Пеннак Даниэль. Маленькая торговка прозой

 

***

 
   Клара отпустила руку Амара.
   – Я хочу его видеть.
   – Это совершенно невозможно.
   – Я хочу его видеть.
   Майор, понимая, что в принципе, с точки зрения генетики, это маловероятно, все же спрашивает старика Амара:
   – Вы – отец?
   На что Амар отвечает, как может отвечать только Амар:
   – Она моя дочь, но я ей не отец.
   – Объясните ей... – просит майор.
   – Клара...
   Теперь взял слово я. Я осторожно зову ее, насколько это в моих силах, как будто пытаюсь разбудить лунатика:
   – Клара...
   Она пронзает меня тем же взглядом, что и вояку с серебряными бровями. Она повторяет:
   – Я хочу его видеть.
   И я, помогший ей появиться на этот свет, сознаю, что она будет повторять это, пока не увидит Кларанса.
   Малышня уже бежит к нам по залитой солнцем дороге.
   – Симон, посади детей в машину и скажи остальным, чтобы не высовывались!
   Симон подчиняется приказу Хадуша, как всегда – не колеблясь.
   – А кроме вас, кто здесь еще может распоряжаться?
   Значок парашютиста, приколотый к груди майора, обиженно блестит мне прямо в глаз.
   – Я ее брат, – говорю, – я ее старший брат.
   Голова майора кивает, что поняла.
   – Мне нужно с вами поговорить, – коротко заявляет он.
   Потом берет меня под руку и отводит в сторону.
   – Слушайте, старший брат...
   Он говорит очень быстро.
   – Сент-Ивера убили, зверски, зарезали, прямо говоря, на него просто невозможно смотреть. Если ваша сестра туда пойдет, она не выдержит.
   Полицейский заслон расступается. Навстречу – журналистская машина, обдав нас воздушной волной, устремляется к Парижу. Вечный метеор плохих новостей.
   – А когда она увидит фотографии в газетах, думаете, ей будет легче? Вы готовы показать его кому угодно, только не ей?
   Пауза. Мы смотрим на Клару. Хадуш и Мо стоят несколько поодаль. Амар – снова в белом «шамборе». А Клара... для нее солнце остановилось и земля перестала вертеться.
   – Если вы хотите от нее избавиться, придется тащить ее силой.
   И все это шепотом. Приглушенные слова. Притихший свадебный табор в траве у дороги, немые солдаты в форме, глухая тюрьма – впервые она мне кажется такой громадной, – застывший воздух, рассекаемый по вертикали струйкой дыма. Уверенная рука мастера: безупречная прямая. «Смерть – процесс прямолинейный...»
   – Заключенные взбунтовались, – сказал майор. – Туда нельзя.
   Но вокруг стояла такая тишина, что, если и был мятеж, ему, должно быть, вставили кляп в глотку.
   – Что-то слишком тихо для мятежа, – заметил я.
   И потом, подвинувшись к нему вплотную (куда уж ближе!), я спросил:
   – А что произошло? Уголовники линчевали Сент-Ивера?
   Поспешная ретировка майора:
   – Не совсем.
   – Как это, не совсем? Они его не совсем линчевали?
   Майор на удивление снисходителен, несомненно, под действием этой гнетущей картины: невеста, одна, в лучах полуденного солнца. Кажется, у него тоже дочь в возрасте Клары, с такими же соломенными волосами, и она тоже выходит замуж, завтра, за следователя...
   – Прошу вас, уговорите вашу сестру вернуться домой.
   Через ветровое стекло своего «рено» Жюли наблюдает за моими переговорами. Жюли осталась в машине. Жюли незачем поддерживать Клару. Жюли знает ее так же хорошо, как и я. «Если Клара принимает решение, Бенжамен, она принимает его сама».
   – Моя сестра хочет видеть тело убитого.
 

