Пээгель Юхан. Рассказы

смог... Мне вспомнился так называемый у сырвесцев "пютинг", когда
предварительно провяленную салаку подвергают холодному копчению,
вспомнилась вяленая салака, которую варят вместе с картошкой, вспомнился
бочонок салаки в амбаре: стройные, как палочки, рыбки лежали плотно одна к
другой (как салака в бочонке)... И салака в томате не лезла мне в горло,
ибо, как говорится, я чувствовал, сколь велика была утрата.
Ах ты рыба-рыбешка! История твоей ловли полна хлопот и труда, немало
здоровья и пота ты стоила людям, немало ты погубила жизней. И, тем не
менее, в историческом аспекте ты была намного вкуснее...
Все-таки я съел содержимое коробки-панциря, потому что был ужасно
голоден. И еще потому, что был исполнен благоговейного пиетета к салаке.
Но и мое сердце, и мой желудок продолжали тосковать по настоящей салаке,
той, исторической и лакомой.

1964

** СТАРОЕ УХОДИТ... **

БЕГЛЕЦЫ

В устье пролива задувал пронзительный северо-восточный ветер, пенил
гребни грязно-серых волн, к самой воде пригибал заросли камыша. Сеялась
частая, нудная изморось - ни туман, ни дождь. На крохотной голой отмели у
плотной стены камышей, съежившись, приткнулись двое в синих промокших
солдатских камзолах. Лица у них от голода заострились, веки от долгих
бессонных ночей побагровели. Густая щетина покрывала подбородки и щеки,
оттеняя выступающие скулы, из-под треуголок торчали свалявшиеся космы.
Они посмотрели друг на друга, и их взгляды сказали без слов: все,
хватит! Просидят они тут еще день-другой, и уже не будет сил уйти, и
останутся на безвестном островке два костлявых трупа, каких немало
осталось на обочинах бесконечных ратных дорог короля Карла.
Они с трудом поднялись.
На двоих они имели одну короткую пехотную шпагу да сошку от мушкета, -
все остальное оружие они при побеге побросали. Есть тоже было нечего,
скудный провиант давно кончился.
Они двинулись в заросли камыша, все глубже и глубже проваливаясь в
тину. Тошно лезть глубокой осенью в стылую воду. Пусть им и до того было
холодно, однако промокшая одежда худо-бедно, а защищает тело. Вперед.
Ледяная вода уже доходила до груди, зуб на зуб не попадал. Тот, что был
повыше ростом и плечистее, шел, опираясь на мушкетную сошку, впереди,
другой, пониже ростом, рыжий, брел за ним, по самые подмышки в илистой
воде. Девять дней назад они вот так же в вечерних сумерках пробирались
сюда, в укрытие, спасаясь от казацких сабель, убегая от черной смерти.
Ветер время от времени доносил с того берега гарь пожаров, - это пылали
селения на пути продвижения неприятельского войска. О том же говорило и
рдеющее небо, - на нем то дальше, то ближе вспыхивало яркое зарево, чтобы
затем постепенно затухнуть. Раз им даже показалось, что они слышат топот
башкирской конницы, ржание лошадей, зычное гиканье диких всадников на
большой дороге на том берегу. И плач женщин, на арканах из конского волоса
уводимых в неволю.
Они приближались к берегу. Пролив между отмелью и берегом неширок -
саженей пятьдесят-шестьдесят, не более, и не настолько глубок, чтоб
утонуть. В этом они убедились, когда шли сюда вброд.
Рослый, с мушкетной сошкой, что шел впереди, был швед, и звали его
Бенгт, другой был из здешних и звался Матсом - имя, известное и в Швеции.
Бенгт, сын шведского батрака, вот уже двенадцать лет как в строю, Матса же
забрали в рекруты три года назад в приходской корчме в Каркси.
Пошло мелководье, и наконец-то оба путника, по грудь мокрые, выбрались
на берег. Они знали, что и эта земля никакой не материк, а тоже остров,
только большой, что есть на нем много селений и даже один город, который
из-под шведской короны только что перешел под власть царя Петра.
