Страница:
– Приговорили.
Потом добавил:
– Чисто сработано.
– Прошу вас... – взмолилась женщина.
Она говорила курсивом, старательно выводя каждое слово, как будто сама себя переводила.
Когда в кабинете дивизионного комиссара Аннелиза зазвонил телефон, он как раз переворачивал триста двадцатую страницу «Властелина денег». Это была история эмигранта в третьем поколении Филиппа Агуэльтена. Ему на роду было написано выгребать всю жизнь мусор из бачков, но однажды его посетила счастливая мысль собирать и реализовывать отходы парижского бомонда, а потом и всех столиц мира. Если в начале он был прикован к своей тележке мусорщика, то через две сотни страниц он уже занимал главенствующее положение на рынке валют и своей безграничной властью регулировал курс обмена – отсюда и название романа. Он, не раздумывая, женится на шведке небесной красоты, воспитанной в лучших традициях старой Европы (красавица была уже замужем, и он безжалостно разрушил ее брак, разорив ее мужа), и дарит ей сына, который рождается в дебрях Амазонки, в ненастную ночь, когда местным индейцам должен был явиться посланец небес...
Дивизионный комиссар Аннелиз был подавлен.
Накануне, перед тем как уйти, Элизабет приготовила ему три термоса кофе. «Спасибо, дорогая Элизабет, мне это очень пригодится», – и комиссар Аннелиз, отложив с сожалением то, что занимало его в тот момент (а именно – спор Боссюэ с Фенелоном по поводу квиетизма госпожи Гийон[23]), погрузился в чтение «Властелина денег» с энтузиазмом миниатюриста, которого послали, по меньшей мере, штукатурить стены какого-нибудь спортивно-концертного комплекса.
Но комиссар был человек самоотверженный, с деловым подходом, помноженным в данных обстоятельствах на его профессиональную злость.
Дивизионный комиссар Аннелиз винил лично себя за ту пулю, что продырявила череп Малоссена. Двадцать второй калибр убойной силы, выпущенная с явным намерением уложить на месте. Не он ли отправил Малоссена навстречу этой пуле, пытаясь развязать себе руки в этом следствии по делу Сент-Ивера? Следствии, которое не продвинулось ни на йоту, о чем он и сообщил вчера министру Шаботту. Наоборот, оно еще больше запуталось: новой дирекции не удавалось усмирить заключенных, в результате – еще один труп, на этот раз из числа самих осужденных, виновному удалось бежать. Полное фиаско. Малоссен, вмешайся он, и то не смог бы больше все испортить. Лик мученика Малоссена преследовал его на страницах бредового романа Ж. Л. В. Аннелизу нравился этот парень. Он слово в слово припомнил их первый разговор. Три года уже минуло. Три года с того вечера, когда инспектор Карегга в своей бессменной куртке авиатора уложил на маленьком диванчике в кабинете комиссара этого несчастного Малоссена, основательно потрепанного его коллегами по работе. Когда тот очнулся, первое, на что он обратил внимание, был тот самый диван.
– Почему эти диваны «рекамье» такие жесткие?
– Потому что победители теряют власть, если спят на мягких кушетках, господин Малоссен, – ответил дивизионный комиссар Аннелиз.
– Они ее теряют в любом случае, – огрызнулся Малоссен.
И добавил, скрипя всем телом:
– Кушетка времени.
Аннелизу понравился этот парень. Он подумал тогда о своем зяте, дотошном выпускнике политехнического института, который во время семейных обедов только и делал, что пояснял и дополнял каждую свою реплику, чем окончательно сбивал всех с толку... Нет, Аннелиз вовсе не желал такого зятя, как Малоссен... к тому же... да, в любом случае – только не это; но иногда его зять вел себя совсем как Малоссен...
Увы! Уж какой есть... правда, путаник страшный.
Вот Малоссен никогда не напускал туману. Тем легче достала его пуля между глаз.
Итак, дивизионный комиссар Аннелиз как раз читал «Властелина денег», когда зазвонил телефон: дежурный комиссариата в Пасси сообщил ему о смерти Шаботта.
– Пулевое ранение, господин комиссар.
«Начинается», – подумал Аннелиз.
– В Булонском лесу, на тропинке, что огибает нижний пруд, господин комиссар.
«Совсем недалеко от его дома», – заметил Аннелиз.
– Его обнаружила маленькая девочка, когда они вместе с матерью, как всегда по утрам, делали пробежку.
«Вытаскивать ребенка на утренние пробежки!» – подумал дивизионный комиссар с явной неприязнью к этой мамаше.
– Мы ничего не трогали, только оградили место происшествия, – отчитывался дежурный.
«Предупредить начальство, – подумал комиссар, положив трубку. – Беда с этим начальством... Боссюэ свернул шею Фенелону, а Ментенон отправила Гийон в Бастилию...»
– С квиетизмом придется подождать, – пробубнил себе под нос дивизионный комиссар Аннелиз.
Он набирал номер своего непосредственного начальника.
Инспекторов было четверо, из числа наиболее подкованных и выдержанных из всего главного управления. Их примерные жены давным-давно, как только стемнело, отправились спать. Задержанных было всего двое: высокий негр по кличке Длинный Мосси и араб, поперек себя шире, с рыжими вихрами, огненные отсветы которых в свете прожекторов вполне оправдывали тот факт, что все четверо инспекторов были в солнцезащитных очках. Его звали Симон. Пятый полицейский держался в стороне и помалкивал. Это был неприметный вьетнамец, вылитый Хо Ши Мин, на груди у которого в кожаном конверте висел младенец с испепеляющим взглядом. И те, и другие избегали смотреть в сторону вьетнамца с ребенком.
– Ладно, парни, начнем все сначала, – сказал один из инспекторов.
– Нам спешить некуда, – заметил другой, в рубашке из материала, чем-то напоминавшего туалетную бумагу.
– Да нам вообще все равно, – вяло произнес третий.
– Начнем, – сказал четвертый, бросив пустой стаканчик рядом с переполненной корзиной.
Мосси и Симон в восьмой раз просклоняли свои имена и имена всех предков, вплоть до девятого колена, в общем, кого помнили. Араб отвечал улыбаясь. А может, это только так казалось из-за щели между передними зубами. Длинный Мосси был мрачен.
