Страница:
— Господа, в настоящее время, когда прежний король мертв, а сын его разбит, нужно заняться приведением государственных дел в должный порядок. Мы должны вместе обсудить этот вопрос и подумать, что следует предпринять.
Все молчали. Вопрос был слишком важен, чтобы рискнуть говорить необдуманно.
Поднялся осторожный Уайтлок, искушенный в юридических тонкостях:
— Я осмелюсь спросить, на каком основании предполагается установить указанный образ правления? То есть будет ли оно полной республикой или с некоторою примесью монархии?
Это было то самое, что волновало всех. Прежде обсуждения деталей следовало выяснить основной принцип государственного устройства. Кромвель одобрительно кивнул:
— Милорд поставил правильный вопрос. Мы действительно должны обсудить, что лучше: учредить республику или ограниченную монархию? А если это будет монархия, то на кого будет возложена власть?
Вопрос был поставлен, что называется, ребром, и прения начались. Один за другим вставали юристы — Уидрингтон, Уайтлок, Септ-Джон. Все они сходились на том, что образ правления в Англии все-таки должен быть монархическим. Пожалуй, самым правильным будет вручить эту власть одному из сыновей покойного короля, но не старшему его сыну, принцу Карлу, запятнавшему себя последней войной. Нет, лучше поставить у власти самого младшего — подростка герцога Глостера. Законность будет соблюдена, а управление останется в прежних руках — ведь королю-мальчику понадобятся регенты и советники. Спикер Ленталл высказал вслух то, что было у всех на уме:
— Могут произойти серьезные смуты, если учредить правление нашим народом без внесения в него монархической власти.
Поднялся великан Десборо, которого интеллигентные юристы немного презирали за солдатскую грубость и прямоту. Сейчас он скажет что-нибудь против. И точно: обращаясь через головы юристов к своему шурину Кромвелю, он басит:
— Я прошу вас, милорд, разъяснить, почему Англия не может иметь республиканского правления? Ведь имеют же его другие страны?
Немедленно откликается Уайтлок. Он не хочет ссориться. Он хочет только разъяснить этому солдафону:
— Законы Англии настолько тесно связаны с монархическим образом правления, что установить правительство без монархических начал — это значит внести существенные изменения в законодательство и судопроизводство. В короткий срок мы не сможем этого сделать; к тому же нельзя предвидеть, какие неудобства могут произойти от такой перемены.
Спор разгорается с новой силой. Теперь уже ясно: офицеры хотят республики, юристы — члены парламента — ограниченной монархии. Королем лучше всего сделать малолетнего Глостера, на худой конец — второго сына короля, Якова Йорка, или даже Карла, назначив ему известный срок для «исправления». Кромвель достиг цели: он выяснил мнения и настроения тех, от кого зависят сейчас судьбы Англии. Можно на этом и закончить. Он тяжело поднимается и подводит итог:
— Итак, я думаю, что самой удобной была бы форма правления с примесью некоторых черт монархической власти. Если, конечно, она сможет обеспечить сохранность и безопасность наших свобод — как англичан, так и христиан.
Позицию членов «охвостья» Кромвель выяснил, но как заставить их действовать, проводить необходимые реформы? Брожение в стране усиливалось. На следующий день после совещания он получил петицию от жителей нескольких графств; они требовали отмены церковной десятины и реформы права. Их вопли звенели у него в ушах: «…Мы не имеем возможности предоставить нашим детям и семействам надлежащее пропитание, предавая их как рабов во власть клириков и владельцев десятины, которые жестоко мучают нас…» Петиция была направлена ему, главнокомандующему Кромвелю, и офицерам его армии. В способности «охвостья» провести какие-либо реформы люди уже разуверились…
Кромвель сознавал тяжкую ответственность, которая на него ложилась. Народ смотрел на него не только как на победоносного воина и освободителя — на него возлагались надежды более обширные, более великие. Он, именно он, должен был создать справедливое государственное правление, покончить с угнетением, провести реформы. Даже левеллеры снова уверовали в него. Даже Уинстенли, вождь нищих копателей, посвятил ему свой проект переустройства общества — «Закон свободы». И Кромвель опять должен решать (о, сколь тяжек этот выбор!), с кем ему идти: с бывшими ли соратниками, ставшими ныне «охвостьем» Долгого парламента, с офицерами ли армии, с народом ли, что ни день напоминающим ему о своей вере и надежде?
Кромвель все еще думал, что членов палаты, которые свершили три года назад великое дело, можно будет так или иначе побудить продолжить его, чтобы стоны несчастных по всей стране наконец прекратились. Но разговаривать с крючкотворами «охвостья» было трудно. Как только заходила речь о реформе права, они кричали, что каждая мера приведет к разрушению собственности. Удалось создать внепарламентский комитет для рассмотрения законодательства, но и его работа подвигалась туго. Дело об устроении церкви, а следовательно, об отмене десятины тоже ограничивалось одними проектами. Единственно, что парламент исполнял с похвальным рвением, были конфискации земель роялистов. Здесь его члены имели личную заинтересованность, и дело двигалось споро. Кромвель однажды заметил, что людей лишают имущества, словно стадо баранов, по сорок человек в день, не заботясь даже об указании причин конфискаций.
Да, приходилось признать с тайной горечью, что «охвостье» выродилось окончательно — выродилось в наглую олигархическую клику, которая ни за что не захочет расстаться со своей властью.
Что-то неминуемо должно было случиться. Множились самые различные слухи, предсказания, неясные угрозы. Астрологи объявили, что в марте 1652 года, в «черный понедельник», произойдет затмение Солнца. Мрак охватит землю средь бела дня, светило закроется черным диском, и на небе выступят звезды. Вот оно! Милленарии ожидали в этот день второго пришествия, обыватели тряслись от страха. Некоторые старались заблаговременно удалиться из Лондона, чтобы избегнуть ужасов космического бедствия. Государственный совет принужден был издать прокламацию, где разъяснялось, что затмения Солнца — явления естественные и жителям нечего опасаться.
В мае началась война с Голландией. Адмирал Блэйк — новая звезда в плеяде английских флотоводцев — захватил шестнадцать голландских торговых судов, груженных ценными товарами. Снова стране надо было напрягать силы, строить флот, ужесточать налоги, но не для обороны от общего врага, а для захвата, для наживы немногих.