Короткий осенний день клонился к вечеру. Серое, отяжелевшее от дождевых
туч небо низко нависло над землей. Резкий северо-восточный ветер бил
промокшим до нитки солдатам в спину. Как бы там ни было, надо идти дальше,
поспешать, авось и встретится пристанище, где можно согреться, пока не
иссякли последние силы.
Версты на полторы перед ними простиралась луговина, поросшая редким
можжевельником, за ней чернел облетевший лес.
Молча, то и дело спотыкаясь, надсадисто дыша, не замечая, как с одежды
стекает вода, как хлюпает в сапогах, тащились они через пажить. Только раз
они приостановились: путь их пересекала растоптанная хлипкая тропа. Не
стезя мирного времени, нет. Ее проложил поток вражеского войска,
растекшийся с главной дороги в поисках добычи. Где-то верст через десять
рыскающие отряды, наверное, снова повернут на большую дорогу, которая,
если смотреть отсюда вправо, ведет к острову Моон, а с другой стороны
выходит к укрепленному городу Аренсбургу, который теперь, как известно,
занят русскими.
Едва дойдя до опушки леса, они под первыми же деревьями со стоном
повалились на мокрые листья. От одежды шел пар, сердце стучало, как молот,
казалось, оно вот-вот выскочит из груди.
Смеркалось. Облетевшие кроны дубов, тонкие голые ветви берез и ясеней
ровно шумели. Еще можно было различить стволы и кусты, еще можно успеть
дойти до какого-нибудь жилья. Подъем, вперед.
Куда? Этого они не знали. Даже Матс, который хоть и был родом из
здешнего края, да не из этих мест.
Тяжело дыша, едва волоча ноги, почти теряя сознание, двое беглецов шли
по осеннему, полному мрачного гула, ровному редколесью острова Эзель,
петляя между раскидистыми дубами и купами орешника.
Тут они остановились в третий раз - тропинка. Она протоптана людьми,
она куда-то да приведет, в какую бы сторону по ней ни пойти. Бенгт, швед,
повернул налево, Матс молча последовал за ним.
Еще до наступления ночи тропинка привела их к хутору. Они остановились
перед жердяной изгородью, у перелаза.
Хутор избежал пожара. Его, очевидно, заслонил лес, во всяком случае, он
чудом уцелел. Длинное строением слева горницы, посередине жилая рига,
справа гумно. Через двор - баня и летний загон для скота.
Гнетущая тишина. Ни звука, ни запаха дыма.
Беглецы посмотрели друг на друга, и хотя в сгущающейся тьме различить
выражение глаз было почти невозможно, оба сознавали, что продолжать путь
они не в силах. С большим трудом они преодолели перелаз и, пошатываясь,
побрели по жухлой траве через двор.
Дверь в сени, скрипнув навесками, распахнулась. Матс вошел первым, и
его рука невольно нащупала рукоять шпаги. В кромешной тьме стояли они на
каменном полу, и, кроме их собственного тяжелого дыхания, в помещении не
слышалось ни звука.
Шаря в потемках, Матс двинулся вправо, там должна быть дверь в жилую
ригу. Он ощупью открыл ее - сперва верхнюю, потом нижнюю створку - и
переступил через высокий порог. Промокшие сапоги коротко чавкнули - он
сделал только один шаг и замер. Какое-то жуткое предчувствие приковало его
к месту. Непроницаемый мрак породил в нем это тревожное ощущение, но тут
же, сразу, в тот же миг ему в нос ударил омерзительный трупный дух, и он
понял, что это вовсе не предчувствие, что этот ужас - действительность.
Мертвый дом - вот куда они, беглые, солдаты, попали.
У Матса снова громко застучали зубы, когда он, найдя рукой дверь,
подался назад, в сени, и, словно ища опору, вцепился пальцами в мокрый,
осклизлый от грязи камзол товарища.
- Тут смерть...
