Петр Катериничев. Странник

   Все так хорошо, что человек желает сохранить это навсегда, и начинает размышлять, как это сделать, и напрягает мышление, логичное, суровое и абсолютно беспомощное в своей логике у мужчин, и слезливо-неустойчивое и абсолютно беспомощное в жалости к себе – у женщин... А воображение уже обрушивает на бедного человечка все возможные и невозможные горести и печали, все грядущие разочарования, все мыслимые потери... И он, словно загнанный зверек, ищет первопричину таких несчастий и – находит! Она – в ощущении счастья, которое невозможно удержать! И чтобы освободиться от страха потери, остается только разрушить это самое счастье... Укоризной, воспоминаниями прошлой свободы, мечтами о мире там, за стенами дома... И вот – дом уже превратился в жилище, и человек – снова одинок, уязвим, невесел, и жизнь его катится по опостылевшей колее убогою бричкой, и только сны о летящих всполохах упорхнувшего счастья оставляют надежду: пока жив, все повторится! Обязательно повторится! Выбери себе жизнь и – живи!
   Впрочем... Все эти мудрствования пусты и никчемны. Человек часто пропускает жизнь потому, что живет именно воспоминаниями о прошлом и надеждами на будущее, теперешнее свое существование полагая лишь прелюдией чего-то значительного, цельного... А жизнь проста и мудра: живи настоящим и получай удовольствие от того, что имеешь сейчас. И можешь при этом представлять себе прекрасное прошлое: никто в твоем прошлом у тебя ничего уже не отнимет, и блестящее будущее: оно не в твоей власти. Живи.
   Олег тряхнул головой. Стоило Даше уйти, и он снова занудственно поумнел.
   Если бы это напрягало лишь окружающих... Самого себя он изводит куда горше.
   Олег нагнулся с дивана и ткнул клавишу кассетника.
   Не видны в полутьме глаза, И нет места привычной лести. Что могу я тебе рассказать Полусонной, рассеянной песней?

 
Я то груб, то ласков, то смел,
То – податлив кошачьей шерстью,
То – растерянно-неумел,
То – пророчу ветреным вестником...
Я за грубостью прячу страх
И за лаской потерянность прячу.
Я боюсь в полутемных глазах
Прочитать, что ничто не значу. ^[11]
 

   Даша вернулась, закутанная в махровый халат Олега: он доходил ей до пят. В руке ее была большая кружка с кофе. Девушка уселась на диван, подобрав под себя ноги.
   – Держи. Это нам на двоих. И кофе у тебя больше нет.
   – Не важно. – Олег отхлебнул горячий напиток.
   – Ну как?
   – Мокрый.
   Даша рассмеялась, откинувшись, полы хадата распались, Олег перегнулся с дивана, поставил чашку на пол, одним движением сдернул халат с плеч девушки...
   – Ты просто... – прошептала Даша. – Да...
   И снова вихрь сорвал их и понес за собой... На этот раз он был резким и мощным, словно порыв шквального ветра, и сила его не убывала, и он несся сквозь остановившееся время, сметая с трав золото листьев, врываясь в бойницы крепостей и замков, разметывая пламя высоких ритуальных костров... Лишь короткие девичьи вскрики прерывали на мгновение этот безумный полет, и она открывала глаза, невидяще смотрела в темноту и – уносилась снова, захваченная безудержным ритмом шального шквала... Теперь словно вершины древнего Тибета проплывали где-то внизу, полускрытые тяжкими, напитанными ливнем тучами и освещаемые грозовыми разрядами, а двое летели все выше, пока яростная белая вспышка не затмила весь мир и они сверглись вниз вместе, орошаемые теплым муссон-ным ливнем...
   ...Даша подняла мокрое от слез лицо, провела пальцами по губам, посмотрела на Олега, обняла его, прильнула, хотела что-то сказать и не смогла. Прошептала только:
   – Я тебя люблю.
   Олег молчал почти минуту. И только потом Даша услышала:
   – И я тебя люблю. Хотя этого и не может быть.
   – Почему?
   – Слишком все похоже на сон.
   – Может быть, любовь – это и есть сон? Когда людям не нужно ни о чем говорить и ничего объяснять, когда они могут просто чувствовать друг друга так, словно они – единое?
   – Наверное.
   – Ты боишься?
   – Чего?
   – Что придется просыпаться?
   Олег промолчал. Даша вздохнула.
   – А я – боюсь. Как я этого боюсь! – Даша задумалась, взгляд застыл в одной точке, она махнула рукой:
   – К черту их всех! – наклонилась, подняла кружку с кофе, отхлебнула. – Совсем остыл. Теплый и горько-сладкий, как и мечталось.
   Будешь?
   – Обязательно.
   – Извини, Олег. Мне уже совсем-совсем пора.
   Он кивнул. Девушка соскочила с дивана, потянулась за халатом.
   – Подожди, не одевайся, – попросил он.
   – Я тебе нравлюсь?
   – Ты изумительна.
   – Ага. Только... Только не смотри на меня так.
   – Как?
   – Будто стараешься запомнить навсегда. Мы же не прощаемся, я не еду на целину, а ты – на север.
   – Откуда ты знаешь про целину?
   – Папа был. Да и песня: «Сиреневый туман над нами проплывает...» Я на секундочку под душ и сразу вернусь. Оставь мне капельку этого чудесного напитка, ладно? – Даша прыснула, наклонилась к нему, поцеловала. – И не грусти раньше грусти. Музыку послушай. – Она ткнула клавишу кассетника и исчезла в ванной.
   А дождь шумел и шумел за окном ровно и монотонно, и этот размеренный шум сливался с наполнившей комнату музыкой и стихами:

