— Зато прошлой ночью она нашла проблему, — сказал я. — И очень серьезную! Ты не обратил внимания, она никого постоянно не отшивала?
— Вы имеете в виду, помимо меня? — с кислой усмешкой спросил Рич. — Ну, не могла же она поймать всех сразу. Она была непостоянной и редко показывалась несколько раз с одним и тем же парнем.
— И кто был на этот раз?
— Думаю, она еще не определилась, — сказал Рич. — Обе девушки приехали сюда только вчера днем. Они должны были остаться еще на сегодня и на завтра. Наверное, пока что она лишь приглядывалась. Но может, она и выбрала себе поклонника, который мог оказаться свихнувшимся приятелем Питера, который так страшно хохочет. Иногда и ей приходилось промахиваться.
Это была моя единственная попытка произвести детективное разбирательство, которая ни к чему не привела.
Леди и джентльмены от прессы, если можно так сказать, собрались, как и сообщил мне Рич, в баре. Было около двенадцати, и именно в это время Мортон Льюис, окружной прокурор, обещал им сделать заявление.
Мне удалось завладеть вниманием нетерпеливых газетчиков и довести до их сведения, что отношениями с прессой в «Дарлбруке» буду заниматься я собственной персоной. Мое заявление вызвало пренебрежительный смешок. Им не было дела до «отношений с прессой». Они жаждали фактов. У меня не было никакого фактического материала об убийстве, но я добросовестно сообщил им, что Джордж Причард вознамерился обогатить кого-нибудь. В ответ раздался нестройный шум. Можно было видеть, как в их головах завертелись колесики. Старое романтическое представление о репортере, который мечтает только о том, чтобы опередить всех своих соперников по прессе и добыть эксклюзивные материалы, по большей части стали легендой прошлого. В таких историях, как эта, они обычно делятся друг с другом информацией. Предпочитают пойти на это, чем всем оказаться обделенными важными сведениями. Но я чуть ли не видел, как в их зрачках люди, словно в диснеевских мультиках, превратились в значки доллара. За двадцать пять тысяч долларов наиболее способные или тщеславные из них могли уйти в отставку и написать великий американский роман или, наоборот, допиться до чертиков в «Бликсе», самом популярном у газетчиков салуне. Я без труда получил для Джорджа Причарда его первых двадцать пять детективов.
Когда я возвратился в вестибюль, меня остановил язвительно усмехающийся окружной прокурор Мортон Льюис. Видимо, он слышал мое сообщение. Больше чем когда-либо он напомнил мне средневекового правителя-интригана.
— Вы ведь Трэнтер, не так ли? — спросил он.
Я подтвердил его предположение.
— Попозже я хочу поболтать с вами, — сказал он и посмотрел в сторону столпившихся у бара репортеров. — Двадцать пять штук, а? Недурное вознаграждение! Кажется, теперь здесь все бросятся играть в полицейского и вора. Я предпочел бы, чтобы Причард посоветовался со мной, прежде чем делать публичное заявление.
— Он хочет как можно скорее получить результаты, — сказал я.
Холодные серые глаза прокурора впились в меня.
— Господи, Трэнтер, вы говорите так, как будто не очень-то верите в нас.
Черт, не имело смысла вступать с ним в пререкания.
— Я только объяснил вам, что, по-моему, чувствует Причард.
— Гарделла сказал мне, что вы не слышали тот смех прошлой ночью, — сказал Льюис. — Крепко спали. Вы считаете, что Стайлс действительно его слышал?
— Думаю, да, — сказал я. — Но что с вами, ребята? Кажется, вы не хотите ему верить. Зачем ему лгать?
— Я не считаю, что он лжет, — возразил Льюис. — Но взгляните на это с нашей точки зрения. Стайлс — единственный, кто уже слышал тот смех раньше. Он ехал в своей машине на высокой скорости, имея рядом своего истеричного отца, который боролся с ним, чтобы избежать столкновения, за секунды до того, как их машина разбилась, а его отец заживо сгорел. Он потерял свою ногу и впал в беспамятство на два дня. Когда он пришел в себя настолько, чтобы отвечать на вопросы полиции, он вспомнил про смех. Он напомнил ему о смехе, созданном неким актером кино. Но действительно ли он звучал, как смех Вайдмарка, или просто напоминал его? Возможно, мне он не напомнил бы об Вайдмарке.
— Я думаю, Питер узнал его, — сказал я. — Он разбудил его прошлой ночью. И думаю, узнает его, если услышит еще раз.
— Надеюсь, — кивнул Льюис. — Иначе все наши усилия окажутся бесполезными.
Он двинулся дальше.
— У вас есть что-нибудь сообщить репортерам? — спросил я вдогонку ему.
Он пожал плечами.
— Обычное «ничего», — сказал он. — Мы гоняемся за хохочущим маньяком. Расследуем несколько версий. Арест преступника возможен в любой момент.
— Какие версии вы расследуете?
Серые глаза задумчиво посмотрели на меня.
— У нас ни единой версии, мистер Трэнтер, ни черта! — неожиданно выпалил Льюис.
Из-за стойки меня позвал Рич Лэндберг. Кто-то пытался дозвониться Питеру из Нью-Йорка. Рич записал для него номер оператора. Я предположил, что Питер находится на месте соревнований, где собралось множество зрителей. Убийца последует за толпой, сказал он.
— Пойду схожу за ним, — сказал я. — Нужно немного глотнуть свежего воздуха.
Рич дал мне номер оператора, записанный на сложенном листке бумаги, и я поднялся к себе одеться для улицы. До площадки у конца трамплина нужно было спуститься на пару миль. Обычно я пользовался здешним джипом и пошел посмотреть его на стоянке. На другой стороне долины я увидел не меньше двухсот машин, стоящих недалеко от этой площадки.
Джип понесся вниз по дороге, его шины поскрипывали на замерзшем снегу. Трамплин для прыжков выглядел как громадная сосулька на склоне холма, свисающая между темными массивами сосновых лесов. Небо заволокло облаками, и в воздухе ощущался привкус снега. На верху трамплина я разглядел крошечную фигурку человека, который на высокой скорости разбегался для прыжка. Когда он взлетел в воздух, до меня донесся восторженный гул зрителей. Должно быть, лыжник приземлился очень далеко.
Я оставил джип рядом с остальными машинами и направился к подножию трамплина. Где-то здесь должен быть Питер.