Кромвель относился к этой войне неодобрительно. Он не препятствовал ей открыто: дело парламента решать, какую политику вести, но борьба с братьями-протестантами из-за наживы претила ему. Передают, что он сказал голландцам, просившим о мирных переговорах: «Мне эта война не нравится, и ваши христианские увещевания достойны похвалы. Я сделаю все, что в моей власти, чтобы добиться мира».
Летом появились первые признаки недовольства в армии. Офицеры и солдаты стали опять, как в 47-м году, собираться вместе, обсуждать различные политические дела. Это уже само по себе являлось грозным предзнаменованием. 13 августа «охвостью» была подана петиция от офицеров армии. В ней еще раз перечислялись реформы, которые должен был провести парламент: отмена десятины, упорядочение законодательства, удаление с государственных постов «негодных, скомпрометировавших себя и распущенных лиц», упорядочение акциза и налогов, уплата государственных долгов, «прежде всего бедным людям». Были в ней и такие пункты: «6. Должны быть представлены отчеты в израсходовании государственных средств и выплачены недоимки солдатам… 8. Государственные доходы должны поступать в одно казначейство; управляющие казначейством должны назначаться парламентом, а поступления и расходы публиковаться каждые полгода. 9. Необходимо назначение комитета из среды членов палаты для рассмотрения вопроса о ненужных должностях и окладах». «Охвостье» чуть ли не прямо упрекали в казнокрадстве!
Требования самороспуска парламента — того, на чем особенно настаивал Кромвель, — в петиции не было. Стояла лишь осторожная фраза, которая, по существу, подразумевала замену «охвостья» новым представительным собранием: «Необходимо определить, какими качествами должны обладать те лица, которые будут заседать в последующих парламентах».
Петиция была подписана ведущими офицерами армии. Имени Кромвеля под ней не стояло, но значились фамилии всех его сторонников — кузена Уолли, Оки и, конечно, Ламберта, который был, как говорили, вождем армейской оппозиции. Сообщали, что перед подачей петиции Кромвель имел с офицерами несколько совещаний. В октябре Кромвель еще раз попытался добиться договоренности между «охвостьем» и офицерами, но совещания их не приводили к желаемым результатам. Парламентские юристы, как писал в эти дни Ледло, «были заинтересованы в том, чтобы держать в своих руках жизнь, свободу и имущество всей нации».
Редким в ноябре погожим вечером лорд-хранитель государственной печати Бальстрод Уайтлок прогуливался в парке святого Иакова, размышляя о разных вещах, как вдруг его окликнули. Перед ним стоял Кромвель. С учтивостью, для него необычайной и тотчас же заставившей Уайтлока насторожиться, лорд-лейтенант предложил прогуляться вместе. Разговор начался со взаимных любезностей. Уайтлоку все казалось, что Кромвель особенно старается сказать ему приятное, польстить, расположить к себе. Видно, разговор будет серьезный. Вот наконец и дело: Кромвель заговорил о парламенте.
Уайтлок старался не пропустить ни слова: то, что скажет всемогущий Кромвель сегодня, завтра может стать событием — событием истории. Вот он говорит, что нельзя снова рисковать всем ради пустых пререканий. Хитрый Уайтлок понимает, что речь идет об «охвостье», но отвечает невинно:
— Да, главный вопрос сейчас, как сохранить мир в армии.
— Вы правы, — соглашается Кромвель, — армия начинает смотреть на парламент с негодованием. Я хотел бы, чтобы она имела к тому меньше оснований.
Уайтлок в ответ промолчал, и Кромвель стал развивать свою мысль. Он говорил о жалобах на «охвостье», поступающих отовсюду, о его проволочках и бездеятельности, о нежелании передать свою власть более представительному парламенту, о скандальной жизни многих из его членов: казнокрадстве, расхватывании доходных должностей…
— Но парламент в трудном положении, — попытался обороняться Уайтлок, однако он только еще раззадорил Кромвеля. Тот повысил голос:
— Нет, надежды на то, что они установят в государстве порядок, быть не может, право, не может…
Итак, как понял Уайтлок, «охвостье» следует устранить совсем или, по крайней мере, заставить действовать.
— Но ведь мы сами признали этот парламент законной властью, — продолжал он спорить. — И как после этого его устранить или обуздать? Найти способ для этого будет трудно, очень трудно.
— А что, если… — Кромвель говорил с явным усилием, как бы предлагая вопрос не Уайтлоку, а самому себе. — А что, если какой-нибудь человек… возьмет это на себя — согласится стать королем?
— Ну нет, — горячо возразил Уайтлок, — я думаю, это лекарство будет хуже, чем сама болезнь.
Кромвель осторожно настаивал. Он говорил об удобствах такого решения: в самом деле, к монархии в Англии привыкли, она вызывает почтение, ее легче поставить на законную юридическую основу…
— Но это оттолкнет всех наших друзей, которые верят в республику, — возмутился Уайтлок, — и все переговоры об управлении страной сведутся к вопросу: Кромвель или Стюарт? Может быть, проще прямо начать переговоры с Карлом II?
Кромвель замолчал. Лицо его покраснело то ли от сырого ноябрьского ветра, то ли от резких слов собеседника. Вскоре они холодно раскланялись и расстались. После этого разговора Уайтлоку казалось, что Кромвель избегает его и не удостаивает больше своей откровенности.
В самом деле, а что, если кто-нибудь согласится стать королем? Может быть, страну лучше привести к устроению с помощью некоего подобия монархической власти?
Но думал ли он всерьез о том, чтобы стать королем? Кто знает. Несомненно, он чувствовал необходимость роспуска «охвостья» — слишком явное недовольство возбуждало оно в армии и в народе. А что будет дальше — время подскажет.
Начало 1653 года не принесло ничего нового. «Охвостье» по-прежнему занималось пустыми словопрениями, армия по-прежнему настаивала на его роспуске. В январе был создан комитет для выработки и изложения армейских требований, которые, как и раньше, сводились к последовательно сменяющимся парламентам, реформе права, отмене десятины, установлению веротерпимости. Комитет собирался по средам в Сент-Джеймском дворце; он разослал циркулярные письма в армейские части Ирландии и Шотландии с призывом к солдатам выступить в их поддержку; он постоянно тревожил «охвостье» петициями. Многие из офицеров готовы были немедленно распустить парламент, применив для этого силу. Особо воинственно были настроены Ламберт и Гаррисон.
