Чего только не могли рассказать эти каюты! Какие преступления были здесь совершены... убийства, сладострастие, пролитие крови...
Какие ужасные крики раздавались на этой палубе, предсмертные крики сильных мужчин и стоны женщин! Вот какие призраки мелькали передо мной, когда я ходил взад и вперед по шканцам, спрашивая себя с отчаянием, что удерживает моих друзей и как долго продолжится этот туман?
Я представлял себе тот день, когда гениальная мысль впервые зародилась в изворотливом уме еврея, и он с восторгом приветствовал возможность исполнения ее. Какая полиция и какое правительство могли найти преступников в открытом море и драгоценности, которые сбывались начальниками шаек мошенников в такое верное убежище? Кто мог решить правильно эту загадку, пока случай не подсказал ему верного ответа?
Стоило только мне уйти с борта этого судна – и как быстро мог я привести все дело к окончательному финалу! Я мог, разумеется, довести его до сведения правительства, мог открыть двери этого храма убийц... Но мог ли, я вместе с тем дать возможность уничтожить такую обширную организацию? Как единодушно должно было действовать интернациональное вмешательство, чтобы захватить опаснейших злодеев, выгнать тигров из их логовищ или освободить города от их союзников? И все, что я делал для этого, к чему стремился, привело лишь к тому, что еврей был на свободе, а я очутился пленником на палубе его судна...
Я стоял у лестницы и наблюдал за слоившимся туманом, который то разрывался местами, образуя серебристые полосы, то клубился, соединяясь в густые облака и скрывая все от моего взора. Матросы оставили меня одного, отсутствие их указывало на еще большую опасность для меня.
Я слышал громкий спор у бака, откуда доносились то убеждающие, то гневные голоса. Сам чудовищный корабль казался беспомощным, напоминая огромное раненое животное, которое борется с агонией и ищет места, где бы оно могло закончить свое существование.
Все чувства мои говорили мне, что я нахожусь в большой опасности. Негодяи эти собрались, вероятно, идти ко мне с каким-нибудь предложением. И они действительно, смущенные и нерешительные, двинулись ко мне в составе двадцати или более человек, как бы в виде делегации, готовой убить меня на том же месте, где я стоял, затем напиться рому, в изобилии доставленному им судовым комиссаром...
Американец, я заметил сразу, был их предводителем, а рядом с ним шел человек, известный под именем Билла Ивенса. Они прошли тесной толпой по палубе для прогулок, но, видимо, чувствовали большое затруднение, когда дело дошло до объяснения на английском языке. Не будь мое положение так опасно, все это показалось бы мне очень смешным.
– Ну-с, ребята, – крикнул я, считая необходимым заговорить первым, – в чем дело? Говорите, я не съем вас.
– Просим извинения, сэр, но мы желаем сообщить вам, что Вилли Райнер избран капитаном этого судна, и он желает, чтобы вы спустились к нему вниз.
Говорил человек по имени Ивенс, и я должен сказать, держал он себя крайне забавно.
– Много чести со стороны мистера Вильяма Райнера, – сказал я со смехом. – Не желает ли он сделать первый шаг?.. Буду ли я иметь удовольствие видеть его?
– Он там, позади кабестана. Мы, если угодно, сэр, делегация. Вилли не желает, чтобы кто-нибудь был позади кухни, это его подлинные слова. Вы должны спуститься вниз и ждать, пока за вами пришлют.
Я взглянул говорившему в лицо и громко расхохотался.
– Ребята, – сказал я спокойно, обращаясь ко всем, – чего желаете вы: плыть по морю или вместе с этим судном очутиться на дне Атлантического океана?
Слова эти озадачили их. Джентльмен по имени Билл Ивенс продолжал:
– Я и товарищи мои просим извинения, сэр!.. Мы здесь ни при чем. Вы попали на чужой остров, поэтому так все получилось. Вилли говорит, что он ничего не имеет против вас, но раз вы на этом судне, то должны повиноваться ему и никому больше. Мы скромно передаем вам это, сэр, и просим, чтобы вы сделали так, как говорит Вилли.
Я вынул пистолет из кармана и взвел курок. Это было испытанием для меня, так как дело шло о моей жизни. Убей я хоть одного из этих людей – и я знаю, что в ту же минуту все бы изменилось: они или пали бы передо мной на колени, или убили бы меня на месте.
– Теперь слушайте! – сказал я. – Яхта моя находится на расстоянии брошенного с вашей палубы сухаря. Если вы осмелитесь мне сказать еще одно такое бесстыдное слово, то я и вас, и всех негодяев на этом судне отправлю на тот свет... Это так же верно, как и то, что у меня в руке пистолет и в нем патроны. Пойдите и передайте мистеру Вильяму Райнеру, что я вам сказал, не то я пойду сам и притащу его сюда, если вы этого не сделаете.
Я говорил уже – и это истинная правда, – что никогда еще в своей жизни не переживал более критического момента. Мы стояли друг против друга: с одной стороны – сдерживающие свой гнев матросы, с другой – я, и все мы знали, что исход этого дела близится, и в то же время никто из нас не хотел ускорить окончания его. Что касается этих жалких людей, то не думаю, чтобы они решились поднять руку на меня, не будь среди них американца, который подначивал их. Он был зачинщиком и с презрением относился к вновь избранному капитану и к его мнимой власти. Это был самый опасный человек, с которым мне приходилось бороться.
– Весьма возможно, что яхта ваша находится там, где вы говорите, – сказал он, растягивая слова, – но ей придется сильно поработать, если она пожелает догнать нас в эту летнюю погоду. Не обращайтесь так свободно с вашим пистолетом, сэр, не то мы отнимем его у вас. Вы попали в западню, и вам выгоднее придержать свой язык, не то мы вырежем его и посмотрим, что с ним делать! Следуйте лучше за мной и не заставляйте нас нервничать. Вилли Райнер не съест вас и вы не съедите его, а потому живо вперед, доктор! Дайте нам посмотреть, как вы маршируете.
Наглая речь эта сопровождалась взрывом аплодисментов. Американец выступил на два шага вперед и положил мне руку на плечо. Не успел он притронуться ко мне, как я со всего размаха ударил его кулаком по лицу – и он во всю длину растянулся на полу.
В следующий момент я, спасая свою жизнь, вскарабкался по лестнице на мостик и схватил веревку, которая сообщалась с пароходной сиреной.
