-отрока. Еще больше укрепила у отрока мысль о вседозволенности коронация. Правда, вседозволенность эта не успела реализоваться в акциях государственного значения и ограничивалась поступками, относящимися к бытовой сфере жизни двора.
Ну а в дальнейшем вина за то, что ублажались любые капризы отрока, в том числе не свойственные его юному возрасту, целиком и полностью лежит на сыне и отце Долгоруких. Впрочем, они, по большому счету, лишь продолжили то, что начал Меншиков. Его затея с помолвкой императора, которому не исполнилось и двенадцати лет, должна была превратить малолетнего главу государства в фактическую марионетку в его руках. У Меншикова это не получилось. Не получилось, как мы увидим, и у Долгоруких.
Глава восьмая
В июне 1727 года австрийский посол граф Рабутин с сожалением отмечал: «Иногда юный монарх намекает на то, что он властелин». Показателен эпизод, произошедший летом того же года, когда в Петербург прибыл фельдмаршал князь М. М. Голицын. Фельдмаршал пожелал побывать у государя, однако, как сообщает Лефорт, император, питавший неприязнь к Голицыну, дабы не встречаться с ним, удалился в сад и велел караульным никого туда не пускать. Голицын удалился ни с чем, а когда на следующий день он сел рядом с царем за обеденным столом, то Петр заявил, что присутствие старого фельдмаршала ему неприятно. В другой раз юный монарх проявил бестактность к своему наставнику. Во время бала Остерман сделал императору какое-то замечание, но тот отреагировал крайне грубо.
Почти сразу же после того, как Петр был провозглашен императором, он уже вполне сознавал, что является самым важным лицом в государстве. В донесении от 30 мая 1727 года Маньян отметил первый эпизод такого рода: во время похорон Екатерины Петр «припомнил, что герцог Голштинский занял место впереди него при церемонии погребения его предка (Петра I. — Н. П.).И этот молодой монарх пожелал по своем прибытии в церковь удалить великую княжну, сестру свою, из того ряда, в котором она находилась позади двух принцесс, и поставить рядом с собою». Тот же Маньян в июле 1727 года писал о «непреклонности, обнаруживаемой молодым монархом в проявлении своей воли»; эта непреклонность обещала в будущем породить в нем «сопротивление воле князя», то есть его тогдашнего опекуна Меншикова. [132]Как уже знает читатель, эти опасения не были напрасными.
Прусский посол Мардефельд в июне 1727 года также доносил об опасениях Меншикова на этот счет. Светлейший жаловался на то, что монарх «не принимает никаких советов и действует по своей собственной воле и своего доверенного друга Долгорукого». В донесении от 12 июля 1727 года австрийский посол Рабутин писал: «Развлечения берут верх; часы учения не определены точно, время проходит без пользы, и государь все более и более привыкает к своенравию». В этот же день отправил донесение Мардефельд: «Между тем, монарх повелевает и делает, что хочет, всегда занятый беготнею, враг возражений, царь утомил свой двор».
Чем дальше, тем больше Петр проявлял самостоятельность. Похоже, не было дипломата в Петербурге и Москве, который бы не извещал об этом свой двор. Секретарь австрийского посольства Гогенгольц 1 апреля 1728 года доносил Карлу VI: «Прежде можно было противодействовать всему этому, теперь же нельзя и думать об этом, потому что государь знает свою неограниченную власть и не желает исправляться. Он действует исключительно по своему усмотрению, следуя лишь советам своих фаворитов». Это наблюдение подтвердил граф Вратислав, сменивший скончавшегося Рабутина: «Государь хорошо знает, что располагает полною властью и свободою, и не пропускает случая воспользоваться этим по своему усмотрению». Вратислав отметил в 1729 году еще две важные черты характера Петра II — умение скрывать свои мысли и притворяться: «Искусство притворяться составляет преобладающую черту характера императора. Его настоящих мыслей никто не знает». Близкие к этим черты натуры императора еще раньше, в 1728 году, отметил английский дипломат К. Рондо: «Крайнее непостоянство царя в своих симпатиях: сегодня хочет одного, завтра — совсем противного». В этом нет ничего удивительного. Скрытность отрока являлась ответной реакцией на давление извне, на различные, зачастую противоположные влияния, между которыми он вынужден был лавировать. С автором процитированного донесения можно поспорить лишь в том отношении, что частая смена настроения «крайне неудобна для министров, лишенных возможности держаться какой бы то ни было определенной системы». Смена настроений Петра если и вызывала неудобство для «министров», то не на государственном, а на бытовом уровне.
В донесениях иностранных дипломатов часто сообщается, что Петр «действует исключительно по своему усмотрению»; что он «делает, что хочет; что никто не смеет ни говорить ему ни о чем, ни советовать». Сфера интересов императора ограничивалась охотой и женщинами, и он оживлялся только тогда, когда заходила речь о породах собак, об охотничьих трофеях, о сноровке егерей или о любовных утехах. «Царь только и участвует в разговорах о собаках, лошадях, охоте; слушает всякий вздор, хочет жить в сельском уединении; о чем-нибудь другом и знать не хочет», — доносил Лефорт 14 ноября 1839 года. [133]
Гадать о том, сумел бы Петр преодолеть эти страсти и стать добродетельным государем, бессмысленно, хотя некоторые признаки его исправления, правда слабые, все же имеются. Так, как мы помним, он велел раздать приближенным свою псарню — однако это не помешало ему по-прежнему убивать время на охоте. В последние недели жизни царь, по свидетельству Братислава, увлекся музыкой, стал прилежно упражняться на виолончели и после нескольких уроков мог исполнять два менуэта. Но и страсть к музыке, если бы она даже стала устойчивой, не дает оснований усмотреть в ней задатки государственного деятеля.