В конце февраля Блэйк одержал новую блестящую победу над голландским флотом, и «охвостье» почувствовало себя более уверенно. Весной оно наконец приступило к обсуждению порядка выборов в новый парламент. Но что это был за порядок! Поистине, большую наглость трудно было себе представить. Проект нового избирательного закона гласил, что все члены ныне существующего парламента переизбранию не подлежат: они автоматически включаются в состав нового и всех последующих парламентов. Право определять, кто избран в новый парламент «законно», а кто «незаконно», принадлежит опять-таки им, членам пресловутого «охвостья». Это значило, что их олигархическая власть утверждается навечно. Проект был уже дважды одобрен в палате; еще одно чтение — и он станет законом.
19 апреля у Кромвеля собрались офицеры. Были приглашены и лидеры парламента — Уайтлок, Сент-Джон, Вэн, Гезльриг. Кромвель все еще надеялся договориться миром. Нельзя дозволить «охвостью» превратиться в несменяемую олигархию; но нельзя поощрять и офицеров в их стремлении к насилию над парламентом.
План его был прост: пусть члены палаты обещают отложить обсуждение избирательного закона; пусть они передадут свою власть временному правительству — почтенным и авторитетным людям, которые известны как защитники республики и борцы за общее благо; а сами немедленно разойдутся. Члены «охвостья» возражали. Гезльриг с яростью обрушился на этот проект, Вэн критиковал его более спокойно, Уайтлок назвал его бессовестным и противоречащим государственной мудрости. Офицеры настаивали — и среди парламентских лидеров начались колебания. Первым согласился с проектом Сент-Джон, затем подался Вэн.
Вэн теперь был в стане противников Кромвеля — вот что было особенно горько. Пламенный республиканец, неподкупный борец, когда-то друг, надежный помощник, единомышленник, теперь он холодно и враждебно разговаривал со своим генералом. Это он, именно он был автором наглого билля! Власть, доказывал он, должна находиться в руках тех самых людей, которые, рискуя жизнью и честью, боролись с королевским произволом в 47-м и 48-м годах, которые создали своими руками республику и сохраняли ее все эти смутные годы. Кромвель знал, что Вэн — стойкий республиканец и ни за что не согласится на какое-либо подобие монархического правительства. Он стоял за дружбу с Испанией, недолюбливал армию и старался противопоставить ей мощный флот. Он опасался людей, подобных Гаррисону, и предвидел возможность военной диктатуры.
Совещание затянулось далеко за полночь, споры кипели. Уайтлок и еще несколько человек, не в силах бороться с усталостью, уже незаметно выскользнули из комнаты и отправились по домам, когда наконец что-то вроде соглашения было достигнуто. Вэн сдался. Он и его товарищи обещали отложить рассмотрение избирательного билля и встретиться с офицерами для дальнейших переговоров назавтра после обеда. Кромвель обрел надежду. «Мы вполне удовольствовались этим, — говорил он впоследствии, — и согласились, и стали надеяться, что на следующий день мы решим этот вопрос ко всеобщему удовлетворению».
Наутро, едва он успел позавтракать, к нему пришли Уайтлок, еще несколько членов парламента и офицеры. Вчерашний разговор продолжался. Все как будто сходились в одном: парламент должен назначить сорок человек для управления страной; из них примерно половину должны составлять его члены, другую половину — офицеры; после чего немедленно происходит роспуск «охвостья». Стали набрасывать примерные списки — кто должен войти в правительство.
Тем временем очередное заседание парламента уже началось, и члены его, откланявшись, поспешили в Вестминстер. Все были уверены, что в это утро в палате не произойдет ничего существенного, и Кромвель был спокоен.
Но через полчаса возбужденный Ингольдсби вбежал к нему и, запыхавшись, забыв снять шляпу, сообщил ошеломляющую новость: парламент полон, присутствует около ста человек; они приступили к обсуждению того самого билля об избирательном законе, который обещали отложить накануне.
Кромвель ошеломлен; он не хочет верить. Так вероломно нарушить данное вчера в этой самой комнате слово! Они не могли этого сделать.
Но вот вбегает второй гонец. И он, задыхаясь, спеша, подтверждает невероятное: парламент с утра обсуждает законопроект, который должен навсегда увековечить его власть. Застрельщик этого Гезльриг, он убеждает немедленно принять билль и разойтись до ноября, чтобы новый закон не потребовали отменить.
— Не может быть, — шепчет Кромвель, — я не поверю, чтобы люди такого ранга могли так поступить…
Но вот уже третий гонец бежит из парламента. Что скажет он? А вот что: палата целиком поддерживает Гезльрига. Вместо Кромвеля главнокомандующим решено назначить Фэрфакса. Новый билль вот-вот будет поставлен на голосование.
Время ли сейчас обдумывать, как поступить? Нет, поздно! Надо действовать сию минуту. Да Кромвель сейчас и не может рассуждать хладнокровно. Он словно слепнет: от чувства оскорбления, от ярости, от горечи. Вот они, бывшие друзья и соратники! Так обмануть его доверие, так надругаться над его миролюбием!
Но ярость его клокочет внутри, он не дает ей выхода, не кричит бессильно, словно обезумевшая женщина. Быстро, скупыми словами он приказывает кликнуть отряд мушкетеров; пусть они следуют за ним. А сам в чем есть: черном домашнем костюме и серых шерстяных чулках, точно простой горожанин, — отправляется в парламент.
…Дебаты идут оживленно, и не все депутаты замечают сразу, что в зал широкими шагами вошел Кромвель и сел по обыкновению на одной из задних скамеек. Мушкетеры по его знаку остановились снаружи у дверей.
С четверть часа Кромвель молчал и слушал. На другом конце зала он заметил Гаррисона и кивком подозвал его к себе. Когда тот перебрался к нему, Кромвель тихо сказал:
— Час пробил; я должен это сделать.
Объяснять не пришлось: Гаррисон сразу все понял.
— Дело нешуточное, — сказал он. — И опасное. Подумайте хорошенько, сэр, прежде чем начинать.