Бенгт его слов не понял, но что-то в них как будто уловил. Однако он не
тронулся с места и принялся в темноте ощупывать свою треуголку, где у него
хранилось огниво и все остальное. Окоченелыми пальцами он чиркал в
потемках до тех пор, пока трут не затлел. Он раздул трут, и крохотный
красный огонек, вспыхивая, на мгновение освещал гробовую тьму.
Так, привалившись плечом друг к другу, еле переставляя ноги, они вошли
в жилую ригу и засветили лучину на давно остывшей печи. Впервые за
последние девять мучительных дней они зажгли огонь.
Но этот слабый свет не принес им ни радости, ни тепла, ибо то, что они
увидели, было поистине ужасно.
У задней стены на полатях покоился белый как лунь древний старик, глаза
его смотрели прямо в закоптелый потолок, тело свела предсмертная судорога.
Перед самым очагом лежала ничком пожилая женщина. Кто знает, что
собиралась она в последние минуты принести то ли себе, то ли деду, может
быть, ковш воды из большой деревянной кадки, во всяком случае, опрокинутый
ковш валялся тут же около ее руки. Так пролежали они здесь, по-видимому,
много дней, ибо тяжелый трупный запах наполнял все высокое помещение.
- Чума, - сказал Матс.
- Pest, - сказал Бенгт.
Вернуться обратно, в укрытие?
Нет, куда там! На это просто не хватит сил. Но и оставаться в доме, где
царит черная смерть, тоже нельзя. Матс взял горящую лучину, и они
потихоньку двинулись назад, стараясь не вдыхать чумную заразу, хотя и
знали: коли пометила их смерть, тут уж дыши не дыши - все одно.
Светя лучиной, они направились в горницу.
Никого там не оказалось - ни живых, ни мертвых.
В большом сундуке они обнаружили холсты и полсти, порывшись, нашли
рубахи и армяки. Вернувшись обратно в сени, они погасили лучину и, прикрыв
за собой дверь мертвого дома, пошли - Матс впереди, Бенгт за ним - к бане,
которую они приметили еще в самом начале. Там они снова засветили лучину
и, стянув с себя мокрое тряпье, облачились в сухую одежду, напялили на
себя все, что прихватили из сундука, затем забрались на полок и, укрывшись
холстами и полстями, тотчас забылись сном, хотя пустые желудки и сводило
от голода, а от полного упадка сил невыносимо стучало в висках.
Северо-восточный ветер завывал вокруг бани, тревожа непроглядную тьму,
в ней рыскали чудища с песьими мордами, таилась черная смерть. А два
вконец обессилевших гренадера короля Карла, бежавшие из его войска и
хоронившиеся в зарослях камыша, спали наперекор всем бедам, крепкий
молодой сон поборол все страхи.


Они проснулись почти одновременно, хотя никто их не будил. Бывает так:
человек во сне вдруг чувствует - что-то изменилось, и от этого
необъяснимого ощущения просыпается, как от толчка.
Царил полумрак. Они не знали, что вновь наступил вечер, что они
проспали целую ночь и целый день.
Дверь в баню была открыта, в квадрате дверного проема стоял человек.
Спросонья они не сразу сообразили, где они и как они здесь очутились.
Когда они приподнялись и сели, человек на пороге сделал шаг назад.
Теперь они увидели, что это женщина и что в руке она держит короткую
пехотную шпагу Матса.
Это была молодая женщина, судя по одежде, из местных крестьянок,
сильная, в теле. Рука ее крепко сжимала шпагу.
Первым пришел в себя Матс.
- Мы тебя не тронем, - крикнул он женщине. Вернее, хотел громко
крикнуть, но из его обессилевшего тела и простуженного горла вырвалось
лишь жалкое сипение.
Женщина отозвалась не сразу.
- Это мы еще поглядим, кто кого тронет, - невозмутимо сказала она в
ответ. Бенгт, и тот уловил в ее голосе холодную насмешку. В самом деле,
что эти двое отощавших, полуодетых бедолаг, которые от голода и на
ногах-то еле стоят, что они могут сделать сильной женщине, которая к тому
же вооружена их единственной шпагой!