Толпа зрителей, собравшаяся в конце дорожки, была типичным для Америки сборищем любителей спорта. Миллионы людей целый год смотрят разные игры и состязания, но лишь некоторые из них действительно разбираются во всех тонкостях игры, которую наблюдают. Места на линии в пятьдесят ярдов на важных футбольных играх берутся штурмом, но настоящий ценитель этой игры предпочитает сидеть высоко на любом конце поля, чтобы видеть, что на нем происходит. Люди, те, что толпятся около площадок для гольфа, наблюдая за Палмерс, Никлаузес и Плейерс, приходят в восторг, когда мяч летит в далеко расположенную лунку, но истинные знатоки ходят полюбоваться на короткие геймы, изящные прикосновения на ровной площадке вокруг лунки.
Охотники до прыжков с трамплина не отличались от всех иных любителей. Они столпились в конце площадки, где лыжники тормозят и останавливаются, охая и ахая при прыжке на любую дистанцию, хотя им не был виден весь путь горнолыжника и все тонкие моменты его прыжка, за которыми придирчиво следит судья, оценивающий каждого спортсмена. Они не в состоянии постичь, как и почему прыгун отваживается на это. Втайне они рассчитывают увидеть его падение. Их привлекает свист разрезаемого лыжником воздуха, или когда его лыжи громко шлепают по поверхности трассы при приземлении, или когда он летит кувырком вдоль нее при неудачном прыжке.
Высоко на склоне холма собрались те, кто действительно понимает все особенности прыжков с трамплина, знает, как судья подсчитывает очки. Они будут наблюдать за прыжками начиная с резкого старта на вершине вышки, чувствовать напряженность позы лыжника, который круто нагнулся, чтобы набрать как можно большую скорость во время разбега, а затем в душе совершат вместе с ним мощный, уверенный, своевременный прыжок в конце трамплина. Они будут видеть положение лыж после отталкивания, легкий наклон его туловища, чтобы поймать максимум подъемной силы воздушного потока, — восхитительная картина, что и говорить! Лыжи сомкнуты параллельно друг другу, все тело прыгуна устремлено вперед, руки крепко прижаты к бокам, ни малейшего прогиба в бедрах, нажим на лыжи в конце, чтобы придать им направление, параллельное площадке приземления. Затем само приземление, скользящее и уверенное, прикосновение к земле, самортизированное сгибом коленей и перемещение вниз центра тяжести в момент приземления; лыжи мгновенно переводятся в позицию Телемарка, одна лыжина впереди другой, тело резко выпрямляется, когда спортсмен, подскакивая, несется по площадке, финишируя крутым поворотом, чтобы избежать столкновения с ограничивающим барьером или с толпой зрителей.
Это похоже, подумал я, на любое другое достижение в жизни. Толпа видит только, как далеко вы прыгнули. И лишь специалисты способны понять, как вы этого достигли — с помощью мастерства и техники, приобретенных громадным трудом, чем вы рисковали, какой ценой вам достался этот блестящий результат.
Я пробрался поближе к барьеру. Лица многих зрителей были мне знакомы: я не раз встречал их в баре или в других местах «Логова». Один или два человека небрежно кивнули мне. Я весь напрягся. Где-то здесь, в этой толпе, возможно, так близко, что до него можно было дотронуться, находился хохочущий убийца.
Громкоговоритель, установленный наверху холма, объявил о выступлении следующего участника соревнования.
— Роберт Дауд, номер тридцать два, представляет клуб горнолыжников «Аргил». Первая попытка.
— На тренировках он показывал отличные результаты, — сказал кто-то рядом.
Бобби Дауд — тот самый молодой человек, который накануне угостил Джейн в баре. Я посмотрел на вышку на самой вершине холма. Мне удалось разглядеть только застывшую фигуру горнолыжника, ожидающего сигнал старта. Бобби Дауд! При нормальных условиях я бы понимал, что он испытывает в этот момент. Он уже натер лыжи мазью, соответствующей состоянию поверхности и температуре снега, оценил направление ветра по положению веток вечнозеленых деревьев. Позади остался длинный подъем, долгое ожидание на морозе. Сейчас внутри у него все вздрагивало от волнения. Я подумал, в состоянии ли он на это время отбросить воспоминание о юной, нежной девушке, от которой словно исходили волны невероятного жизнелюбия, светлого ожидания любви и доверчивости. Не видится ли ему в этот момент — возможно, у подножия холма — картина ее жестокой, бессмысленной смерти?
Стартер взмахнул флагом. Звук сигнального рожка достиг подножия холма только после того, как Дауд, низко согнувшись, начал свой разбег. Там, на старте, не слышный внизу, свистел ветер, треплющий его одежду. На мгновение лыжник исчез из виду, а затем, оставив позади холм, взлетел в воздух, как стрела, наклонившись вперед над поднятыми лыжами. Он спускался вниз навстречу нам, как огромная бескрылая птица. Раздался громкий хлопок лыж о плотно слежавшийся снег, когда он совершил безукоризненное приземление. Как только он пронесся по холму к площадке торможения, на трассе появились судьи, чтобы отметить точку его приземления своими шестами. По репродуктору уже объявили длину прыжка, когда Дауд резко затормозил футах в десяти от меня.
Раздался гром аплодисментов. Дауд нагнулся, отстегнул крепления и встал рядом с лыжами.
— Молодец, Бобби! — закричал кто-то.
Друзья спешили поздравить его. Он поднял свои горнолыжные очки и усмехнулся. И в этот момент он взглянул прямо на меня, и его улыбка поблекла. Он вскинул лыжи на плечи и обошел край заграждения, там он подозвал меня.
— Мы с вами не знакомы, мистер Трэнтер, — сказал он, когда я подошел к нему, — но я знаю, кто вы.
— Отличный прыжок, поздравляю вас! — сказал я.
Громкоговоритель прервал наш обмен любезностями:
— Счет номера «тридцать два» — Роберта Дауда из горнолыжного клуба «Аргил» — восемнадцать очков!
Толпа разразилась ликованием. Возможный максимум был двадцать очков, но никто еще не получил такой высокой оценки. Восемнадцать очков считались великолепным результатом.
— Еще один такой прыжок, и вы повезете домой приз, — сказал я.
Казалось, Дауд не слышит меня.
— Есть какие-нибудь новости? — спросил он.
— Ничего.
— Я так и не могу с этим примириться, — сказал Дауд, горестно качая головой. — Она была таким прелестным ребенком. Я чувствую себя так, как будто отчасти виновен в ее смерти.
— Почему?
— Эти несчастные соревнование для меня очень важны. Я угостил ее коктейлем и пошел спать, как последний дурак. Может, если бы я с ней остался…
— Все равно накануне соревнований вы не смогли бы оставаться с ней очень долго, — сказал я. — Это случилось с девушками около трех часов ночи.
Дауд взглянул на вершину холма:
— Мне пора подниматься для второй попытки. Я могу чем-нибудь помочь?
— Вы можете слушать, — сказал я. — Можете прислушиваться к разговорам людей. Вы можете услышать смех человека, от которого у вас похолодеет кровь.