— Вы правы, — ответил Кромвель и еще с полчаса сидел молча, насупившись и слушая выступавших. Брови его были сведены, жилы на висках бились сильно и часто.
Спикер стукнул молотком по столу: билль ставился на голосование.
— Теперь уже пора, — сказал Кромвель не столько Гаррисону, сколько себе самому. Он встал и снял шляпу.
Все взоры мгновенно обратились к нему, и зал сразу неправдоподобно затих. Его волнение, еще скрытое, но страшное в своей силе, передалось. Сразу стало душно, как перед грозой, когда все замирает, страшась неизбежной бури.
Начало его речи было еще спокойным по тону, но содержало горькие, жестокие упреки.
— Долгий парламент, — говорил он, — свершил в начале дней своих великие дела; он работал для общей пользы; он заботился о народе. Вы, — тут он оглянул палату, словно видел ее впервые, — вы призваны были продолжить этот почетный труд. А что вы сделали?
Он шагнул вперед — ему словно тесно было среди скамеек — и вышел на середину зала. Он опять стал всматриваться в лица, и они поразили его, словно он видел их впервые. Сытые, обрюзгшие, уже немолодые, с печатью пороков и страстей, с бегающими, беспокойными глазами, — это были лица совсем не тех людей, кто тринадцать лет назад, пылая жаждой справедливости, начал свою гигантскую борьбу с могучим левиафаном монархии. Не лица, а личины — хитрые, жадные, злобные, — видел он перед собой, и гнев его, дотоле сдерживаемый, обрел полную силу и вырвался наконец наружу страшным ураганом.
Он кричал им, что они не способны ничего сделать для общего блага; что они преданы вредоносным принципам узколобых пресвитериан и лукавых юристов, которые поддерживают тиранию; что они заботятся только об одном — увековечить свою власть; что они намеренно не. выполняют собственных обещаний; что они насквозь продажны — да, да, продажны, они готовы на все ради денег и выгоды.
Ярость душила его; он почти обезумел, почти ослеп. Лица перед ним, побледневшие, с жирными капельками пота, наплывали грязно-белыми пятнами и были отвратительны и еще пуще разжигали его ненависть. Желая унизить их, оскорбить как можно больнее, он нахлобучил шляпу и продолжал кричать, расхаживая по залу, топая ногами и тыча пальцем в эти омерзительные лица. Он перебирал их тайные личные грешки, о которых был наслышан: один — пьяница, другой — растратчик, третий — распутник…
— Вы больше не годитесь, — гремел он, — на то, чтобы быть парламентом! Вы уже и так слишком долго заседали!..
Какой-то человек поднялся ему в ответ и дрожащим голосом начал:
— Мы впервые слышим такие неподобающие для парламента речи… Тем более ужасно, что их произносит слуга парламента, которому мы все так доверяли…
Это было последней каплей. «Доверяли»! Они ему доверяли! А что они сделали с его доверием к ним? Он не дал договорить и, не помня себя, закричал с удесятеренной силой:
— Довольно! Я положу конец вашей болтовне! Вы не парламент! Говорю вам, вы не парламент! Я прикрою ваши заседания! — Он обернулся к Гаррисону. — Зовите их! Зовите!
Двери распахнулись, и тридцать мушкетеров, гремя железом, вошли в зал и стали двумя шеренгами, ожидая приказаний. Кромвель указал на спикера:
— Долой его!..
Ленталл попробовал сопротивляться. Тогда Гаррисон, повинуясь приказу, ухватил его за мантию и стащил е кресла.
Вэн наконец обрел дар речи.
— Это бесчестно! — крикнул он с места. — Это противно всякой нравственности и чести!
Оливер резко повернулся. О, этот Вэн! Хриплый голос наполнился горечью:
— Ах, сэр Генри Вэн, сэр Генри Вэн!.. Боже, избави меня от сэра Генри Вэна!
В зале между тем все смешалось. Кто-то из членов палаты вскочил, кто-то стал пробираться к выходу. Мушкетеры ходили меж рядами и легонько подталкивали упирающихся.
Кромвель подошел к столу в середине зала, на котором лежал скипетр — символ парламентской власти. Он коснулся скипетра рукой.
— Что нам делать с этой игрушкой? — сказал он, и презрительная усмешка скривила его губы. — Уберите его.
Солдаты унесли скипетр. Депутаты, словно испуганное глупое стадо, толпились в направлении выхода. Кромвель снова обернулся к ним. Его ненависть еще не улеглась, но чувство стыда за свой гнев уже проснулось, и от этого стало еще горше.
— Вы, вы заставили меня сделать это! — почти со слезами крикнул он. — Я день и ночь молил господа, чтобы он лучше послал мне смерть, чем довел до такого дела!
Он увидел Мартена и бросил ему в лицо, что он старый развратник, и это была правда; другого назвал блудником, третьего — вором, четвертого — пьяницей. Даже Уайтлока он обвинил в несправедливости, а Вэну крикнул вдогонку:
— Шут гороховый!
Он выхватил у клерка злополучный билль, и никто потом не знал, куда этот билль делся.
Все было кончено: зал опустел. Двери заперли, и Кромвель с гудящей головой и опустошенным сердцем пошел домой, в Уайтхолл, где ждали его офицеры. Парламента в стране больше не существовало.
Вечером в тот же день он объявил Государственному совету, что отныне его полномочия прекращаются. Брэдшоу пробовал защищаться, предостерегать, но тщетно. И сам он, и его советники — Гезльриг, Лав, Скотт — видели, что дело проиграно. Государственного совета тоже не стало.
Весть о разгоне парламента мигом облетела страну. Но напрасно кое-кто из депутатов надеялся на народное возмущение: народ не поднялся. Уже давно никто не верил наглому «охвостью», кучке наживал и обманщиков. На улицах распевали песенку с припевом: «Дюжину парламентариев можно купить за пенни». Смелый разгон этих негодяев был встречен, напротив, с радостью. Кромвель опять стал героем дня, защитником угнетенных и. господним воителем, созданным для славных побед.
Все молчали. Вопрос был слишком важен, чтобы рискнуть говорить необдуманно.
Поднялся осторожный Уайтлок, искушенный в юридических тонкостях:
— Я осмелюсь спросить, на каком основании предполагается установить указанный образ правления? То есть будет ли оно полной республикой или с некоторою примесью монархии?