Какие-то акции государственного характера Петр II все же принимал. Но и их трудно занести ему в актив. Важнейшим следствием пребывания Петра II на престоле можно признать длительное пребывание двора в Москве. После коронации юный император не торопился возвращаться в Северную столицу. В связи с этим возникла опасность того, что Петербург лишится статуса столицы империи и придет в упадок. На перенесении столицы обратно в Москву настаивали вельможи, чьи имения были расположены в центре Европейской России. Они испытывали большие неудобства от того, что Петр Великий объявил Петербург столицей страны. В Москве были лучше климат, почва; новая же столица, как известно, была подвержена наводнениям.
Но сам Петр в этом вопросе отнюдь не руководствовался государственным интересом. Москва и окрестности привлекали его прежде всего обилием дичи всякого рода и возможностью удовлетворить свою страсть к охоте.
Еще об одном эпизоде, свидетельствующем хоть о каком-то интересе императора к государственным делам, упомянул Маньян. Правда, эпизод этот носит частный характер: летом 1729 года царь устроил смотр для двух гвардейских полков. Солдаты выполняли команды так дурно, что Петр, «разгневавшись, удалился внезапно, не ожидая конца смотра».
Сказанное выше позволяет сделать несколько выводов. Важнейший из них следующий. Петр II вкусил силу власти гораздо раньше, чем у него появилась возможность понять, как следует распоряжаться этой властью. В этом, как это ни покажется парадоксальным, виноват прежде всего Остерман. Это он внушил Петру мысль свалить Меншикова, то есть совершить акцию, равнозначную дворцовому перевороту. Падение же Меншикова означало, что не осталось ни одного человека, способного хоть как-то влиять на императора-отрока. Еще больше укрепила у отрока мысль о вседозволенности коронация. Правда, вседозволенность эта не успела реализоваться в акциях государственного значения и ограничивалась поступками, относящимися к бытовой сфере жизни двора.
Ну а в дальнейшем вина за то, что ублажались любые капризы отрока, в том числе не свойственные его юному возрасту, целиком и полностью лежит на сыне и отце Долгоруких. Впрочем, они, по большому счету, лишь продолжили то, что начал Меншиков. Его затея с помолвкой императора, которому не исполнилось и двенадцати лет, должна была превратить малолетнего главу государства в фактическую марионетку в его руках. У Меншикова это не получилось. Не получилось, как мы увидим, и у Долгоруких.
Глава восьмая
Вторая несостоявшаяся женитьба
С падением Меншикова Петр II освободился от жесткой опеки светлейшего. Но обрести независимость от взрослых, самостоятельность в поступках и суждениях он, разумеется, не мог. Его воспитателем оставался А. И. Остерман, но и влияние Остермана на императора с каждым днем ослабевало в пользу фаворита Ивана Долгорукого, а затем его отца князя Алексея Григорьевича.
Как мы уже говорили, влияние Долгоруких совершенно не походило на влияние Меншикова. Самородку Меншикову алчность и беспредельное честолюбие не мешали быть государственным деятелем, вполне понимавшим необходимость дать наследнику трона должное воспитание и образование. У ограниченного князя Алексея, напротив, интерес к судьбе императора не простирался далее использования своего влияния для личной корысти. Влияние Долгоруких опиралось лишь на удовлетворение капризов своенравного отрока и поощрение его нездоровых наклонностей.
«Князь Алексей, — делился своим впечатлением с испанским двором де Лириа, — человек недальновидный, и его глупость простирается до того, что он завидует царской милости к сыну и желает его падения, чтобы в милость царя попал другой (его сын. — 77. 77.)». Ссоры отца с сыном, видимо, носили перманентный характер — за размолвкой наступало перемирие, сменявшееся новой вспышкой неприязни. Процитированный выше текст заимствован из депеши де Лириа, датированной 21 июня 1729 года. Французский посол Маньян отправил донесение в феврале следующего года и тоже отметил ссору между отцом и сыном Долгорукими: царский любимец «поссорился недавно с своим отцом». Яблоком раздора оказался Остерман. «Князь Иван Долгорукий, фаворит царя… есть враг Остермана, а отец его, князь Алексей, слепой друг барона и думает, что нет другого человека в мире такого умника, как Остерман». Между тем князь Иван находился в крайней вражде с Остерманом: обе стороны «поклялись не успокоиться до тех пор, пока один из них не будет уничтожен» — такие намерения, согласно донесению Лефорта, они высказывали еще в октябре 1727 года.