Дауд колебался.
— У меня такое ощущение, что все произошло из-за второй девушки, — сказал он. — А Джейн случайно оказалась свидетельницей того, что могло представлять опасность для преступника. Думаю, если бы полиция постаралась выяснить, что в этот вечер собиралась делать Марта, это сэкономило бы много времени.
— У вас есть какие-нибудь догадки?
И снова Дауд помедлил:
— Плохое это дело для тех, кто приезжает в такое место, как «Дарлбрук», обсуждать гостей. Я не знаю, что Макс сказал полиции, но он не тот парень, который ничего вокруг не замечает. У меня есть подозрение, что он может много чего рассказать об интрижках Марты Тауэрс. Возможно, он не желает вовлекать в разбирательство других людей, но сейчас ему не следует молчать. Этот парень может убить кого-нибудь еще — здесь или где-нибудь в другом месте.
— Что верно, то верно, — согласился я.
Я следил, как Дауд повернулся и направился к канатной дороге, которая поднимет его наверх, где в теплой хижине он станет готовиться к следующей попытке. Пожалуй, в том, что касается Макса, он прав. Макс только в общем охарактеризовал Марту Тауэрс, но не называл никаких имен. И он и Хедда высказывали серьезную озабоченность возможным влиянием этой громкой истории на их дело. Вряд ли они станут охотно делиться с полицией сведениями о своих богатых гостях, благодаря которым их отель стал таким процветающим. Это доказало бы клиентам, что они не могут вести себя абсолютно свободно в гостинице, хозяева которой не только многое замечают, но и не способны обеспечить конфиденциальность имеющейся информации. Что, в свою очередь, поставило бы под сомнение репутацию Лэндбергов.
Я начал оглядывать зрителей в поисках Питера. Его не было видно. Я пробирался через всю толпу в разных направлениях, но безуспешно. Казалось, его здесь не было.
Недалеко от площадки торможения горнолыжников была устроена стойка с кофе. Чувствуя, что основательно продрог, я направился к ней. Вокруг на снегу топтались люди с бумажными стаканчиками с кофе и хот-догами. Через некоторое время подошла моя очередь. Человек, подающий кофе, был Джек Кили, ночной сторож. Вручая мне стаканчик черного кофе, он тревожно посмотрел на меня.
— Есть какие-нибудь новости с холма? — спросил он.
— Ничего удобоваримого, — сказал я.
Он отвернулся, чтобы обслужить другого клиента, а я передвинулся в дальний конец стойки. Неожиданно я понял, что стою рядом с Лаурой Причард. Она зажала ладонями в перчатках бумажный стаканчик, как бокал с бренди. Свой городской костюм она успела переменить на широкие брюки, башмаки, серую каракулевую шубку и такую же шапку-кубанку. Напряженная и бледная, она смотрела на толпу, а темные очки скрывали ее глаза.
Я поставил свой стаканчик на стойку.
— Не желаете сигарету? — спросил я, предлагая ей свою пачку.
Она испуганно взглянула на меня.
— А, это вы, мистер Трэнтер, — сказала она. — Я… да, пожалуй, закурю.
Она отставила свой стаканчик и стянула перчатку. Я поднес ей зажигалку, когда она вытащила сигарету из пачки. Она сильно и жадно затянулась.
— Я должна извиниться перед вами, — сказала она.
— За что?
— За то, что я вышла в вашем присутствии, когда мистер Стайлс рассказывал отцу свою историю. Я… я просто не могла этого вынести.
— Да, слышать это, наверное, было тяжело, — сказал я. — Но кажется, вашему отцу это было необходимо.
— О да! Ему это было необходимо! — с горечью, сказала она.
Мне показалось, что я ее понял. Враждебность отца к ней была слишком заметна.
— Вы чувствуете, что Джейн его любимица, — сказал я.
— Была, — жестко поправила она.
Взгляд ее скрытых темными очками глаз был устремлен на вышку трамплина. Мы услышали отдаленный сигнал. Еще один горнолыжник начал свой разбег.
— Лично я был единственным ребенком у родителей, — сказал я. — Так что мне не знакома проблема соперничества между детьми. Хотя, конечно, мне хватало и других забот.
Она кинула на меня быстрый, почти испуганный взгляд. Я уловил в ней какое-то сходство с Джейн. Будь она в веселом настроении, это было бы еще заметнее.
— У Питера Стайлса есть и другие причины, помимо Джейн, желать, чтобы этот случай был раскрыт, не так ли? — спросила она.
— Тот парень, который убил его отца, сделал его инвалидом, — ответил я. — Но любой, кто знал Джейн, считает, что она стоит того, чтобы ее убийца был найден. Возможно, так же думают и те, кто знал Марту Тауэрс. Да и нужны ли личные причины, чтобы желать арестовать этого человека. — Я посмотрел на ее свежие губы, плотно сомкнутые. — Можно дать вам один совет?
— О чем?
— Не скрывайте так тщательно своих чувств. Дайте им выплеснуться. Все равно рано или поздно они сами вырвутся на волю.
Она бросила свою сигарету на снег и с силой придавила ее. Это уже было проявлением гнева.
— Вы могли бы и не кормить меня избитыми штампами, мистер Трэнтер, — сказала она.
— Извините, не хотел вас обидеть, — сказал я. — Но я нахожу, что некоторые штампы не лишены здравого смысла. И кстати, меня зовут Джим.
Она смотрела мимо меня на толпу у барьера, игнорируя мое последнее замечание.
— Разве можно здесь кого-нибудь найти? — спросила она. — Когда вы идете по улицам города, вы можете указать на богача или бедняка, на художника, актера и на тысячу других типов… Например, людей типа моего отца. Но здесь все они словно одеты в униформу — форму горнолыжников. И все выглядят одинаково. Вы ищете садиста, который убивает только ради удовольствия, которое он при этом испытывает. Тысячи молодых ребят моего поколения видят смысл жизни исключительно в наслаждениях. Разумеется, не обязательно они находят его в таких экстравагантных выходках, как ваш хохочущий приятель. Мистер Стайлс как-то написал очень интересную статью на эту тему — о презрении наших современников к закону и порядку, об отсутствии моральных норм, о бесцельности их жизни. Но как определить их здесь? Все они похожи друг на друга — у всех одинаковые костюмы, одинаково здоровый вид, холодный и жестокий, как снег или лед.
— Мы пытаемся найти преступника, прислушиваясь к смеху людей, — сказал я.
— А я думала найти его по клейму, которое должно было гореть у него на лбу.
— По какому клейму?
— Клейму преступника, — сказала Лаура.
— Мы найдем его, — заверил я.
— Не знаю, — сказала она и вдруг резко переменила тему. — Послушайте, я попробую помочь вам разобраться во всем. Вы не против, чтобы мы сели в мою машину? А то у меня совсем замерзли ноги.
Следуя за ней к ярко-желтому «кадиллаку» с откидным верхом, припаркованному на общей стоянке, я размышлял, что Лаура хотела сказать мне такого, что могло нам помочь. При этом почти бессознательно отметил, что только такая марка машины была под стать своему владельцу Джорджу Причарду — эффектная и самая дорогая. Мы забрались на переднее сиденье. Лаура включила мотор, и салон начал заполняться благодатным теплом. Она сидела, положив руки в перчатках на руль. Мотор урчал тихо и уютно, как котенок.
— Если вы были единственным ребенком, — сказала она, глядя прямо перед собой, — вы не поймете всю сложность отношений между сестрами: любовь и привязанность с одной стороны и соперничество, ревность и крайний антагонизм — с другой. Я любила Джейн, но мы были очень разными. Однако книга жизни Джейн Причард уже закрыта. Она умерла. Сейчас не время говорить о ее недостатках, как они мне представлялись. Более уместно вспомнить все то доброе и дорогое, что отличало ее, когда она была ребенком и потом, когда повзрослела. Отец все это помнит и очень страдает. Я тоже помню и чувствую это… здесь. — Она положила руку на желудок, как будто страдала физической болью. У нее вырвался долгий вздох. — Можно попросить еще одну сигарету?
Я вытащил пачку, и она прикурила сигарету от зажигалки на приборном щитке.
— Я обещала поделиться с вами кое-чем, что сможет помочь, — через некоторое время сказала она. — Но сначала вы должны понять, как мы жили — я и Джейн. Мы с ней не получили обычного воспитания. И наш отец… он не был обычным отцом. — Она откинулась назад, положив голову на спинку сиденья и прикрыв глаза. — Я постараюсь быть как можно более откровенной. Понимаете, жизнь отца и все вокруг него складывалось в полном соответствии с его желаниями — все, кроме его женитьбы. В школе он был известным атлетом, о котором там до сих пор вспоминают. Когда он появляется в любом из своих клубов, его немедленно окружают десятки друзей. В своем деле он король. Единственная осечка произошла там, где он меньше всего ее ожидал. Это касается его отношений с матерью. Мать нанесла ему такое тяжкое оскорбление, от которого он так никогда и не оправился. Она бросила его ради другого мужчины. До сих пор каждый раз, когда отец встречает друга или незнакомца, он думает, не смеется ли он над ним. Самое искреннее, самое глубокое чувство в его жизни — это ненависть, ненависть к матери.
— Что ж, она дала ему для этого основание, — заметил я. — И потом — она ведь бросила детей.
Затененные очками веки Лауры на мгновение плотно сомкнулись.
— История с матерью не очень касается всего этого, — сказала Лаура. — Не мне ее судить. Но позвольте мне кое-что пояснить, Джим. Она не просто так предпочла бросить нас с Джейн. К другому мужчине ее толкнула потребность получить то, чего не мог дать ей отец. Он следил за ней с помощью частных детективов, которые, как говорится, застигли ее на месте преступления. Ей ничего не оставалось, как покинуть нас. Отец не оставил ей выбора. К счастью для нее, Хью Себастиан оказался достойным человеком. Мать замужем за ним вот уже четырнадцать лет. Вероятно, их брак можно считать удачным.
— Вероятно?
— Так говорят, Джим. Я ни разу не видела ее с тех пор, как она оставила нас пятнадцать лет назад. — Ее розовые губы дрогнули, и она открыла глаза. В них отразилась боль. — Отец воспитывал нас не совсем так, как воспитывают большинство детей. Нас учили не только противостоять греху, но и ненавидеть мать, презирать само понятие материнской любви. Как только мы закончили обучение в школе, каждую из нас поселили в отдельных квартирах. Нам давали карманные деньги, но не столько, чтобы на них можно было прожить, не подрабатывая. Все твердили отцу, какой он мудрый, замечательный и тонкий воспитатель. Дочери Причарда должны были стать очень своеобразными и самостоятельными женщинами. — Горькая улыбка тронула ее губы. — И мы ими стали! Суть в том, что отец хотел только одного — чтобы мы не доставляли ему хлопот. Я не очень виню его за это. Ему только перевалило за сорок, а в наше время это еще не старость. Он имеет право на собственную жизнь и на свой дом, где не будет двух дочерей, заглядывающих ему через плечо. Но именно поэтому он и отослал нас прочь, а вовсе не потому, что он такой уж мудрый и предусмотрительный воспитатель.
Я ждал, когда она продолжит рассказ.
— Большинство детей взрослели на «Винни-Пухе», «Паутине Шарлотты» и «Алисе». Мы же были воспитаны на сказках, которые сочинял отец. Мужчины в них всегда представали в образе наших врагов, которые думают только о том, чтобы лишить нас нашего достатка. Мы не должны быть похожими на мать. Мы должны быть независимыми, чтобы никогда не выходить замуж только ради того, чтобы в браке найти защиту и поддержку. Мы не должны любить никаких мужчин, разумеется за исключением его самого. Все эти его постулаты по-разному воздействовали на меня и на Джейн. — Она чуть ли не с вызовом посмотрела на меня. — Я восстала. Как только я оказалась на свободе, у меня появились одна за другой несколько любовных связей. Я не держала их в тайне. Отец знал о них и ненавидел меня за это. Два или три раза я… я воображала, что влюблена. Но все это как-то быстро заканчивалось, потому что я боялась, что человек, в которого я влюбилась, окажется похожим на отца. Именно это имел в виду отец, когда там, в гостинице, сказал, что я не пойму точку зрения Джейн. Я — паршивая овца, позор семьи. По мнению отца, в тысячу раз было бы лучше, если бы это я лежала сейчас в морге в Манчестере. — Она погасила сигарету в пепельнице на приборном щитке. — Комментариев нет? — спросила она.
— Нет, — сказал я. — Ваша жизнь — это ваша жизнь.
— Спасибо, что удержались от нравоучений. — Она глубоко вздохнула. — Долго же я добираюсь до Джейн. Так вот, Джейн пошла другим путем. Она была очень жизнерадостной, очень живой, Джим. Она нравилась мужчинам, и сама увлекалась ими. Но она приняла решение, которое в наши дни и в нашем возрасте представляется крайне старомодным. Она собиралась дождаться своего избранника, когда бы он ни показался на горизонте. Она откровенно рассказывала мне об этом. Не так-то легко это было для нее. Время от времени она была готова сдаться. Но устояла. Я думаю, она была слишком романтична. Но ведь я — паршивая овца! Разве мне судить о ней? Одно меня действительно тревожило. Когда-нибудь у нее не хватит сил устоять, и она скажет себе, что наконец встретила своего избранника, а он может и не оказаться им. И я думаю, что именно это и произошло.
— Вы имеете в виду, помимо меня? — с кислой усмешкой спросил Рич. — Ну, не могла же она поймать всех сразу. Она была непостоянной и редко показывалась несколько раз с одним и тем же парнем.
— И кто был на этот раз?
— Думаю, она еще не определилась, — сказал Рич. — Обе девушки приехали сюда только вчера днем. Они должны были остаться еще на сегодня и на завтра. Наверное, пока что она лишь приглядывалась. Но может, она и выбрала себе поклонника, который мог оказаться свихнувшимся приятелем Питера, который так страшно хохочет. Иногда и ей приходилось промахиваться.
Это была моя единственная попытка произвести детективное разбирательство, которая ни к чему не привела.
Леди и джентльмены от прессы, если можно так сказать, собрались, как и сообщил мне Рич, в баре. Было около двенадцати, и именно в это время Мортон Льюис, окружной прокурор, обещал им сделать заявление.
Мне удалось завладеть вниманием нетерпеливых газетчиков и довести до их сведения, что отношениями с прессой в «Дарлбруке» буду заниматься я собственной персоной. Мое заявление вызвало пренебрежительный смешок. Им не было дела до «отношений с прессой». Они жаждали фактов. У меня не было никакого фактического материала об убийстве, но я добросовестно сообщил им, что Джордж Причард вознамерился обогатить кого-нибудь. В ответ раздался нестройный шум. Можно было видеть, как в их головах завертелись колесики. Старое романтическое представление о репортере, который мечтает только о том, чтобы опередить всех своих соперников по прессе и добыть эксклюзивные материалы, по большей части стали легендой прошлого. В таких историях, как эта, они обычно делятся друг с другом информацией. Предпочитают пойти на это, чем всем оказаться обделенными важными сведениями. Но я чуть ли не видел, как в их зрачках люди, словно в диснеевских мультиках, превратились в значки доллара. За двадцать пять тысяч долларов наиболее способные или тщеславные из них могли уйти в отставку и написать великий американский роман или, наоборот, допиться до чертиков в «Бликсе», самом популярном у газетчиков салуне. Я без труда получил для Джорджа Причарда его первых двадцать пять детективов.
Когда я возвратился в вестибюль, меня остановил язвительно усмехающийся окружной прокурор Мортон Льюис. Видимо, он слышал мое сообщение. Больше чем когда-либо он напомнил мне средневекового правителя-интригана.
— Вы ведь Трэнтер, не так ли? — спросил он.
Я подтвердил его предположение.
— Попозже я хочу поболтать с вами, — сказал он и посмотрел в сторону столпившихся у бара репортеров. — Двадцать пять штук, а? Недурное вознаграждение! Кажется, теперь здесь все бросятся играть в полицейского и вора. Я предпочел бы, чтобы Причард посоветовался со мной, прежде чем делать публичное заявление.
— Он хочет как можно скорее получить результаты, — сказал я.
Холодные серые глаза прокурора впились в меня.
— Господи, Трэнтер, вы говорите так, как будто не очень-то верите в нас.
Черт, не имело смысла вступать с ним в пререкания.
— Я только объяснил вам, что, по-моему, чувствует Причард.
— Гарделла сказал мне, что вы не слышали тот смех прошлой ночью, — сказал Льюис. — Крепко спали. Вы считаете, что Стайлс действительно его слышал?
— Думаю, да, — сказал я. — Но что с вами, ребята? Кажется, вы не хотите ему верить. Зачем ему лгать?
— Я не считаю, что он лжет, — возразил Льюис. — Но взгляните на это с нашей точки зрения. Стайлс — единственный, кто уже слышал тот смех раньше. Он ехал в своей машине на высокой скорости, имея рядом своего истеричного отца, который боролся с ним, чтобы избежать столкновения, за секунды до того, как их машина разбилась, а его отец заживо сгорел. Он потерял свою ногу и впал в беспамятство на два дня. Когда он пришел в себя настолько, чтобы отвечать на вопросы полиции, он вспомнил про смех. Он напомнил ему о смехе, созданном неким актером кино. Но действительно ли он звучал, как смех Вайдмарка, или просто напоминал его? Возможно, мне он не напомнил бы об Вайдмарке.
— Я думаю, Питер узнал его, — сказал я. — Он разбудил его прошлой ночью. И думаю, узнает его, если услышит еще раз.
— Надеюсь, — кивнул Льюис. — Иначе все наши усилия окажутся бесполезными.
Он двинулся дальше.
— У вас есть что-нибудь сообщить репортерам? — спросил я вдогонку ему.
Он пожал плечами.
— Обычное «ничего», — сказал он. — Мы гоняемся за хохочущим маньяком. Расследуем несколько версий. Арест преступника возможен в любой момент.
— Какие версии вы расследуете?
Серые глаза задумчиво посмотрели на меня.
— У нас ни единой версии, мистер Трэнтер, ни черта! — неожиданно выпалил Льюис.
Из-за стойки меня позвал Рич Лэндберг. Кто-то пытался дозвониться Питеру из Нью-Йорка. Рич записал для него номер оператора. Я предположил, что Питер находится на месте соревнований, где собралось множество зрителей. Убийца последует за толпой, сказал он.
— Пойду схожу за ним, — сказал я. — Нужно немного глотнуть свежего воздуха.
Рич дал мне номер оператора, записанный на сложенном листке бумаги, и я поднялся к себе одеться для улицы. До площадки у конца трамплина нужно было спуститься на пару миль. Обычно я пользовался здешним джипом и пошел посмотреть его на стоянке. На другой стороне долины я увидел не меньше двухсот машин, стоящих недалеко от этой площадки.
Джип понесся вниз по дороге, его шины поскрипывали на замерзшем снегу. Трамплин для прыжков выглядел как громадная сосулька на склоне холма, свисающая между темными массивами сосновых лесов. Небо заволокло облаками, и в воздухе ощущался привкус снега. На верху трамплина я разглядел крошечную фигурку человека, который на высокой скорости разбегался для прыжка. Когда он взлетел в воздух, до меня донесся восторженный гул зрителей. Должно быть, лыжник приземлился очень далеко.
Я оставил джип рядом с остальными машинами и направился к подножию трамплина. Где-то здесь должен быть Питер.
Толпа зрителей, собравшаяся в конце дорожки, была типичным для Америки сборищем любителей спорта. Миллионы людей целый год смотрят разные игры и состязания, но лишь некоторые из них действительно разбираются во всех тонкостях игры, которую наблюдают. Места на линии в пятьдесят ярдов на важных футбольных играх берутся штурмом, но настоящий ценитель этой игры предпочитает сидеть высоко на любом конце поля, чтобы видеть, что на нем происходит. Люди, те, что толпятся около площадок для гольфа, наблюдая за Палмерс, Никлаузес и Плейерс, приходят в восторг, когда мяч летит в далеко расположенную лунку, но истинные знатоки ходят полюбоваться на короткие геймы, изящные прикосновения на ровной площадке вокруг лунки.
Охотники до прыжков с трамплина не отличались от всех иных любителей. Они столпились в конце площадки, где лыжники тормозят и останавливаются, охая и ахая при прыжке на любую дистанцию, хотя им не был виден весь путь горнолыжника и все тонкие моменты его прыжка, за которыми придирчиво следит судья, оценивающий каждого спортсмена. Они не в состоянии постичь, как и почему прыгун отваживается на это. Втайне они рассчитывают увидеть его падение. Их привлекает свист разрезаемого лыжником воздуха, или когда его лыжи громко шлепают по поверхности трассы при приземлении, или когда он летит кувырком вдоль нее при неудачном прыжке.
Высоко на склоне холма собрались те, кто действительно понимает все особенности прыжков с трамплина, знает, как судья подсчитывает очки. Они будут наблюдать за прыжками начиная с резкого старта на вершине вышки, чувствовать напряженность позы лыжника, который круто нагнулся, чтобы набрать как можно большую скорость во время разбега, а затем в душе совершат вместе с ним мощный, уверенный, своевременный прыжок в конце трамплина. Они будут видеть положение лыж после отталкивания, легкий наклон его туловища, чтобы поймать максимум подъемной силы воздушного потока, — восхитительная картина, что и говорить! Лыжи сомкнуты параллельно друг другу, все тело прыгуна устремлено вперед, руки крепко прижаты к бокам, ни малейшего прогиба в бедрах, нажим на лыжи в конце, чтобы придать им направление, параллельное площадке приземления. Затем само приземление, скользящее и уверенное, прикосновение к земле, самортизированное сгибом коленей и перемещение вниз центра тяжести в момент приземления; лыжи мгновенно переводятся в позицию Телемарка, одна лыжина впереди другой, тело резко выпрямляется, когда спортсмен, подскакивая, несется по площадке, финишируя крутым поворотом, чтобы избежать столкновения с ограничивающим барьером или с толпой зрителей.
Это похоже, подумал я, на любое другое достижение в жизни. Толпа видит только, как далеко вы прыгнули. И лишь специалисты способны понять, как вы этого достигли — с помощью мастерства и техники, приобретенных громадным трудом, чем вы рисковали, какой ценой вам достался этот блестящий результат.
Я пробрался поближе к барьеру. Лица многих зрителей были мне знакомы: я не раз встречал их в баре или в других местах «Логова». Один или два человека небрежно кивнули мне. Я весь напрягся. Где-то здесь, в этой толпе, возможно, так близко, что до него можно было дотронуться, находился хохочущий убийца.
Громкоговоритель, установленный наверху холма, объявил о выступлении следующего участника соревнования.
— Роберт Дауд, номер тридцать два, представляет клуб горнолыжников «Аргил». Первая попытка.
— На тренировках он показывал отличные результаты, — сказал кто-то рядом.
Бобби Дауд — тот самый молодой человек, который накануне угостил Джейн в баре. Я посмотрел на вышку на самой вершине холма. Мне удалось разглядеть только застывшую фигуру горнолыжника, ожидающего сигнал старта. Бобби Дауд! При нормальных условиях я бы понимал, что он испытывает в этот момент. Он уже натер лыжи мазью, соответствующей состоянию поверхности и температуре снега, оценил направление ветра по положению веток вечнозеленых деревьев. Позади остался длинный подъем, долгое ожидание на морозе. Сейчас внутри у него все вздрагивало от волнения. Я подумал, в состоянии ли он на это время отбросить воспоминание о юной, нежной девушке, от которой словно исходили волны невероятного жизнелюбия, светлого ожидания любви и доверчивости. Не видится ли ему в этот момент — возможно, у подножия холма — картина ее жестокой, бессмысленной смерти?
Стартер взмахнул флагом. Звук сигнального рожка достиг подножия холма только после того, как Дауд, низко согнувшись, начал свой разбег. Там, на старте, не слышный внизу, свистел ветер, треплющий его одежду. На мгновение лыжник исчез из виду, а затем, оставив позади холм, взлетел в воздух, как стрела, наклонившись вперед над поднятыми лыжами. Он спускался вниз навстречу нам, как огромная бескрылая птица. Раздался громкий хлопок лыж о плотно слежавшийся снег, когда он совершил безукоризненное приземление. Как только он пронесся по холму к площадке торможения, на трассе появились судьи, чтобы отметить точку его приземления своими шестами. По репродуктору уже объявили длину прыжка, когда Дауд резко затормозил футах в десяти от меня.
Раздался гром аплодисментов. Дауд нагнулся, отстегнул крепления и встал рядом с лыжами.
— Молодец, Бобби! — закричал кто-то.
Друзья спешили поздравить его. Он поднял свои горнолыжные очки и усмехнулся. И в этот момент он взглянул прямо на меня, и его улыбка поблекла. Он вскинул лыжи на плечи и обошел край заграждения, там он подозвал меня.
— Мы с вами не знакомы, мистер Трэнтер, — сказал он, когда я подошел к нему, — но я знаю, кто вы.
— Отличный прыжок, поздравляю вас! — сказал я.
Громкоговоритель прервал наш обмен любезностями:
— Счет номера «тридцать два» — Роберта Дауда из горнолыжного клуба «Аргил» — восемнадцать очков!
Толпа разразилась ликованием. Возможный максимум был двадцать очков, но никто еще не получил такой высокой оценки. Восемнадцать очков считались великолепным результатом.
— Еще один такой прыжок, и вы повезете домой приз, — сказал я.
Казалось, Дауд не слышит меня.
— Есть какие-нибудь новости? — спросил он.
— Ничего.
— Я так и не могу с этим примириться, — сказал Дауд, горестно качая головой. — Она была таким прелестным ребенком. Я чувствую себя так, как будто отчасти виновен в ее смерти.
— Почему?
— Эти несчастные соревнование для меня очень важны. Я угостил ее коктейлем и пошел спать, как последний дурак. Может, если бы я с ней остался…
— Все равно накануне соревнований вы не смогли бы оставаться с ней очень долго, — сказал я. — Это случилось с девушками около трех часов ночи.
Дауд взглянул на вершину холма:
— Мне пора подниматься для второй попытки. Я могу чем-нибудь помочь?
— Вы можете слушать, — сказал я. — Можете прислушиваться к разговорам людей. Вы можете услышать смех человека, от которого у вас похолодеет кровь.
Дауд колебался.