Это было то самое, что волновало всех. Прежде обсуждения деталей следовало выяснить основной принцип государственного устройства. Кромвель одобрительно кивнул:
— Милорд поставил правильный вопрос. Мы действительно должны обсудить, что лучше: учредить республику или ограниченную монархию? А если это будет монархия, то на кого будет возложена власть?
Вопрос был поставлен, что называется, ребром, и прения начались. Один за другим вставали юристы — Уидрингтон, Уайтлок, Септ-Джон. Все они сходились на том, что образ правления в Англии все-таки должен быть монархическим. Пожалуй, самым правильным будет вручить эту власть одному из сыновей покойного короля, но не старшему его сыну, принцу Карлу, запятнавшему себя последней войной. Нет, лучше поставить у власти самого младшего — подростка герцога Глостера. Законность будет соблюдена, а управление останется в прежних руках — ведь королю-мальчику понадобятся регенты и советники. Спикер Ленталл высказал вслух то, что было у всех на уме:
— Могут произойти серьезные смуты, если учредить правление нашим народом без внесения в него монархической власти.
Поднялся великан Десборо, которого интеллигентные юристы немного презирали за солдатскую грубость и прямоту. Сейчас он скажет что-нибудь против. И точно: обращаясь через головы юристов к своему шурину Кромвелю, он басит:
— Я прошу вас, милорд, разъяснить, почему Англия не может иметь республиканского правления? Ведь имеют же его другие страны?
Немедленно откликается Уайтлок. Он не хочет ссориться. Он хочет только разъяснить этому солдафону:
— Законы Англии настолько тесно связаны с монархическим образом правления, что установить правительство без монархических начал — это значит внести существенные изменения в законодательство и судопроизводство. В короткий срок мы не сможем этого сделать; к тому же нельзя предвидеть, какие неудобства могут произойти от такой перемены.
Спор разгорается с новой силой. Теперь уже ясно: офицеры хотят республики, юристы — члены парламента — ограниченной монархии. Королем лучше всего сделать малолетнего Глостера, на худой конец — второго сына короля, Якова Йорка, или даже Карла, назначив ему известный срок для «исправления». Кромвель достиг цели: он выяснил мнения и настроения тех, от кого зависят сейчас судьбы Англии. Можно на этом и закончить. Он тяжело поднимается и подводит итог:
— Итак, я думаю, что самой удобной была бы форма правления с примесью некоторых черт монархической власти. Если, конечно, она сможет обеспечить сохранность и безопасность наших свобод — как англичан, так и христиан.
Позицию членов «охвостья» Кромвель выяснил, но как заставить их действовать, проводить необходимые реформы? Брожение в стране усиливалось. На следующий день после совещания он получил петицию от жителей нескольких графств; они требовали отмены церковной десятины и реформы права. Их вопли звенели у него в ушах: «…Мы не имеем возможности предоставить нашим детям и семействам надлежащее пропитание, предавая их как рабов во власть клириков и владельцев десятины, которые жестоко мучают нас…» Петиция была направлена ему, главнокомандующему Кромвелю, и офицерам его армии. В способности «охвостья» провести какие-либо реформы люди уже разуверились…
Кромвель сознавал тяжкую ответственность, которая на него ложилась. Народ смотрел на него не только как на победоносного воина и освободителя — на него возлагались надежды более обширные, более великие. Он, именно он, должен был создать справедливое государственное правление, покончить с угнетением, провести реформы. Даже левеллеры снова уверовали в него. Даже Уинстенли, вождь нищих копателей, посвятил ему свой проект переустройства общества — «Закон свободы». И Кромвель опять должен решать (о, сколь тяжек этот выбор!), с кем ему идти: с бывшими ли соратниками, ставшими ныне «охвостьем» Долгого парламента, с офицерами ли армии, с народом ли, что ни день напоминающим ему о своей вере и надежде?
Кромвель все еще думал, что членов палаты, которые свершили три года назад великое дело, можно будет так или иначе побудить продолжить его, чтобы стоны несчастных по всей стране наконец прекратились. Но разговаривать с крючкотворами «охвостья» было трудно. Как только заходила речь о реформе права, они кричали, что каждая мера приведет к разрушению собственности. Удалось создать внепарламентский комитет для рассмотрения законодательства, но и его работа подвигалась туго. Дело об устроении церкви, а следовательно, об отмене десятины тоже ограничивалось одними проектами. Единственно, что парламент исполнял с похвальным рвением, были конфискации земель роялистов. Здесь его члены имели личную заинтересованность, и дело двигалось споро. Кромвель однажды заметил, что людей лишают имущества, словно стадо баранов, по сорок человек в день, не заботясь даже об указании причин конфискаций.
Да, приходилось признать с тайной горечью, что «охвостье» выродилось окончательно — выродилось в наглую олигархическую клику, которая ни за что не захочет расстаться со своей властью.
Что-то неминуемо должно было случиться. Множились самые различные слухи, предсказания, неясные угрозы. Астрологи объявили, что в марте 1652 года, в «черный понедельник», произойдет затмение Солнца. Мрак охватит землю средь бела дня, светило закроется черным диском, и на небе выступят звезды. Вот оно! Милленарии ожидали в этот день второго пришествия, обыватели тряслись от страха. Некоторые старались заблаговременно удалиться из Лондона, чтобы избегнуть ужасов космического бедствия. Государственный совет принужден был издать прокламацию, где разъяснялось, что затмения Солнца — явления естественные и жителям нечего опасаться.
В мае началась война с Голландией. Адмирал Блэйк — новая звезда в плеяде английских флотоводцев — захватил шестнадцать голландских торговых судов, груженных ценными товарами. Снова стране надо было напрягать силы, строить флот, ужесточать налоги, но не для обороны от общего врага, а для захвата, для наживы немногих.
Кромвель относился к этой войне неодобрительно. Он не препятствовал ей открыто: дело парламента решать, какую политику вести, но борьба с братьями-протестантами из-за наживы претила ему. Передают, что он сказал голландцам, просившим о мирных переговорах: «Мне эта война не нравится, и ваши христианские увещевания достойны похвалы. Я сделаю все, что в моей власти, чтобы добиться мира».