– Так почему же ситроеновский фургон?
– Ну так сардельки ведь, – отозвался Мосси.
– Вы собирались торговать сардельками? На улице Помп? Это в шестнадцатом-то округе?
– Ну и что, продают же в Бельвиле всякие деликатесы, – встрял Араб.
– Без лицензии ничего нигде не продают, – отрезал один из полицейских.
– Но почему же тогда у вас было закрыто окно?
– Еще рано было открываться, – пояснил Араб.
– Богатые поздно встают, – добавил Мосси.
– Не позже, чем остальные, – не удержался один из инспекторов.
– Ну, извините, – съязвил Араб, – не рассчитали.
– Поговори еще.
– Сардельки на улице Помп, как вам это нравится?
– Да, ну и что? – не сдавался Мосси.
– Селим-Добряк – слышали о таком?
– Нет.
– Разговор немых с глухими: каждый о своем.
– Марокканец, боксер в легком весе: не знаете?
– Нет.
Селима-Добряка нашли мертвым после презентации во Дворце спорта в Берси. Мерзкое зрелище: весь скукожился, как раздавленный паук на стене душевой.
– И Гиббона не знаете?
– Нет.
– Высокий такой, худощавый, с дубинкой все время таскается, даже мух ею лупит?
– Мы с такими не знаемся.
– А русский?
– Какой русский?
– Приятель этих двоих, здоровяк такой.
– У нас свои приятели, других не ищем.
– Вы там были, в Берси?
– Ну да! Там же был Малоссен, бедняга!
– Гиббон, Добряк и русский тоже там были.
Они там и остались. Та же паучья смерть.
– Нет, мы их не знаем.
Спасатели сначала подумали, что их задавили в толпе. Но скрюченные тела, посиневшие, почти черные лица... нет, здесь другое.
– Слушайте, – приступил наконец один из инспекторов, – с этими тремя молодчиками расправились вы вместе с Бен Тайебом. Нам бы хотелось знать: почему?
– Ни с кем мы не расправлялись, господин инспектор.
Судебному медику пришлось немного покопаться, но в конце концов он обнаружил след от укола на шее у каждого из троих пострадавших. А вскрытие показало: инъекция раствора каустической соды в мозжечок.
– Мо и Симон...
Все обернулись. Говорил маленький вьетнамец. Он не сдвинулся с места. Он так и стоял, прислонившись к стене. Под младенцем дожидалось своего часа служебное оружие. У них на двоих было четыре глаза и голос Габена.
– Эти трое что-то сделали Малоссену, раз вам пришлось их успокоить?
– Малоссен с такими не имел дела, – сказал Мосси.
Верно, это из-за пронзительного взгляда ребенка Мосси заговорил. Слишком быстро. Тянь единственный это заметил. Остальные уже готовили свои вопросы.
– Что вы делали в том фургоне на улице Помп?
– Сардельками торговали, – ответил Араб.
– Я скажу вам, что произошло, – не вытерпел наконец один из четверых. – Вы готовили диверсию в вашем чертовом фургоне, а пока мы вас пасли, кто-то другой снял Шаботта.
– Шаботта? – переспросил Симон.
– Вам это так просто не сойдет.
– Вот видишь, – сказал Мосси с грустью в голосе, – годами проворачивали делишки – и ничего, а только решили взяться за ум – и пожалуйста... Я тебя предупреждал, Симон.
– Так, начнем все сначала, – сказал кто-то.
24
25
26
Потом добавил:
– Чисто сработано.
– Прошу вас... – взмолилась женщина.
Она говорила курсивом, старательно выводя каждое слово, как будто сама себя переводила.
***
Когда в кабинете дивизионного комиссара Аннелиза зазвонил телефон, он как раз переворачивал триста двадцатую страницу «Властелина денег». Это была история эмигранта в третьем поколении Филиппа Агуэльтена. Ему на роду было написано выгребать всю жизнь мусор из бачков, но однажды его посетила счастливая мысль собирать и реализовывать отходы парижского бомонда, а потом и всех столиц мира. Если в начале он был прикован к своей тележке мусорщика, то через две сотни страниц он уже занимал главенствующее положение на рынке валют и своей безграничной властью регулировал курс обмена – отсюда и название романа. Он, не раздумывая, женится на шведке небесной красоты, воспитанной в лучших традициях старой Европы (красавица была уже замужем, и он безжалостно разрушил ее брак, разорив ее мужа), и дарит ей сына, который рождается в дебрях Амазонки, в ненастную ночь, когда местным индейцам должен был явиться посланец небес...
Дивизионный комиссар Аннелиз был подавлен.
Накануне, перед тем как уйти, Элизабет приготовила ему три термоса кофе. «Спасибо, дорогая Элизабет, мне это очень пригодится», – и комиссар Аннелиз, отложив с сожалением то, что занимало его в тот момент (а именно – спор Боссюэ с Фенелоном по поводу квиетизма госпожи Гийон[23]), погрузился в чтение «Властелина денег» с энтузиазмом миниатюриста, которого послали, по меньшей мере, штукатурить стены какого-нибудь спортивно-концертного комплекса.
Но комиссар был человек самоотверженный, с деловым подходом, помноженным в данных обстоятельствах на его профессиональную злость.
Дивизионный комиссар Аннелиз винил лично себя за ту пулю, что продырявила череп Малоссена. Двадцать второй калибр убойной силы, выпущенная с явным намерением уложить на месте. Не он ли отправил Малоссена навстречу этой пуле, пытаясь развязать себе руки в этом следствии по делу Сент-Ивера? Следствии, которое не продвинулось ни на йоту, о чем он и сообщил вчера министру Шаботту. Наоборот, оно еще больше запуталось: новой дирекции не удавалось усмирить заключенных, в результате – еще один труп, на этот раз из числа самих осужденных, виновному удалось бежать. Полное фиаско. Малоссен, вмешайся он, и то не смог бы больше все испортить. Лик мученика Малоссена преследовал его на страницах бредового романа Ж. Л. В. Аннелизу нравился этот парень. Он слово в слово припомнил их первый разговор. Три года уже минуло. Три года с того вечера, когда инспектор Карегга в своей бессменной куртке авиатора уложил на маленьком диванчике в кабинете комиссара этого несчастного Малоссена, основательно потрепанного его коллегами по работе. Когда тот очнулся, первое, на что он обратил внимание, был тот самый диван.