- Я давно могла бы вас, спящих, прикончить, - так же бесстрастно
добавила молодая женщина.
- Русские ушли? - спросил Матс.
- Ни русских здесь больше нет, ни шведов. Вообще ни одной живой души,
весь остров вымер...
Весь остров вымер... А они? Их же ни много ни мало - трое!
Женщина, казалось, угадала мысли Матса:
- На этот хутор тоже пришла смерть. Сейчас мы живы, а к ночи, может
статься, отдадим богу душу...
Из всего разговора Бенгт понял одно: эта отчаянная женщина не
собирается их тут же, немедля, зарубить, Он толкнул Матса в бок,
прошептал:
- Brod... Хлеба попроси...
- Женщина, дай нам хлеба... Мы целую неделю ничего не ели... Дай нам
чего-нибудь, и мы сразу уйдем...
- Куда вам идти-то - повсюду пепелища и мертвецы. И голод...
Пол-лепешки и ковш воды я могу вам принести. Только...
- Ты даже не спрашиваешь, кто мы такие? - удивился Матс.
- Чего тут спрашивать, - устало ответила женщина, - вы солдаты короля
Карла. Я вас еще вчера вечером увидела, когда вы в горнице в сундуках
рылись. Я за печкой пряталась, под тулупом, вы меня не заметили...
Женщина собралась было уйти, но вдруг обернулась и промолвила,
обращаясь скорее к самой себе:
- Столько смертей, столько страху пережито, что и бояться-то
устанешь...
Тут она вспомнила про шпагу, которую все еще держала в руке. Не долго
думая, она швырнула оружие на земляной пол предбанника и медленно
направилась по тропинке к дому.
Беглецы, как были, в краденой одежде, вышли из пропахшей дымом бани.
Бенгт, правда, скользнул взглядом по валявшейся на полу шпаге, но тут же
оттолкнул ее ногой. Они сели рядышком на пороге и стали ждать. Матс
пытался растолковать товарищу, что русские ушли, война кончилась, только
чума все еще делает свое дело.
Быстро темнело, сырой холод проникал под одежду, пронимал насквозь.
Женщина вскоре вернулась.
В сгущающихся осенних сумерках беглецы не очень-то различали черты ее
лица, но то, что она молода и, несмотря на трудные времена, еще сохранила
силы и живость, это они видели и понимали по ее походке и голосу.
Она молча протянула каждому хлеба, дала напиться воды из ковша.
Это был хлеб голодных дней, легкий, мякинный, черствый, но они с
жадностью вонзили в него молодые, крепкие зубы. Рот наполнился слюной, они
не ощутили вкуса пищи, она кончилась прежде, чем они поняли, что едят.
Женщина молча стояла перед ними, спокойная, в большом платке, в
накинутом на плечи коротком легком полушубке.
- Коли начнутся у вас теперь корчи и блевота, то дело плохо, -
вполголоса промолвила она, когда беглецы осушили ковш с водой. - Значит,
голод доконал вас, не жильцы вы на белом свете.
Они продолжали сидеть на порожке бани, не находя слов, чтобы выразить
свою благодарность.
Женщина шагнула ближе и протянула Матсу несколько сухих лучин.
- А теперь залезайте-ка обратно на полок, и спать. Утром видно будет,
выживете вы или нет.
В предбаннике Бенгт дрожащими руками высек искру на трут. Потребовалось
немало времени, пока лучина зажглась, и при ее неверном свете они,
спотыкаясь, вошли в темную баню.
Женщина захлопнула дверь предбанника, заперла ее изнутри на засов,
затем закрыла и другую дверь.
- Я в предбаннике переночую, - все так же спокойно сказала она Матсу, -
как-никак люди рядом... а то ведь сколько ночей под одной крышей со
смертью провела...
Только теперь Матсу вспомнилось то, что они увидели вчера вечером,
войдя в дом.