***

 
   Дверца машины захлопывается за жандармским инспектором. И «захлопывается» еще слабо сказано. Какой-то молодец на своих длинных паучьих ногах приближается к нам огромными шагами. Рано или поздно, всегда находится кто-нибудь (рука Провидения), кто спасает положение...
   Этот проходит мимо нас, мимо меня и майора, даже не взглянув в нашу сторону, мимо Клары, чуть не задев ее, как будто она вообще здесь не стояла, и прямиком направляется к Хадушу:
   – Кого я вижу, Бен Тайеб! Ты что же это, женишься, Бен Тайеб?
   Не дожидаясь ответа, паук тычет пальцем в сторону Мо и Симона.
   – Твои парни никак в христианство обратились?
   На что Симон блаженно улыбается, показывая широкую щель между передними зубами. Говорят, через эту щель прорывается дыхание пророка. Говорят также, что этим дыханием снесло не один оплот порядка и законности. Хадушу прекрасно знакома эта улыбка Симона.
   – Симон, мы стоим на месте и говорим: «Здравствуйте, господин инспектор».
   Симон стоит на месте и говорит:
   – Здравствуйте, господин инспектор!
   – Бертье! Кламар! – зовет инспектор.
   Хлопают еще две дверцы – Бертье и Кламар. Чуть ниже званием, но повадки те же. Ученые обезьяны из балагана «Иерархия».
   – Вы позволите, майор? – кричит паук. – Сам Бельвиль явился ко мне в гости, моя территория, мой хлеб, мой смысл жизни, грех не использовать такую возможность!
   Майор не отвечает. Молчаливое неодобрение. Вечный конфликт в полицейском хозяйстве между центром и периферией. Паук двинулся вдоль шеренги машин. По два шага на каждую. Хлопок ладонью по крыше. Бум!
   – Всем выйти, проверка документов!
   – Сейчас еще какая-нибудь развалюха в угоне окажется, – предвкушает одна из ученых обезьян, проходя мимо майора.
   Вся эта живность неспешно вываливает из автомобилей, приткнувшихся на обочине, по мере того как великан проходит вдоль колонны, стуча по крышам (бум! бум!); а земля тиха, линия горизонта рассекается слишком ровной полосой дороги; а новобрачная под невыносимо круглым солнцем... Для полноты картины недостает разве что гласа Божьего...
   И глас Божий нисходит на равнину.
   И волнами колышется от него трава.
   – Инспектор Бертолет, оставьте в покое этих людей и возвращайтесь к своей машине!
   Голос останавливает руку паука, занесенную над машиной с детьми. («Его как будто молнией спалило на месте», – скажет потом Жереми.)
   Спаситель говорил скрипучим голосом полицейского мегафона.
   – Из-за вас поднялся мятеж в тюрьме, вам мало?
   Инспектору Бертолету прекрасно знаком этот голос.
   – Вы хотите то же самое устроить снаружи?
   Это «то же самое» означало бы конец его карьеры на глазах у изумленной публики.
   В то время как инспектор Бертолет возвращается на место, Спаситель, живой и здоровый, выходит из служебной машины, той самой, которая только что, обогнав свадебную процессию, пронеслась в этом направлении, с ангелами на облучке и на запятках.
   – Здравствуйте, господин Малоссен, вы как будто созданы для того, чтобы попадать в подобные ситуации.
   Набриллиантиненный локон оттеняет белизну лба, бутылочно-зеленого цвета костюм, под расстегнутым пиджаком – жилет, расшитый золотыми пчелами, руки за спину, живот вперед: дивизионный комиссар Аннелиз, собственной персоной, патрон старого Тяня, мне уже приходилось с ним встречаться в своей жизни, и не раз; он, этот полицейский от Бога, знает обо мне больше, чем я сам.
   – Это ваша сестра Клара, я полагаю? – Клара, все там же, на солнце. – Бедняжка.
   Дивизионный комиссар Аннелиз, кажется, и в самом деле думает, что эта новобрачная, на этой дороге, после всех этих ужасов, обычных, впрочем, для этой жизни, – просто «бедняжка».
   – Она непременно хочет видеть Сент-Ивера, – встревает майор.
   – Естественно...
   Дивизионный комиссар скорбно качает головой:
   – Можно было бы разрешить, господин Малоссен, если бы не вид убитого. На него, понимаете ли, просто жутко смотреть.
   Еще раз взглянул на Клару:
   – Думаю, нам все-таки позволят.
   Потом, после глубокого вздоха:
   – Идемте.
 