– Почему эти диваны «рекамье» такие жесткие?
– Потому что победители теряют власть, если спят на мягких кушетках, господин Малоссен, – ответил дивизионный комиссар Аннелиз.
– Они ее теряют в любом случае, – огрызнулся Малоссен.
И добавил, скрипя всем телом:
– Кушетка времени.
Аннелизу понравился этот парень. Он подумал тогда о своем зяте, дотошном выпускнике политехнического института, который во время семейных обедов только и делал, что пояснял и дополнял каждую свою реплику, чем окончательно сбивал всех с толку... Нет, Аннелиз вовсе не желал такого зятя, как Малоссен... к тому же... да, в любом случае – только не это; но иногда его зять вел себя совсем как Малоссен...
Увы! Уж какой есть... правда, путаник страшный.
Вот Малоссен никогда не напускал туману. Тем легче достала его пуля между глаз.
Итак, дивизионный комиссар Аннелиз как раз читал «Властелина денег», когда зазвонил телефон: дежурный комиссариата в Пасси сообщил ему о смерти Шаботта.
– Пулевое ранение, господин комиссар.
«Начинается», – подумал Аннелиз.
– В Булонском лесу, на тропинке, что огибает нижний пруд, господин комиссар.
«Совсем недалеко от его дома», – заметил Аннелиз.
– Его обнаружила маленькая девочка, когда они вместе с матерью, как всегда по утрам, делали пробежку.
«Вытаскивать ребенка на утренние пробежки!» – подумал дивизионный комиссар с явной неприязнью к этой мамаше.
– Мы ничего не трогали, только оградили место происшествия, – отчитывался дежурный.
«Предупредить начальство, – подумал комиссар, положив трубку. – Беда с этим начальством... Боссюэ свернул шею Фенелону, а Ментенон отправила Гийон в Бастилию...»
– С квиетизмом придется подождать, – пробубнил себе под нос дивизионный комиссар Аннелиз.
Он набирал номер своего непосредственного начальника.
***
Инспекторов было четверо, из числа наиболее подкованных и выдержанных из всего главного управления. Их примерные жены давным-давно, как только стемнело, отправились спать. Задержанных было всего двое: высокий негр по кличке Длинный Мосси и араб, поперек себя шире, с рыжими вихрами, огненные отсветы которых в свете прожекторов вполне оправдывали тот факт, что все четверо инспекторов были в солнцезащитных очках. Его звали Симон. Пятый полицейский держался в стороне и помалкивал. Это был неприметный вьетнамец, вылитый Хо Ши Мин, на груди у которого в кожаном конверте висел младенец с испепеляющим взглядом. И те, и другие избегали смотреть в сторону вьетнамца с ребенком.
– Ладно, парни, начнем все сначала, – сказал один из инспекторов.
– Нам спешить некуда, – заметил другой, в рубашке из материала, чем-то напоминавшего туалетную бумагу.
– Да нам вообще все равно, – вяло произнес третий.
– Начнем, – сказал четвертый, бросив пустой стаканчик рядом с переполненной корзиной.
Мосси и Симон в восьмой раз просклоняли свои имена и имена всех предков, вплоть до девятого колена, в общем, кого помнили. Араб отвечал улыбаясь. А может, это только так казалось из-за щели между передними зубами. Длинный Мосси был мрачен.
– Так почему же ситроеновский фургон?
– Ну так сардельки ведь, – отозвался Мосси.
– Вы собирались торговать сардельками? На улице Помп? Это в шестнадцатом-то округе?
– Ну и что, продают же в Бельвиле всякие деликатесы, – встрял Араб.
– Без лицензии ничего нигде не продают, – отрезал один из полицейских.
– Но почему же тогда у вас было закрыто окно?
– Еще рано было открываться, – пояснил Араб.
– Богатые поздно встают, – добавил Мосси.
– Не позже, чем остальные, – не удержался один из инспекторов.
– Ну, извините, – съязвил Араб, – не рассчитали.
– Поговори еще.
– Сардельки на улице Помп, как вам это нравится?
– Да, ну и что? – не сдавался Мосси.
– Селим-Добряк – слышали о таком?
– Нет.
– Разговор немых с глухими: каждый о своем.
– Марокканец, боксер в легком весе: не знаете?
– Нет.
Селима-Добряка нашли мертвым после презентации во Дворце спорта в Берси. Мерзкое зрелище: весь скукожился, как раздавленный паук на стене душевой.
– И Гиббона не знаете?
– Нет.
– Высокий такой, худощавый, с дубинкой все время таскается, даже мух ею лупит?
– Мы с такими не знаемся.
– А русский?
– Какой русский?
– Приятель этих двоих, здоровяк такой.
– У нас свои приятели, других не ищем.
– Вы там были, в Берси?
– Ну да! Там же был Малоссен, бедняга!
– Гиббон, Добряк и русский тоже там были.
Они там и остались. Та же паучья смерть.
– Нет, мы их не знаем.
Спасатели сначала подумали, что их задавили в толпе. Но скрюченные тела, посиневшие, почти черные лица... нет, здесь другое.
– Слушайте, – приступил наконец один из инспекторов, – с этими тремя молодчиками расправились вы вместе с Бен Тайебом. Нам бы хотелось знать: почему?
– Ни с кем мы не расправлялись, господин инспектор.
Судебному медику пришлось немного покопаться, но в конце концов он обнаружил след от укола на шее у каждого из троих пострадавших. А вскрытие показало: инъекция раствора каустической соды в мозжечок.
– Мо и Симон...
Все обернулись. Говорил маленький вьетнамец. Он не сдвинулся с места. Он так и стоял, прислонившись к стене. Под младенцем дожидалось своего часа служебное оружие. У них на двоих было четыре глаза и голос Габена.
– Эти трое что-то сделали Малоссену, раз вам пришлось их успокоить?
– Малоссен с такими не имел дела, – сказал Мосси.