Хотя интеллектуальный потенциал Долгоруких резко отличался от потенциала Меншикова, они добивались одинаковой цели — выдать замуж одну из своих дочерей за императора. Но условия, которыми они располагали для достижения этой цели, существенно отличались. Формально Александр Данилович стоял как бы в стороне от матримониальных дел царствующей династии — они были определены «Тестаментом» Екатерины I, обязывавшей наследника престола жениться на одной из дочерей Меншикова. Следовательно, Меншиков всего лишь выполнял волю скончавшейся императрицы, объявленную 7 мая 1727 года.
Перед Алексеем Долгоруким стояла более сложная задача — ему самому надлежало уговорить императора жениться на одной из своих дочерей. Более того, Алексею Долгорукому надлежало добиваться одобрения этого брака со стороны вельмож, что оказалось непосильной задачей. Тем более что князь действовал прямолинейно и грубо, чем вызывал зависть и ненависть правящей элиты. 8 мая 1729 года Маньян доносил: «Начинают слышаться жалобы на высокомерных Долгоруких, которые удаляют всех, кто приглянулся царю». [134]Задача усложнялась еще и тем, что император взрослел, проявлял больше строптивости и самостоятельности; следовательно, требовалось больше усилий и времени, чтобы достичь желаемого результата.
При этом перед Долгорукими стояла еще одна непростая задача — погасить страсть будущего зятя к своей тетке. Эта страсть достигла апогея к 1729 году. Охота, выезды царя за пределы старой столицы должны были, по замыслу князя, лишить императора свиданий с цесаревной. На эту цель охотничьих экспедиций Петра II обратил внимание де Лириа: «Все негодуют на князя Алексея Долгорукого, отца фаворита, который под предлогом развлечь его царское величество и удалить его от случаев видеть принцессу Елизавету каждый день выдумывает для него новые и новые выезды».
В народе же носились слухи о том, что князь Алексей Долгорукий, обладавший необыкновенно многочисленной псарней, пытается «заразить» царя страстью к охоте и собакам: «Долгорукие и государя приучили к ним до того, что он сам мешает в корыте собакам». [135]
О том, как постепенно вызревало и реализовывалось у князя Алексея Григорьевича намерение женить царя на одной из своих дочерей, можно судить по донесениям иностранных дипломатов. Трудно сказать, подсказал ли Долгорукому кто-либо эту мысль, или он самостоятельно двигался по дорожке, проторенной Меншиковым. Во всяком случае в 1727 году у него этого намерения еще как будто не было, или по крайней мере источники его не подтверждают. Лефорт, например, в октябре этого года ограничился лишь констатацией факта наличия у князя Алексея двух дочерей, но не обмолвился ни единым словом о намерении его использовать их в качестве невест: «У князя Алексея есть очень хорошенькие дочери, которые бы могли иметь свои виды на царя». Как увидим ниже, «виды на царя» возникли не у дочерей, а у их отца.
Первое прямое свидетельство на этот счет обнаруживается в депеше де Лириа, отправленной 29 ноября 1728 года: «Отец фаворита думает женить царя на своей дочери, а тщеславие фаворита (князя Ивана Долгорукого. — А. К.)доходит до того, что он задумывает жениться на принцессе Елизавете». [136]Похожими сведениями располагал еще один дипломат — саксонский резидент Лефорт, извещавший свой двор 2 декабря 1728 года о том, что фавор Долгоруких, «по моему мнению, кончится тем, что царь захочет когда-либо осчастливить их своим родством, по крайней мере, отец любимца старается, чтобы выбор непременно пал на одну из его дочерей. В этом отношении отец и любимец не совсем согласны, как случается и во многих других случаях. Отцу хотелось, чтобы монарх предпочел младшую дочь, а сыну — старшую, чему сочувствуют все, к ней же и царь имеет более расположения». [137]
С конца 1729 года разговоры о женитьбе Петра на несколько месяцев затихли. В марте их возобновил французский дипломат Маньян, извещавший Версаль: «…жена, две дочери и сыновья князя Долгорукого, отца фаворита, последовали с царем на охоту, куда отправился его царское величество. Это многих заставило призадуматься. Мысль Долгорукого женить царя на одной из своих дочерей известна всем. Но теперь всем представляется, что надлежащим случаем он хочет воспользоваться для решительного сговора». Далее Маньян пророчествует о судьбе Долгоруких в случае осуществления замысла: «Если князь Долгорукий сделает эту глупость (второй том глупости Меншикова), он рискует ускорить гибель своего дома, против которого раздражены все здешние. Царь еще очень молод, и всего можно бояться от его благоволения к князьям Долгоруким, отцу и сыну. Если этот брак состоится, Россия возвратится к своему прежнему варварству». [138]Ожидаемый сговор, однако, не состоялся — возможно, из-за сопротивления самого Петра. Князю потребовалось более полугода, чтобы уговорить императора совершить решающий шаг.
В июле 1729 года Лефорт извещал: А. Г. Долгорукий «употребляет все усилия… выставить своих дочерей, на которых, однако же, царь до сих пор не обращает никакого внимания».