***

 
   Двое жандармов, разрывая тишину, отодвинули решетки заграждения. Я взял Клару за руку. Она отстранилась. Она хотела идти одна. И впереди. Она знала владения Сент-Ивера. Мы с Аннелизом могли уверенно следовать за ней. И мы пошли. Получилось как на параде: новобрачная проходит мимо стройных рядов национальной жандармерии. Военные вставали по стойке «смирно», но опустив голову. Они скорбели о невесте в трауре. Потом настала очередь службы национальной безопасности – ружье к ноге, равнение на новобрачную! Те, кто не далее, как сегодня утром, с легкостью угомонили взбунтовавшуюся уголовщину, чувствовали сейчас, как кровь стучит у них в висках. Невеста не видела ни тех, ни других, она смотрела только наверх, на серую дверь. Дверь открылась сама собой, пропуская нас на центральный тюремный двор. Посреди двора, окруженный опрокинутыми стульями, медленно таял рояль. Струйкой дыма поднимался он к небу. При появлении новобрачной – фуражки долой. Тут нервически дернулся ус, там тыльной стороной ладони смахнули слезу. Теперь она шла по притихшим коридорам тюрьмы, как если бы осталась одна в целом свете. Бледная и одинокая проплывала она, как привидение, оставляя позади развороченную мебель, которая, казалось, пребывала так испокон веков, и разорванные фотографии, устилавшие пол (склонивший голову флейтист, рука скульптора, сжимающая металл резца... корзина для бумаг, переполненная листами черновиков, на удивление аккуратно исписанных убористым почерком, зачеркнутые по линейке строки), которые тоже выглядели совсем давними. Так, бесшумно и плавно, невеста проходила по коридорам, поднималась по винтовым лестницам, скользила вдоль галерей, пока наконец не оказалась перед заветной дверью – конец пути, – и старый охранник с красными глазами трясущейся рукой не преградил ей дорогу:
   – Не нужно, мадемуазель Клара...
   Но она оттолкнула его и вступила в комнату. Там были люди в кожаных куртках, которые колдовали над трупом, другие, с маленькими кисточками в руках, затянутых в резиновые перчатки, расчищали миллиметры, выискивая улики; был один врач, бледный как смерть, и священник, погруженный в молитву; этот внезапно дернулся с колен – распахнутая риза, белоснежный стихарь, сбитая набок епитрахиль, – заслоняя от новобрачной то, на что она решилась посмотреть.
   Она отстранила священника так же бесцеремонно, как и старого охранника, и оказалась, теперь уже совершенно одна, перед бесформенной массой. Все это было разворочено, неподвижно. Из тела торчали кости. У этого больше не было лица. Но, кажется, оно все еще кричало.
   Новобрачная долго смотрела на то, что пришла увидеть. Никто из присутствующих не осмеливался даже вздохнуть. Потом она вдруг сделала жест, тайну которого все они, включая врача и священника, должно быть, так и не сумели разгадать до конца своих дней. Она приставила к глазам маленький черный фотоаппарат, незаметно вынырнувший из складок ее платья, пристально посмотрела на смятый труп, и затем – стрекотание вспышки, отблеск вечности.

III
ЧТОБЫ УТЕШИТЬ КЛАРУ

   – Что собираетесь делать, господин Малоссен?
   – Утешать Клару.