Милостивый Боже! Какая это была минута! Был ли уменьшен огонь внизу и был ли пар в котле? Я дернул изо всей силы веревку, но не получил ответа. То и дело принимался я дергать веревку, как будто одного отчаяния моего было достаточно, чтобы поднять тревогу, призвать моих друзей и тем самым спасти меня от этого сборища негодяев. Матросы, стоявшие внизу, наблюдали за мной с любопытством и открытыми ртами, а когда звук сирены пронесся, наконец, над поверхностью моря, то внизу на палубе послышались осторожные шаги и приказание, переданное кому-то шепотом.
Матросы растерялись и не знали, что им делать. Явление это, по моему наблюдению, весьма обычное среди матросов, когда они узнают о каком-нибудь, бедствии, которое готово обрушиться на них и может застигнуть врасплох. Среди группы матросов внизу лестницы одни стояли, заложив руки в карманы, другие лениво потягивали дым из трубки, остальные с недоумением поглядывали на своих соседей, как бы надеясь прочесть в их лицах ответ на загадку, заданную в эту ночь. И пока они так стояли, звуки сирены продолжали раздаваться, густые, предостерегающие, страшные, как голос Минотавра. Если до сих пор я сомневался в своих добрых товарищах на яхте, то теперь сомнения исчезли: яхта «Белые крылья» почти в ту же минуту ответила мне на мой сигнал в более высоком вызывающем тоне и как бы говоря: «яхта здесь... все благополучно... как могли вы сомневаться в нас?»
Глубокая тишина опустилась на «Бриллиантовый корабль», когда раздался этот пронзительный ответ на мой сигнал. Прошло несколько минут, прежде чем хоть один из моряков произнес слово или двинулся с места.
Я спрятал пистолет в карман и вынул папиросу из портсигара. Я хотел дать понять матросам, что самый критический момент уже прошел, но сам я не обманывался на этот счет. Вспомните, что я взобрался на мостик в самую опасную минуту и что вздумай я спуститься вновь на палубу, мне надо было бы сойти по лестнице между двумя рядами людей, пройти как человек, который идет к дому мстителя, к его товарищам, а те будут судить его и приговорят к наказанию. Спасение этих негодяев находилось в зависимости от моего плена; я был их заложником и через меня могли они получить снисхождение, если только они могли надеяться на него.
– Ну-с, ваше намерение? – спросил американец, поднимаясь на одну ступеньку. Манеры у него были теперь более робкие и не такой свирепый вид.
– Мое намерение, сэр, – ответил я, стараясь казаться совершенно спокойным, – отправиться к себе на яхту и решить там, как должен я поступить с вами. Все будет зависеть от вашего поведения, прошу вас запомнить это.
Я закурил папиросу и ждал его приближения. Яхта была уже вблизи нас. Я слышал пыхтенье ее турбин и то и дело повторяемый крик сирены. Победа была за мной, не случись только чего-нибудь. А между тем мне казалось, что непременно должно что-нибудь случиться, если не помешает этому какое-нибудь чудо.
– Да, верно, это ваша яхта, – сказал янки. – А когда она будет здесь, то мы сами попадем в западню. Вопрос в том, кто поможет вам попасть на ее борт и что будет с ним, когда он это сделает? Итак, будем говорить, как мужчина с мужчиной. Вы дадите нам торжественное обещание не предпринимать ничего против экипажа нашего судна и вы будете свободны: можете приходить и уходить, когда вам угодно. Это первое условие... Второе: вы должны подписать бумагу, которую составил Вилли Райнер, и подчиниться ее условиям. Сделайте это, и друзья ваши не больше нашего пожелают вам помочь. Но если вы не сделаете этого... тогда берегитесь, ибо, клянусь Богом, вы не проживете и десяти минут!
Он поднялся еще на одну ступеньку, довольный, видимо, своим собственным красноречием. Что касается матросов, они не открывали рта с той самой минуты, когда мне отвечали с яхты; теперь же все они подняли рев, который грозил мне их собственным судом, причем голоса их поражали тем хриплым, неприятным тембром, который приобретает человеческий голос при постоянном пребывании на море. Случись все это при менее› опасных обстоятельствах, я мог бы дать им требуемое слово, чтобы они отпустили меня, и даже подписать бумагу, о которой говорил их предводитель, но теперь, перед лицом сделанных мне угроз, мною овладел страшный гнев, и я, ступив на самую верхнюю перекладину лестницы, отвечал им так, что даже тупые головы их не могли не понять значения моих слов:
– Ни слова, ни подписи, клянусь Богом! Вот вам мой ответ. Можете соглашаться с ним или не соглашаться, но если вы не согласитесь, то некоторые из вас будут, разумеется, повешены за сегодняшние ночные деяния, и это так же верно, как и то, что я держу пистолет в руках. Теперь же отойдите прочь от лестницы, потому что я хочу спуститься вниз. Посмотрите вон туда... Там ждет меня шлюпка.
Я поднял руку и указал в ту сторону судна, где находились шканцы. Море было пусто с той стороны, но зачем было говорить им об этом? Глаза мои различали уже темные очертания шлюпки у самого штирборта, а так как моя жизнь зависела от хитрости, то я и поспешил отвлечь их внимание от шлюпки. Никогда не сомневался я в том, что эти негодяи очень скоро убили бы меня, как убили недавно своих товарищей на судне, представь я только другой какой-нибудь аргумент.
Я видел выхваченные из-за пояса ножи, слышал быстрые переговоры друг с другом и тихое ворчание человека-зверя, который почуял добычу и ноздри которого раздулись от жажды крови. Стоило мне только допустить дальнейшие переговоры, и они, не обращая ни на что внимания, взобрались бы по лестнице, бросились бы на меня и перерезали мне горло.
Я понял это и поспешил указать им на шканцы, куда они двинулись всей толпой, как дети, которые не верят тому, что им говорят, и хотят увидеть все собственными глазами. Маневр мой, по-видимому, вполне удался.
Моя свобода, моя жизнь зависели от этой хитрости. Я не лгал, говоря, что друзья мои спешат ко мне. Перпендикулярно к пароходу, в пятидесяти ярдах от его штирборта я увидел длинную шлюпку, высланную за мной.
Взглянув в последний раз на валявшиеся внизу тела и взвесив все с обычной, вследствие долголетней практики, быстротой, я решил рискнуть всем и, презрев людей и море, – бросился стремглав с мостика и предоставил Богу исход своей судьбы...
С этой минуты для меня наступила трагедия! Плеск воды, точно похоронная песня, зашумел у меня в ушах, одежда показалась мне камнем, который тащил меня вниз.