Летом появились первые признаки недовольства в армии. Офицеры и солдаты стали опять, как в 47-м году, собираться вместе, обсуждать различные политические дела. Это уже само по себе являлось грозным предзнаменованием. 13 августа «охвостью» была подана петиция от офицеров армии. В ней еще раз перечислялись реформы, которые должен был провести парламент: отмена десятины, упорядочение законодательства, удаление с государственных постов «негодных, скомпрометировавших себя и распущенных лиц», упорядочение акциза и налогов, уплата государственных долгов, «прежде всего бедным людям». Были в ней и такие пункты: «6. Должны быть представлены отчеты в израсходовании государственных средств и выплачены недоимки солдатам… 8. Государственные доходы должны поступать в одно казначейство; управляющие казначейством должны назначаться парламентом, а поступления и расходы публиковаться каждые полгода. 9. Необходимо назначение комитета из среды членов палаты для рассмотрения вопроса о ненужных должностях и окладах». «Охвостье» чуть ли не прямо упрекали в казнокрадстве!
Требования самороспуска парламента — того, на чем особенно настаивал Кромвель, — в петиции не было. Стояла лишь осторожная фраза, которая, по существу, подразумевала замену «охвостья» новым представительным собранием: «Необходимо определить, какими качествами должны обладать те лица, которые будут заседать в последующих парламентах».
Петиция была подписана ведущими офицерами армии. Имени Кромвеля под ней не стояло, но значились фамилии всех его сторонников — кузена Уолли, Оки и, конечно, Ламберта, который был, как говорили, вождем армейской оппозиции. Сообщали, что перед подачей петиции Кромвель имел с офицерами несколько совещаний. В октябре Кромвель еще раз попытался добиться договоренности между «охвостьем» и офицерами, но совещания их не приводили к желаемым результатам. Парламентские юристы, как писал в эти дни Ледло, «были заинтересованы в том, чтобы держать в своих руках жизнь, свободу и имущество всей нации».
Редким в ноябре погожим вечером лорд-хранитель государственной печати Бальстрод Уайтлок прогуливался в парке святого Иакова, размышляя о разных вещах, как вдруг его окликнули. Перед ним стоял Кромвель. С учтивостью, для него необычайной и тотчас же заставившей Уайтлока насторожиться, лорд-лейтенант предложил прогуляться вместе. Разговор начался со взаимных любезностей. Уайтлоку все казалось, что Кромвель особенно старается сказать ему приятное, польстить, расположить к себе. Видно, разговор будет серьезный. Вот наконец и дело: Кромвель заговорил о парламенте.
Уайтлок старался не пропустить ни слова: то, что скажет всемогущий Кромвель сегодня, завтра может стать событием — событием истории. Вот он говорит, что нельзя снова рисковать всем ради пустых пререканий. Хитрый Уайтлок понимает, что речь идет об «охвостье», но отвечает невинно:
— Да, главный вопрос сейчас, как сохранить мир в армии.
— Вы правы, — соглашается Кромвель, — армия начинает смотреть на парламент с негодованием. Я хотел бы, чтобы она имела к тому меньше оснований.
Уайтлок в ответ промолчал, и Кромвель стал развивать свою мысль. Он говорил о жалобах на «охвостье», поступающих отовсюду, о его проволочках и бездеятельности, о нежелании передать свою власть более представительному парламенту, о скандальной жизни многих из его членов: казнокрадстве, расхватывании доходных должностей…
— Но парламент в трудном положении, — попытался обороняться Уайтлок, однако он только еще раззадорил Кромвеля. Тот повысил голос:
— Нет, надежды на то, что они установят в государстве порядок, быть не может, право, не может…
Итак, как понял Уайтлок, «охвостье» следует устранить совсем или, по крайней мере, заставить действовать.
— Но ведь мы сами признали этот парламент законной властью, — продолжал он спорить. — И как после этого его устранить или обуздать? Найти способ для этого будет трудно, очень трудно.
— А что, если… — Кромвель говорил с явным усилием, как бы предлагая вопрос не Уайтлоку, а самому себе. — А что, если какой-нибудь человек… возьмет это на себя — согласится стать королем?
— Ну нет, — горячо возразил Уайтлок, — я думаю, это лекарство будет хуже, чем сама болезнь.
Кромвель осторожно настаивал. Он говорил об удобствах такого решения: в самом деле, к монархии в Англии привыкли, она вызывает почтение, ее легче поставить на законную юридическую основу…
— Но это оттолкнет всех наших друзей, которые верят в республику, — возмутился Уайтлок, — и все переговоры об управлении страной сведутся к вопросу: Кромвель или Стюарт? Может быть, проще прямо начать переговоры с Карлом II?
Кромвель замолчал. Лицо его покраснело то ли от сырого ноябрьского ветра, то ли от резких слов собеседника. Вскоре они холодно раскланялись и расстались. После этого разговора Уайтлоку казалось, что Кромвель избегает его и не удостаивает больше своей откровенности.
В самом деле, а что, если кто-нибудь согласится стать королем? Может быть, страну лучше привести к устроению с помощью некоего подобия монархической власти?
Насмешники-роялисты подозревали Кромвеля в желании надеть на себя корону еще в 48-м году. Сейчас его подозревал в этом Уайтлок, да наверняка и многие другие. Слишком велика была его власть в армии, слишком велик авторитет в стране. Венецианский посланник в эти дни говорил, что только находчивость и влияние Кромвеля смогут предотвратить дальнейшие смуты в Англии. Судьба снова ставит его перед выбором: с кем быть? Какую силу возглавить? «Две фракции толкают меня к действию, — жаловался он, — но, когда я начинаю думать об этом, у меня волосы встают дыбом».
…Король придет, но какой?
Кто сможет стать королем?..
Но думал ли он всерьез о том, чтобы стать королем? Кто знает. Несомненно, он чувствовал необходимость роспуска «охвостья» — слишком явное недовольство возбуждало оно в армии и в народе. А что будет дальше — время подскажет.