8

   Ах так? И как ты собираешься взяться за это дело, утешать Клару, милейший? Ты ведь меньше, чем кто бы то ни было, желал этого брака, у тебя есть что ей сказать? Ну-ка поделись... Глубокое облегчение, которое ты чувствуешь помимо своей воли (а ты его чувствуешь, Бенжамен, ну, признайся, там, в самой глубине?), как ты надеешься спрятать его от Клары? Свои басни можешь оставить при себе – они на потребу разве что бездарным писакам, вроде того верзилы... здесь другое дело, здесь – боль, настоящая, перерастающая саму себя, этому нет названия, плевок свыше и с дьявольской (прости, Господи!) точностью! Этот Сент-Ивер! Умер бы по-простому, какой-нибудь сердечный приступ в день свадьбы, переизбыток счастья в области правого желудочка, пресыщенность души, загнулся бы от несварения, с блаженной улыбкой на устах, куда проще!.. А теперь как выкручиваться? Они ведь на совесть постарались, мерзавцы; в печку будущего родственничка! Пытки по всем правилам зверского этикета, и самое ужасное: единственного утешения – уверенности в том, что его последние мысли были о ней, – и того Кларе не осталось... Его последняя мысль была о том, чтобы все это кончилось, да и предпоследняя тоже, чтобы все это прекратилось, чтобы они его добили наконец. Эти сволочи не по доброте же душевной такое сотворили, а?.. И ты еще собираешься утешать Клару? Клару, которая по возвращении с треклятой свадьбы заперлась в своей каптерке, совсем одна, при красном свете проявочной лампы вызывает к жизни своего мученика, сейчас, когда весь дом спит или делает вид, что спит; полагаю, это ее способ пройти с ним до конца, понять, что он пережил, примкнуть к нему, чтобы разделить его страдания, ведь он был там совершенно один, все это время, пока... всеми покинутый, один как перст, как камень в безлюдной пустыне... потому что именно в этом и заключается любая пытка: не только причинить боль, но и, прежде всего, привести человека в такое уныние, чтобы он забыл о роде людском, потерял с ним всякую связь, оставить его в оглушающей пустоте; и может быть, Сент-Иверу было так одиноко, что даже смерть не спасла бы его... Так ты идешь утешать Клару, которой пришлось испить эту чашу по капле нынешней красной ночью... сколько времени прошло после ухода Амара?
   – Справишься, сынок?
   – Справлюсь, Амар.
   – Что делать Ясмине?
   – Пусть возьмет платье, отдаст его кому-нибудь, пусть делает с ним все что хочет...
   – Хорошо, сынок. Что делать Хадушу?
   – Вернуть «шамбор» и... пусть извинит меня за этот балаган.
   – Хорошо, сынок. Что делать мне?
   – Амар...
   – Да, сынок?
   – Амар, спасибо.
   – Забудь, сынок, ин низ бегюзаред, и это пройдет...
   Знаю, знаю, но кое-что проходит все же быстрее, чем этот бесконечный акт проявки... Детей уложили, свет погасили, замученные простыни на моей кровати, красная лампочка в фотостудии... И когда Клара появится при свете дня, останется ли у нее в душе хоть одно живое место, куда положить мое утешение? И ты думаешь, что сможешь что-то взрастить в ее безжизненной пустыне, Малоссен? Да от твоего задорного оптимизма просто тошнит... Немного родственного участия и – хоп! Все станет на свои места: так что ли? Признайся, от одной мысли об этом ты словно язык проглотил. И чем хуже тебе будет, тем лучше: нет? Не отпирайся... Ты ведь так хотел оставить ее себе, свою сестренку, и теперь, когда она здесь, – что же, она зря осталась?..
 