Мрак и ужас моря окружили меня, темное небо взглянуло мне прямо в глаза, когда я всплыл на поверхность воды... Я не знал больше, где находится шлюпка и в каком направлении плыть к ней.
Я был уверен, что друзья видели меня или имеют какое-нибудь понятие о моем положении... Тишина кругом полная, длинные валы, несущие меня, затем вдали, на расстоянии крика, звуки пистолетных выстрелов, сопровождаемые человеческими голосами, и снова тишина... До того полная, до того глубокая, что шум маленьких волн, как шум водопада, отдавался у меня в ушах.
Я находился на расстоянии кабельтова от тех, кто готов был отдать свою жизнь за меня, и в то же время так далеко от них, как будто я стоял на вершине горы и взывал к небу о своем спасении. Ни звука, ни шепота не приносил мне ветер. Сильный пловец, я лежал глубоко в воде, чувствуя ее холод на своем лице и журчанье ее струек в своих волосах, и видел над собой синее небо. Как далеко в те минуты были от меня все человеческие интересы и все человечество вообще!
Когда я спокойно припоминаю все это с самого начала, я удивляюсь тому, зачем, собственно, взялся я за это? Какое было мне дело, что негодяй придумывали разные хитрости против своих братьев-мошенников на берегу? Кто поставил меня судьей преступления и его служителей или разрешил мне называть одного человека вором, а другого честным? Великий океан смеется над такими законами и законодателями. Могучий и великолепный трон ветров не представляет ли собою королевство, изумительное в своем величии и несравнимое в своей обширности?»^ не чувствовал никакой опасности, когда бросился в воду.
Я прислушивался к ее приятному голосу и отвечал ему... Я видел знакомые мне и любимые образы и не чувствовал ни малейшего сожаления. Неугасимый огонь веры горел в моей душе. Я верил, что снова увижу свою малютку Анну, несмотря на то, что воды грозили поглотить меня.
Я нисколько не вменяю себе в заслугу такое мое душевное состояние. Я знал многих людей, которые были извлечены из воды почти на пороге смерти, и ни один из них не припомнит, чтобы испытывал страх. В одном из двух случаев говорили о страшной боли в легких, но большинство испытывало необыкновенное удовольствие и глубокое чувство покоя, как будто бы мир и уединение в глубине воды сообщались и их душам, снимая с них всю тяжесть жизни.
Переходя снова к самому себе, я не думаю, что искажаю факты, говоря, что не испытывал в эту минуту страстного, захватывающего желания быть спасенным. Мне представлялось тогда, что нет ничего более долговечного в жизни, чем любовь, ничего более желанного, никакого человеческого качества более драгоценного, чем эта потребность любви. И переходя от общих рассуждений, я снова возвращался к своей собственной истории и спрашивал себя, зачем я оставил Анну Фордибрас в Диеппе, зачем принял ее вызов, вместо того чтобы заключить ее в свои объятия и вписать золотую страницу в нашу жизнь?
Размышление это вызвало в ту же минуту глубокое чувство сожаления и безумное желание искать какого-нибудь берега, чтобы спастись. Я говорил себе: «Я поступил нехорошо, я достоин порицания». И с этой минуты я думал только об одной Анне. Видел лицо ее, склоненное надо мной, и слышал жалобную музыку ее голоса.
Как долго продолжалось все это, я не могу сказать. Помню, что я сознавал лишь то, что не плыву, а, скорее, лежу на поверхности воды вблизи места действия моего безумного поступка. Попеременно я переходил от состояния полного довольства к отчаянию, а от него – к состоянию бесчувствия...
Знаю только, что чья-то грубая рука вытащила меня из воды, чьи-то бледные лица склонились надо мной – и самое доброе и милое из них было лицом Анны Фордибрас... маленькой Анны из Валлей-Гоуза. Она склонилась надо мной и поцеловала меня в губы, и слезы молодой девушки выразили мне привет ее души, не высказанный словами.
XXIX
Какие ужасные крики раздавались на этой палубе, предсмертные крики сильных мужчин и стоны женщин! Вот какие призраки мелькали передо мной, когда я ходил взад и вперед по шканцам, спрашивая себя с отчаянием, что удерживает моих друзей и как долго продолжится этот туман?
Я представлял себе тот день, когда гениальная мысль впервые зародилась в изворотливом уме еврея, и он с восторгом приветствовал возможность исполнения ее. Какая полиция и какое правительство могли найти преступников в открытом море и драгоценности, которые сбывались начальниками шаек мошенников в такое верное убежище? Кто мог решить правильно эту загадку, пока случай не подсказал ему верного ответа?
Стоило только мне уйти с борта этого судна – и как быстро мог я привести все дело к окончательному финалу! Я мог, разумеется, довести его до сведения правительства, мог открыть двери этого храма убийц... Но мог ли, я вместе с тем дать возможность уничтожить такую обширную организацию? Как единодушно должно было действовать интернациональное вмешательство, чтобы захватить опаснейших злодеев, выгнать тигров из их логовищ или освободить города от их союзников? И все, что я делал для этого, к чему стремился, привело лишь к тому, что еврей был на свободе, а я очутился пленником на палубе его судна...
Я стоял у лестницы и наблюдал за слоившимся туманом, который то разрывался местами, образуя серебристые полосы, то клубился, соединяясь в густые облака и скрывая все от моего взора. Матросы оставили меня одного, отсутствие их указывало на еще большую опасность для меня.
Я слышал громкий спор у бака, откуда доносились то убеждающие, то гневные голоса. Сам чудовищный корабль казался беспомощным, напоминая огромное раненое животное, которое борется с агонией и ищет места, где бы оно могло закончить свое существование.
Все чувства мои говорили мне, что я нахожусь в большой опасности. Негодяи эти собрались, вероятно, идти ко мне с каким-нибудь предложением. И они действительно, смущенные и нерешительные, двинулись ко мне в составе двадцати или более человек, как бы в виде делегации, готовой убить меня на том же месте, где я стоял, затем напиться рому, в изобилии доставленному им судовым комиссаром...
Американец, я заметил сразу, был их предводителем, а рядом с ним шел человек, известный под именем Билла Ивенса. Они прошли тесной толпой по палубе для прогулок, но, видимо, чувствовали большое затруднение, когда дело дошло до объяснения на английском языке. Не будь мое положение так опасно, все это показалось бы мне очень смешным.
– Ну-с, ребята, – крикнул я, считая необходимым заговорить первым, – в чем дело? Говорите, я не съем вас.