 
Простите и сожгите этот бред.
В моей усталой комнате вокзальной,
В холодной раме, искренне печальный
Мерцающий сиреневый букет.
Из тлеющих по памяти углей,
Из полночи, щемящей и тревожной,
Из запахов волос, ресниц и кожи
Соткал художник трепетность ветвей.
А за стеной – сырая ночь плывет,
Струится влага сквозь ладони листьев,
И яблони спешат, подставив кисти,
Прервать дождинок гаснущий полет.
Твое лицо – за облаком примет
Из той далекой, искренней разлуки -
Пурпурные плащи, рабы и слуги...
Простите и сожгите этот бред. ^[12]
 

   А дождь шумел и шумел за окнами длинно и монотонно, и Олегу казалось, что так было всегда и так всегда будет, что и море, и солнце не существуют уже нигде, кроме его усталого воображения, и что жизнь пройдет, не оставив по себе ничего, кроме запаха мокрых листьев, жасмина и первого, сладкого на вкус снега.

Глава 23

   – Ну почему ты так себя не любишь? – Даша, уже совершенно одетая, стояла рядом с диваном.
   – Не люблю?
   – Конечно. Стоило на минутку тебя оставить, и ты совсем грустный, словно покинутый выросшим ребенком оловянный солдатик. Оставленный охранять никому не нужный и не важный уже пост. Ты как папа: «Воля в кулак, вперед и с песней!»
   Кому нужны ваши подвиги? Тот мальчишка, что играл с тобой когда-то, давно вырос, он увлечен другой жизнью, а ты все стоишь на посту. Ведь это не важно уже. Очнись, Олег.
   – Это не важно для бывшего ребенка. Но когда он был мал, и для него, и для его солдатика игра была самой настоящей войной.
   – Ты сказал, что никогда не учился драться... А чему учился? Воевать?
   – Ерунда. Каждый нормальный мужчина по жизни или воин, или тряпка.
   – Знаешь, я где-то читала... «Игры, в которые играют люди» Эрика Берна.
   Есть такая игра: «Старые солдаты не умирают». Человек живет так, словно виноват перед теми, кто погиб. И тоскует по юности, думая, что тоскует по войне. Ты ведь тоскуешь?
   – Порой.
   – По войне?
   – Нет, по любви.
   – Глупый, ну какой же ты глупый! Нельзя жить прошлым, это нечестно ни перед жизнью, ни перед любовью! Я даже не успела еще уйти! Ты видишь? Я – здесь! Живая! -'Даша нахмурилась. – Глупо, конечно, но я уже ревную тебя ко всем прежним и негодую на них за то, что они посмели уйти и оставить тебя таким грустным. Совершенно глупо. – Даша присела на диван, обхватила его лицо ладонями. – Скажи, все сильные мужчины такие... беспомощные в этой жизни?
   – Все. Сила – лишь оборотная сторона слабости.
   – Значит, и мой отец тоже. А я веду себя порой как... Вот только он все знает наперед, рассчитывает, а ты... Ты научился не планировать будущее.
   – Скорее – не загадывать.
   – И не вспоминать прошлое?
   – А вот этому научиться невозможно.
   – Странный ты. Вы, мужчины, вообще все странные. Думаете постоянно о чем-то, и для вас размышления становятся способом жить. А жизнь – проще и мудрее. Чувства в ней куда важнее мыслей. Может, я и вздор говорю... Ведь мысли – это бывшие чувства, чаще всего несостоявшиеся. Вот вы и мучите себя ими, и несчастливы. Не несчастны, нет, просто несчастливы... А еще... Ты похож на Маленького принца, оставленного по чьей-то высокой воле на этой земле.