***

 
   И все в таком духе, до самого утра, до этого несчастного телефонного звонка.
   – Алло! (Скрипучее повизгивание: Королева Забо.)
   Она так орала: я решил, что лучше присесть.
   – На полтона ниже, Ваше Величество, у меня здесь все спят.
   – В такой-то час?
   В самом деле, уже десять часов и Жюли уже ушла.
   – Я за всю ночь глаз не сомкнул, Ваше Величество, подумал, что сейчас еще рано.
   – Бессонница – это выдумки сачков, Малоссен, мы всю жизнь только и делаем, что спим.
   Ну вот, как всегда... она знает, как втянуть в разговор: главное начать, а там – слово за слово... Но сегодня утром я не расположен к словесным дуэлям.
   – Мне кажется, мы уже все друг другу сказали: разве нет?
   – Не все, Малоссен, я хочу добавить еще кое-что.
   – Что же?
   – Соболезнования.
   Бог мой, соболезнования, ну конечно... Придется давиться этими соболезнованиями в придачу.
   Но постойте, откуда она об этом узнала?
   – Смерть, Малоссен, не нуждается в погонщиках. Газетные сороки! У меня с утра уже целая кипа на столе.
   Решительно никакого желания трепаться с ней по телефону.
   – А кроме ошеломляющих проявлений вашей скорби, что-нибудь еще?
   – Извинения, Малоссен.
   (Что? Не понял...)
   – Я должна извиниться перед вами.
   Сдается мне, она впервые произносит эти слова. Мое немое изумление вполне оправдано.
   – Я вас выставила сгоряча и хочу извиниться. Лусса мне все рассказал по возвращении. По поводу вашей сестры, я имею в виду. Эта свадьба, она вас изводила...
   («Она вас изводила...»)
   – Вы были на грани, Малоссен, а я еще никого не увольняла из-за нервного срыва.
   – Вы меня не увольняли, я сам ушел.
   – Почти как с моста кидаются, понимаю.
   – Я принял это решение по зрелом размышлении!
   – В вашем случае зрелость ни при чем, мой мальчик, вам вообще можно не опасаться червоточин; так что ваше решение...
   (И все по новой...)
   – В вашем возрасте вы должны были бы знать, что по зрелом размышлении люди не увольняются, а уходят с выходным пособием, так-то, Малоссен!
   – Хорошо, Ваше Величество, двухгодичный оклад, согласны?
   – Вот еще! Гроша не получите. Я вам другое предлагаю.
   Первое правило: никогда не принимать предложения Королевы Забо.
   – Послушайте...
   – Нет, это вы послушайте, Малоссен, мы теряем время. Прежде всего, вот что: каждый раз, как вы от меня удаляетесь – в прошлом году этот ваш дурацкий больничный лист или позавчера вечером ваше не менее дурацкое заявление, – вы постоянно оказываетесь жертвой этих чертовых обстоятельств, в бесконечном круговороте всяческих несчастий, так?
   (Если с этой точки зрения – точно так, надо признаться...)
   – Случайность, Ваше Величество.
   – Ерунда! Наплевав на издательство «Тальон», вы выпадаете из гнезда и пикируете без парашюта.
   Забавно, гнездо вместо издательства. При слове «издатель» сначала представляешь бесконечные коридоры, повороты, ступени, подвалы, чердаки, замысловатый перегонный аппарат творчества: на входе – автор, горящий нетерпением воплотить свои новейшие идеи, на выходе – груды томов, пылящихся на заброшенном складе, где-нибудь в захолустной церквушке, пропахшей мышами.
   – Вы слушаете, Малоссен? Так. Теперь второе. Я допускаю, что вам расхотелось быть козлом отпущения. Не спала всю ночь, но, в конце концов, я согласилась: не можете же вы вечно подставляться за других; вы – ни приверженец христианской морали, ни мазохист, вы даже почти ничего с этого не имеете. Итак, я предлагаю вам нечто совсем другое.
   И тут я сам полез в петлю:
   – Что же, Ваше Величество, что еще вы можете мне предложить?
   Нет! Конечно, я не пожалел перца для этой фразы, щедро сдобрил иронией, немного постного безразличия; но ее этим не прошибешь. Она испустила победный клич:
   – Любовь, мой мальчик! Я предлагаю вам любовь!
   (Какая еще любовь? У меня есть Жюли, у меня есть дети, Джулиус, наконец...)
   – Поймите меня правильно, мой мальчик, я не имею в виду ни плотскую связь, ни родство душ, которые ваш тонкий шарм притягивает со всех сторон, как магнит, я говорю о любви с большой буквы «Л», я дарю вам любовь всего мира!
   Да она смеется! Я так и слышу ее смех между строк, но сами слова, она это серьезно. Что-то в ней сидит, в Королеве Забо, и это что-то меня убеждает. (Любовь с большой буквы «Л» – Подозрительность с большой буквы «П».)
   – Ну, что вы об этом думаете? Сразу перейти от злобы к любви, это ли не удача?
   – Мне бы сейчас кофейку, Ваше Величество, хорошего кофе по-турецки, можно даже с маленькой «к», и покрепче.
   – Приходите, угощу!
   В этом приглашении – нетерпение рыбака, у которого запрыгал поплавок.
   – Сожалею, Ваше Величество, но первый сегодняшний кофе ждет меня у комиссара полиции. Сегодня утром, ровно в одиннадцать, у него в управлении.
 