Если б женщина могла в темноте разглядеть выражение глаз солдата, она
прочла бы в них безмолвное восхищение: одинокая молодая женщина на
одиноком хуторе спокойно противостояла смерти и страху. Как это она
сказала: "Столько смертей, столько страху пережито, что и бояться-то
устанешь..."


Следующий день выдался прохладный и светлый, насколько светлым вообще
может быть короткий день предзимья.
Женщина разбудила их рано утром, дала каждому большую деревянную лопату
с оковкой, сказала Матсу, что мертвых следует предать земле.
Теперь, при свете ясного утра. Матс с Бенгтом увидели, что женщине лет
тридцать, что она широка в кости, с крупным открытым лицом, пшеничными
волосами, как у многих здешних женщин. Одета она в короткий полушубок,
голова повязана платком, из-под которого выглядывает маленький черный
чепец - признак замужней женщины. Нельзя сказать, чтоб она была красавица,
отнюдь нет, - женщина с заурядным округлым лицом крестьянки, на котором
труды и заботы до времени оставляют свои неизгладимые следы. Но и
дурнушкой ее не назовешь - черты лица правильные, взгляд прямой. Раньше,
до лихолетья, женщина, без сомнения, была живее, красивее, пышнее телом.
Не дожидаясь ответа, она повернулась и пошла, как бы приглашая
следовать за собой. Они пересекли двор, перебрались через перелаз и на
краю покоса скрылись за деревьями. От осенних дождей дернистая почва
редколесья совсем раскисла, под ногами хлюпало. В это безветренное утро на
землю падали лишь редкие желтые листья, печальное, усталое солнце и
светить не светило, и греть не грело, - его лучи как бы терялись в кронах
деревьев, в побуревшей траве, во мху.
Далеко идти им не пришлось. Равнина стала полого подниматься, образуя
плоский холм, какой в этих краях называют не иначе, как горой. Там
высилось несколько дубов и кленов, росли стройные березы и молодые
рябинки, у огромного гранитного валуна раскинули густые кроны две-три
кряжистые дикие яблони. Вся эта гора была покрыта невысокими кучами
булыжника, теперь они поросли травой, а кое-где пустил корни темно-зеленый
можжевельник.
Это был древний могильник, заброшенный с тех пор, как вошло в обычай
хоронить покойников на погосте при церкви. Теперь старое кладбище снова
понадобилось: не стало тех, кто мог бы по-христиански предать земле всех,
кого уносили война и мор. Не стало пастора, причетника, даже звонаря, да и
самого колокола тоже не стало, как, собственно, и церкви - ее обгоревшие
своды и обезглавленная колокольня стояли открытые непогоде.
На южном склоне не росло ничего, кроме низкого, редкого вереска,
который всегда выбирает песчаные земли. Свежие могильные холмики размокли
от дождя - как видно, хоронили тут недавно.
Все трое молча остановились.
- Муж... двое детей... бабка... большак и большуха... их дети, -
перечисляла женщина, глядя на ряд безмолвных могил. - Царство им небесное.
Бенгт стянул с головы шапку. Матс последовал его примеру. Так они в
полном молчании, опустив глаза в мокрую землю, немного постояли.
Они решили вырыть одну могилу, но пошире. Хоть песок и рыхлый, а как
трудно копать. Силенок у них осталось не больше, чем у малых ребят. То и
дело они без стеснения передавали лопату женщине, и тогда копала она,
давая им передышку. К полудню неглубокая могила была готова. Они вернулись
на хутор совсем разбитые, и только женщина, она одна, нашла в себе силы
продолжать начатое. Бесстрашно вошла она в жилую ригу и принялась
завертывать покойников в рядна. Лишь тогда Матс с Бенгтом отважились
переступить порог, чтобы помочь ей, хотя прикосновение к чумным трупам,
пусть даже через рядно, казалось, жжет руки. Во дворе они уложили
покойников на большие еловые лапы, по одному сволокли их на древнее
кладбище и, как сумели, опустили в могилу. Перед свежей насыпью Матс с
Бенгтом вновь обнажили головы, а женщина беззвучно, одними губами, прочла
молитву, - на том погребение было завершено.