   Даша замолчала, глядя в одну точку, переживая что-то важное для нее. Потом вздохнула, улыбнулась:
   – Что-то я разумничалась, – подняла с пола бутылку. – Я выпью, на посошок?
   Мне пора идти. – Даша приложилась к бутылке, сделала несколько глотков. – Замечательное вино. Его делали люди, которые любят и жизнь, и солнце. Ну что ты опять смотришь грустным сенбернаром? Я приду завтра.
   – Даша...
   – И не говори ничего. Очень многие любят только себя, поэтому их никто не любит. А ты – словно нездешний. Ты любишь весь мир, какой бы он ни был, и с тобой мне кажется, что и я владею им, этим миром. Мне очень хорошо с тобой. – Даша улыбнулась мягко. – Я пойду? До завтра?
   Олег улыбнулся, спросил:
   – Кто ты, принцесса?
   Даша помрачнела, вздохнула:
   – Тебе обязательно хочется это знать?
   – Я боюсь потерять тебя.
   – Так не бывает.
   – Бывает.
   – Не бывает! И не спорь! И прекрати нагонять мрак и жуть, а то мне уже самой стало страшновато. Я только выгляжу бесшабашной, а на самом деле... И еще – терпеть не могу прощаний. – Даша наклонилась, чмокнула Олега в щеку.
   Отстранилась, пристально поглядела на Олега, посерьезнела, сказала тихо:
   – И теперь – боюсь я.
   – Кого?
   – Не «кого», а «чего».
   – Тогда его?
   – Ты узнаешь, кто я, и все закончится. И еще, я очень боюсь почувствовать твой... страх. Перед моим отцом.
   – В детстве я боялся Бармалея, да и то не особенно. Потом – змей. Ну а сейчас... Я мало чего боюсь. И мало кого опасаюсь.
   – Нет, ты точно странный. Как странник в этой жизни.
   – Сугубое воспитание, трудное детство, скользкие подоконники.
   – Не балаболь, Данилов. Я серьезно.
   – Ну а если серьезно... Кризис среднего возраста. В такой момент и у добропорядочных людей странностей хоть отбавляй, а уж у таких, как я...
   – "Кризис среднего возраста" – это по науке. А перевести на детский?
   – Сил невпроворот, а приложить некуда.
   – Почему?
   – Страх.
   – Чего?
   – Пропустить жизнь. Снова, как в ранней юности, попрешь бронированным монстром по тропочке, а она в болото приведет. А времени возвратиться и начать все сначала уже нет. Как выразился некогда мой гениальный сосед: «Жизнь прошуршала по паркету чужой чернобуркой». И риторический вопрос «что делать» уже ничего не спасает.
   – Осуши болото и шагай дальше!
   – Золотые слова. Вот только мешает другой вопрос: «Зачем?»
   – Это серьезно.
   – Еще как.
   – Данилов, наверное, ты никогда не был по-настоящему счастлив. Так, чтобы даже не думать о том, почему ты счастлив и заслужил ли это счастье. А пусть-ка твой кризис пока перетопчется, а там – видно будет. Договорились?
   – Ага.
   – Мой папа...
   – Твоего папу я скоро начну называть исключительно с заглавной буквы.
   – Многие так и называют, – с вызовом ответила Даша. Добавила мягче:
   – Ревнуешь? Это приятно. Хотя – зря. И ирония твоя сейчас – злая.
   – Извини.
   Дашино лицо сделалось замкнутым.
   – А, ладно. Скажу. Только ты потом не мельтеши глазами, не канючь и не бормочи: «обознатушки-перепрятушки».
   – Были прецеденты?