– Просим извинения, сэр, но мы желаем сообщить вам, что Вилли Райнер избран капитаном этого судна, и он желает, чтобы вы спустились к нему вниз.
Говорил человек по имени Ивенс, и я должен сказать, держал он себя крайне забавно.
– Много чести со стороны мистера Вильяма Райнера, – сказал я со смехом. – Не желает ли он сделать первый шаг?.. Буду ли я иметь удовольствие видеть его?
– Он там, позади кабестана. Мы, если угодно, сэр, делегация. Вилли не желает, чтобы кто-нибудь был позади кухни, это его подлинные слова. Вы должны спуститься вниз и ждать, пока за вами пришлют.
Я взглянул говорившему в лицо и громко расхохотался.
– Ребята, – сказал я спокойно, обращаясь ко всем, – чего желаете вы: плыть по морю или вместе с этим судном очутиться на дне Атлантического океана?
Слова эти озадачили их. Джентльмен по имени Билл Ивенс продолжал:
– Я и товарищи мои просим извинения, сэр!.. Мы здесь ни при чем. Вы попали на чужой остров, поэтому так все получилось. Вилли говорит, что он ничего не имеет против вас, но раз вы на этом судне, то должны повиноваться ему и никому больше. Мы скромно передаем вам это, сэр, и просим, чтобы вы сделали так, как говорит Вилли.
Я вынул пистолет из кармана и взвел курок. Это было испытанием для меня, так как дело шло о моей жизни. Убей я хоть одного из этих людей – и я знаю, что в ту же минуту все бы изменилось: они или пали бы передо мной на колени, или убили бы меня на месте.
– Теперь слушайте! – сказал я. – Яхта моя находится на расстоянии брошенного с вашей палубы сухаря. Если вы осмелитесь мне сказать еще одно такое бесстыдное слово, то я и вас, и всех негодяев на этом судне отправлю на тот свет... Это так же верно, как и то, что у меня в руке пистолет и в нем патроны. Пойдите и передайте мистеру Вильяму Райнеру, что я вам сказал, не то я пойду сам и притащу его сюда, если вы этого не сделаете.
Я говорил уже – и это истинная правда, – что никогда еще в своей жизни не переживал более критического момента. Мы стояли друг против друга: с одной стороны – сдерживающие свой гнев матросы, с другой – я, и все мы знали, что исход этого дела близится, и в то же время никто из нас не хотел ускорить окончания его. Что касается этих жалких людей, то не думаю, чтобы они решились поднять руку на меня, не будь среди них американца, который подначивал их. Он был зачинщиком и с презрением относился к вновь избранному капитану и к его мнимой власти. Это был самый опасный человек, с которым мне приходилось бороться.
– Весьма возможно, что яхта ваша находится там, где вы говорите, – сказал он, растягивая слова, – но ей придется сильно поработать, если она пожелает догнать нас в эту летнюю погоду. Не обращайтесь так свободно с вашим пистолетом, сэр, не то мы отнимем его у вас. Вы попали в западню, и вам выгоднее придержать свой язык, не то мы вырежем его и посмотрим, что с ним делать! Следуйте лучше за мной и не заставляйте нас нервничать. Вилли Райнер не съест вас и вы не съедите его, а потому живо вперед, доктор! Дайте нам посмотреть, как вы маршируете.
Наглая речь эта сопровождалась взрывом аплодисментов. Американец выступил на два шага вперед и положил мне руку на плечо. Не успел он притронуться ко мне, как я со всего размаха ударил его кулаком по лицу – и он во всю длину растянулся на полу.
В следующий момент я, спасая свою жизнь, вскарабкался по лестнице на мостик и схватил веревку, которая сообщалась с пароходной сиреной.
Милостивый Боже! Какая это была минута! Был ли уменьшен огонь внизу и был ли пар в котле? Я дернул изо всей силы веревку, но не получил ответа. То и дело принимался я дергать веревку, как будто одного отчаяния моего было достаточно, чтобы поднять тревогу, призвать моих друзей и тем самым спасти меня от этого сборища негодяев. Матросы, стоявшие внизу, наблюдали за мной с любопытством и открытыми ртами, а когда звук сирены пронесся, наконец, над поверхностью моря, то внизу на палубе послышались осторожные шаги и приказание, переданное кому-то шепотом.
Матросы растерялись и не знали, что им делать. Явление это, по моему наблюдению, весьма обычное среди матросов, когда они узнают о каком-нибудь, бедствии, которое готово обрушиться на них и может застигнуть врасплох. Среди группы матросов внизу лестницы одни стояли, заложив руки в карманы, другие лениво потягивали дым из трубки, остальные с недоумением поглядывали на своих соседей, как бы надеясь прочесть в их лицах ответ на загадку, заданную в эту ночь. И пока они так стояли, звуки сирены продолжали раздаваться, густые, предостерегающие, страшные, как голос Минотавра. Если до сих пор я сомневался в своих добрых товарищах на яхте, то теперь сомнения исчезли: яхта «Белые крылья» почти в ту же минуту ответила мне на мой сигнал в более высоком вызывающем тоне и как бы говоря: «яхта здесь... все благополучно... как могли вы сомневаться в нас?»
Глубокая тишина опустилась на «Бриллиантовый корабль», когда раздался этот пронзительный ответ на мой сигнал. Прошло несколько минут, прежде чем хоть один из моряков произнес слово или двинулся с места.
Я спрятал пистолет в карман и вынул папиросу из портсигара. Я хотел дать понять матросам, что самый критический момент уже прошел, но сам я не обманывался на этот счет. Вспомните, что я взобрался на мостик в самую опасную минуту и что вздумай я спуститься вновь на палубу, мне надо было бы сойти по лестнице между двумя рядами людей, пройти как человек, который идет к дому мстителя, к его товарищам, а те будут судить его и приговорят к наказанию. Спасение этих негодяев находилось в зависимости от моего плена; я был их заложником и через меня могли они получить снисхождение, если только они могли надеяться на него.
– Ну-с, ваше намерение? – спросил американец, поднимаясь на одну ступеньку. Манеры у него были теперь более робкие и не такой свирепый вид.
– Мое намерение, сэр, – ответил я, стараясь казаться совершенно спокойным, – отправиться к себе на яхту и решить там, как должен я поступить с вами. Все будет зависеть от вашего поведения, прошу вас запомнить это.