- Вот и похоронила деда и мать, - сказала женщина на обратном пути. - А
меня зовут Хэди, я одна из всей семьи осталась в живых. И спасибо вам, что
подсобили.
- Чего нас-то благодарить, - ответил Матс, - это тебе спасибо за
ночлег, за хлеб.
- Вижу, опасаетесь вы, да только поздно вам беречься, - продолжала
Хэди, словно не слыша слов Матса. - Вы как только пришли, сразу со смертью
повстречались. Тут уж как вам на роду написано - умереть, так умереть,
жить, так будете жить. Это я о чуме. А голодать вы еще наголодаетесь, коли
живы останетесь, да только голод - это не так страшно, его можно
перехитрить, а чуму нет...
Когда они вернулись на хутор, Хэди дала мужикам топор и велела нарубить
можжевеловых веток. Ими они хорошенько окурили жилую ригу. Лишь после
этого они развели огонь в давно остывшем очаге, и дым медленно потянулся в
волоковое окошечко. Другой столб дыма поднялся в ясное осеннее небо из
двери бани, истопить ее пожарче - таков был строгий приказ Хэди.
Снова наступил вечер, но теперь в доме было тепло, и в нем вместо двух
покойников находилось трое распаренных после бани людей, они только что
закончили пир - с наслаждением поели мучной похлебки. Все трое
почувствовали, что жизнь на этой вымершей земле все-таки возможна, хотя
прекрасно понимали, что дальнейшая судьба их еще не решена.
"Надо бежать, - подумал Матс. - Куда? И далеко ли не евши уйдешь?
Захочешь в пути погреться, откроешь дверь, и повторится, наверное, то же
самое, что увидели здесь. Отправиться домой, в родной приход Каркси, -
это, пожалуй, умнее всего, только как туда через пролив и вымершую землю
доберешься? Долгий это путь, еды взять неоткуда. Повстречаешь живого
человека, так ведь он от тебя как от зачумленного прочь кинется. Да и
неизвестно, цел ли родной дом, может, осталось от него одно пепелище, ведь
самая война-то как раз по тем местам прошла".
Белобрысый Бенгт думал примерно ту же думу, только на шведском языке, и
вспоминалась ему родная Швеция. Сесть бы на корабль, и домой. Только вот
перед законом он - дезертир. Накажут его, как положено, и снова - в строй,
королю Карлу, небось, все еще нужны солдаты. А воевать, ох, как не
хочется...
Размышляла и Хэди, единственный свой человек в доме - жена младшего из
братьев этой семьи. Вот только бежать ей отсюда некуда. Ей здесь жить. Но
как? Прежде была большая семья, теперь она одна-одинешенька. Кроме
Пеструхи и двух ярок, с которыми она укрывалась на островке посреди
болота, кроме пестрого петуха да одной курицы, которых она в тот раз
прихватила с собой в корзинке, - кроме них, на хуторе не осталось никакой
живности. Даже собаки нет, чтоб лаяла на чужих. Лошадей, взятых в военный
обоз, так и не вернули, последнего бычка забрали на мясо.
Если б можно было, если б достало сил начать жизнь сначала... Слез не
удержать, как подумаешь, что все твои сошли в могилу. Там воистину покой -
ни слез, ни горя. Если б можно было все забыть, не думать о тех, кого не
стало... Есть ли такой источник, чтоб испить и забыться...
Но раз дана тебе жизнь, надо жить. Только как жить-то?
Хэди подняла глаза, полные слез, и при тусклом свете лучины посмотрела
через стол на двух чужаков, и в их тяжелом взгляде она прочла тот же
вопрос: если мы не обречены, то надо жить, только как?


Хэди проснулась в холодной горнице с поздней зарей и тут же поспешила
на гумно - напоить вконец отощалую Пеструху, задать ей соломы. Корова
раньше времени перестала доиться, одному богу известно, удастся ли
прокормить ее до весны. Голодно двум яркам, голодно петуху с курицей,
правда, старый кочет кукарекает вовсю. Справляться ты, петя, справляешься,
и немудрено - юна, хохлатка-то, у тебя единственная!