   – Были. Если... Ну, если тебе что-то не покажется... -Дашино лицо помрачнело, словно закрылось тяжкой предгрозовой тучей. – Скажи сразу, и я уйду. Без прощаний. Хотя мне будет и жалко. Что ты не тот.
   – Так кто у нас папа? Вячеслав Иваньков? Джордж Буш? Саддам Хусейн?
   – Я – Дарья Александровна Головина.
   – Торжественно. А я – Олег Владимирович Данилов. Приятно познакомиться.
   Осталось только подружиться.
   – Ты что, не понял?
   – А-а, извини. Красивое имя. Главное – редкое. Это комплимент.
   – Не притворяйся, ты не настолько нездешний, чтобы не знать, кто такой Головин.
   – Ему повезло. У него красивая и умная дочь. Даша совершенно растерялась:
   – Ты что, правда не знаешь?
   – Ну как же! Александр Петрович Головин, сэр, пэр и эсквайр. Владелец заводов, газет, пароходов, фракции в парламенте, телеканала, куска газовой трубы длиною в пол-Бельгии, нефтеперерабатывающего завода, крупнейшего в Европе комбината «Азотхим», какого-то там пароходства, какой-то там авиакомпании и прочая, прочая, прочая... Ничего не пропустил?
   – Даже преувеличил.
   – Так что, предлагаешь теперь обращаться к тебе Ваше Высочество, Дарья Александровна Головина?
   – Нет. – Даша сияла улыбкой.
   – Вот и славно. Телефончик оставишь?
   – Я запишу. – Даша вынула из сумочки ручку и написала на отрывном листочке из блокнота несколько цифр. – И, если ты не против, я папе про тебя расскажу.
   Только не подумай, что навязываюсь, просто...
   – ...ради приличия. Иначе узнает сам, другими путями, а это не вполне этично, так?
   – Ну и это тоже... Я вас еще познакомлю! Обязательно.
   – Это его мальчики тебя вчера в парке в лимузин подобрали?
   – Они. Я от них сбежала тем утром.
   – Свободы захотелось?
   – Скорее – жизни.
   – Чуть не хлебнула. Большим таким половником. Даша вздохнула:
   – Ну дура была!
   – Извини.
   – Это ты извини. Папа в отъезде был, а когда вернулся крепко их распек, вот они и вызверились. Я им устроила в машине! Тебе очень больно было?
   – Да никак.
   – Не ври. Бровь напухла, и шрам будет. – Даша улыбнулась. – Он тебя еще больше украсит.
   – Погоди, Даша... Значит, у меня под хибарой дежурит сейчас та бронированная арба на колесах? А во главе – «начальник тыла» с голосом поломанного механического рояля?
   – А вот и нет! – Даша сияла. – Я от них снова сбежала! В университете, через окно!
   – Да? – саркастически хмыкнул Данилов. – Мне трудно представить, чтобы Головин свою службу безопасности по каратешным залам набирал.
   – В смысле?
   – Скорее всего, тебя пасут, но втемную.
   – Да нет же, Олег! Чтобы оборонить девушку от злых хулиганов, достаточно одного-двоих крепких ребят. От них-то я и сбежала.
   – И сюда прикандыбала пешком?
   – Что-то ты больно саркастичен. Я что, пешком прийти не могу?
   – Можешь. С такими-то ногами!
   – Вот. Но я пришла не пешком. Машину у сокурсницы одолжила.
   – Ты за рулем?
   – Ага.
   – Ну-у-у... Зачем тогда вино принимала?
   – Я же чуть-чуть. Это во-первых. И машину я вожу с одиннадцати лет, это во-вторых. И сейчас делаю это так, что ни одному каскадеру не снилось!
   – Вот «как каскадеру» по мирным улицам гонять как раз и не следует.
   – Я фигурально. Нет, я правда классно вожу!