Иностранные дипломаты в марте — ноябре 1729 года были единодушны в оценке трагических последствий этого брака для самих Долгоруких в случае, если бы осуществился замысел князя Алексея Григорьевича. В их донесениях имеются многочисленные свидетельства равнодушия жениха к своей предполагаемой невесте. Князь Алексей Григорьевич же всеми силами стремился изолировать Петра от стороннего влияния.
Напомним, что ограничить связи Петра с внешним миром пытался и Меншиков, поселивший нареченного зятя в своем дворце и отдавший его под надзор своей семьи. Алексей Долгорукий той же цели пытался достичь за счет страсти императора к охоте. Леса и поля Подмосковья казались ему самым удобным местом изоляции царя. Первый такой выезд Петра на охоту в сопровождении семьи Алексея Долгорукого зафиксировал Маньян в марте 1729 года. С этого времени они стали постоянными. Де Лириа сообщал в октябре: Долгорукий «таскает своих дочерей во все экскурсии с царем, и там царь по вечерам привык играть с ними в карты». [139]Но и в июле Петр, согласно депеше Лефорта, не обращал никакого внимания ни на одну из дочерей Долгорукого. «Князь Алексей Долгорукий, — доносил Лефорт в октябре, — сделавшийся вторым Меншиковым, старается не допускать кого бы то ни было говорить с царем, тем менее заслужить его доверие; носятся слухи, что царь скоро женится на младшей дочери Долгорукого, она начинает ему нравиться, тем более что отец устраивает так, что он постоянно около нее». [140]
В депеше, отправленной неделю спустя, дипломат сообщал уже о полном равнодушии царя к ожидавшемуся браку. В то же время «все Долгорукие с ужасом и страхом ожидают этого брака в той уверенности, что настанет день, когда им всем придется поплатиться за эту безумную ставку. Одним словом, этот брак никому не нравится». Даже министру иностранных дел Франции была ясна опасность, которой могут подвергнуться Долгорукие: министр де Морвиль делился своими мыслями с послом: «Всегда можно будет удивляться тому, что пример князя Меншикова не сделал Долгоруковых более умеренными в своих планах и намерениях».
К середине октября, видимо, была достигнута договоренность о помолвке. Косвенным доказательством этого явилось сообщение Лефорта о том, что клан Долгоруких озабочен приобретением нарядов и драгоценностей к ним.
Опасения за судьбу Долгоруких разделял де Лириа, высказав их в более решительной форме: «Эти Долгорукие идут по стопам Меншикова и со временем будут иметь тот же конец. Их ненавидят все, они не хотят расположить к себе никого, и теперь они женят царя, можно сказать силою, злоупотребляя его нежным возрастом; но достигни его величество 15 или 16 лет, его верные министры разъяснят ему сущность дела: тогда он же не замедлит раскаяться в своей женитьбе, и Долгорукие погибли, а царица наверное кончит монастырем». [141]
Затруднительно сказать, что из себя представляла старшая из сестер Долгоруких Екатерина, на которой остановил свой выбор император. Затруднительно потому, что историки располагают противоположными отзывами относительно ее внешности и характера, высказанными разными лицами в разное время.
Первый по времени отзыв о дочерях А. Г. Долгорукого, сделанный, правда, с чужих слов, принадлежит Маньяну. Он писал в октябре 1727 года: у князя есть «две дочери одних лет с здешним государем, как говорят, обладающих замечательной красотою, усиленною еще внутренними достоинствами». В этой же депеше имеется глухое упоминание о намерениях князя Алексея: «Благодаря заботам отца, они успели привлечь внимание царя, у которого изгладилось нечто вроде страсти, питаемой им к принцессе Елизавете». [142]
Оценка дочерей явно исходила из стана Долгоруких. В ней желаемое выдавалось за действительное. Мысль о страсти царя к дочерям князя А. Г. Долгорукого, якобы погасившей его же страсть к цесаревне Елизавете, была пущена в обиход самим Долгоруким. Но это было ложью: император никогда не питал страсть к его дочерям. Напротив, как раз в это время изо дня в день нарастала его любовь к цесаревне.