Я закурил папиросу и ждал его приближения. Яхта была уже вблизи нас. Я слышал пыхтенье ее турбин и то и дело повторяемый крик сирены. Победа была за мной, не случись только чего-нибудь. А между тем мне казалось, что непременно должно что-нибудь случиться, если не помешает этому какое-нибудь чудо.
– Да, верно, это ваша яхта, – сказал янки. – А когда она будет здесь, то мы сами попадем в западню. Вопрос в том, кто поможет вам попасть на ее борт и что будет с ним, когда он это сделает? Итак, будем говорить, как мужчина с мужчиной. Вы дадите нам торжественное обещание не предпринимать ничего против экипажа нашего судна и вы будете свободны: можете приходить и уходить, когда вам угодно. Это первое условие... Второе: вы должны подписать бумагу, которую составил Вилли Райнер, и подчиниться ее условиям. Сделайте это, и друзья ваши не больше нашего пожелают вам помочь. Но если вы не сделаете этого... тогда берегитесь, ибо, клянусь Богом, вы не проживете и десяти минут!
Он поднялся еще на одну ступеньку, довольный, видимо, своим собственным красноречием. Что касается матросов, они не открывали рта с той самой минуты, когда мне отвечали с яхты; теперь же все они подняли рев, который грозил мне их собственным судом, причем голоса их поражали тем хриплым, неприятным тембром, который приобретает человеческий голос при постоянном пребывании на море. Случись все это при менее› опасных обстоятельствах, я мог бы дать им требуемое слово, чтобы они отпустили меня, и даже подписать бумагу, о которой говорил их предводитель, но теперь, перед лицом сделанных мне угроз, мною овладел страшный гнев, и я, ступив на самую верхнюю перекладину лестницы, отвечал им так, что даже тупые головы их не могли не понять значения моих слов:
– Ни слова, ни подписи, клянусь Богом! Вот вам мой ответ. Можете соглашаться с ним или не соглашаться, но если вы не согласитесь, то некоторые из вас будут, разумеется, повешены за сегодняшние ночные деяния, и это так же верно, как и то, что я держу пистолет в руках. Теперь же отойдите прочь от лестницы, потому что я хочу спуститься вниз. Посмотрите вон туда... Там ждет меня шлюпка.
Я поднял руку и указал в ту сторону судна, где находились шканцы. Море было пусто с той стороны, но зачем было говорить им об этом? Глаза мои различали уже темные очертания шлюпки у самого штирборта, а так как моя жизнь зависела от хитрости, то я и поспешил отвлечь их внимание от шлюпки. Никогда не сомневался я в том, что эти негодяи очень скоро убили бы меня, как убили недавно своих товарищей на судне, представь я только другой какой-нибудь аргумент.
Я видел выхваченные из-за пояса ножи, слышал быстрые переговоры друг с другом и тихое ворчание человека-зверя, который почуял добычу и ноздри которого раздулись от жажды крови. Стоило мне только допустить дальнейшие переговоры, и они, не обращая ни на что внимания, взобрались бы по лестнице, бросились бы на меня и перерезали мне горло.
Я понял это и поспешил указать им на шканцы, куда они двинулись всей толпой, как дети, которые не верят тому, что им говорят, и хотят увидеть все собственными глазами. Маневр мой, по-видимому, вполне удался.
Моя свобода, моя жизнь зависели от этой хитрости. Я не лгал, говоря, что друзья мои спешат ко мне. Перпендикулярно к пароходу, в пятидесяти ярдах от его штирборта я увидел длинную шлюпку, высланную за мной.
Взглянув в последний раз на валявшиеся внизу тела и взвесив все с обычной, вследствие долголетней практики, быстротой, я решил рискнуть всем и, презрев людей и море, – бросился стремглав с мостика и предоставил Богу исход своей судьбы...
С этой минуты для меня наступила трагедия! Плеск воды, точно похоронная песня, зашумел у меня в ушах, одежда показалась мне камнем, который тащил меня вниз.
Мрак и ужас моря окружили меня, темное небо взглянуло мне прямо в глаза, когда я всплыл на поверхность воды... Я не знал больше, где находится шлюпка и в каком направлении плыть к ней.
Я был уверен, что друзья видели меня или имеют какое-нибудь понятие о моем положении... Тишина кругом полная, длинные валы, несущие меня, затем вдали, на расстоянии крика, звуки пистолетных выстрелов, сопровождаемые человеческими голосами, и снова тишина... До того полная, до того глубокая, что шум маленьких волн, как шум водопада, отдавался у меня в ушах.
Я находился на расстоянии кабельтова от тех, кто готов был отдать свою жизнь за меня, и в то же время так далеко от них, как будто я стоял на вершине горы и взывал к небу о своем спасении. Ни звука, ни шепота не приносил мне ветер. Сильный пловец, я лежал глубоко в воде, чувствуя ее холод на своем лице и журчанье ее струек в своих волосах, и видел над собой синее небо. Как далеко в те минуты были от меня все человеческие интересы и все человечество вообще!
Когда я спокойно припоминаю все это с самого начала, я удивляюсь тому, зачем, собственно, взялся я за это? Какое было мне дело, что негодяй придумывали разные хитрости против своих братьев-мошенников на берегу? Кто поставил меня судьей преступления и его служителей или разрешил мне называть одного человека вором, а другого честным? Великий океан смеется над такими законами и законодателями. Могучий и великолепный трон ветров не представляет ли собою королевство, изумительное в своем величии и несравнимое в своей обширности?»^ не чувствовал никакой опасности, когда бросился в воду.
Я прислушивался к ее приятному голосу и отвечал ему... Я видел знакомые мне и любимые образы и не чувствовал ни малейшего сожаления. Неугасимый огонь веры горел в моей душе. Я верил, что снова увижу свою малютку Анну, несмотря на то, что воды грозили поглотить меня.
Я нисколько не вменяю себе в заслугу такое мое душевное состояние. Я знал многих людей, которые были извлечены из воды почти на пороге смерти, и ни один из них не припомнит, чтобы испытывал страх. В одном из двух случаев говорили о страшной боли в легких, но большинство испытывало необыкновенное удовольствие и глубокое чувство покоя, как будто бы мир и уединение в глубине воды сообщались и их душам, снимая с них всю тяжесть жизни.