Верно, это из-за пронзительного взгляда ребенка Мосси заговорил. Слишком быстро. Тянь единственный это заметил. Остальные уже готовили свои вопросы.
– Что вы делали в том фургоне на улице Помп?
– Сардельками торговали, – ответил Араб.
– Я скажу вам, что произошло, – не вытерпел наконец один из четверых. – Вы готовили диверсию в вашем чертовом фургоне, а пока мы вас пасли, кто-то другой снял Шаботта.
– Шаботта? – переспросил Симон.
– Вам это так просто не сойдет.
– Вот видишь, – сказал Мосси с грустью в голосе, – годами проворачивали делишки – и ничего, а только решили взяться за ум – и пожалуйста... Я тебя предупреждал, Симон.
– Так, начнем все сначала, – сказал кто-то.
24
И я еще бросила его, устроив сцену! Жюли проснулась в холодном поту. Она только что видела во сне, как она стоит над Бенжаменом и упрекает его за то, во что он превратился, требуя, чтобы он стал самим собой... Прямо мать-настоятельница, склонившаяся над распростертым телом одержимого дьяволом!
И он, зажатый у нее между коленями, с вопиющим неверием в глазах, жалкий до отвращения, как доверчивый зверь, попавший в ловушку. Они только что занимались любовью.
Она затянула петлю: «Ты никогда не был самим собой!»
Вопросы собственного «я»...
Она принадлежала к этому поколению... Вера в собственное «я», святая обязанность иметь ясный рассудок. И главное, не быть лохом! Главное! Это – смертный грех! «Быть на службе у реальности, постоянно!» Идиотка... еще и лгунья в придачу...
Она облачилась в тогу профессиональной догмы. На самом деле, упрекая его за безответственность, за то, что он повесил себе на шею детей своей матери, за работу, где только и требовалось, что подставлять другую щеку, она кричала совсем другое: а именно, что она хотела, чтобы он принадлежал ей одной, хотела иметь своих, своих собственных детей от него. В сущности, это была банальная вспышка супружеской ревности. «Журналист на службе у реальности, говоришь...» Ее понесло, как блудную дочь, вынужденную вернуться в родные пенаты, как бесстрашную рыцаршу фотокамеры и пера, которая запаниковала, разменяв четвертый десяток. Только это и ничего больше: она требовала, чтобы Малоссен из ее авианосца превратился в семейное гнездо, ее гнездо, вот и все.
Теперь, когда у нее отняли Бенжамена, сомнения были недопустимы.
Так. Заснуть уже не получится. Жюли вскакивает одним прыжком. Крохотная каморка – обычные парижские четыре стены и потолок, умывальник плюется ржавой ледяной водой.
– Я просто родилась для расставаний, что и говорить...
Жюли обливается водой. Потом стоит, застыв над умывальником, опустив голову и упершись прямыми руками в эмалированную раковину. Она чувствует, как тяжело провисает ее грудь. Поднимает голову. Смотрит на себя в зеркало. Позавчера она обрезала себе волосы. Она засунула их в мешок для мусора, а потом зашвырнула в Сену. После Жереми к ней еще раз приходили. Она услышала: «Полиция!» и, не отрываясь, продолжала обрезать свою шевелюру, молча. Постучали еще раз, но уже не так уверенно. Потом она услышала шелест просовываемого под дверь конверта. Вызов в участок, который она проигнорирует. Она достала сохранившиеся еще от ее прошлой профессии (журналистки на службе у реальности) восстановленный итальянский паспорт и два поддельных удостоверения личности. Парики. Косметика. Она будет по очереди – итальянкой, австрийкой и гречанкой. Не так давно ей нравился такой маскарад. Пользуясь неотъемлемой привилегией женщины менять внешность, она достигла в этом совершенства. Она умела сделать из себя дурнушку, каких много. (Нет, красота – это вовсе не приговор...) В том возрасте, когда девицы перенимают у матерей улыбку, не оставляющую морщин, Жюли училась у своего отца-губернатора самым невообразимым гримасам. Шут, скоморох, но он не мог не нравиться. Изображая речь Бена Барки, он превращался в Бена Барку. А если нужно было, чтобы Бен Барка разговаривал с Нородомом Сиануком, он становился попеременно то Беном Баркой, то Нородомом Сиануком[24]. На улице он играл для нее все, что видел вокруг. Шавки, их хозяйки, покрасневшие помидоры, на которые эти шавки только что пустили струю, с обескураживающей быстротой сменяли друг друга. Да, ее отец, губернатор, изображал даже овощи. Вообще всякие предметы. Он вставал, повернувшись к ней в профиль, руки сцеплял над головой ровным кольцом, поднимался на цыпочки, как балерина, а ступню левой ноги приставлял под прямым углом к правому колену.
– Что это такое, Жюли?
– Ключ!
– Прекрасно, моя девочка, давай, покажи-ка мне ключ.
Мотор «джульетты» работает вхолостую. Миранда Скулату, гречанка, вычислила секретаря редакции Готье. Это он всегда светился на заднем плане на снимках Ж. Л. В. – Малоссена. Это он вручил Лоре Кнеппель идеальное интервью. Это он проследил, чтобы текст вышел в оригинальной версии. Это он безжалостно заставил проучить Бенжамена.
– Да, это Готье, – признал министр Шаботт с дулом револьвера у затылка.
Он даже добавил:
– Исполнительный мальчик, хотя с первого взгляда и не скажешь.
Готье живет на улице Анри Барбюса, в пятом округе, напротив лицея Лавуазье. У него жесткий график. Уходит и приходит, как кукушка в часовом механизме. С виду простой студент, мечтатель в коротком пальтишке с капюшоном.
Гречанка Миранда проверяет напоследок барабан револьвера.
Она наблюдает в зеркало заднего вида, как приближается Готье.
Кукольное личико.
В руках – школьный портфель.
Миранда Скулату взводит курок.
Шум мотора, как легкий утренний ветерок.
И он, зажатый у нее между коленями, с вопиющим неверием в глазах, жалкий до отвращения, как доверчивый зверь, попавший в ловушку. Они только что занимались любовью.
Она затянула петлю: «Ты никогда не был самим собой!»
Вопросы собственного «я»...