Начало 1653 года не принесло ничего нового. «Охвостье» по-прежнему занималось пустыми словопрениями, армия по-прежнему настаивала на его роспуске. В январе был создан комитет для выработки и изложения армейских требований, которые, как и раньше, сводились к последовательно сменяющимся парламентам, реформе права, отмене десятины, установлению веротерпимости. Комитет собирался по средам в Сент-Джеймском дворце; он разослал циркулярные письма в армейские части Ирландии и Шотландии с призывом к солдатам выступить в их поддержку; он постоянно тревожил «охвостье» петициями. Многие из офицеров готовы были немедленно распустить парламент, применив для этого силу. Особо воинственно были настроены Ламберт и Гаррисон.
В конце февраля Блэйк одержал новую блестящую победу над голландским флотом, и «охвостье» почувствовало себя более уверенно. Весной оно наконец приступило к обсуждению порядка выборов в новый парламент. Но что это был за порядок! Поистине, большую наглость трудно было себе представить. Проект нового избирательного закона гласил, что все члены ныне существующего парламента переизбранию не подлежат: они автоматически включаются в состав нового и всех последующих парламентов. Право определять, кто избран в новый парламент «законно», а кто «незаконно», принадлежит опять-таки им, членам пресловутого «охвостья». Это значило, что их олигархическая власть утверждается навечно. Проект был уже дважды одобрен в палате; еще одно чтение — и он станет законом.
19 апреля у Кромвеля собрались офицеры. Были приглашены и лидеры парламента — Уайтлок, Сент-Джон, Вэн, Гезльриг. Кромвель все еще надеялся договориться миром. Нельзя дозволить «охвостью» превратиться в несменяемую олигархию; но нельзя поощрять и офицеров в их стремлении к насилию над парламентом.
План его был прост: пусть члены палаты обещают отложить обсуждение избирательного закона; пусть они передадут свою власть временному правительству — почтенным и авторитетным людям, которые известны как защитники республики и борцы за общее благо; а сами немедленно разойдутся. Члены «охвостья» возражали. Гезльриг с яростью обрушился на этот проект, Вэн критиковал его более спокойно, Уайтлок назвал его бессовестным и противоречащим государственной мудрости. Офицеры настаивали — и среди парламентских лидеров начались колебания. Первым согласился с проектом Сент-Джон, затем подался Вэн.
Вэн теперь был в стане противников Кромвеля — вот что было особенно горько. Пламенный республиканец, неподкупный борец, когда-то друг, надежный помощник, единомышленник, теперь он холодно и враждебно разговаривал со своим генералом. Это он, именно он был автором наглого билля! Власть, доказывал он, должна находиться в руках тех самых людей, которые, рискуя жизнью и честью, боролись с королевским произволом в 47-м и 48-м годах, которые создали своими руками республику и сохраняли ее все эти смутные годы. Кромвель знал, что Вэн — стойкий республиканец и ни за что не согласится на какое-либо подобие монархического правительства. Он стоял за дружбу с Испанией, недолюбливал армию и старался противопоставить ей мощный флот. Он опасался людей, подобных Гаррисону, и предвидел возможность военной диктатуры.
Совещание затянулось далеко за полночь, споры кипели. Уайтлок и еще несколько человек, не в силах бороться с усталостью, уже незаметно выскользнули из комнаты и отправились по домам, когда наконец что-то вроде соглашения было достигнуто. Вэн сдался. Он и его товарищи обещали отложить рассмотрение избирательного билля и встретиться с офицерами для дальнейших переговоров назавтра после обеда. Кромвель обрел надежду. «Мы вполне удовольствовались этим, — говорил он впоследствии, — и согласились, и стали надеяться, что на следующий день мы решим этот вопрос ко всеобщему удовлетворению».
Наутро, едва он успел позавтракать, к нему пришли Уайтлок, еще несколько членов парламента и офицеры. Вчерашний разговор продолжался. Все как будто сходились в одном: парламент должен назначить сорок человек для управления страной; из них примерно половину должны составлять его члены, другую половину — офицеры; после чего немедленно происходит роспуск «охвостья». Стали набрасывать примерные списки — кто должен войти в правительство.
Тем временем очередное заседание парламента уже началось, и члены его, откланявшись, поспешили в Вестминстер. Все были уверены, что в это утро в палате не произойдет ничего существенного, и Кромвель был спокоен.
Но через полчаса возбужденный Ингольдсби вбежал к нему и, запыхавшись, забыв снять шляпу, сообщил ошеломляющую новость: парламент полон, присутствует около ста человек; они приступили к обсуждению того самого билля об избирательном законе, который обещали отложить накануне.
Кромвель ошеломлен; он не хочет верить. Так вероломно нарушить данное вчера в этой самой комнате слово! Они не могли этого сделать.
Но вот вбегает второй гонец. И он, задыхаясь, спеша, подтверждает невероятное: парламент с утра обсуждает законопроект, который должен навсегда увековечить его власть. Застрельщик этого Гезльриг, он убеждает немедленно принять билль и разойтись до ноября, чтобы новый закон не потребовали отменить.
— Не может быть, — шепчет Кромвель, — я не поверю, чтобы люди такого ранга могли так поступить…
Но вот уже третий гонец бежит из парламента. Что скажет он? А вот что: палата целиком поддерживает Гезльрига. Вместо Кромвеля главнокомандующим решено назначить Фэрфакса. Новый билль вот-вот будет поставлен на голосование.
Время ли сейчас обдумывать, как поступить? Нет, поздно! Надо действовать сию минуту. Да Кромвель сейчас и не может рассуждать хладнокровно. Он словно слепнет: от чувства оскорбления, от ярости, от горечи. Вот они, бывшие друзья и соратники! Так обмануть его доверие, так надругаться над его миролюбием!
Но ярость его клокочет внутри, он не дает ей выхода, не кричит бессильно, словно обезумевшая женщина. Быстро, скупыми словами он приказывает кликнуть отряд мушкетеров; пусть они следуют за ним. А сам в чем есть: черном домашнем костюме и серых шерстяных чулках, точно простой горожанин, — отправляется в парламент.
…Дебаты идут оживленно, и не все депутаты замечают сразу, что в зал широкими шагами вошел Кромвель и сел по обыкновению на одной из задних скамеек. Мушкетеры по его знаку остановились снаружи у дверей.
С четверть часа Кромвель молчал и слушал. На другом конце зала он заметил Гаррисона и кивком подозвал его к себе. Когда тот перебрался к нему, Кромвель тихо сказал:
— Час пробил; я должен это сделать.