***

 
   И я не врал. Но прежде чем предстать перед комиссаром Аннелизом, я спустился к детям, сварил себе свой кофе, в своем кофейнике – турецкий, с длинным носиком, мне его давным-давно еще привез Стожилкович из его родного села Имоцкое. Что, интересно, он там сейчас делает, в Сентиверской тюрьме, неужели так и корпит над переводом Вергилия, а? Дядюшка Стож? Сдается мне, этот мятеж заключенных и убийство начальника должны были докатиться и до его пристанища убогого стихоплета каким-нибудь странным эхом.
   Дать пене подняться, снять с огня, опять нагреть до золотисто-бурой шапки и вновь снять и ждать, пока, она сдуется, так три раза: кофе по-восточному. После того как гуща осядет илом на дне чашки, пить не торопясь, чуть пригубил – и достаточно. Протянуть выпитую чашку Терезе, она опрокидывает ее на блюдце и читает в расплывающейся жиже, что должно случиться в предстоящий день.
   – Тебе сегодня сделают два предложения, Бенжамен, нужно принять одно и отвергнуть другое.
   Жереми и Малыш в школе, Жюли шляется одной Жюли известно где, Тянь пошел гулять с Верден на Пер-Лашез. Остались Тереза со своими звездами и Клара...
   – Тереза, а Клара?
   – У себя, Бенжамен. Ясмина вернулась.
   Кто сказал, что арабский – гортанный язык, пересохший голос пустыни, песок на зубах? Арабский – это воркование голубя, доносящееся издалека журчание фонтанов. Ясмина воркует: «Уа эладзина аману уа амилу эссалахат...» Ясмина заняла табурет сказочника Тяня: «Ланубауанахум мин аль-джанат гхурафан...» Сама Ясмина не помещается на стуле, а в зобу у Ясмины не помещается песнь утешения, которая проливается на Клару надгробным словом по мертвому принцу. Первое забытье молодой вдовы. И в самом деле, Клара уснула. Это еще не улыбка, не умиротворение, но все-таки сон как-никак, рука – в теплой ладони Ясмины... «Таджри мин maxmuxa аль-анхар халиджин фиха...»
   – Джулиус, идешь?
   Превосходный Джулиус сторожил всю ночь под дверью фотостудии. Но теперь дежурство окончено, Клара уснула. Превосходный Джулиус встает и идет за мной.
 

***

 
   Нижняя челюсть вырвана и свисает на грудь. Верхняя, с разреженным забором поломанных зубов, зияет в одиночестве на первых полосах утренних газет. Правый глаз, как подвеска, раскачивается у входа в эту пещеру. ДИРЕКТОР ОБРАЗЦОВО-ПОКАЗАТЕЛЬНОЙ ТЮРЬМЫ РАСТЕРЗАН СВОИМИ ЗАКЛЮЧЕННЫМИ. Кости вывернутого наизнанку тела царапают воздух. ЖЕРТВА СОБСТВЕННОГО ПРИМИРЕНЧЕСТВА? Ноги сломаны в коленях: дохлый кузнечик. АМНИСТИЯ? ВЫ ХОТЕЛИ АМНИСТИИ? Мягкого белого локона больше нет: сняли скальп. ХУЖЕ, ЧЕМ УБИЙЦЫ! И все это в цвете... пресловутая четырехцветная печать, прогресс, одним словом! СЧАСТЛИВЫЙ УГОЛОК ОКАЗАЛСЯ ПРИСТАНИЩЕМ ЗЛОБЫ. Это мнение толпы в метро, у них есть свое мнение, жалкое стадо баранов, и все дружно поддакивают. Они недоумевают. Как такое могло случиться? Неужели подобное возможно? В такие дни у людей в метро вместо лиц – кричащие заголовки.