Переходя снова к самому себе, я не думаю, что искажаю факты, говоря, что не испытывал в эту минуту страстного, захватывающего желания быть спасенным. Мне представлялось тогда, что нет ничего более долговечного в жизни, чем любовь, ничего более желанного, никакого человеческого качества более драгоценного, чем эта потребность любви. И переходя от общих рассуждений, я снова возвращался к своей собственной истории и спрашивал себя, зачем я оставил Анну Фордибрас в Диеппе, зачем принял ее вызов, вместо того чтобы заключить ее в свои объятия и вписать золотую страницу в нашу жизнь?
Размышление это вызвало в ту же минуту глубокое чувство сожаления и безумное желание искать какого-нибудь берега, чтобы спастись. Я говорил себе: «Я поступил нехорошо, я достоин порицания». И с этой минуты я думал только об одной Анне. Видел лицо ее, склоненное надо мной, и слышал жалобную музыку ее голоса.
Как долго продолжалось все это, я не могу сказать. Помню, что я сознавал лишь то, что не плыву, а, скорее, лежу на поверхности воды вблизи места действия моего безумного поступка. Попеременно я переходил от состояния полного довольства к отчаянию, а от него – к состоянию бесчувствия...
Знаю только, что чья-то грубая рука вытащила меня из воды, чьи-то бледные лица склонились надо мной – и самое доброе и милое из них было лицом Анны Фордибрас... маленькой Анны из Валлей-Гоуза. Она склонилась надо мной и поцеловала меня в губы, и слезы молодой девушки выразили мне привет ее души, не высказанный словами.
XXIX
Анна рассказывает свою историю.
Мы возвращаемся на родину
Мистер Боб Сойер, сколько мне помнится, сказал по поводу некоего случая, что во всем мире нет более верного медицинского средства, чем пунш, оговорившись при этом, что он не помогает только в тех случаях, когда его выпьешь не достаточное количество. Доктрину эту и я со своей стороны считаю неоспоримой. Прием слишком большой дозы холодной воды, ничем не может быть так быстро и верно исцелен, как средством, прописанным превосходным Бобом.
Я в высшей степени здоровый человек и, несмотря на все опровержения моей дорогой сестры, утверждаю, что здоровье у меня железное.
Обыкновенная работа не утомляет меня; я могу ходить целый день и больше всего люблю гулять, когда все спят. Раза два я плавал в море миль по пять, и сколько раз ни случалось мне промокать в своей жизни, я не помню, чтобы когда-либо принимал какие-нибудь меры против простуды. Глупо, конечно, хвастаться своими физическими качествами, но я не хвастаюсь, я говорю о них, имея в виду лишь последствия моего пребывания в воде.
Из воды меня вытащили Окиада и Лорри, который правил рулем шлюпки, выехавшей за мной. Несмотря на туман, этот капитан с рысьими глазами следил за каждым движением «Бриллиантового корабля», находясь все время так близко подле него, что мог бы бросать сухари на его палубу.
Когда сброд этот вынудил меня взобраться на мостик, его чуткое ухо сразу уловило поднявшуюся суматоху. Он же расслышал мой прыжок в воду и сразу сообразил, как обстоят дела, вынудившие меня на такую крайнюю меру. Он распорядился, чтобы длинная шлюпка держалась на море с самого начала этой истории, и двинулся с места в самую необходимую для меня минуту. Он говорил мне потом, что матросы уселись в нее и отъехали прежде, чем он успел сосчитать до двадцати.
Добрые малые все сразу, как по команде, втащили меня в шлюпку и завернули в одеяло; затем налегли дружно на весла и примчали меня на яхту. Здесь, пройдя среди собравшихся встревоженных людей, они отнесли меня в каюту и уложили на постель, прежде чем я пришел в себя и понял, что нахожусь среди друзей, которые спасли меня от гибели в море. Придя в себя, я не чувствовал ни боли, ни слабости, никаких, одним словом, признаков крайнего упадка сил или потрясающего озноба.
Я сильно волновался, но волнение это вызывалось доказательством дружбы окружающих меня и уверенностью в том, что Анна Фордибрас у меня на яхте, что она ходит и дышит возле меня и с Божьей помощью останется моей пленницей до конца дней моих. Ибо, не обращая внимания на старого Тимофея, который орал во все горло, чтобы подали горячей воды и лимонов, она взяла под свою команду всю каюту спустя пять минут после того, как я очутился в ней, точно командир судна, выкинувшего свой флаг в Портсмуте. Никто не считал себя вправе предложить ей уйти отсюда, чтобы занять ее место.
Как приятна помощь женщины в часы наших несчастий! Как безгранична ее преданность и неутомимо терпение! Это так же известно нам, как прописная истина, а между тем многие узнают это лишь в то время, когда подвергаются недугу или попадают в заключение.
Я не был болен, мне вовсе не нужно было лежать в постели, но я лежал, наблюдая за Анной, не говоря ни слова и жадно ловя каждое ее движение. Как грациозно и как легко переходила она с места на место!
Она снова превратилась в Анну, которую я встретил в Диеппе. Не было больше на ее милом детском личике и следа тени, наложенной на него пребыванием в Валлей-Гоузе.
Было, сколько мне помнится, еще очень рано, когда Анна приняла на себя заботы обо мне. Старый Тимофей готовил мне пунш, а Лорри то входил в каюту, то выходил из нее и спешил на мостик, очень взволнованный всеми событиями и в то же время довольный, что все это случилось. Безумные няни, ухаживавшие за мной, ни о чем решительно не хотели говорить и волновались всякий раз, когда я начинал расспрашивать их. Моряки считают обыкновенно страшной трагедией падение человека в море. Мало кто из них умеет плавать, и вода – их личный враг. Вот почему Лорри настаивал на том, чтобы я оставался в постели, укрывал меня одеялом и, как старого пьяницу, накачивал меня пуншем Тимофея. Нет ничего удивительного, что заботы эти в конце концов очень рассердили меня.
– И зачем все это делается, Анна? – спросил я по прошествии получаса. – Ребенок я, что ли, с которым все возятся потому только, что он промочил себе передник? Скажите капитану Лорри, что я сейчас приду к нему на мостик. Неужели же вы думаете, что я очень доволен тем, что меня уложили в постель? Скажите ему, что я приду сейчас. Все эти ухаживания – такая нелепость!
Анна покачала головой, видимо, недовольная мной.
– Только мужчина может так говорить, – сказала она, – только мужчина может быть таким неблагодарным.
– Я сомневаюсь, чтобы все это было необходимо. Вокруг меня собралась целая толпа тиранов, которые хотят силой удержать меня в постели и говорят при этом о неблагодарности. Не понимаете вы разве, милая девушка, что я должен знать все, что происходит? Могу ли я лежать в постели, когда дела наши так сомнительны... когда то и дело может что-нибудь случиться? Сделайте, пожалуйста, то, что я вам говорю, и передайте мои слова капитану Лорри.