Она принадлежала к этому поколению... Вера в собственное «я», святая обязанность иметь ясный рассудок. И главное, не быть лохом! Главное! Это – смертный грех! «Быть на службе у реальности, постоянно!» Идиотка... еще и лгунья в придачу...
Она облачилась в тогу профессиональной догмы. На самом деле, упрекая его за безответственность, за то, что он повесил себе на шею детей своей матери, за работу, где только и требовалось, что подставлять другую щеку, она кричала совсем другое: а именно, что она хотела, чтобы он принадлежал ей одной, хотела иметь своих, своих собственных детей от него. В сущности, это была банальная вспышка супружеской ревности. «Журналист на службе у реальности, говоришь...» Ее понесло, как блудную дочь, вынужденную вернуться в родные пенаты, как бесстрашную рыцаршу фотокамеры и пера, которая запаниковала, разменяв четвертый десяток. Только это и ничего больше: она требовала, чтобы Малоссен из ее авианосца превратился в семейное гнездо, ее гнездо, вот и все.
Теперь, когда у нее отняли Бенжамена, сомнения были недопустимы.
***
Так. Заснуть уже не получится. Жюли вскакивает одним прыжком. Крохотная каморка – обычные парижские четыре стены и потолок, умывальник плюется ржавой ледяной водой.
– Я просто родилась для расставаний, что и говорить...
Жюли обливается водой. Потом стоит, застыв над умывальником, опустив голову и упершись прямыми руками в эмалированную раковину. Она чувствует, как тяжело провисает ее грудь. Поднимает голову. Смотрит на себя в зеркало. Позавчера она обрезала себе волосы. Она засунула их в мешок для мусора, а потом зашвырнула в Сену. После Жереми к ней еще раз приходили. Она услышала: «Полиция!» и, не отрываясь, продолжала обрезать свою шевелюру, молча. Постучали еще раз, но уже не так уверенно. Потом она услышала шелест просовываемого под дверь конверта. Вызов в участок, который она проигнорирует. Она достала сохранившиеся еще от ее прошлой профессии (журналистки на службе у реальности) восстановленный итальянский паспорт и два поддельных удостоверения личности. Парики. Косметика. Она будет по очереди – итальянкой, австрийкой и гречанкой. Не так давно ей нравился такой маскарад. Пользуясь неотъемлемой привилегией женщины менять внешность, она достигла в этом совершенства. Она умела сделать из себя дурнушку, каких много. (Нет, красота – это вовсе не приговор...) В том возрасте, когда девицы перенимают у матерей улыбку, не оставляющую морщин, Жюли училась у своего отца-губернатора самым невообразимым гримасам. Шут, скоморох, но он не мог не нравиться. Изображая речь Бена Барки, он превращался в Бена Барку. А если нужно было, чтобы Бен Барка разговаривал с Нородомом Сиануком, он становился попеременно то Беном Баркой, то Нородомом Сиануком[24]. На улице он играл для нее все, что видел вокруг. Шавки, их хозяйки, покрасневшие помидоры, на которые эти шавки только что пустили струю, с обескураживающей быстротой сменяли друг друга. Да, ее отец, губернатор, изображал даже овощи. Вообще всякие предметы. Он вставал, повернувшись к ней в профиль, руки сцеплял над головой ровным кольцом, поднимался на цыпочки, как балерина, а ступню левой ноги приставлял под прямым углом к правому колену.
– Что это такое, Жюли?
– Ключ!
– Прекрасно, моя девочка, давай, покажи-ка мне ключ.
***
Мотор «джульетты» работает вхолостую. Миранда Скулату, гречанка, вычислила секретаря редакции Готье. Это он всегда светился на заднем плане на снимках Ж. Л. В. – Малоссена. Это он вручил Лоре Кнеппель идеальное интервью. Это он проследил, чтобы текст вышел в оригинальной версии. Это он безжалостно заставил проучить Бенжамена.
– Да, это Готье, – признал министр Шаботт с дулом револьвера у затылка.
Он даже добавил:
– Исполнительный мальчик, хотя с первого взгляда и не скажешь.
Готье живет на улице Анри Барбюса, в пятом округе, напротив лицея Лавуазье. У него жесткий график. Уходит и приходит, как кукушка в часовом механизме. С виду простой студент, мечтатель в коротком пальтишке с капюшоном.
Гречанка Миранда проверяет напоследок барабан револьвера.
Она наблюдает в зеркало заднего вида, как приближается Готье.
Кукольное личико.
В руках – школьный портфель.
Миранда Скулату взводит курок.
Шум мотора, как легкий утренний ветерок.
25
– Северина Боккальди. Итальянка.
– Она была в парике?
– Что?
– Как вам показалось, у нее были свои волосы или на ней был парик?
– Я обратил внимание только на ее зубы.
– Но, может, вы заметили, какого цвета были ее волосы?
– Нет, я не видел ничего, кроме ее зубов. Даже на фотографии в паспорте – одни зубы.
Занятный малый этот Буссье, агент по сдаче машин напрокат. Но инспектор полиции Карегга терпелив. Можно даже сказать, вдумчив.
– Блондинка или брюнетка?
– Честно говоря, затрудняюсь ответить. Единственное, что помню: скрежет сцепления, когда она трогалась с места.
– Значит, ни слишком темненькая, ни слишком светлая?
– Ой, не знаю... Женщинам вообще не следовало бы сдавать машины напрокат. А женам макаронников – тем более.
– Может быть, рыжая?
– Нет, только не рыжая! Этих я чую с закрытыми глазами.
– Волосы длинные?
– Нет.
– Стрижка?
– И не стрижка. У нее была какая-то прическа, так мне кажется, – понимаете, что я хочу сказать? Ну, как они обычно себе делают...
«Точно, парик»,– решил инспектор Карегга.
Вторая клиентка была австрийка. Она обратилась в агентство на площади Гамбетта, в двадцатом округе, на севере.
– Как, вы говорите, ее имя?
– Альмут Бернхарт.
– Хельмут?
– Нет, Альмут.
– Альмут?
– Да, Альмут, первое «А», это женское имя, насколько я могу судить.
Инспектор Карегга записывал. Въедливый попался. Или, может быть, робкий, пока еще. В любое время года он носил куртку типа «пилот» с меховым воротником.
– Высокая?
– Трудно сказать.
– Как это?
– Она как будто съежилась вся. И то же самое насчет ее лица...
– Ее лица?
– Если верить ее удостоверению, она пятьдесят четвертого года рождения, не такая уж старая, и тем не менее лицо у нее меченое, что ли.
– Шрамы?
– Нет, отпечаток самой жизни, если хотите... шрамы, оставленные самой жизнью.
«Да, этот на своей работе состояния не сделает», – мельком подумал инспектор Карегга.
– А кто она по профессии?
– Учительница. Преподаватель истории. У этих австрийцев богатая история, есть где развернуться, – объяснил работник прокатной стоянки, – сначала – разгром их империи, затем – нацисты, а сегодня – того и гляди, финны подомнут под себя...
«Пора ему менять работу», – подумал инспектор Карегга.
– Ну, что там еще? – спросил с ходу третий агент проката.
Из тех коротышек, которых дылды всегда выводят из себя, но инспектор Карегга был из тех здоровяков, которые всегда терпеливы с коротышками, что еще больше раззадоривает этих последних.
– «Ауди», номерной знак 246 FM 75 – кажется, это ваша машина?
– Возможно. И дальше что?
– Вы не могли бы уточнить, будьте любезны.
– А что с ней не так?
– Мы бы хотели знать, кому вы ее сдали напрокат.
– Какого черта, это легавых не касается, профессиональная тайна.
– Мы обнаружили эту машину на месте убийства.
– Навернулась?
– Что?
– Тачка, ее помяли?
– Нет, с машиной все в порядке.
– Значит, я могу ее забрать?
– Сможете, когда сотрудники из нашей лаборатории с ней разберутся.
– И сколько я на эту фигню угроблю времени?
– Кому вы сдали эту машину?
– Нет, вы знаете, сколько я на этом теряю в день?
– Дело идет об убийстве, они быстро управятся.
– Быстро, быстро...
– Так кому вы сдали эту машину?
– С вами быстро только в дерьмо можно вляпаться.
Инспектор Карегга сменил тему:
– Александр Падовани, поддельные номера, сокрытие краденых машин, нелегальное хранение оружия, три года тюрьмы, на два года выслан из страны.
Джентльменский набор агента проката.
– По молодости чего ни напортачишь, но я исправился.
– Может быть, Падовани, но если ты собираешься и дальше парить мне мозги, придется тебя слегка потревожить.
Инспектор Карегга иногда весьма удачно находил слова.
– Скулату, – смирился агент, – Миранда Скулату. Гречанка.
Аннелиз. Если я правильно посчитал, с тех пор как стреляли в Малоссена, у нас на руках уже пять новых трупов.
Ван Тянь. У Малоссена много друзей...
Аннелиз. Весьма возможно, что три трупа из Берси – подарок Бельвиля.
Ван Тянь. Каустическая сода... Да, возможно.
Аннелиз. Но министр Шаботт и юный Готье?
Ван Тянь. ...
Аннелиз. Слушайте, будьте добры, поверните ребенка ко мне спиной.
Ван Тянь. Это девочка, господин комиссар, ее зовут Верден.
Аннелиз. Тем более.
(Старый Тянь повернул малышку Верден у себя на коленях. Взгляд ребенка отпустил комиссара Аннелиза, чтобы тут же впиться глазами в бронзового Наполеона, на каминной полке за спиной у Тяня.)
Аннелиз. Благодарю вас.
Ван Тянь. ...
Аннелиз. ...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. Вы по-прежнему не пьете кофе?
Ван Тянь. Я больше не пью ничего с тех пор, как мне доверили Верден.
Аннелиз. ...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. Смотрите-ка... умный ребенок.
Ван Тянь. Замечательный.
Аннелиз. С самого начала – никаких иллюзий... это может быть большим козырем в жизни.
Ван Тянь. И единственным.
Аннелиз. Однако я не затем вас сюда позвал, чтобы обсуждать проблемы педиатрии... Скажите, Тянь, как далеко может зайти женщина, которой вздумалось отомстить за любимого мужчину?
Ван Тянь. ...
Аннелиз. ...
Ван Тянь. Ну да, по меньшей мере.
Аннелиз. Она взяла напрокат три машины на разные имена. Она не оставила никаких следов в машинах, а вот на формулярах остались ее пальчики. Она снимала перчатки, когда расписывалась. Я отдал для подстраховки на экспертизу все три подписи: одна и та же. С гримом, но та же. Что касается ее внешнего вида, то каждый раз она была неузнаваема. Итальянка с лошадиной челюстью, австрийка-неврастеничка, жгучая красавица-гречанка.
Ван Тянь. Профессионалка...
Аннелиз. Полагаю, она еще не до конца использовала свой реквизит переодеваний.
Ван Тянь. И все свои норы тоже...
Аннелиз. ...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. Что, по-вашему, будет дальше?
Ван Тянь. Вывод из строя остальных сотрудников «Тальона».
Аннелиз. Этого-то я и боюсь.
– Я любила его.
Жюли вновь сменила укрытие. На этот раз – комнатка прислуги на улице Сент-Оноре.
– Я его любила.
Вытянувшись на жестком матрасе, она повторяла вслух:
– Я его любила.
Она не сдерживала слез. Она не плакала, просто слезы текли по щекам. Эта очевидность опустошала ее.
– Я его любила.
Таково было ее заключение. И это не имело ничего общего ни с губернатором, ни с тем фактом, что Бенжамен был «комментарием к этому миру», ни с ее возрастом, ни с пресловутым одиночеством... Глупости все, самооправдание.
– Я его любила.
Она перебрала все факты. Сначала он был просто очередным сюжетом для ее статьи. «Козел отпущения» – занятно. Непростительно было бы упустить такое. И она написала статью. Тема была исчерпана, а Бенжамен остался. Там, где и был. Все тот же ее герой: Бенжамен Малоссен.
– Я любила его.
Она использовала его как прибежище. Исчезала на целые месяцы, а потом возвращалась к нему передохнуть. И так до самого того дня, когда она осталась у него, как у себя дома. Он стал для нее не авианосцем, а портом приписки. Они были одним целым.