 
А что до тех, кто успеет поверить,
 

   (пел голос Ясмины)

 
и кто успеет создать прекрасное,
мы сохраним их навсегда,
мы положим их в нашем саду...
 

   (Так пела Ясмина, и голос ее напоминал журчание ручьев, струящихся в глубине подземных скал.)

9

   – Кофе?
   Кабинет комиссара Аннелиза – напоминание о прошлом, обстановка давно минувших лет. Стиль ампир от пола до потолка, начиная с книжного шкафа и кончая самой последней мелочью, все во славу дерзкого корсиканца. Ампир до кончиков моих пальцев, держащих кофейную чашку с выгравированной на ней по-императорски величественной «N».
   – Вы, как мне помнится, большой любитель кофе.
   Верно. А вот мне никак не забыть чудесный кофе Элизабет, бессменной секретарши комиссара Аннелиза: какое там гурманство по-восточному, о цвете и заикаться не стоит, смесь из нитроглицерина и черного порошка, которую Элизабет ссыпает с высоты своей несгибаемой костлявости без всяких церемоний в вашу чашку.
   – Спасибо, Элизабет.
   А Элизабет, молча как всегда, направляется к старинной двери, которая, медленно и плавно закрываясь, отделяет комиссара от всей остальной территории государства. Она оставила кофейник на серебряном подносе, рядом с кожаной папкой – кто знает, сколько продлится эта беседа с комиссаром Аннелизом.
   – Итак, что у нас получается, господин Малоссен?
   Нажатием педали он уменьшает яркость лампы с реостатом. За наглухо закрытыми шторами в кабинете комиссара воцаряется ампирный зеленый полумрак.
   – Два года назад – остановите меня, если я что-нибудь перепутаю, – вы были мальчиком для битья в универмаге, в котором вдруг стали взрываться бомбы всюду, куда бы вы ни пошли. Все указывало на вас, но вы были ни при чем. Я ошибаюсь?
   (Нет, нет.)
   – Прекрасно. В прошлом году в Бельвиле убивают полицейского, режут старушек квартала, травят почем зря пожилое население столицы, ваша подружка Жюли Коррансон становится жертвой покушения на убийство, редкого по своей жестокости, надо заметить; и в каждом из этих происшествий – масса подозрительных случайностей, которые указывают на вас; вы становитесь прямо-таки ходячей антологией вероятностей, и тем не менее...
   (Выразительный взгляд...)
   – Вы не только невиновны, но вы, я бы даже сказал, сама невинность.
   (Ну, если вы так говорите...)
   – И вот вчера мне сообщают об убийстве, зверском убийстве начальника тюрьмы; я отправляю на место преступления одного из моих подчиненных, который без выяснения обстоятельств обвиняет заключенных, чем провоцирует бунт; тогда я сам еду туда, чтобы восстановить порядок, – и кого же я там нахожу как раз, когда собираюсь возвращаться?
   (Меня.)
   – Вас, господин Малоссен.
   (Что я говорил...)
   Маленький глоток кофе, в задумчивости, и смена регистра:
   – За то время, что мы с вами знакомы, я успел заметить, что вы очень привязаны к вашей сестре Кларе.
   (Дело житейское...)
   Комиссар довольно долго кивает головой в знак подтверждения.
   – Вас, должно быть, не слишком радовало, что она выходит за Сент-Ивера?
   (К этому все и шло...) Я чувствую, как напряглись мои нервы.
   – Да, не очень-то.
   – Понимаю.
   Свет становится еще немного приглушеннее.
   – Начальник тюрьмы...
   В его голосе и впрямь зазвучали нотки сопереживания.
   – Почти шестьдесят...
   Тут он мне ностальгически улыбается:
   – Отдать малышку дряхлому старику, который ждет не дождется, когда выйдет на пенсию.