"Надо же, какие только мысли в голову не лезут, - содрогнулась Хэди, и
острая боль раскаяния, пронзив сердце, охватила все ее существо. - Слезы
должна ты лить, горючие слезы, наплакать целое озеро, ведь никогда еще,
наверное, тяжелая десница господа не подвергала землю и народ такому
испытанию. Смерть кругом, а ты, дурная, думаешь о глупом петухе и курице.
Но я же, пойми, о господи, не хочу умирать! Не хочу".
И Пеструха не хочет, и ярки, и петух на насесте со своей хохлаткой. Они
тоже должны жить, чтоб жизнь людей продолжалась.
Опуская в ясли перед Пеструхой скудную охапку соломы, Хэди уже не могла
совладать с собой и зарыдала, громко, неудержимо. Слезы лились ручьем,
словно прорвало какую-то плотину. Женщина оплакивала всех, кого схоронила
на древнем кладбище. Но что делать, если ей, вопреки всему, хочется жить,
пусть она десятки раз и молила господа, чтобы страх и скорбь убила и ее.
Что это за жизнь, когда все хутора вокруг обезлюдели, когда непостижимая
злая сила несет гибель - войну, голод, черную смерть, убивает все живое.
Что это за жизнь, когда потеряно все, что у тебя было Грешно в такую
годину хотеть жить. Но, обливаясь горькими слезами, она вместе с тем
чувствовала, что все равно грешит, и в душе стыдилась этого.
Так она стояла в сумраке гумна, в голос стеная и казня себя, как вдруг
услышала скрип отворяющейся двери. В низком дверном проеме против света
стоял Матс. На нем был короткий полушубок, из-под которого торчали концы
опояски на чистой рубахе. Свою диковинную королевскую шляпу он выбросил,
взамен ее Хэди достала ему из сундука новый дедов треух, шапка была парню,
правда, великовата и сползала на его оттопыренные уши.
- Гляди-ка, скотины у тебя еще вон сколько, - заметил он.
Затем шагнул ближе.
- Ты не плачь, - сказал он. Не участливо, а коротко, деловито.
Подошел еще ближе, облокотился на ясли. Коровенка, это он сразу увидел,
ледащая, разве что чудом дотянет до весны. Да нет, не то... Он хотел
сказать женщине совсем другое...
- Сколько отсюда до большой земли?
- Надумал все-таки уйти? - в свою очередь спросила Хэди.
- Хотелось бы, если сумею добраться.
- До зимы вряд ли. Кто тебя сейчас через пролив переправит? Да и как ты
пойдешь - чума еще повсюду гуляет.
- Случись, помру я, помрешь и ты. А вообще-то... - Он осекся, так и
недосказав то, что собирался.
Много страшного перевидано. В скольких битвах бились они и убивали,
жгли и грабили, бражничали и любодействовали. Казалось бы, все испытано,
ан нет. Уже не раздается вокруг яростное гиканье калмыков, но тем страшнее
неслышное присутствие черной смерти. Тем горше ждать ее после того, как
удалось спастись от тысячи ужасов и смертей. Хотя, как подсказывает разум,
она может настичь тебя всюду, но все же было бы легче, если б можно было
куда-нибудь уйти. А тут еще это проклятое холодное море вокруг. Может, не
уходить?
- Да, - промолвил Матс.
К чему это относится, он и сам не знал.
Пеструха жевала солому, овцы шебаршили в своем углу.
Оба они вышли из гумна во двор - молодой мужчина и молодая, с
заплаканными глазами женщина.
Бенгт, швед, ждал под навесом. Был он высокого роста и когда-то,
наверное, крепче и плотнее, этот молодой батрак из Смоланда, что стоит
сейчас у дома, касаясь светлой макушкой застрехи. Рассеянно поглядев на
небо, он сказал на своем языке: