Страница:
Хоронили юного Готье. Белые покрывала, аминь. Святая вода, аминь. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. Между тем Лусса с Казаманса вообще не имел при себе даже какого-нибудь колющего предмета, хотя как участник движения Сопротивления мог себе позволить в подобных обстоятельствах предстать во всеоружии. Он был просто негр, которому удалось остаться в живых после Монте-Кассино. Пасть под пулями влюбленной женщины, пусть незаслуженно, представлялось ему редкой удачей. Он отказывался принимать заслуженную благодарность от родины. Эта самая родина, в лице покойного маршала Жюэна, отправила его к одному из итальянских холмов, на вершине которого возвышалась неприступная крепость, чтобы его там порубали в капусту. Впереди – негры, а за ними – алжирские стрелки, на которых родина обиделась, когда, уже в мирное время, они потребовали независимости. Тех, кому удалось спуститься с этого холма, родина уложила одним прекрасным утром в пыли Сетифа: с пулеметами не поспоришь. В тот день ребятишки Кассино играли с головами убитых, которые они кучами находили в еще дымящихся руинах крепости, – удобное было место, чтобы возносить свои хвалы Господу, пока там не поселилась война. Лусса не хотел, чтобы родина награждала его. Он предпочел бы, чтобы это делали женщины. Ему посчастливилось любить некоторых из них. Он обожал их всех поголовно. Они все неповторимы. Пуля Жюли Коррансон – это самое малое, чем он мог бы им услужить. И это позабавило бы Малоссена. Лусса и Малоссен любили поразвлечься. Этот малый появился в жизни Луссы на двадцать лет позже, чем следовало бы, а теперь еще и уходит слишком рано. Но за то время, пока они вместе работали, они не скучали, это уж точно. Вместе с тем Лусса никогда не набивался в закадычные друзья к Малоссену. Он никогда не был у него дома. Они встречались только в издательстве. Но и этого было достаточно для разного рода веселых розыгрышей. Что же было предметом их бесконечных подтруниваний друг над другом? Общая страсть к книге, страсть особенная, свойственная только им, балагурам. Они, конечно, не надеялись, что какая-то там книга сможет исправить конченого человека. И им было смешно наблюдать, как другие убеждают себя, что книги делают их человечнее. Но сами они любили книги и делали все, чтобы эти «другие» как можно дольше оставались в своем приятном заблуждении. К тому же это было гораздо веселее, чем надрываться, ожидая, пока карабинная пуля двадцать второго калибра не размозжит тебе череп... И потом, в минуты уныния всегда можно было утешать себя мыслью, что самые замечательные библиотеки собираются в домах наиболее удачливых поставщиков оружия. Лусса и Малоссен не раз сражались, каждый со своей пушкой в руках – стаканом сиди-брахима убойной силой в 13,5°.
Юный Готье отправлялся в свой последний путь. У его гроба вдруг выросло четыре пары ног. Он плыл вдоль прохода ногами вперед, и головы скорбно опускались по мере его приближения. За ним устремлялись безвольные толпы, как будто в руках у него была та самая флейта крысолова. Сначала родственники, потом друзья, все по очереди вливались в процессию и следовали за юным Готье, который при жизни вовсе не обладал качествами предводителя. Лусса постарался встать так, чтобы идти впереди Изабель. Он не хотел, чтобы Коррансон лишила его драгоценной Изабель. В издательстве «Тальон» ее называли Королевой Забо (Малоссен даже в глаза), но для Луссы, ее негра с Казаманса, она всегда была только Изабель, маленькой торговкой прозой, которая с незапамятных времен их общего детства представляла себе книгу не иначе, как необходимую прослойку между душой и телом. Как-то июньским днем 54-го, некоторое время спустя после провала Дьенбьенфу (Лусса уже рассказывал эту историю Малоссену), Изабель позвала его к себе в кабинет и сказала: «Лусса, мы только что потеряли Индокитай; уверена, что не пройдет и двадцати лет, как китайская диаспора покинет Юго-Восточную Азию и переберется сюда, в Париж. Поэтому ты срочно выучишь китайский и поможешь мне перевести все, что есть стоящего в их литературе. И когда они явятся, их книги уже будут здесь, и все будет в порядке». (И Лусса поднял свой стакан за здравие Бенжамена: «Вот почему ты так часто слышишь из моих уст китайскую тарабарщину, дурачок. Гань бэй! Твое здоровье!»)
Нет, каким бы близким другом ни был ему Малоссен, он не позволит его (Малоссена) Жюли разрядить обойму в его (Луссы) Изабель. С того момента, как началась эта бойня, Лусса не притронулся к своей арабской пушке. Таким образом, завязав крепким узлом все свои рефлексы, он и в самом деле собирался в нужный момент защитить грудью Изабель от этой душегубки... Погибнуть, как он всегда об этом мечтал: ради женщины и – о счастье! – от руки женщины!
Нападение оказалось неожиданным для всех, кто там находился. Не женщина – само небо обрушилось на них. В тот момент, когда Готье грузили в его последнее такси, Калиньяк почувствовал, как в его плечо вонзилась пуля. Все остальные услышали выстрел. Он все время был окружен живой стеной. В него не могли стрелять с высоты человеческого роста, его сняли сверху, из какого-нибудь слухового окна. Снизу его полностью загораживали эти четырнадцать молодцов.
– Да пустите вы меня, я хочу видеть, откуда стреляли.
– Только шелохнись, получишь у нас.
Прежде чем они успели заслонить его своими телами, вторая пуля ранила его в ногу, пройдя навылет. Полузащитник Ламезон стремительным броском кинулся к нему, закрывая окровавленное бедро.
– Меткая, дрянь!
Калиньяка уложили. Все остальные сами повалились прямо на ступени церкви, друг на друга, Лусса – на Изабель.
– Пятьдесят лет только об этом и мечтал... признайся.
– Не шевелись.
Все лежат. Кроме покойника. Предоставленный самому себе, Готье выскользнул из фургона. Он отважно возвышался в своем ящике над живыми, но лежачими.
Небо на мгновение стихло.
Это мгновение стало для него роковым.
Двуглавое существо выросло над распростертыми телами. У него было спокойное лицо Хо Ши Мина, вторая голова принадлежала сердитому ребенку. Ноги на ширине плеч, он врос в землю, как скала, и, держа в вытянутых руках свой мощный «манхурен», равномерно разрядил всю обойму в окно комнаты прислуги: здание напротив, шестой этаж, третье справа. Взгляд ребенка, висящего у него за спиной, как будто наводил его прицел. На младенце были фетровые наушники, как у настоящих стрелков в тире, чтобы защитить барабанные перепонки от оглушительных выстрелов. Посыпались осколки, рама разлетелась в щепки. Тянь стрелял, как батальон мексиканцев, метящих в одну мишень.
– Прости, Жюли.
Тянь стрелял, обращаясь к Жюли:
– Тебе станет легче.
Тянь знал, что такое остаться вдовцом. Когда-то он потерял свою жену, Жанину-Великаншу, и Жервеза, дочь Жанины, которую Тянь носил, как и Верден, в кожаном конверте, тоже оставила его ради Христа: предательница. В то время Тянь хотел бы, чтобы батальон мексиканцев положил конец его страданиям.
– Когда умирает любовь, жизнь превращается в бесконечную агонию.
Тянь стрелял в Жюли из милосердия. Один за другим, остальные полицейские присоединились к нему. Эти были настроены несколько иначе. Тянь бы с удовольствием и их всех перестрелял. Но его обойма была пуста.
Здоровенный детина спокойно перебежал улицу. На нем была куртка «пилот» с меховым воротником. Он вошел в здание. Поднялся по черной лестнице. Снаружи (как юный Бонапарт 13 вандемьера 1795 года на ступенях той же церкви[25]) дивизионный комиссар Аннелиз приказал прекратить огонь.
V
27
28
Юный Готье отправлялся в свой последний путь. У его гроба вдруг выросло четыре пары ног. Он плыл вдоль прохода ногами вперед, и головы скорбно опускались по мере его приближения. За ним устремлялись безвольные толпы, как будто в руках у него была та самая флейта крысолова. Сначала родственники, потом друзья, все по очереди вливались в процессию и следовали за юным Готье, который при жизни вовсе не обладал качествами предводителя. Лусса постарался встать так, чтобы идти впереди Изабель. Он не хотел, чтобы Коррансон лишила его драгоценной Изабель. В издательстве «Тальон» ее называли Королевой Забо (Малоссен даже в глаза), но для Луссы, ее негра с Казаманса, она всегда была только Изабель, маленькой торговкой прозой, которая с незапамятных времен их общего детства представляла себе книгу не иначе, как необходимую прослойку между душой и телом. Как-то июньским днем 54-го, некоторое время спустя после провала Дьенбьенфу (Лусса уже рассказывал эту историю Малоссену), Изабель позвала его к себе в кабинет и сказала: «Лусса, мы только что потеряли Индокитай; уверена, что не пройдет и двадцати лет, как китайская диаспора покинет Юго-Восточную Азию и переберется сюда, в Париж. Поэтому ты срочно выучишь китайский и поможешь мне перевести все, что есть стоящего в их литературе. И когда они явятся, их книги уже будут здесь, и все будет в порядке». (И Лусса поднял свой стакан за здравие Бенжамена: «Вот почему ты так часто слышишь из моих уст китайскую тарабарщину, дурачок. Гань бэй! Твое здоровье!»)
Нет, каким бы близким другом ни был ему Малоссен, он не позволит его (Малоссена) Жюли разрядить обойму в его (Луссы) Изабель. С того момента, как началась эта бойня, Лусса не притронулся к своей арабской пушке. Таким образом, завязав крепким узлом все свои рефлексы, он и в самом деле собирался в нужный момент защитить грудью Изабель от этой душегубки... Погибнуть, как он всегда об этом мечтал: ради женщины и – о счастье! – от руки женщины!
***
Нападение оказалось неожиданным для всех, кто там находился. Не женщина – само небо обрушилось на них. В тот момент, когда Готье грузили в его последнее такси, Калиньяк почувствовал, как в его плечо вонзилась пуля. Все остальные услышали выстрел. Он все время был окружен живой стеной. В него не могли стрелять с высоты человеческого роста, его сняли сверху, из какого-нибудь слухового окна. Снизу его полностью загораживали эти четырнадцать молодцов.
– Да пустите вы меня, я хочу видеть, откуда стреляли.
– Только шелохнись, получишь у нас.
Прежде чем они успели заслонить его своими телами, вторая пуля ранила его в ногу, пройдя навылет. Полузащитник Ламезон стремительным броском кинулся к нему, закрывая окровавленное бедро.
– Меткая, дрянь!
Калиньяка уложили. Все остальные сами повалились прямо на ступени церкви, друг на друга, Лусса – на Изабель.
– Пятьдесят лет только об этом и мечтал... признайся.
– Не шевелись.
Все лежат. Кроме покойника. Предоставленный самому себе, Готье выскользнул из фургона. Он отважно возвышался в своем ящике над живыми, но лежачими.
Небо на мгновение стихло.
Это мгновение стало для него роковым.
Двуглавое существо выросло над распростертыми телами. У него было спокойное лицо Хо Ши Мина, вторая голова принадлежала сердитому ребенку. Ноги на ширине плеч, он врос в землю, как скала, и, держа в вытянутых руках свой мощный «манхурен», равномерно разрядил всю обойму в окно комнаты прислуги: здание напротив, шестой этаж, третье справа. Взгляд ребенка, висящего у него за спиной, как будто наводил его прицел. На младенце были фетровые наушники, как у настоящих стрелков в тире, чтобы защитить барабанные перепонки от оглушительных выстрелов. Посыпались осколки, рама разлетелась в щепки. Тянь стрелял, как батальон мексиканцев, метящих в одну мишень.
– Прости, Жюли.
Тянь стрелял, обращаясь к Жюли:
– Тебе станет легче.
Тянь знал, что такое остаться вдовцом. Когда-то он потерял свою жену, Жанину-Великаншу, и Жервеза, дочь Жанины, которую Тянь носил, как и Верден, в кожаном конверте, тоже оставила его ради Христа: предательница. В то время Тянь хотел бы, чтобы батальон мексиканцев положил конец его страданиям.
– Когда умирает любовь, жизнь превращается в бесконечную агонию.
Тянь стрелял в Жюли из милосердия. Один за другим, остальные полицейские присоединились к нему. Эти были настроены несколько иначе. Тянь бы с удовольствием и их всех перестрелял. Но его обойма была пуста.
Здоровенный детина спокойно перебежал улицу. На нем была куртка «пилот» с меховым воротником. Он вошел в здание. Поднялся по черной лестнице. Снаружи (как юный Бонапарт 13 вандемьера 1795 года на ступенях той же церкви[25]) дивизионный комиссар Аннелиз приказал прекратить огонь.
V
ЦЕНА СПАСЕНИЯ
Когда жизнь держится на одном волоске, цена этого волоска вырастает до сумасшедших размеров!
27
– Он это сказал! Я же слышал!
Жереми приставил к горлу доктора Бертольда скальпель.
– Перестань, Жереми.
Но на этот раз уговоры Клары не подействовали.
– А вот фиг, не перестану. Он сказал, что собирается отключить Бенжамена!
Прижатый к стене доктор Бертольд, похоже, жалел, что произнес это вслух.
– Он не сделает этого.
– Конечно, если я перережу ему глотку, он этого не сделает!
– Жереми, прекрати.
– Он сказал: «Отключим его, как только этот умник Марти уедет в свою командировку в Японию».
Это была чистая правда. Доктор Бертольд ждал, когда уедет доктор Марти, чтобы отключить дыхательный аппарат Малоссена, старшего брата Жереми. Основания для этого у Бертольда были самые простые: он не любил доктора Марти.
– Жереми, ну я прошу тебя...
– Он сказал вот этой и еще тому, толстому.
Легким кивком головы Жереми указал на медсестру – она была белее своего халата – и на «того толстого», который был еще белее.
– Если вы двинетесь с места, если только вы попробуете предупредить кого-нибудь, я пущу ему кровь!
Они были ассистентами Бертольда. Они не двигались с места. Они лишь лихорадочно искали в уме род занятий, где никому не надо было бы ассистировать.
– Жереми...
Клара сделала полшага вперед.
– И ты! Не подходи!
Она застыла на месте.
– Закрой дверь.
Они остались одни.
Знатная была перебранка у Бертольда с Марти по поводу этого несчастного Малоссена.
– Да он же труп, клиническая смерть! – орал Бертольд.
Марти стоял на своем:
– Я отключу его, когда он станет таким же трупом, как вы, не раньше.
Марти тоже не жаловал Бертольда, но он не делал из этого трагедии.
– Черт побери, Марти: необратимые нарушения центральной нервной системы, искусственное дыхание, отсутствие малейших ответных реакций и никакого намека на электроэнцефалографический сигнал – чего вам еще?
«Ничего», – думал Марти, и в самом деле добавлять уже нечего: Малоссен был мертв.
– Молчания, Бертольд, мне не хватает тишины.
– Не надейтесь, что я буду молчать, Марти: занимать больничные койки под грядки для безжизненных тел, которые поддерживаются только искусственным питанием, вам это так не пройдет, уж я постараюсь!
У Бертольда это было в крови.
– Что ж, хоть раз в жизни сообщите кому-нибудь что-то новое.
Бертольд был выдающимся хирургом. Но в качестве преподавателя он никуда не годился, и студенты бежали от него как от холеры.
– Я вас ненавижу, Марти.
Они стояли лицом к лицу. Высокий, трясущийся от бешенства, и маленький, нарочито спокойный.
– А я вас люблю, Бертольд.
У Марти, напротив, всегда было чем пронять даже самые тупые головы. Полные аудитории, выездные лекции, призывы о помощи, несущиеся со всех концов света. Внимая ему, студенты становились настоящими целителями. У больных появлялась надежда.
– Церебральная смерть, Марти!
Дрожащим пальцем Бертольд указывал на дыхательный аппарат, присоединенный к Малоссену.
– Глубокая кома!
Бертольд тыкал в энцефалограмму. Безукоризненная горизонтальная прямая.
– Троцкий и Кеннеди и то находились в лучшем положении, чем он!
В глубине души Марти был с ним согласен. И тем не менее он не сдавался:
– Просто длительная кома, Бертольд, бессознательное состояние, но организм жизнеспособен.
– Ах так! И как же вы собираетесь это доказать?
В этом-то и заключалась вся проблема. Все симптомы говорили за то, что нарушения необратимы. Малоссену конец. Доказывать обратное – равносильно попытке воскресить Лазаря во второй раз.
– Вы понимаете, что вы сейчас делаете, Марти?
– Как раз сейчас я стараюсь не заразиться от вас, высморкайтесь и, пожалуйста, встаньте подальше, шага на три от меня.
– Терапевт до мозга костей! Вы с вашей манией величия будете вялить здесь этот кусок мяса, в то время как эту койку мог бы занять другой больной, который сейчас подыхает где-нибудь из-за вас.
– Бертольд, вы первый окажетесь на этом месте, если не прекратите меня доставать.
– Что? Угрожаете? Физической расправой? Вы? Мне?
– Лучше сказать, ставлю диагноз. Не смейте трогать моего больного. Ясно?
Они так и остались каждый при своем. Временно. Стадия наблюдения. Это долго не продлится. Бертольд и в самом деле без особого труда мог отключить Малоссена. И Марти, по большому счету, нечего было ему возразить. Надо было быть начеку. Опять отвлекаться от медицины, в который раз. Профессор Марти протискивался на своем мотоцикле между машинами, наводнившими Париж. Может, Бертольд и не посмеет. Их схватка затянулась. Марти вцепился ему в вихры, а Бертольд вонзился зубами в его левое ухо. Как всегда, Бертольд комплексовал, а Марти, опять же как обычно, переживал за больного. Не просто безнадежный больной, а на все сто два процента; только он и правда был не какой-нибудь там больной. Это был Малоссен. Красный свет, зеленый. Нет, конечно, каждый больной – не просто какой-то там больной, но Малоссен – это Малоссен. На мотоцикле – нет ли, а Марти все равно застрял в пробке, и не только: он по уши увяз в этой тавтологии. Два года назад он спас Жереми Малоссена, который чуть не изжарился во время пожара в лицее. Год спустя он спас Жюли Коррансон, начиненную свинцом, как фаршированный карп. И вот, пожалуйста, теперь и сам Малоссен с дыркой в башке. Как ни старайся отгородиться, к некоторым пациентам все равно привязываешься. Марти не помнил, чтобы эта семья беспокоила его по пустякам – прыщи или несварение желудка. Если им мешал аппендицит, они вырезали его сами. Итак, они привезли ему Малоссена. Жереми возглавлял процессию.
– Доктор, нужно вытащить моего брата.
Всей семьей. Кроме, естественно, матери. Вместо нее – грузная арабка, которую они называют Ясмина. И старый Бен Тайеб, весь седой.
– Это мой сын Бенжамен.
Они буквально оккупировали больницу, появившись в сопровождении сирен всей полиции города.
– Вы можете что-нибудь сделать?
Это спросил молодой араб с ястребиным носом в умопомрачительном костюме.
– Мой сын Хадуш, – пояснил старик.
Все это на бегу, по дороге к отделению скорой помощи.
Повезло: Бертольд на месте.
Молча, они с Марти сразу принимаются за работу.
Бертольд, конечно, не подарок, но второго такого скальпеля во всем Париже не сыскать. Просто гений по части латания человеческой плоти. Хирургия не была специальностью Марти, но он никогда не упускал случая ассистировать Бертольду. Он спокойно стоял рядом. Подавал инструменты. И каждый раз изумлялся. Пальцы этого человека представляли собой квинтэссенцию человеческого разума в действии. За операционным столом были только они вдвоем. Выражение лиц под масками выдавало настоящих гурманов, которые не потерпят постороннего в своей компании. На первый взгляд, идиллия. На самом деле то, что творилось в голове у каждого из них, вряд ли можно было назвать симпатией. «Вставил я ему перо», – говорил себе Бертольд, ловя ошеломленный взгляд Марти. Бертольд принимал восхищение Марти за черную зависть, и это его буквально окрыляло. По сути своей он был прост, без претензий. Что до восхищения Марти, оно было с дальним прицелом, как, впрочем, любое состояние его души, когда это касалось медицины. Бертольд поражал его. Как этот идиот, недоразвитый до крайности, мог так ловко обращаться с хирургическими инструментами, проявлять подобную интуицию, предугадывая с такой точностью реакцию организмов, которые он оперировал; все это толкало Марти в пропасть профессионального любопытства. Как такое было возможно? Здесь таился какой-то особый секрет. Марти, сколько себя помнил, всегда пытался разгадать его. С самой ранней юности он собирал этих гениальных кретинов подобно тому, как некоторые перерывают антикварные лавки в поисках какого-нибудь исключительного уродства. В его коллекции уже была первая скрипка берлинского филармонического оркестра, шахматный гроссмейстер, дважды выходивший в финал чемпионатов мира, физик-ядерщик – нобелевский лауреат, три бесспорных гения, и все же рядом с ними самая заторможенная улитка и та сошла бы за полноценное разумное существо. А теперь Бертольд! Марти часто сталкивался с подобным. Безусловно, природа хранила еще не один такой фокус с нейронами в своих тайниках. Так она пыталась защититься от себя самой. Все было позволено, самые смелые ожидания. Когда на него находила тоска, Марти подзаряжал батарейки профессионального оптимизма этой уверенностью. Бертольд был для него счастливой картой.
Одним словом, Бертольд и Марти вскрыли череп Малоссена. Посмотрели, что там внутри. Закрыли. Бертольд потянулся выдернуть шнур из розетки. Марти его остановил.
– Ну что?
Собравшись в приемной, семейство задавало этот вопрос голосом Жереми.
– Сразу тебе скажу, Жереми, никакой надежды.
Марти рассудил, что лучше будет сказать все начистоту.
– Значит, вы его отключите?
Вечный вопрос.
– Без вашего согласия – нет.
Лауна, сестра Малоссена с медицинским образованием, потребовала расставить все точки над i.
– Он окончательно потерян?
Марти мельком взглянул на Клару и, несмотря на ее бледность, выдохнул:
– Церебральная смерть.
– И что это значит? – спросил кто-то.
– Умрет, если отключат дыхательный аппарат, – пояснила Лауна.
– Абсурд!
Это Тереза. Сплошной лед. Она держалась немного поодаль. Она не двинулась с места. Только сказала:
– Абсурд!
Ни малейшего намека на эмоцию.
Потом добавила:
– Бенжамен умрет в своей постели в возрасте девяноста трех лет.
Зеленый. Профессор Марти нажал на газ. Мотоцикл рванул вперед. Тереза... Без вмешательства Терезы все прошло бы гладко. Марти нельзя было назвать приверженцем оккультных наук. Все эти вертящиеся столы, циклическая смена знаков зодиака, предсказывание будущего по линиям руки – подобные глупости ему, здравомыслящему человеку, были чужды. Хрустальные шары он принимал только в качестве украшения лестничных перил. Пусть за них хватаются карапузы, чтобы не упасть. И тем не менее... тем не менее, когда он ответил Бертольду, что Малоссен находится в длительной коме, в бессознательном состоянии, когда он отнес его к «жизнеспособным организмам», он думал о Терезе. «Ах так! И как же вы собираетесь это доказать?» Единственным доказательством Марти была Тереза. Его единственно возможный ответ: Тереза. Он промолчал. И Бертольд закрыл тему.
Просто Марти видел Терезу в деле. Трижды. Он слышал, как она три года назад предсказала одно покушение, которое и в самом деле произошло в намеченный день и час. Потом, в прошлом году, он видел, как своими уговорами она помогла умирающему старику отойти в мир иной в полной уверенности, что там его ожидает светлое будущее. Красный свет. Наконец, она же возвратила к жизни старого Тяня, изрешеченного пулями и совсем не желавшего задерживаться на этом свете. Опять застрял. С Терезой Марти чувствовал себя, как Дон Жуан перед статуей Командора. «Есть в этом что-то, чего я как врач не понимаю».
Внезапно мотоцикл нырнул влево и выбрался из пробки. Марти гнал к Бельвилю. Марти направлялся к Малоссенам. Марти собирался поговорить с этой девчонкой с глазу на глаз и объяснить ей, что на этот раз ничего не выйдет, с ее братом кончено, совсем, что ее звезды больше не понадобятся и что ей, невозмутимой Терезе, лучше бы спуститься на землю и не лезть, куда не просят. Когда пуля входит в мозг, как чайная ложка в яйцо в мешочек, будь ты хоть трижды Тереза Малоссен, все равно нет ни одного шанса, ни одного, чтобы порубленное на куски мясо срослось обратно в целый бифштекс.
– Привет, доктор. Садитесь с нами обедать.
Ему открыл Жереми. Мальчик весь сиял, а бывшая мелочная лавка благоухала добрым кускусом. Марти и двух секунд не понадобилось, чтобы понять, что, благодаря Терезе, все здесь пребывают в таком настроении, как будто Бенжамен подхватил бронхит и на пару дней задержался в больнице Святого Людовика.
– А у Джулиуса не было припадка.
– И мне не снились кошмары, – добавил Малыш в розовых очках.
Они цеплялись за какие-то приметы.
Даже Клара улыбалась Марти. «Никакой озабоченности по поводу своей беременности», – подумал он.
И Марти отказался от намерения поговорить с Терезой, проглотил тарелку кускуса, не обращая внимания на исходящего слюной пса, умоляюще положившего морду ему на колени, и решил не откладывать свою поездку в Японию.
На следующий день он все-таки пошел на нелегкое дело – уговорить своего Бертольда. Он даже пригласил его в «Клозри де Лила»[26], чтобы попытаться убедить не отключать Малоссена. Они заняли столик Ленина, которому удавались и не такие заковыристые дела.
– Послушайте, Бертольд, не стоит отключать Малоссена, он еще может из этого выкарабкаться.
На закуску подали гусиную печень по-гасконски, а в бокалах искрился янтарный сотерн.
– На что вы надеетесь? – спросил Бертольд с набитым ртом.
– Моя надежда – это вы, Бертольд.
– Да что вы?
Бертольд пил сотерн большими глотками, как если бы куда-то торопился.
– Вы гениальный хирург, Бертольд.
– Это верно. Передайте-ка мне паштет.
«Бог мой, паштет, – подумал Марти, – так обозвать деликатесную гусиную печень».
– Вы самый выдающийся.
Принимая и это, Бертольд наполнил свой бокал и подозвал проходившего мимо официанта, протягивая ему пустую бутылку.
– В ваших руках, – продолжал Марти, – и телеграфный столб мог бы обогатиться разумом Эдисона.
– А при чем здесь Малоссен?
– Очень просто, Бертольд: если такой тупица, как вы, может обладать подобными блестящими способностями, значит, в природе все возможно и Малоссен может поправиться.
Содержимое стакана миновало голову пригнувшегося Марти, облив сидевшего за соседним столиком сюрреалиста, который закатил скандал века.
Чемодан Марти уже был собран. Самые свежие выводы, касающиеся его исследований по гематологии, аккуратно разложены по полочкам у него в голове. Не то чтобы у него была уйма времени, но все же он решил заехать в больницу. Тогда-то он и натолкнулся на Бертольда, припертого к стене, со скальпелем у горла. Он прошел через палату, взял скальпель из рук Жереми и отвесил ему две мощные оплеухи. Потом обратился к Бертольду:
– В конце концов, может быть, именно этого аргумента вам недоставало.
И он преспокойно отправился в Японию, совершенно уверенный, что Бертольд не отключит Малоссена.
Жереми приставил к горлу доктора Бертольда скальпель.
– Перестань, Жереми.
Но на этот раз уговоры Клары не подействовали.
– А вот фиг, не перестану. Он сказал, что собирается отключить Бенжамена!
Прижатый к стене доктор Бертольд, похоже, жалел, что произнес это вслух.
– Он не сделает этого.
– Конечно, если я перережу ему глотку, он этого не сделает!
– Жереми, прекрати.
– Он сказал: «Отключим его, как только этот умник Марти уедет в свою командировку в Японию».
Это была чистая правда. Доктор Бертольд ждал, когда уедет доктор Марти, чтобы отключить дыхательный аппарат Малоссена, старшего брата Жереми. Основания для этого у Бертольда были самые простые: он не любил доктора Марти.
– Жереми, ну я прошу тебя...
– Он сказал вот этой и еще тому, толстому.
Легким кивком головы Жереми указал на медсестру – она была белее своего халата – и на «того толстого», который был еще белее.
– Если вы двинетесь с места, если только вы попробуете предупредить кого-нибудь, я пущу ему кровь!
Они были ассистентами Бертольда. Они не двигались с места. Они лишь лихорадочно искали в уме род занятий, где никому не надо было бы ассистировать.
– Жереми...
Клара сделала полшага вперед.
– И ты! Не подходи!
Она застыла на месте.
– Закрой дверь.
Они остались одни.
***
Знатная была перебранка у Бертольда с Марти по поводу этого несчастного Малоссена.
– Да он же труп, клиническая смерть! – орал Бертольд.
Марти стоял на своем:
– Я отключу его, когда он станет таким же трупом, как вы, не раньше.
Марти тоже не жаловал Бертольда, но он не делал из этого трагедии.
– Черт побери, Марти: необратимые нарушения центральной нервной системы, искусственное дыхание, отсутствие малейших ответных реакций и никакого намека на электроэнцефалографический сигнал – чего вам еще?
«Ничего», – думал Марти, и в самом деле добавлять уже нечего: Малоссен был мертв.
– Молчания, Бертольд, мне не хватает тишины.
– Не надейтесь, что я буду молчать, Марти: занимать больничные койки под грядки для безжизненных тел, которые поддерживаются только искусственным питанием, вам это так не пройдет, уж я постараюсь!
У Бертольда это было в крови.
– Что ж, хоть раз в жизни сообщите кому-нибудь что-то новое.
Бертольд был выдающимся хирургом. Но в качестве преподавателя он никуда не годился, и студенты бежали от него как от холеры.
– Я вас ненавижу, Марти.
Они стояли лицом к лицу. Высокий, трясущийся от бешенства, и маленький, нарочито спокойный.
– А я вас люблю, Бертольд.
У Марти, напротив, всегда было чем пронять даже самые тупые головы. Полные аудитории, выездные лекции, призывы о помощи, несущиеся со всех концов света. Внимая ему, студенты становились настоящими целителями. У больных появлялась надежда.
– Церебральная смерть, Марти!
Дрожащим пальцем Бертольд указывал на дыхательный аппарат, присоединенный к Малоссену.
– Глубокая кома!
Бертольд тыкал в энцефалограмму. Безукоризненная горизонтальная прямая.
– Троцкий и Кеннеди и то находились в лучшем положении, чем он!
В глубине души Марти был с ним согласен. И тем не менее он не сдавался:
– Просто длительная кома, Бертольд, бессознательное состояние, но организм жизнеспособен.
– Ах так! И как же вы собираетесь это доказать?
В этом-то и заключалась вся проблема. Все симптомы говорили за то, что нарушения необратимы. Малоссену конец. Доказывать обратное – равносильно попытке воскресить Лазаря во второй раз.
– Вы понимаете, что вы сейчас делаете, Марти?
– Как раз сейчас я стараюсь не заразиться от вас, высморкайтесь и, пожалуйста, встаньте подальше, шага на три от меня.
– Терапевт до мозга костей! Вы с вашей манией величия будете вялить здесь этот кусок мяса, в то время как эту койку мог бы занять другой больной, который сейчас подыхает где-нибудь из-за вас.
– Бертольд, вы первый окажетесь на этом месте, если не прекратите меня доставать.
– Что? Угрожаете? Физической расправой? Вы? Мне?
– Лучше сказать, ставлю диагноз. Не смейте трогать моего больного. Ясно?
***
Они так и остались каждый при своем. Временно. Стадия наблюдения. Это долго не продлится. Бертольд и в самом деле без особого труда мог отключить Малоссена. И Марти, по большому счету, нечего было ему возразить. Надо было быть начеку. Опять отвлекаться от медицины, в который раз. Профессор Марти протискивался на своем мотоцикле между машинами, наводнившими Париж. Может, Бертольд и не посмеет. Их схватка затянулась. Марти вцепился ему в вихры, а Бертольд вонзился зубами в его левое ухо. Как всегда, Бертольд комплексовал, а Марти, опять же как обычно, переживал за больного. Не просто безнадежный больной, а на все сто два процента; только он и правда был не какой-нибудь там больной. Это был Малоссен. Красный свет, зеленый. Нет, конечно, каждый больной – не просто какой-то там больной, но Малоссен – это Малоссен. На мотоцикле – нет ли, а Марти все равно застрял в пробке, и не только: он по уши увяз в этой тавтологии. Два года назад он спас Жереми Малоссена, который чуть не изжарился во время пожара в лицее. Год спустя он спас Жюли Коррансон, начиненную свинцом, как фаршированный карп. И вот, пожалуйста, теперь и сам Малоссен с дыркой в башке. Как ни старайся отгородиться, к некоторым пациентам все равно привязываешься. Марти не помнил, чтобы эта семья беспокоила его по пустякам – прыщи или несварение желудка. Если им мешал аппендицит, они вырезали его сами. Итак, они привезли ему Малоссена. Жереми возглавлял процессию.
– Доктор, нужно вытащить моего брата.
Всей семьей. Кроме, естественно, матери. Вместо нее – грузная арабка, которую они называют Ясмина. И старый Бен Тайеб, весь седой.
– Это мой сын Бенжамен.
Они буквально оккупировали больницу, появившись в сопровождении сирен всей полиции города.
– Вы можете что-нибудь сделать?
Это спросил молодой араб с ястребиным носом в умопомрачительном костюме.
– Мой сын Хадуш, – пояснил старик.
Все это на бегу, по дороге к отделению скорой помощи.
Повезло: Бертольд на месте.
Молча, они с Марти сразу принимаются за работу.
Бертольд, конечно, не подарок, но второго такого скальпеля во всем Париже не сыскать. Просто гений по части латания человеческой плоти. Хирургия не была специальностью Марти, но он никогда не упускал случая ассистировать Бертольду. Он спокойно стоял рядом. Подавал инструменты. И каждый раз изумлялся. Пальцы этого человека представляли собой квинтэссенцию человеческого разума в действии. За операционным столом были только они вдвоем. Выражение лиц под масками выдавало настоящих гурманов, которые не потерпят постороннего в своей компании. На первый взгляд, идиллия. На самом деле то, что творилось в голове у каждого из них, вряд ли можно было назвать симпатией. «Вставил я ему перо», – говорил себе Бертольд, ловя ошеломленный взгляд Марти. Бертольд принимал восхищение Марти за черную зависть, и это его буквально окрыляло. По сути своей он был прост, без претензий. Что до восхищения Марти, оно было с дальним прицелом, как, впрочем, любое состояние его души, когда это касалось медицины. Бертольд поражал его. Как этот идиот, недоразвитый до крайности, мог так ловко обращаться с хирургическими инструментами, проявлять подобную интуицию, предугадывая с такой точностью реакцию организмов, которые он оперировал; все это толкало Марти в пропасть профессионального любопытства. Как такое было возможно? Здесь таился какой-то особый секрет. Марти, сколько себя помнил, всегда пытался разгадать его. С самой ранней юности он собирал этих гениальных кретинов подобно тому, как некоторые перерывают антикварные лавки в поисках какого-нибудь исключительного уродства. В его коллекции уже была первая скрипка берлинского филармонического оркестра, шахматный гроссмейстер, дважды выходивший в финал чемпионатов мира, физик-ядерщик – нобелевский лауреат, три бесспорных гения, и все же рядом с ними самая заторможенная улитка и та сошла бы за полноценное разумное существо. А теперь Бертольд! Марти часто сталкивался с подобным. Безусловно, природа хранила еще не один такой фокус с нейронами в своих тайниках. Так она пыталась защититься от себя самой. Все было позволено, самые смелые ожидания. Когда на него находила тоска, Марти подзаряжал батарейки профессионального оптимизма этой уверенностью. Бертольд был для него счастливой картой.
Одним словом, Бертольд и Марти вскрыли череп Малоссена. Посмотрели, что там внутри. Закрыли. Бертольд потянулся выдернуть шнур из розетки. Марти его остановил.
***
– Ну что?
Собравшись в приемной, семейство задавало этот вопрос голосом Жереми.
– Сразу тебе скажу, Жереми, никакой надежды.
Марти рассудил, что лучше будет сказать все начистоту.
– Значит, вы его отключите?
Вечный вопрос.
– Без вашего согласия – нет.
Лауна, сестра Малоссена с медицинским образованием, потребовала расставить все точки над i.
– Он окончательно потерян?
Марти мельком взглянул на Клару и, несмотря на ее бледность, выдохнул:
– Церебральная смерть.
– И что это значит? – спросил кто-то.
– Умрет, если отключат дыхательный аппарат, – пояснила Лауна.
– Абсурд!
Это Тереза. Сплошной лед. Она держалась немного поодаль. Она не двинулась с места. Только сказала:
– Абсурд!