— У меня такое ощущение, что все произошло из-за второй девушки, — сказал он. — А Джейн случайно оказалась свидетельницей того, что могло представлять опасность для преступника. Думаю, если бы полиция постаралась выяснить, что в этот вечер собиралась делать Марта, это сэкономило бы много времени.
— У вас есть какие-нибудь догадки?
И снова Дауд помедлил:
— Плохое это дело для тех, кто приезжает в такое место, как «Дарлбрук», обсуждать гостей. Я не знаю, что Макс сказал полиции, но он не тот парень, который ничего вокруг не замечает. У меня есть подозрение, что он может много чего рассказать об интрижках Марты Тауэрс. Возможно, он не желает вовлекать в разбирательство других людей, но сейчас ему не следует молчать. Этот парень может убить кого-нибудь еще — здесь или где-нибудь в другом месте.
— Что верно, то верно, — согласился я.
Я следил, как Дауд повернулся и направился к канатной дороге, которая поднимет его наверх, где в теплой хижине он станет готовиться к следующей попытке. Пожалуй, в том, что касается Макса, он прав. Макс только в общем охарактеризовал Марту Тауэрс, но не называл никаких имен. И он и Хедда высказывали серьезную озабоченность возможным влиянием этой громкой истории на их дело. Вряд ли они станут охотно делиться с полицией сведениями о своих богатых гостях, благодаря которым их отель стал таким процветающим. Это доказало бы клиентам, что они не могут вести себя абсолютно свободно в гостинице, хозяева которой не только многое замечают, но и не способны обеспечить конфиденциальность имеющейся информации. Что, в свою очередь, поставило бы под сомнение репутацию Лэндбергов.
Я начал оглядывать зрителей в поисках Питера. Его не было видно. Я пробирался через всю толпу в разных направлениях, но безуспешно. Казалось, его здесь не было.
Недалеко от площадки торможения горнолыжников была устроена стойка с кофе. Чувствуя, что основательно продрог, я направился к ней. Вокруг на снегу топтались люди с бумажными стаканчиками с кофе и хот-догами. Через некоторое время подошла моя очередь. Человек, подающий кофе, был Джек Кили, ночной сторож. Вручая мне стаканчик черного кофе, он тревожно посмотрел на меня.
— Есть какие-нибудь новости с холма? — спросил он.
— Ничего удобоваримого, — сказал я.
Он отвернулся, чтобы обслужить другого клиента, а я передвинулся в дальний конец стойки. Неожиданно я понял, что стою рядом с Лаурой Причард. Она зажала ладонями в перчатках бумажный стаканчик, как бокал с бренди. Свой городской костюм она успела переменить на широкие брюки, башмаки, серую каракулевую шубку и такую же шапку-кубанку. Напряженная и бледная, она смотрела на толпу, а темные очки скрывали ее глаза.
Я поставил свой стаканчик на стойку.
— Не желаете сигарету? — спросил я, предлагая ей свою пачку.
Она испуганно взглянула на меня.
— А, это вы, мистер Трэнтер, — сказала она. — Я… да, пожалуй, закурю.
Она отставила свой стаканчик и стянула перчатку. Я поднес ей зажигалку, когда она вытащила сигарету из пачки. Она сильно и жадно затянулась.
— Я должна извиниться перед вами, — сказала она.
— За что?
— За то, что я вышла в вашем присутствии, когда мистер Стайлс рассказывал отцу свою историю. Я… я просто не могла этого вынести.
— Да, слышать это, наверное, было тяжело, — сказал я. — Но кажется, вашему отцу это было необходимо.
— О да! Ему это было необходимо! — с горечью, сказала она.
Мне показалось, что я ее понял. Враждебность отца к ней была слишком заметна.
— Вы чувствуете, что Джейн его любимица, — сказал я.
— Была, — жестко поправила она.
Взгляд ее скрытых темными очками глаз был устремлен на вышку трамплина. Мы услышали отдаленный сигнал. Еще один горнолыжник начал свой разбег.
— Лично я был единственным ребенком у родителей, — сказал я. — Так что мне не знакома проблема соперничества между детьми. Хотя, конечно, мне хватало и других забот.
Она кинула на меня быстрый, почти испуганный взгляд. Я уловил в ней какое-то сходство с Джейн. Будь она в веселом настроении, это было бы еще заметнее.
— У Питера Стайлса есть и другие причины, помимо Джейн, желать, чтобы этот случай был раскрыт, не так ли? — спросила она.
— Тот парень, который убил его отца, сделал его инвалидом, — ответил я. — Но любой, кто знал Джейн, считает, что она стоит того, чтобы ее убийца был найден. Возможно, так же думают и те, кто знал Марту Тауэрс. Да и нужны ли личные причины, чтобы желать арестовать этого человека. — Я посмотрел на ее свежие губы, плотно сомкнутые. — Можно дать вам один совет?
— О чем?
— Не скрывайте так тщательно своих чувств. Дайте им выплеснуться. Все равно рано или поздно они сами вырвутся на волю.
Она бросила свою сигарету на снег и с силой придавила ее. Это уже было проявлением гнева.
— Вы могли бы и не кормить меня избитыми штампами, мистер Трэнтер, — сказала она.
— Извините, не хотел вас обидеть, — сказал я. — Но я нахожу, что некоторые штампы не лишены здравого смысла. И кстати, меня зовут Джим.
Она смотрела мимо меня на толпу у барьера, игнорируя мое последнее замечание.
— Разве можно здесь кого-нибудь найти? — спросила она. — Когда вы идете по улицам города, вы можете указать на богача или бедняка, на художника, актера и на тысячу других типов… Например, людей типа моего отца. Но здесь все они словно одеты в униформу — форму горнолыжников. И все выглядят одинаково. Вы ищете садиста, который убивает только ради удовольствия, которое он при этом испытывает. Тысячи молодых ребят моего поколения видят смысл жизни исключительно в наслаждениях. Разумеется, не обязательно они находят его в таких экстравагантных выходках, как ваш хохочущий приятель. Мистер Стайлс как-то написал очень интересную статью на эту тему — о презрении наших современников к закону и порядку, об отсутствии моральных норм, о бесцельности их жизни. Но как определить их здесь? Все они похожи друг на друга — у всех одинаковые костюмы, одинаково здоровый вид, холодный и жестокий, как снег или лед.
— Мы пытаемся найти преступника, прислушиваясь к смеху людей, — сказал я.
— А я думала найти его по клейму, которое должно было гореть у него на лбу.
— По какому клейму?
— Клейму преступника, — сказала Лаура.
— Мы найдем его, — заверил я.
— Не знаю, — сказала она и вдруг резко переменила тему. — Послушайте, я попробую помочь вам разобраться во всем. Вы не против, чтобы мы сели в мою машину? А то у меня совсем замерзли ноги.