Она встала и, подойдя к моей кровати, слегка притронулась к моей руке и сказала совершенно спокойно:
– Ничего еще не случилось, доктор Ин! Когда вы подниметесь на мостик, вы ничего не увидите, кроме тумана. Мистер Мак-Шанус только это и видит в настоящее время: туман и свой стакан с пуншем. Мы не можем видеть тех... и надеюсь, никогда их больше не увидим.
Она сказала это совершенно спокойно, а между тем сколько горя слышалось в ее словах! Они говорили об ужасных днях, проведенных среди разбойников, о невыносимых часах страданий и отчаяния. Я подумал тогда, что она самая мужественная из всех известных мне женщин, да и теперь так думаю.
– Анна, – спросил я, – как вы попали сюда? Где вас нашел Окиада? Я все думал об этом, и мне кажется, я все знаю. Но вы лучше сами расскажите мне. Вы спрятались, вероятно, в какой-нибудь шлюпке, не правда ли? В одной из тех трех, которые были спущены матросами на воду, когда они ехали за мной. Я так думаю... Другого ничего не может быть.
Она сидела у меня в ногах, ножки ее качались как бы в знак того, что она совершенно спокойна, руки ее были сложены на коленях, а глаза между тем избегали встречаться с моими: она, видимо, боялась, чтобы я не сказал ей правду.
– Вы всегда были настоящим волшебником, доктор Ин! Мой отец, то есть генерал Фордибрас, говорил так... Мистер Мак-Шанус думает то же самое и капитан Лорри того же мнения. Да, я скрывалась в одной из этих шлюпок. Я видела, как их спустили, и, когда все уехали на первой из них, я сошла по лестнице и спряталась под брезентом. Приходилось ли вам когда-нибудь бояться, доктор Ин... бояться чего-то, что кажется вам хуже всего, что вы когда-либо представляли себе? Я боялась этого с той самой минуты, когда Аймроз взял меня с собой на корабль... Сказать не умею, как боялась... Да, так боялась, что готова была лежать там часами, чтобы ничего не видеть и не слышать, и молиться о том, чтобы день этот кончился моей смертью. Прошу вас, не говорите мне больше об этом... я не в силах выносить это... Богу известно, что не в силах!
На минуту, на одну только минуту мужество покинуло ее, и она, закрыв лицо руками, заплакала, как ребенок. В этом порыве выявилась та страшная душевная мука, которую она так долго таила в себе. Я не нашел нужным успокаивать ее и ни слова не говорил ей. Обстоятельства, при которых свершилось ее освобождение, могли быть единственным ответом на все ее опасения.
– Не будем говорить об этом, Анна, – ласково сказал я ей. – Вы поступили очень благоразумно, спрятавшись в шлюпке, и я удивляюсь, как это пришло вам в голову. Я был бы недоволен, если бы оказалось, что я ошибся. Когда мне сказали, что вас нет на корабле, я сразу догадался, что вы успели скрыться в одной из оставшихся шлюпок, и подумал, что Окиада найдет вас там. Он понимает мои мысли несравненно лучше, чем я сам понимаю их. Вот он – настоящий волшебник! Мы всегда будем держать у себя Окиаду, когда вернемся в Англию, Анна! Я ни за какие богатства «Бриллиантового корабля» и ни за что другое не соглашусь расстаться с ним. Да, мы никогда не расстанемся с Окиадой!
Все это я сказал с определенным намерением, и Анна была бы недостойна присущей ей сообразительности, не догадайся она, в чем дело. Она сразу поняла меня...
– Я должна ехать в Париж, – ответила она. – Генерал Фордибрас ждет меня там. Я должна ехать к нему, доктор Ин! Он никогда не собирался посылать меня на корабль... нет! Меня обманом завлекли туда Аймроз и его приверженцы. Мой отец хотел отвезти меня обратно в Америку. Он обещал мне это в тот день, когда я отправлялась в Валлей-Гоуз. Я верю, что он говорил серьезно, он никогда не лгал мне.
Я в высшей степени здоровый человек и, несмотря на все опровержения моей дорогой сестры, утверждаю, что здоровье у меня железное.
Обыкновенная работа не утомляет меня; я могу ходить целый день и больше всего люблю гулять, когда все спят. Раза два я плавал в море миль по пять, и сколько раз ни случалось мне промокать в своей жизни, я не помню, чтобы когда-либо принимал какие-нибудь меры против простуды. Глупо, конечно, хвастаться своими физическими качествами, но я не хвастаюсь, я говорю о них, имея в виду лишь последствия моего пребывания в воде.
Из воды меня вытащили Окиада и Лорри, который правил рулем шлюпки, выехавшей за мной. Несмотря на туман, этот капитан с рысьими глазами следил за каждым движением «Бриллиантового корабля», находясь все время так близко подле него, что мог бы бросать сухари на его палубу.
Когда сброд этот вынудил меня взобраться на мостик, его чуткое ухо сразу уловило поднявшуюся суматоху. Он же расслышал мой прыжок в воду и сразу сообразил, как обстоят дела, вынудившие меня на такую крайнюю меру. Он распорядился, чтобы длинная шлюпка держалась на море с самого начала этой истории, и двинулся с места в самую необходимую для меня минуту. Он говорил мне потом, что матросы уселись в нее и отъехали прежде, чем он успел сосчитать до двадцати.
Добрые малые все сразу, как по команде, втащили меня в шлюпку и завернули в одеяло; затем налегли дружно на весла и примчали меня на яхту. Здесь, пройдя среди собравшихся встревоженных людей, они отнесли меня в каюту и уложили на постель, прежде чем я пришел в себя и понял, что нахожусь среди друзей, которые спасли меня от гибели в море. Придя в себя, я не чувствовал ни боли, ни слабости, никаких, одним словом, признаков крайнего упадка сил или потрясающего озноба.
Я сильно волновался, но волнение это вызывалось доказательством дружбы окружающих меня и уверенностью в том, что Анна Фордибрас у меня на яхте, что она ходит и дышит возле меня и с Божьей помощью останется моей пленницей до конца дней моих. Ибо, не обращая внимания на старого Тимофея, который орал во все горло, чтобы подали горячей воды и лимонов, она взяла под свою команду всю каюту спустя пять минут после того, как я очутился в ней, точно командир судна, выкинувшего свой флаг в Портсмуте. Никто не считал себя вправе предложить ей уйти отсюда, чтобы занять ее место.