Объяснять не пришлось: Гаррисон сразу все понял.
— Дело нешуточное, — сказал он. — И опасное. Подумайте хорошенько, сэр, прежде чем начинать.
— Вы правы, — ответил Кромвель и еще с полчаса сидел молча, насупившись и слушая выступавших. Брови его были сведены, жилы на висках бились сильно и часто.
Спикер стукнул молотком по столу: билль ставился на голосование.
— Теперь уже пора, — сказал Кромвель не столько Гаррисону, сколько себе самому. Он встал и снял шляпу.
Все взоры мгновенно обратились к нему, и зал сразу неправдоподобно затих. Его волнение, еще скрытое, но страшное в своей силе, передалось. Сразу стало душно, как перед грозой, когда все замирает, страшась неизбежной бури.
Начало его речи было еще спокойным по тону, но содержало горькие, жестокие упреки.
— Долгий парламент, — говорил он, — свершил в начале дней своих великие дела; он работал для общей пользы; он заботился о народе. Вы, — тут он оглянул палату, словно видел ее впервые, — вы призваны были продолжить этот почетный труд. А что вы сделали?
Он шагнул вперед — ему словно тесно было среди скамеек — и вышел на середину зала. Он опять стал всматриваться в лица, и они поразили его, словно он видел их впервые. Сытые, обрюзгшие, уже немолодые, с печатью пороков и страстей, с бегающими, беспокойными глазами, — это были лица совсем не тех людей, кто тринадцать лет назад, пылая жаждой справедливости, начал свою гигантскую борьбу с могучим левиафаном монархии. Не лица, а личины — хитрые, жадные, злобные, — видел он перед собой, и гнев его, дотоле сдерживаемый, обрел полную силу и вырвался наконец наружу страшным ураганом.
Он кричал им, что они не способны ничего сделать для общего блага; что они преданы вредоносным принципам узколобых пресвитериан и лукавых юристов, которые поддерживают тиранию; что они заботятся только об одном — увековечить свою власть; что они намеренно не. выполняют собственных обещаний; что они насквозь продажны — да, да, продажны, они готовы на все ради денег и выгоды.
Ярость душила его; он почти обезумел, почти ослеп. Лица перед ним, побледневшие, с жирными капельками пота, наплывали грязно-белыми пятнами и были отвратительны и еще пуще разжигали его ненависть. Желая унизить их, оскорбить как можно больнее, он нахлобучил шляпу и продолжал кричать, расхаживая по залу, топая ногами и тыча пальцем в эти омерзительные лица. Он перебирал их тайные личные грешки, о которых был наслышан: один — пьяница, другой — растратчик, третий — распутник…
— Вы больше не годитесь, — гремел он, — на то, чтобы быть парламентом! Вы уже и так слишком долго заседали!..
Какой-то человек поднялся ему в ответ и дрожащим голосом начал:
— Мы впервые слышим такие неподобающие для парламента речи… Тем более ужасно, что их произносит слуга парламента, которому мы все так доверяли…
Это было последней каплей. «Доверяли»! Они ему доверяли! А что они сделали с его доверием к ним? Он не дал договорить и, не помня себя, закричал с удесятеренной силой:
— Довольно! Я положу конец вашей болтовне! Вы не парламент! Говорю вам, вы не парламент! Я прикрою ваши заседания! — Он обернулся к Гаррисону. — Зовите их! Зовите!
Двери распахнулись, и тридцать мушкетеров, гремя железом, вошли в зал и стали двумя шеренгами, ожидая приказаний. Кромвель указал на спикера:
— Долой его!..
Ленталл попробовал сопротивляться. Тогда Гаррисон, повинуясь приказу, ухватил его за мантию и стащил е кресла.
Вэн наконец обрел дар речи.
— Это бесчестно! — крикнул он с места. — Это противно всякой нравственности и чести!
Оливер резко повернулся. О, этот Вэн! Хриплый голос наполнился горечью:
— Ах, сэр Генри Вэн, сэр Генри Вэн!.. Боже, избави меня от сэра Генри Вэна!
В зале между тем все смешалось. Кто-то из членов палаты вскочил, кто-то стал пробираться к выходу. Мушкетеры ходили меж рядами и легонько подталкивали упирающихся.
Кромвель подошел к столу в середине зала, на котором лежал скипетр — символ парламентской власти. Он коснулся скипетра рукой.
— Что нам делать с этой игрушкой? — сказал он, и презрительная усмешка скривила его губы. — Уберите его.
Солдаты унесли скипетр. Депутаты, словно испуганное глупое стадо, толпились в направлении выхода. Кромвель снова обернулся к ним. Его ненависть еще не улеглась, но чувство стыда за свой гнев уже проснулось, и от этого стало еще горше.
— Вы, вы заставили меня сделать это! — почти со слезами крикнул он. — Я день и ночь молил господа, чтобы он лучше послал мне смерть, чем довел до такого дела!
Он увидел Мартена и бросил ему в лицо, что он старый развратник, и это была правда; другого назвал блудником, третьего — вором, четвертого — пьяницей. Даже Уайтлока он обвинил в несправедливости, а Вэну крикнул вдогонку:
— Шут гороховый!
Он выхватил у клерка злополучный билль, и никто потом не знал, куда этот билль делся.
Все было кончено: зал опустел. Двери заперли, и Кромвель с гудящей головой и опустошенным сердцем пошел домой, в Уайтхолл, где ждали его офицеры. Парламента в стране больше не существовало.
Вечером в тот же день он объявил Государственному совету, что отныне его полномочия прекращаются. Брэдшоу пробовал защищаться, предостерегать, но тщетно. И сам он, и его советники — Гезльриг, Лав, Скотт — видели, что дело проиграно. Государственного совета тоже не стало.
Весть о разгоне парламента мигом облетела страну. Но напрасно кое-кто из депутатов надеялся на народное возмущение: народ не поднялся. Уже давно никто не верил наглому «охвостью», кучке наживал и обманщиков. На улицах распевали песенку с припевом: «Дюжину парламентариев можно купить за пенни». Смелый разгон этих негодяев был встречен, напротив, с радостью. Кромвель опять стал героем дня, защитником угнетенных и. господним воителем, созданным для славных побед.