Следуя за ней к ярко-желтому «кадиллаку» с откидным верхом, припаркованному на общей стоянке, я размышлял, что Лаура хотела сказать мне такого, что могло нам помочь. При этом почти бессознательно отметил, что только такая марка машины была под стать своему владельцу Джорджу Причарду — эффектная и самая дорогая. Мы забрались на переднее сиденье. Лаура включила мотор, и салон начал заполняться благодатным теплом. Она сидела, положив руки в перчатках на руль. Мотор урчал тихо и уютно, как котенок.
— Если вы были единственным ребенком, — сказала она, глядя прямо перед собой, — вы не поймете всю сложность отношений между сестрами: любовь и привязанность с одной стороны и соперничество, ревность и крайний антагонизм — с другой. Я любила Джейн, но мы были очень разными. Однако книга жизни Джейн Причард уже закрыта. Она умерла. Сейчас не время говорить о ее недостатках, как они мне представлялись. Более уместно вспомнить все то доброе и дорогое, что отличало ее, когда она была ребенком и потом, когда повзрослела. Отец все это помнит и очень страдает. Я тоже помню и чувствую это… здесь. — Она положила руку на желудок, как будто страдала физической болью. У нее вырвался долгий вздох. — Можно попросить еще одну сигарету?
Я вытащил пачку, и она прикурила сигарету от зажигалки на приборном щитке.
— Я обещала поделиться с вами кое-чем, что сможет помочь, — через некоторое время сказала она. — Но сначала вы должны понять, как мы жили — я и Джейн. Мы с ней не получили обычного воспитания. И наш отец… он не был обычным отцом. — Она откинулась назад, положив голову на спинку сиденья и прикрыв глаза. — Я постараюсь быть как можно более откровенной. Понимаете, жизнь отца и все вокруг него складывалось в полном соответствии с его желаниями — все, кроме его женитьбы. В школе он был известным атлетом, о котором там до сих пор вспоминают. Когда он появляется в любом из своих клубов, его немедленно окружают десятки друзей. В своем деле он король. Единственная осечка произошла там, где он меньше всего ее ожидал. Это касается его отношений с матерью. Мать нанесла ему такое тяжкое оскорбление, от которого он так никогда и не оправился. Она бросила его ради другого мужчины. До сих пор каждый раз, когда отец встречает друга или незнакомца, он думает, не смеется ли он над ним. Самое искреннее, самое глубокое чувство в его жизни — это ненависть, ненависть к матери.
— Что ж, она дала ему для этого основание, — заметил я. — И потом — она ведь бросила детей.
Затененные очками веки Лауры на мгновение плотно сомкнулись.
— История с матерью не очень касается всего этого, — сказала Лаура. — Не мне ее судить. Но позвольте мне кое-что пояснить, Джим. Она не просто так предпочла бросить нас с Джейн. К другому мужчине ее толкнула потребность получить то, чего не мог дать ей отец. Он следил за ней с помощью частных детективов, которые, как говорится, застигли ее на месте преступления. Ей ничего не оставалось, как покинуть нас. Отец не оставил ей выбора. К счастью для нее, Хью Себастиан оказался достойным человеком. Мать замужем за ним вот уже четырнадцать лет. Вероятно, их брак можно считать удачным.
— Вероятно?
— Так говорят, Джим. Я ни разу не видела ее с тех пор, как она оставила нас пятнадцать лет назад. — Ее розовые губы дрогнули, и она открыла глаза. В них отразилась боль. — Отец воспитывал нас не совсем так, как воспитывают большинство детей. Нас учили не только противостоять греху, но и ненавидеть мать, презирать само понятие материнской любви. Как только мы закончили обучение в школе, каждую из нас поселили в отдельных квартирах. Нам давали карманные деньги, но не столько, чтобы на них можно было прожить, не подрабатывая. Все твердили отцу, какой он мудрый, замечательный и тонкий воспитатель. Дочери Причарда должны были стать очень своеобразными и самостоятельными женщинами. — Горькая улыбка тронула ее губы. — И мы ими стали! Суть в том, что отец хотел только одного — чтобы мы не доставляли ему хлопот. Я не очень виню его за это. Ему только перевалило за сорок, а в наше время это еще не старость. Он имеет право на собственную жизнь и на свой дом, где не будет двух дочерей, заглядывающих ему через плечо. Но именно поэтому он и отослал нас прочь, а вовсе не потому, что он такой уж мудрый и предусмотрительный воспитатель.
Я ждал, когда она продолжит рассказ.
— Большинство детей взрослели на «Винни-Пухе», «Паутине Шарлотты» и «Алисе». Мы же были воспитаны на сказках, которые сочинял отец. Мужчины в них всегда представали в образе наших врагов, которые думают только о том, чтобы лишить нас нашего достатка. Мы не должны быть похожими на мать. Мы должны быть независимыми, чтобы никогда не выходить замуж только ради того, чтобы в браке найти защиту и поддержку. Мы не должны любить никаких мужчин, разумеется за исключением его самого. Все эти его постулаты по-разному воздействовали на меня и на Джейн. — Она чуть ли не с вызовом посмотрела на меня. — Я восстала. Как только я оказалась на свободе, у меня появились одна за другой несколько любовных связей. Я не держала их в тайне. Отец знал о них и ненавидел меня за это. Два или три раза я… я воображала, что влюблена. Но все это как-то быстро заканчивалось, потому что я боялась, что человек, в которого я влюбилась, окажется похожим на отца. Именно это имел в виду отец, когда там, в гостинице, сказал, что я не пойму точку зрения Джейн. Я — паршивая овца, позор семьи. По мнению отца, в тысячу раз было бы лучше, если бы это я лежала сейчас в морге в Манчестере. — Она погасила сигарету в пепельнице на приборном щитке. — Комментариев нет? — спросила она.
— Нет, — сказал я. — Ваша жизнь — это ваша жизнь.
— Спасибо, что удержались от нравоучений. — Она глубоко вздохнула. — Долго же я добираюсь до Джейн. Так вот, Джейн пошла другим путем. Она была очень жизнерадостной, очень живой, Джим. Она нравилась мужчинам, и сама увлекалась ими. Но она приняла решение, которое в наши дни и в нашем возрасте представляется крайне старомодным. Она собиралась дождаться своего избранника, когда бы он ни показался на горизонте. Она откровенно рассказывала мне об этом. Не так-то легко это было для нее. Время от времени она была готова сдаться. Но устояла. Я думаю, она была слишком романтична. Но ведь я — паршивая овца! Разве мне судить о ней? Одно меня действительно тревожило. Когда-нибудь у нее не хватит сил устоять, и она скажет себе, что наконец встретила своего избранника, а он может и не оказаться им. И я думаю, что именно это и произошло.