– Я любила его.
В этом было все. А теперь его нет. И эта очевидность ее опустошала.
– Я любила его!
Кто-то постучал в стенку:
– Да поняли мы уже, что ты его любила!
– Она была в парике?
– Что?
– Как вам показалось, у нее были свои волосы или на ней был парик?
– Я обратил внимание только на ее зубы.
– Но, может, вы заметили, какого цвета были ее волосы?
– Нет, я не видел ничего, кроме ее зубов. Даже на фотографии в паспорте – одни зубы.
Занятный малый этот Буссье, агент по сдаче машин напрокат. Но инспектор полиции Карегга терпелив. Можно даже сказать, вдумчив.
– Блондинка или брюнетка?
– Честно говоря, затрудняюсь ответить. Единственное, что помню: скрежет сцепления, когда она трогалась с места.
– Значит, ни слишком темненькая, ни слишком светлая?
– Ой, не знаю... Женщинам вообще не следовало бы сдавать машины напрокат. А женам макаронников – тем более.
– Может быть, рыжая?
– Нет, только не рыжая! Этих я чую с закрытыми глазами.
– Волосы длинные?
– Нет.
– Стрижка?
– И не стрижка. У нее была какая-то прическа, так мне кажется, – понимаете, что я хочу сказать? Ну, как они обычно себе делают...
«Точно, парик»,– решил инспектор Карегга.
***
Вторая клиентка была австрийка. Она обратилась в агентство на площади Гамбетта, в двадцатом округе, на севере.
– Как, вы говорите, ее имя?
– Альмут Бернхарт.
– Хельмут?
– Нет, Альмут.
– Альмут?
– Да, Альмут, первое «А», это женское имя, насколько я могу судить.
Инспектор Карегга записывал. Въедливый попался. Или, может быть, робкий, пока еще. В любое время года он носил куртку типа «пилот» с меховым воротником.
– Высокая?
– Трудно сказать.
– Как это?
– Она как будто съежилась вся. И то же самое насчет ее лица...
– Ее лица?
– Если верить ее удостоверению, она пятьдесят четвертого года рождения, не такая уж старая, и тем не менее лицо у нее меченое, что ли.
– Шрамы?
– Нет, отпечаток самой жизни, если хотите... шрамы, оставленные самой жизнью.
«Да, этот на своей работе состояния не сделает», – мельком подумал инспектор Карегга.
– А кто она по профессии?
– Учительница. Преподаватель истории. У этих австрийцев богатая история, есть где развернуться, – объяснил работник прокатной стоянки, – сначала – разгром их империи, затем – нацисты, а сегодня – того и гляди, финны подомнут под себя...
«Пора ему менять работу», – подумал инспектор Карегга.
***
– Ну, что там еще? – спросил с ходу третий агент проката.
Из тех коротышек, которых дылды всегда выводят из себя, но инспектор Карегга был из тех здоровяков, которые всегда терпеливы с коротышками, что еще больше раззадоривает этих последних.
– «Ауди», номерной знак 246 FM 75 – кажется, это ваша машина?
– Возможно. И дальше что?
– Вы не могли бы уточнить, будьте любезны.
– А что с ней не так?
– Мы бы хотели знать, кому вы ее сдали напрокат.
– Какого черта, это легавых не касается, профессиональная тайна.
– Мы обнаружили эту машину на месте убийства.
– Навернулась?
– Что?
– Тачка, ее помяли?
– Нет, с машиной все в порядке.
– Значит, я могу ее забрать?
– Сможете, когда сотрудники из нашей лаборатории с ней разберутся.
– И сколько я на эту фигню угроблю времени?
– Кому вы сдали эту машину?
– Нет, вы знаете, сколько я на этом теряю в день?
– Дело идет об убийстве, они быстро управятся.
– Быстро, быстро...
– Так кому вы сдали эту машину?
– С вами быстро только в дерьмо можно вляпаться.
Инспектор Карегга сменил тему:
– Александр Падовани, поддельные номера, сокрытие краденых машин, нелегальное хранение оружия, три года тюрьмы, на два года выслан из страны.
Джентльменский набор агента проката.
– По молодости чего ни напортачишь, но я исправился.
– Может быть, Падовани, но если ты собираешься и дальше парить мне мозги, придется тебя слегка потревожить.
Инспектор Карегга иногда весьма удачно находил слова.
– Скулату, – смирился агент, – Миранда Скулату. Гречанка.
***
Аннелиз. Если я правильно посчитал, с тех пор как стреляли в Малоссена, у нас на руках уже пять новых трупов.
Ван Тянь. У Малоссена много друзей...
Аннелиз. Весьма возможно, что три трупа из Берси – подарок Бельвиля.
Ван Тянь. Каустическая сода... Да, возможно.
Аннелиз. Но министр Шаботт и юный Готье?
Ван Тянь. ...
Аннелиз. Слушайте, будьте добры, поверните ребенка ко мне спиной.
Ван Тянь. Это девочка, господин комиссар, ее зовут Верден.
Аннелиз. Тем более.
(Старый Тянь повернул малышку Верден у себя на коленях. Взгляд ребенка отпустил комиссара Аннелиза, чтобы тут же впиться глазами в бронзового Наполеона, на каминной полке за спиной у Тяня.)
Аннелиз. Благодарю вас.
Ван Тянь. ...
Аннелиз. ...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. Вы по-прежнему не пьете кофе?
Ван Тянь. Я больше не пью ничего с тех пор, как мне доверили Верден.
Аннелиз. ...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. Смотрите-ка... умный ребенок.
Ван Тянь. Замечательный.
Аннелиз. С самого начала – никаких иллюзий... это может быть большим козырем в жизни.
Ван Тянь. И единственным.
Аннелиз. Однако я не затем вас сюда позвал, чтобы обсуждать проблемы педиатрии... Скажите, Тянь, как далеко может зайти женщина, которой вздумалось отомстить за любимого мужчину?
Ван Тянь. ...
Аннелиз. ...
Ван Тянь. Ну да, по меньшей мере.