Три других свидетельства о внешности невесты принадлежат очевидцам. Маньян в декабре 1728 года доносил: «Выбор (императора. — Н. П.)может пасть на одну из сестер фаворита, «из которых та и другая одинаково хороши, приблизительно одного возраста между 16 и 18 годами и достаточно красивы, чтобы понравиться молодому царю». В апреле 1729 года Лефорт отзывался о Екатерине без всяких похвал, как о личности, ничем не примечательной: «Она ни красива, ни любезна, и царь, кажется, к ней очень равнодушен». К. Рондо высказал мнение о Екатерине уже после того, как она была объявлена невестой царя: «Она очень хороша собою и одарена многими прекрасными качествами; уверяют, что она с особенным уважением относится к иностранцам». [143]
Кто из современников был ближе к истине, не столь важно, ибо независимо от того, имела избранница ординарную внешность или была красавицей, Петр относился к ней с полным равнодушием, а быть может, даже с некоторой долей ненависти. Это подтверждают те же иностранные наблюдатели. Лефорт сообщил о показательном эпизоде, случившемся скорее всего до объявления Екатерины Долгорукой невестой: «Однажды, когда царю в игре попал фант, а заранее было условлено, что тот, чей фант вынется, должен будет поцеловать одну из Долгоруких, царь, видя, что это выпало на его долю, встал, сел на лошадь и уехал и до сих пор не возвращается». В другой депеше Лефорт сообщал о бале, устроенном 5 декабря в покоях невесты. Здесь был сервирован смешанный стол. Петр с невестой открыли бал. О поведении жениха Лефорт пишет в следующих выражениях: «Если отношения жениха и невесты наедине не лучше, нежели при всех, признаюсь, их будущее счастье незавидно. На балу я не видел не только, что царь был любезно внимателен к своей невесте, даже и не говорил с нею… Я не замечал никакой разницы между отношением царя к своей невесте и княжной Меншиковой. Не знаю, правда ли, но, на мой взгляд, ни он, ни она не желают брака; княжна, говорят, влюблена в другого, но в кого — неизвестно; одним словом, я никогда не видал таких холодных отношений; мне известно, что царь понужден был отправляться к своей невесте». Эта депеша была отправлена 8 декабря, а 19 декабря Лефорт сообщал иные сведения о визитах царя к невесте: «С тех пор, как Петр объявил себя женихом, то есть в течение месяца, он только дважды побывал у своей невесты». [144]
Известно, что сам Петр отнюдь не жаждал жениться так рано. Он то говорил, что намеревается обрести супругу, когда ему исполнится 25 лет, то называл условием своего вступления в брак достижение совершеннолетия. В августе 1729 года в беседе с бабкой Евдокией Федоровной он заявил, что «не чувствует никакого расположения к браку». [145]
Между тем князь А. Г. Долгорукий предпринимал неимоверные усилия, чтобы склонить императора к браку. 8 сентября 1729 года он вместе с императором и членами своей семьи отправился на охоту. Это была одна из самых продолжительных охотничьих вылазок Петра — участники ее возвратились лишь два месяца спустя. О причине, по которой царь не возвращался в столицу, пишет де Лириа: князь Алексей Долгорукий, сообщал он в донесении от 24 октября, «ревнует его ко всем и боится, что если царь поговорит с кем-нибудь, он потеряет к нему расположение. Кроме того, его задушевное желание и его единственная мысль — это женить царя на одной из своих дочерей… Таким образом оказывается, что брак — дело решенное и думаю, наверное, что его царское величество возвратится в столицу уже женатым». Испанский посол ошибся в одном — император возвратился в столицу холостяком. Но князю Алексею действительно удалось добиться своего — через десять дней после своего возвращения в столицу, 19 ноября 1729 года, Петр созвал Верховный тайный совет, вельмож и генералитет и объявил о своем желании жениться на старшей дочери князя Алексея. 24 ноября, в день именин невесты, все высшие чины империи и послы иностранных государств поздравляли ее уже как невесту государя. Из-за города прибыла и Елизавета Петровна «и тот час отправилась поцеловать руку своей будущей государыни».
На 30 ноября было назначено обручение. «Эта новость, — извещал свой двор де Лириа, — весьма поразила многих, даже тех, которые живут в круговороте министерства и двора, потому что хотя и предполагали, что это может случиться, но не думали, что это может состояться так скоро». [146]Лихорадочная поспешность князя Алексея понятна — всякое промедление грозило возможными осложнениями.
Помолвка состоялась в назначенный день. К трем часам в Лефортовский дворец прибыли члены царствующей фамилии, военные и гражданские сановники и дипломатический корпус, отец невесты и ближайшие его родственники.
Обер-камергер Иван Долгорукий отправился за невестой в придворных каретах. Впереди кареты с невестой шли четыре пажа, за ними следовали скороходы, гайдуки и лакеи, верхом ехали шталмейстер, придворные фурьеры и гренадеры-гвардейцы. В других каретах сидели родственники и дамы, составлявшие штат невесты.
Когда невеста прибыла во дворец, императорская фамилия во главе с вдовствующей царицей-бабкой вышла ей навстречу. Затем под звуки труб и цимбал в зал вошел жених в сопровождении Долгоруких и других знатных персон. Он сел в кресло, музыка замолкла, и обер-камергер повел невесту под балдахин, куда подошел и Петр II. Архиепископ Феофан Прокопович совершил торжественное обручение. О его окончании известили пушечные выстрелы, присутствовавшие поздравляли помолвленных, допущенных к их рукам.
Как мы уже говорили, влияние Долгоруких совершенно не походило на влияние Меншикова. Самородку Меншикову алчность и беспредельное честолюбие не мешали быть государственным деятелем, вполне понимавшим необходимость дать наследнику трона должное воспитание и образование. У ограниченного князя Алексея, напротив, интерес к судьбе императора не простирался далее использования своего влияния для личной корысти. Влияние Долгоруких опиралось лишь на удовлетворение капризов своенравного отрока и поощрение его нездоровых наклонностей.