Ни малейшего намека на эмоцию.
Потом добавила:
– Бенжамен умрет в своей постели в возрасте девяноста трех лет.
***
Зеленый. Профессор Марти нажал на газ. Мотоцикл рванул вперед. Тереза... Без вмешательства Терезы все прошло бы гладко. Марти нельзя было назвать приверженцем оккультных наук. Все эти вертящиеся столы, циклическая смена знаков зодиака, предсказывание будущего по линиям руки – подобные глупости ему, здравомыслящему человеку, были чужды. Хрустальные шары он принимал только в качестве украшения лестничных перил. Пусть за них хватаются карапузы, чтобы не упасть. И тем не менее... тем не менее, когда он ответил Бертольду, что Малоссен находится в длительной коме, в бессознательном состоянии, когда он отнес его к «жизнеспособным организмам», он думал о Терезе. «Ах так! И как же вы собираетесь это доказать?» Единственным доказательством Марти была Тереза. Его единственно возможный ответ: Тереза. Он промолчал. И Бертольд закрыл тему.
Просто Марти видел Терезу в деле. Трижды. Он слышал, как она три года назад предсказала одно покушение, которое и в самом деле произошло в намеченный день и час. Потом, в прошлом году, он видел, как своими уговорами она помогла умирающему старику отойти в мир иной в полной уверенности, что там его ожидает светлое будущее. Красный свет. Наконец, она же возвратила к жизни старого Тяня, изрешеченного пулями и совсем не желавшего задерживаться на этом свете. Опять застрял. С Терезой Марти чувствовал себя, как Дон Жуан перед статуей Командора. «Есть в этом что-то, чего я как врач не понимаю».
Внезапно мотоцикл нырнул влево и выбрался из пробки. Марти гнал к Бельвилю. Марти направлялся к Малоссенам. Марти собирался поговорить с этой девчонкой с глазу на глаз и объяснить ей, что на этот раз ничего не выйдет, с ее братом кончено, совсем, что ее звезды больше не понадобятся и что ей, невозмутимой Терезе, лучше бы спуститься на землю и не лезть, куда не просят. Когда пуля входит в мозг, как чайная ложка в яйцо в мешочек, будь ты хоть трижды Тереза Малоссен, все равно нет ни одного шанса, ни одного, чтобы порубленное на куски мясо срослось обратно в целый бифштекс.
– Привет, доктор. Садитесь с нами обедать.
Ему открыл Жереми. Мальчик весь сиял, а бывшая мелочная лавка благоухала добрым кускусом. Марти и двух секунд не понадобилось, чтобы понять, что, благодаря Терезе, все здесь пребывают в таком настроении, как будто Бенжамен подхватил бронхит и на пару дней задержался в больнице Святого Людовика.
– А у Джулиуса не было припадка.
– И мне не снились кошмары, – добавил Малыш в розовых очках.
Они цеплялись за какие-то приметы.
Даже Клара улыбалась Марти. «Никакой озабоченности по поводу своей беременности», – подумал он.
И Марти отказался от намерения поговорить с Терезой, проглотил тарелку кускуса, не обращая внимания на исходящего слюной пса, умоляюще положившего морду ему на колени, и решил не откладывать свою поездку в Японию.
***
На следующий день он все-таки пошел на нелегкое дело – уговорить своего Бертольда. Он даже пригласил его в «Клозри де Лила»[26], чтобы попытаться убедить не отключать Малоссена. Они заняли столик Ленина, которому удавались и не такие заковыристые дела.
– Послушайте, Бертольд, не стоит отключать Малоссена, он еще может из этого выкарабкаться.
На закуску подали гусиную печень по-гасконски, а в бокалах искрился янтарный сотерн.
– На что вы надеетесь? – спросил Бертольд с набитым ртом.
– Моя надежда – это вы, Бертольд.
– Да что вы?
Бертольд пил сотерн большими глотками, как если бы куда-то торопился.
– Вы гениальный хирург, Бертольд.
– Это верно. Передайте-ка мне паштет.
«Бог мой, паштет, – подумал Марти, – так обозвать деликатесную гусиную печень».
– Вы самый выдающийся.
Принимая и это, Бертольд наполнил свой бокал и подозвал проходившего мимо официанта, протягивая ему пустую бутылку.
– В ваших руках, – продолжал Марти, – и телеграфный столб мог бы обогатиться разумом Эдисона.
– А при чем здесь Малоссен?
– Очень просто, Бертольд: если такой тупица, как вы, может обладать подобными блестящими способностями, значит, в природе все возможно и Малоссен может поправиться.
Содержимое стакана миновало голову пригнувшегося Марти, облив сидевшего за соседним столиком сюрреалиста, который закатил скандал века.
***
Чемодан Марти уже был собран. Самые свежие выводы, касающиеся его исследований по гематологии, аккуратно разложены по полочкам у него в голове. Не то чтобы у него была уйма времени, но все же он решил заехать в больницу. Тогда-то он и натолкнулся на Бертольда, припертого к стене, со скальпелем у горла. Он прошел через палату, взял скальпель из рук Жереми и отвесил ему две мощные оплеухи. Потом обратился к Бертольду:
– В конце концов, может быть, именно этого аргумента вам недоставало.
И он преспокойно отправился в Японию, совершенно уверенный, что Бертольд не отключит Малоссена.
28
Инспектор Карегга взлетел на шестой этаж и оказался перед нужной дверью как раз в тот момент, когда дивизионный комиссар Аннелиз давал отбой у входа в церковь Св. Роха. Инспектор Карегга удивленно ухмыльнулся. Шеф как будто слышал каждый его шаг. Карегга пересек улицу Сент-Оноре и стал подниматься по лестнице, все шесть этажей – на одной скорости. Стрельба прекратилась ровно в тот миг, когда он достиг заветной двери. Браво! Лучшего патрона не найти. Прижавшись к стене с оружием в руках, он ждал, когда откроется дверь.