Аннелиз. Она взяла напрокат три машины на разные имена. Она не оставила никаких следов в машинах, а вот на формулярах остались ее пальчики. Она снимала перчатки, когда расписывалась. Я отдал для подстраховки на экспертизу все три подписи: одна и та же. С гримом, но та же. Что касается ее внешнего вида, то каждый раз она была неузнаваема. Итальянка с лошадиной челюстью, австрийка-неврастеничка, жгучая красавица-гречанка.
Ван Тянь. Профессионалка...
Аннелиз. Полагаю, она еще не до конца использовала свой реквизит переодеваний.
Ван Тянь. И все свои норы тоже...
Аннелиз. ...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. Что, по-вашему, будет дальше?
Ван Тянь. Вывод из строя остальных сотрудников «Тальона».
Аннелиз. Этого-то я и боюсь.
***
– Я любила его.
Жюли вновь сменила укрытие. На этот раз – комнатка прислуги на улице Сент-Оноре.
– Я его любила.
Вытянувшись на жестком матрасе, она повторяла вслух:
– Я его любила.
Она не сдерживала слез. Она не плакала, просто слезы текли по щекам. Эта очевидность опустошала ее.
– Я его любила.
Таково было ее заключение. И это не имело ничего общего ни с губернатором, ни с тем фактом, что Бенжамен был «комментарием к этому миру», ни с ее возрастом, ни с пресловутым одиночеством... Глупости все, самооправдание.
– Я его любила.
Она перебрала все факты. Сначала он был просто очередным сюжетом для ее статьи. «Козел отпущения» – занятно. Непростительно было бы упустить такое. И она написала статью. Тема была исчерпана, а Бенжамен остался. Там, где и был. Все тот же ее герой: Бенжамен Малоссен.
– Я любила его.
Она использовала его как прибежище. Исчезала на целые месяцы, а потом возвращалась к нему передохнуть. И так до самого того дня, когда она осталась у него, как у себя дома. Он стал для нее не авианосцем, а портом приписки. Они были одним целым.
– Я любила его.
В этом было все. А теперь его нет. И эта очевидность ее опустошала.
– Я любила его!
Кто-то постучал в стенку:
– Да поняли мы уже, что ты его любила!
26
При жизни Готье был примерным католиком. И умер он добрым католиком. С пулей в башке, и тем не менее; даже несмотря на бесконечные занятия и постоянное чтение книг. Священник расценивал подобную приверженность вере похвальной. И гнусавый голос его беспрестанно напоминал об этом друзьям покойного, собравшимся в церкви Св. Роха. Семья проливала потоки слез. Друзья стояли молча, опустив головы. Комиссар Аннелиз спрашивал себя, почему это священники, как только вскарабкаются на кафедру, начинают говорить такими высокими голосами. Может быть, Святой Дух вещает через нос? С другой стороны, комиссар Аннелиз был настроен решительно против поголовного истребления служащих издательства «Тальон». Конечно, они подпольно выпускали романы этого Ж. Л. В., но ведь они также переиздавали, например, полемику Боссюэ и Фенелона по поводу фундаментальной проблемы Чистой Любви в понятии мадам Гийон. Такое издательство не должно было исчезнуть. Только комиссар Аннелиз сильно сомневался, что Жюли Коррансон смотрела на это дело с той же точки зрения. В церкви Св. Роха было полно родственников, друзей, издателей и полицейских. Одних отягощала скорбь, других – табельное оружие. Мужчины тем не менее не переставали смотреть на женщин. Женщины слегка краснели. Они ведь не знали, что у мужчин руки сейчас заняты предохранителями их револьверов. Жюли Коррансон запросто могла затесаться среди плакальщиц, или переодеться в церковного певчего, или спрятаться в исповедальне. Может, она даже выпорхнет из-за витража с парой ангельских крыльев за спиной и с мощным стволом в руках, чтобы исполнить свой коронный номер. У полицейских уже затекли пальцы и начало рябить в глазах. Некоторым за время их службы уже приходилось иметь дело с влюбленными женщинами, и они предусмотрительно надели бронежилеты. Эта ненормальная не успокоится, пока не соберет весь урожай со своего поля мести. Она не ограничится одним кварталом. Она развернется на более обширной территории. Пуля двадцать второго калибра прямым попаданием пробила череп ее возлюбленного. Если вы сделали что-нибудь, за что женщины вас не благодарят, приготовьтесь к тому, что вам это «что-нибудь» дорого обойдется. Усиленная охрана персонала издательства «Тальон», по приказу шефа. И пристальное внимание ко всему, что хоть отдаленно напоминает женщину.
Там были и другие охранники, которые присоединились к полицейским: четырнадцать приятелей регбиста Калиньяка окружили его плотным кольцом. Словно какой-то кельтский чародей спаял их намертво. Пятнадцатый ползал из стороны в сторону, как краб на страже. И все это охраняло Калиньяка. Поэтому его молитвы с трудом прорывались наружу. Ему бы хоть маленькую щелочку, чтобы пожелать Готье доброго пути. Братские чувства – как пас овального мяча. Калиньяк всегда носился с Готье как курица с яйцом. Калиньяк и к Малоссену тоже относился с особой симпатией. Все, что не касалось регби, казалось ему чрезвычайно хрупким. Ни Малоссен, ни Готье никогда даже не пробовали играть в регби... ну и вот. Калиньяк вовсе не был недоумком, он прекрасно понимал, что одно с другим никак не связано, но все же... все же.
Там были и другие охранники, которые присоединились к полицейским: четырнадцать приятелей регбиста Калиньяка окружили его плотным кольцом. Словно какой-то кельтский чародей спаял их намертво. Пятнадцатый ползал из стороны в сторону, как краб на страже. И все это охраняло Калиньяка. Поэтому его молитвы с трудом прорывались наружу. Ему бы хоть маленькую щелочку, чтобы пожелать Готье доброго пути. Братские чувства – как пас овального мяча. Калиньяк всегда носился с Готье как курица с яйцом. Калиньяк и к Малоссену тоже относился с особой симпатией. Все, что не касалось регби, казалось ему чрезвычайно хрупким. Ни Малоссен, ни Готье никогда даже не пробовали играть в регби... ну и вот. Калиньяк вовсе не был недоумком, он прекрасно понимал, что одно с другим никак не связано, но все же... все же.