«Князь Алексей, — делился своим впечатлением с испанским двором де Лириа, — человек недальновидный, и его глупость простирается до того, что он завидует царской милости к сыну и желает его падения, чтобы в милость царя попал другой (его сын. — 77. 77.)». Ссоры отца с сыном, видимо, носили перманентный характер — за размолвкой наступало перемирие, сменявшееся новой вспышкой неприязни. Процитированный выше текст заимствован из депеши де Лириа, датированной 21 июня 1729 года. Французский посол Маньян отправил донесение в феврале следующего года и тоже отметил ссору между отцом и сыном Долгорукими: царский любимец «поссорился недавно с своим отцом». Яблоком раздора оказался Остерман. «Князь Иван Долгорукий, фаворит царя… есть враг Остермана, а отец его, князь Алексей, слепой друг барона и думает, что нет другого человека в мире такого умника, как Остерман». Между тем князь Иван находился в крайней вражде с Остерманом: обе стороны «поклялись не успокоиться до тех пор, пока один из них не будет уничтожен» — такие намерения, согласно донесению Лефорта, они высказывали еще в октябре 1727 года.
Хотя интеллектуальный потенциал Долгоруких резко отличался от потенциала Меншикова, они добивались одинаковой цели — выдать замуж одну из своих дочерей за императора. Но условия, которыми они располагали для достижения этой цели, существенно отличались. Формально Александр Данилович стоял как бы в стороне от матримониальных дел царствующей династии — они были определены «Тестаментом» Екатерины I, обязывавшей наследника престола жениться на одной из дочерей Меншикова. Следовательно, Меншиков всего лишь выполнял волю скончавшейся императрицы, объявленную 7 мая 1727 года.
Перед Алексеем Долгоруким стояла более сложная задача — ему самому надлежало уговорить императора жениться на одной из своих дочерей. Более того, Алексею Долгорукому надлежало добиваться одобрения этого брака со стороны вельмож, что оказалось непосильной задачей. Тем более что князь действовал прямолинейно и грубо, чем вызывал зависть и ненависть правящей элиты. 8 мая 1729 года Маньян доносил: «Начинают слышаться жалобы на высокомерных Долгоруких, которые удаляют всех, кто приглянулся царю». [134]Задача усложнялась еще и тем, что император взрослел, проявлял больше строптивости и самостоятельности; следовательно, требовалось больше усилий и времени, чтобы достичь желаемого результата.
При этом перед Долгорукими стояла еще одна непростая задача — погасить страсть будущего зятя к своей тетке. Эта страсть достигла апогея к 1729 году. Охота, выезды царя за пределы старой столицы должны были, по замыслу князя, лишить императора свиданий с цесаревной. На эту цель охотничьих экспедиций Петра II обратил внимание де Лириа: «Все негодуют на князя Алексея Долгорукого, отца фаворита, который под предлогом развлечь его царское величество и удалить его от случаев видеть принцессу Елизавету каждый день выдумывает для него новые и новые выезды».
В народе же носились слухи о том, что князь Алексей Долгорукий, обладавший необыкновенно многочисленной псарней, пытается «заразить» царя страстью к охоте и собакам: «Долгорукие и государя приучили к ним до того, что он сам мешает в корыте собакам». [135]
О том, как постепенно вызревало и реализовывалось у князя Алексея Григорьевича намерение женить царя на одной из своих дочерей, можно судить по донесениям иностранных дипломатов. Трудно сказать, подсказал ли Долгорукому кто-либо эту мысль, или он самостоятельно двигался по дорожке, проторенной Меншиковым. Во всяком случае в 1727 году у него этого намерения еще как будто не было, или по крайней мере источники его не подтверждают. Лефорт, например, в октябре этого года ограничился лишь констатацией факта наличия у князя Алексея двух дочерей, но не обмолвился ни единым словом о намерении его использовать их в качестве невест: «У князя Алексея есть очень хорошенькие дочери, которые бы могли иметь свои виды на царя». Как увидим ниже, «виды на царя» возникли не у дочерей, а у их отца.
Первое прямое свидетельство на этот счет обнаруживается в депеше де Лириа, отправленной 29 ноября 1728 года: «Отец фаворита думает женить царя на своей дочери, а тщеславие фаворита (князя Ивана Долгорукого. — А. К.)доходит до того, что он задумывает жениться на принцессе Елизавете». [136]Похожими сведениями располагал еще один дипломат — саксонский резидент Лефорт, извещавший свой двор 2 декабря 1728 года о том, что фавор Долгоруких, «по моему мнению, кончится тем, что царь захочет когда-либо осчастливить их своим родством, по крайней мере, отец любимца старается, чтобы выбор непременно пал на одну из его дочерей. В этом отношении отец и любимец не совсем согласны, как случается и во многих других случаях. Отцу хотелось, чтобы монарх предпочел младшую дочь, а сыну — старшую, чему сочувствуют все, к ней же и царь имеет более расположения». [137]
С конца 1729 года разговоры о женитьбе Петра на несколько месяцев затихли. В марте их возобновил французский дипломат Маньян, извещавший Версаль: «…жена, две дочери и сыновья князя Долгорукого, отца фаворита, последовали с царем на охоту, куда отправился его царское величество. Это многих заставило призадуматься. Мысль Долгорукого женить царя на одной из своих дочерей известна всем. Но теперь всем представляется, что надлежащим случаем он хочет воспользоваться для решительного сговора». Далее Маньян пророчествует о судьбе Долгоруких в случае осуществления замысла: «Если князь Долгорукий сделает эту глупость (второй том глупости Меншикова), он рискует ускорить гибель своего дома, против которого раздражены все здешние. Царь еще очень молод, и всего можно бояться от его благоволения к князьям Долгоруким, отцу и сыну. Если этот брак состоится, Россия возвратится к своему прежнему варварству». [138]Ожидаемый сговор, однако, не состоялся — возможно, из-за сопротивления самого Петра. Князю потребовалось более полугода, чтобы уговорить императора совершить решающий шаг.