Карегга не хотел трогать Жюли Коррансон... Во-первых, она была женщина. Во-вторых, она была женщина Малоссена. Карегга, как и его патрон, симпатизировал Малоссену. Три года назад он вытащил его из переделки. В прошлом году он помог инспектору Пастору доказать его невиновность. Ради Малоссена стоило быть хорошим легавым. Нет, Карегга не станет ее добивать. В конце концов, эта Коррансон всего лишь пыталась отомстить за своего мужчину. Сам он был влюблен в одну юную эстетку, Кароль. Интересно, смогла бы его Кароль превратить Париж в кровавое месиво, если бы у нее отняли ее Карегга? (Может быть, но только после одиннадцати. Раньше она не вставала.) Карегга стал прислушиваться, что происходит за дверью. Теоретически, если Коррансон еще была жива, она должна была воспользоваться передышкой, чтобы выбраться из комнаты и убежать по коридору. Весь этот шквал огня нужен был только для одного: чтобы стрелок залег пластом и не высовывался. Таким образом, он не мог ни показаться в окне, ни приблизиться к двери из-за пуль, которые отскакивали рикошетом от потолка, а в это время отряд блокировал выход. Карегга был сам себе команда. Он предпочитал справляться один. Вот он и блокировал выход. Если Коррансон высунется, он, конечно, не будет стрелять на поражение. Если только по ногам или по рукам, смотря как она будет держать оружие. Однако очень может быть, что инспектор Ван Тянь ее убил. Карегга видел, как он стрелял. Последнее время Тянь не вылезал из тира (это вообще было любимое развлечение в Доме на набережной). Не только из-за малышки, которая повисла на нем, как макака, упавшая с дерева, но также и из-за его манеры стрелять. И до того, как появился ребенок, Тянь, упражняясь в стрельбе, опустошал все запасы Главного управления. Никто не стрелял так, как он. Мишень после его стрельбы представляла собой одну черную дыру с обрывками картона по краям. Этот человек был в одном лице и стрелок, и ствол, и пуля, и мишень. Посмотришь на него – и мурашки по спине бегут. Не говоря уже о его реакции. Вот он с пустыми руками, не успеешь глазом моргнуть: уже взял кого-то на мушку, секунда – разрядил всю обойму. И потом калибр тоже нешуточный. Всё – тристапятидесятые, неподъемные. Рука неподвижна. Какая-то мистическая сила возвращает ее каждый раз после отдачи в прежнее положение. А с этой малявкой, которая впилась в него, как клещ, он смотрелся еще более впечатляюще. Тянь специально для нее смастерил наушники, в которых она была похожа на огромную муху. Он таскал ее повсюду в кожаном конверте, который заодно прикрывал его кобуру. Получалось, что девчушка со злобным взглядом ревностно охраняет оружие Тяня. Чтобы достать револьвер из кобуры, он молниеносным движением левой руки отбрасывает ребенка за спину. А пока другой рукой он выхватывает оружие и прицеливается, ребенок – уже из-за его спины высовывает голову над правым плечом вьетнамца, взгляд – на линии прицела. Полицейские, все, кто там был, полагали, что в городской общественной санитарной службе вряд ли одобрили бы происходящее. Но этими предположениями и ограничились. Они смотрели, как Тянь стреляет. И хотя большинство из них были слишком молоды и не застали ужасов Дьенбьенфу, они всё больше убеждались, что это действительно был настоящий кошмар.
Карегга не хотел трогать Жюли Коррансон... Во-первых, она была женщина. Во-вторых, она была женщина Малоссена. Карегга, как и его патрон, симпатизировал Малоссену. Три года назад он вытащил его из переделки. В прошлом году он помог инспектору Пастору доказать его невиновность. Ради Малоссена стоило быть хорошим легавым. Нет, Карегга не станет ее добивать. В конце концов, эта Коррансон всего лишь пыталась отомстить за своего мужчину. Сам он был влюблен в одну юную эстетку, Кароль. Интересно, смогла бы его Кароль превратить Париж в кровавое месиво, если бы у нее отняли ее Карегга? (Может быть, но только после одиннадцати. Раньше она не вставала.) Карегга стал прислушиваться, что происходит за дверью. Теоретически, если Коррансон еще была жива, она должна была воспользоваться передышкой, чтобы выбраться из комнаты и убежать по коридору. Весь этот шквал огня нужен был только для одного: чтобы стрелок залег пластом и не высовывался. Таким образом, он не мог ни показаться в окне, ни приблизиться к двери из-за пуль, которые отскакивали рикошетом от потолка, а в это время отряд блокировал выход. Карегга был сам себе команда. Он предпочитал справляться один. Вот он и блокировал выход. Если Коррансон высунется, он, конечно, не будет стрелять на поражение. Если только по ногам или по рукам, смотря как она будет держать оружие. Однако очень может быть, что инспектор Ван Тянь ее убил. Карегга видел, как он стрелял. Последнее время Тянь не вылезал из тира (это вообще было любимое развлечение в Доме на набережной). Не только из-за малышки, которая повисла на нем, как макака, упавшая с дерева, но также и из-за его манеры стрелять. И до того, как появился ребенок, Тянь, упражняясь в стрельбе, опустошал все запасы Главного управления. Никто не стрелял так, как он. Мишень после его стрельбы представляла собой одну черную дыру с обрывками картона по краям. Этот человек был в одном лице и стрелок, и ствол, и пуля, и мишень. Посмотришь на него – и мурашки по спине бегут. Не говоря уже о его реакции. Вот он с пустыми руками, не успеешь глазом моргнуть: уже взял кого-то на мушку, секунда – разрядил всю обойму. И потом калибр тоже нешуточный. Всё – тристапятидесятые, неподъемные. Рука неподвижна. Какая-то мистическая сила возвращает ее каждый раз после отдачи в прежнее положение. А с этой малявкой, которая впилась в него, как клещ, он смотрелся еще более впечатляюще. Тянь специально для нее смастерил наушники, в которых она была похожа на огромную муху. Он таскал ее повсюду в кожаном конверте, который заодно прикрывал его кобуру. Получалось, что девчушка со злобным взглядом ревностно охраняет оружие Тяня. Чтобы достать револьвер из кобуры, он молниеносным движением левой руки отбрасывает ребенка за спину. А пока другой рукой он выхватывает оружие и прицеливается, ребенок – уже из-за его спины высовывает голову над правым плечом вьетнамца, взгляд – на линии прицела. Полицейские, все, кто там был, полагали, что в городской общественной санитарной службе вряд ли одобрили бы происходящее. Но этими предположениями и ограничились. Они смотрели, как Тянь стреляет. И хотя большинство из них были слишком молоды и не застали ужасов Дьенбьенфу, они всё больше убеждались, что это действительно был настоящий кошмар.