Как приятна помощь женщины в часы наших несчастий! Как безгранична ее преданность и неутомимо терпение! Это так же известно нам, как прописная истина, а между тем многие узнают это лишь в то время, когда подвергаются недугу или попадают в заключение.
Я не был болен, мне вовсе не нужно было лежать в постели, но я лежал, наблюдая за Анной, не говоря ни слова и жадно ловя каждое ее движение. Как грациозно и как легко переходила она с места на место!
Она снова превратилась в Анну, которую я встретил в Диеппе. Не было больше на ее милом детском личике и следа тени, наложенной на него пребыванием в Валлей-Гоузе.
Было, сколько мне помнится, еще очень рано, когда Анна приняла на себя заботы обо мне. Старый Тимофей готовил мне пунш, а Лорри то входил в каюту, то выходил из нее и спешил на мостик, очень взволнованный всеми событиями и в то же время довольный, что все это случилось. Безумные няни, ухаживавшие за мной, ни о чем решительно не хотели говорить и волновались всякий раз, когда я начинал расспрашивать их. Моряки считают обыкновенно страшной трагедией падение человека в море. Мало кто из них умеет плавать, и вода – их личный враг. Вот почему Лорри настаивал на том, чтобы я оставался в постели, укрывал меня одеялом и, как старого пьяницу, накачивал меня пуншем Тимофея. Нет ничего удивительного, что заботы эти в конце концов очень рассердили меня.
– И зачем все это делается, Анна? – спросил я по прошествии получаса. – Ребенок я, что ли, с которым все возятся потому только, что он промочил себе передник? Скажите капитану Лорри, что я сейчас приду к нему на мостик. Неужели же вы думаете, что я очень доволен тем, что меня уложили в постель? Скажите ему, что я приду сейчас. Все эти ухаживания – такая нелепость!
Анна покачала головой, видимо, недовольная мной.
– Только мужчина может так говорить, – сказала она, – только мужчина может быть таким неблагодарным.
– Я сомневаюсь, чтобы все это было необходимо. Вокруг меня собралась целая толпа тиранов, которые хотят силой удержать меня в постели и говорят при этом о неблагодарности. Не понимаете вы разве, милая девушка, что я должен знать все, что происходит? Могу ли я лежать в постели, когда дела наши так сомнительны... когда то и дело может что-нибудь случиться? Сделайте, пожалуйста, то, что я вам говорю, и передайте мои слова капитану Лорри.
Она встала и, подойдя к моей кровати, слегка притронулась к моей руке и сказала совершенно спокойно:
– Ничего еще не случилось, доктор Ин! Когда вы подниметесь на мостик, вы ничего не увидите, кроме тумана. Мистер Мак-Шанус только это и видит в настоящее время: туман и свой стакан с пуншем. Мы не можем видеть тех... и надеюсь, никогда их больше не увидим.
Она сказала это совершенно спокойно, а между тем сколько горя слышалось в ее словах! Они говорили об ужасных днях, проведенных среди разбойников, о невыносимых часах страданий и отчаяния. Я подумал тогда, что она самая мужественная из всех известных мне женщин, да и теперь так думаю.
– Анна, – спросил я, – как вы попали сюда? Где вас нашел Окиада? Я все думал об этом, и мне кажется, я все знаю. Но вы лучше сами расскажите мне. Вы спрятались, вероятно, в какой-нибудь шлюпке, не правда ли? В одной из тех трех, которые были спущены матросами на воду, когда они ехали за мной. Я так думаю... Другого ничего не может быть.
Она сидела у меня в ногах, ножки ее качались как бы в знак того, что она совершенно спокойна, руки ее были сложены на коленях, а глаза между тем избегали встречаться с моими: она, видимо, боялась, чтобы я не сказал ей правду.
– Вы всегда были настоящим волшебником, доктор Ин! Мой отец, то есть генерал Фордибрас, говорил так... Мистер Мак-Шанус думает то же самое и капитан Лорри того же мнения. Да, я скрывалась в одной из этих шлюпок. Я видела, как их спустили, и, когда все уехали на первой из них, я сошла по лестнице и спряталась под брезентом. Приходилось ли вам когда-нибудь бояться, доктор Ин... бояться чего-то, что кажется вам хуже всего, что вы когда-либо представляли себе? Я боялась этого с той самой минуты, когда Аймроз взял меня с собой на корабль... Сказать не умею, как боялась... Да, так боялась, что готова была лежать там часами, чтобы ничего не видеть и не слышать, и молиться о том, чтобы день этот кончился моей смертью. Прошу вас, не говорите мне больше об этом... я не в силах выносить это... Богу известно, что не в силах!
На минуту, на одну только минуту мужество покинуло ее, и она, закрыв лицо руками, заплакала, как ребенок. В этом порыве выявилась та страшная душевная мука, которую она так долго таила в себе. Я не нашел нужным успокаивать ее и ни слова не говорил ей. Обстоятельства, при которых свершилось ее освобождение, могли быть единственным ответом на все ее опасения.
– Не будем говорить об этом, Анна, – ласково сказал я ей. – Вы поступили очень благоразумно, спрятавшись в шлюпке, и я удивляюсь, как это пришло вам в голову. Я был бы недоволен, если бы оказалось, что я ошибся. Когда мне сказали, что вас нет на корабле, я сразу догадался, что вы успели скрыться в одной из оставшихся шлюпок, и подумал, что Окиада найдет вас там. Он понимает мои мысли несравненно лучше, чем я сам понимаю их. Вот он – настоящий волшебник! Мы всегда будем держать у себя Окиаду, когда вернемся в Англию, Анна! Я ни за какие богатства «Бриллиантового корабля» и ни за что другое не соглашусь расстаться с ним. Да, мы никогда не расстанемся с Окиадой!
Все это я сказал с определенным намерением, и Анна была бы недостойна присущей ей сообразительности, не догадайся она, в чем дело. Она сразу поняла меня...
– Я должна ехать в Париж, – ответила она. – Генерал Фордибрас ждет меня там. Я должна ехать к нему, доктор Ин! Он никогда не собирался посылать меня на корабль... нет! Меня обманом завлекли туда Аймроз и его приверженцы. Мой отец хотел отвезти меня обратно в Америку. Он обещал мне это в тот день, когда я отправлялась в Валлей-Гоуз. Я верю, что он говорил серьезно, он никогда не лгал мне.