В июле 1729 года Лефорт извещал: А. Г. Долгорукий «употребляет все усилия… выставить своих дочерей, на которых, однако же, царь до сих пор не обращает никакого внимания».
Иностранные дипломаты в марте — ноябре 1729 года были единодушны в оценке трагических последствий этого брака для самих Долгоруких в случае, если бы осуществился замысел князя Алексея Григорьевича. В их донесениях имеются многочисленные свидетельства равнодушия жениха к своей предполагаемой невесте. Князь Алексей Григорьевич же всеми силами стремился изолировать Петра от стороннего влияния.
Напомним, что ограничить связи Петра с внешним миром пытался и Меншиков, поселивший нареченного зятя в своем дворце и отдавший его под надзор своей семьи. Алексей Долгорукий той же цели пытался достичь за счет страсти императора к охоте. Леса и поля Подмосковья казались ему самым удобным местом изоляции царя. Первый такой выезд Петра на охоту в сопровождении семьи Алексея Долгорукого зафиксировал Маньян в марте 1729 года. С этого времени они стали постоянными. Де Лириа сообщал в октябре: Долгорукий «таскает своих дочерей во все экскурсии с царем, и там царь по вечерам привык играть с ними в карты». [139]Но и в июле Петр, согласно депеше Лефорта, не обращал никакого внимания ни на одну из дочерей Долгорукого. «Князь Алексей Долгорукий, — доносил Лефорт в октябре, — сделавшийся вторым Меншиковым, старается не допускать кого бы то ни было говорить с царем, тем менее заслужить его доверие; носятся слухи, что царь скоро женится на младшей дочери Долгорукого, она начинает ему нравиться, тем более что отец устраивает так, что он постоянно около нее». [140]
В депеше, отправленной неделю спустя, дипломат сообщал уже о полном равнодушии царя к ожидавшемуся браку. В то же время «все Долгорукие с ужасом и страхом ожидают этого брака в той уверенности, что настанет день, когда им всем придется поплатиться за эту безумную ставку. Одним словом, этот брак никому не нравится». Даже министру иностранных дел Франции была ясна опасность, которой могут подвергнуться Долгорукие: министр де Морвиль делился своими мыслями с послом: «Всегда можно будет удивляться тому, что пример князя Меншикова не сделал Долгоруковых более умеренными в своих планах и намерениях».
К середине октября, видимо, была достигнута договоренность о помолвке. Косвенным доказательством этого явилось сообщение Лефорта о том, что клан Долгоруких озабочен приобретением нарядов и драгоценностей к ним.
Опасения за судьбу Долгоруких разделял де Лириа, высказав их в более решительной форме: «Эти Долгорукие идут по стопам Меншикова и со временем будут иметь тот же конец. Их ненавидят все, они не хотят расположить к себе никого, и теперь они женят царя, можно сказать силою, злоупотребляя его нежным возрастом; но достигни его величество 15 или 16 лет, его верные министры разъяснят ему сущность дела: тогда он же не замедлит раскаяться в своей женитьбе, и Долгорукие погибли, а царица наверное кончит монастырем». [141]
Затруднительно сказать, что из себя представляла старшая из сестер Долгоруких Екатерина, на которой остановил свой выбор император. Затруднительно потому, что историки располагают противоположными отзывами относительно ее внешности и характера, высказанными разными лицами в разное время.
Первый по времени отзыв о дочерях А. Г. Долгорукого, сделанный, правда, с чужих слов, принадлежит Маньяну. Он писал в октябре 1727 года: у князя есть «две дочери одних лет с здешним государем, как говорят, обладающих замечательной красотою, усиленною еще внутренними достоинствами». В этой же депеше имеется глухое упоминание о намерениях князя Алексея: «Благодаря заботам отца, они успели привлечь внимание царя, у которого изгладилось нечто вроде страсти, питаемой им к принцессе Елизавете». [142]
Оценка дочерей явно исходила из стана Долгоруких. В ней желаемое выдавалось за действительное. Мысль о страсти царя к дочерям князя А. Г. Долгорукого, якобы погасившей его же страсть к цесаревне Елизавете, была пущена в обиход самим Долгоруким. Но это было ложью: император никогда не питал страсть к его дочерям. Напротив, как раз в это время изо дня в день нарастала его любовь к цесаревне.
Три других свидетельства о внешности невесты принадлежат очевидцам. Маньян в декабре 1728 года доносил: «Выбор (императора. — Н. П.)может пасть на одну из сестер фаворита, «из которых та и другая одинаково хороши, приблизительно одного возраста между 16 и 18 годами и достаточно красивы, чтобы понравиться молодому царю». В апреле 1729 года Лефорт отзывался о Екатерине без всяких похвал, как о личности, ничем не примечательной: «Она ни красива, ни любезна, и царь, кажется, к ней очень равнодушен». К. Рондо высказал мнение о Екатерине уже после того, как она была объявлена невестой царя: «Она очень хороша собою и одарена многими прекрасными качествами; уверяют, что она с особенным уважением относится к иностранцам». [143]
Кто из современников был ближе к истине, не столь важно, ибо независимо от того, имела избранница ординарную внешность или была красавицей, Петр относился к ней с полным равнодушием, а быть может, даже с некоторой долей ненависти. Это подтверждают те же иностранные наблюдатели. Лефорт сообщил о показательном эпизоде, случившемся скорее всего до объявления Екатерины Долгорукой невестой: «Однажды, когда царю в игре попал фант, а заранее было условлено, что тот, чей фант вынется, должен будет поцеловать одну из Долгоруких, царь, видя, что это выпало на его долю, встал, сел на лошадь и уехал и до сих пор не возвращается». В другой депеше Лефорт сообщал о бале, устроенном 5 декабря в покоях невесты. Здесь был сервирован смешанный стол. Петр с невестой открыли бал. О поведении жениха Лефорт пишет в следующих выражениях: «Если отношения жениха и невесты наедине не лучше, нежели при всех, признаюсь, их будущее счастье незавидно. На балу я не видел не только, что царь был любезно внимателен к своей невесте, даже и не говорил с нею… Я не замечал никакой разницы между отношением царя к своей невесте и княжной Меншиковой. Не знаю, правда ли, но, на мой взгляд, ни он, ни она не желают брака; княжна, говорят, влюблена в другого, но в кого — неизвестно; одним словом, я никогда не видал таких холодных отношений; мне известно, что царь понужден был отправляться к своей невесте». Эта депеша была отправлена 8 декабря, а 19 декабря Лефорт сообщал иные сведения о визитах царя к невесте: «С тех пор, как Петр объявил себя женихом, то есть в течение месяца, он только дважды побывал у своей невесты». [144]
Известно, что сам Петр отнюдь не жаждал жениться так рано. Он то говорил, что намеревается обрести супругу, когда ему исполнится 25 лет, то называл условием своего вступления в брак достижение совершеннолетия. В августе 1729 года в беседе с бабкой Евдокией Федоровной он заявил, что «не чувствует никакого расположения к браку». [145]
Между тем князь А. Г. Долгорукий предпринимал неимоверные усилия, чтобы склонить императора к браку. 8 сентября 1729 года он вместе с императором и членами своей семьи отправился на охоту. Это была одна из самых продолжительных охотничьих вылазок Петра — участники ее возвратились лишь два месяца спустя. О причине, по которой царь не возвращался в столицу, пишет де Лириа: князь Алексей Долгорукий, сообщал он в донесении от 24 октября, «ревнует его ко всем и боится, что если царь поговорит с кем-нибудь, он потеряет к нему расположение. Кроме того, его задушевное желание и его единственная мысль — это женить царя на одной из своих дочерей… Таким образом оказывается, что брак — дело решенное и думаю, наверное, что его царское величество возвратится в столицу уже женатым». Испанский посол ошибся в одном — император возвратился в столицу холостяком. Но князю Алексею действительно удалось добиться своего — через десять дней после своего возвращения в столицу, 19 ноября 1729 года, Петр созвал Верховный тайный совет, вельмож и генералитет и объявил о своем желании жениться на старшей дочери князя Алексея. 24 ноября, в день именин невесты, все высшие чины империи и послы иностранных государств поздравляли ее уже как невесту государя. Из-за города прибыла и Елизавета Петровна «и тот час отправилась поцеловать руку своей будущей государыни».
На 30 ноября было назначено обручение. «Эта новость, — извещал свой двор де Лириа, — весьма поразила многих, даже тех, которые живут в круговороте министерства и двора, потому что хотя и предполагали, что это может случиться, но не думали, что это может состояться так скоро». [146]Лихорадочная поспешность князя Алексея понятна — всякое промедление грозило возможными осложнениями.
Помолвка состоялась в назначенный день. К трем часам в Лефортовский дворец прибыли члены царствующей фамилии, военные и гражданские сановники и дипломатический корпус, отец невесты и ближайшие его родственники.
Обер-камергер Иван Долгорукий отправился за невестой в придворных каретах. Впереди кареты с невестой шли четыре пажа, за ними следовали скороходы, гайдуки и лакеи, верхом ехали шталмейстер, придворные фурьеры и гренадеры-гвардейцы. В других каретах сидели родственники и дамы, составлявшие штат невесты.
Когда невеста прибыла во дворец, императорская фамилия во главе с вдовствующей царицей-бабкой вышла ей навстречу. Затем под звуки труб и цимбал в зал вошел жених в сопровождении Долгоруких и других знатных персон. Он сел в кресло, музыка замолкла, и обер-камергер повел невесту под балдахин, куда подошел и Петр II. Архиепископ Феофан Прокопович совершил торжественное обручение. О его окончании известили пушечные выстрелы, присутствовавшие поздравляли помолвленных, допущенных к их рукам.