   – Верю.
   – И в-пятых, ни один гаишник ту бибику, на какой я прикатила, не стопорнет.
   – Номера уважаемые?
   – Даже лучше: дипломато.
   – Круто ездить не запретишь. А все же...
   – Приятно.
   – Что именно?
   – Что ты обо мне беспокоишься. Ты ведь беспокоишься обо мне, Данилов?
   – Да.
   – Даже не представляешь, до чего это здорово! Все. Пошла. Мне не хочется выглядеть уж совсем легкомысленной.
   – Я тебя провожу.
   – До дверей авто? Это несовременно. Да и не люблю я глупых прощаний. Лучше я тебя здесь поцелую. Мне нравится твоя хибара. И твоя кошка. Даже если она не твоя. И ты сам. Даже грустный. – Даша обвила его шею руками, прильнула, отстранилась. – Я свинюшка. Потому что ты выглядишь очень усталым. И все равно скажу: мне никогда не было так хорошо.
   Даша сделала рукой «оревуар» и скрылась за дверью. Олег подошел к окну.
   Автомобиль, красный «эскорт», мигнул приветственно фарами и сорвался с места.
   За серым вечерним маревом дождя он показался Олегу миражом из чужой, нездешней жизни... И еще – неосознанная, невнятная тревога защемила душу тоской...
   Автомобиль уже скрылся в арке, когда послышался резкий скрип тормозов и сразу следом – вечернюю тишину разорвал скрежещущий металлический звук.
   Ни о чем не думая, Олег рванулся из дому, выскочил во двор и побежал вослед скрывшейся машине. «Эскорт», притертый вплотную к выщербленной стене арки, стоял с сиротливо распахнутой водительской дверцей. Даши не было.
   Олег проскочил арку: по пустынной улице на огромной скорости удалялся автомобиль. Олег успел заметить задние габаритки, автомобиль свернул и скрылся из виду.
   Данилов потерянно застыл под моросящим теплым дождем, ночь была уютной, наполненной запахами жасмина и свежей травы, и только под звучащую где-то мелодию будущая осень танцевала свой мягкий, нескончаемый вальс.
   Неприметный человечек, наблюдавший за происшедшим с верхнего этажа стоявшей в глубине двора шестнадцатиэтажки, набрал номер, поднес сотовый к губам, дождался, когда на том конце сняли трубку, и проговорил внятно:
   – Кошечка в капкане.
   – Реакция журналиста?
   – Скоро выясним.
   – Патрона известили?
   – Еще нет. Но известим.
   – И поэмоциональнее. А то строит из себя стоика с оловянными глазами.
   Известите так, чтобы отреагировал бурно.
   – Отреагирует. Когда своя жизнь на кону, люди пьянеют.
   – От чужой крови тоже. Человечек нажал отбой и посмотрел вниз.
   Олег потерянно стоял посреди пустого двора, осыпаемый переливающимися в фонарном свете дождевыми каплями, и казался повзрослевшим Маленьким принцем, чьей-то всесильною волей оставленным жить на этой земле.

Глава 24

   Олег стоял оглушенный, словно все бессонные ночи разом окутали его сырым темным мороком, словно все ночи будущие показались слепыми от беспросветной тьмы... Он замер, растерянно и бестолково глядя на отливающий мокрый асфальт, и только одинокая стихотворная строчка крутилась в голове грустным напоминанием об иллюзиях жизни: «Любви, надежды, тихой славы не долго тешил нас обман...» Он тряхнул головой, дождевые капли разлетелись во все стороны.
   Мир сделался простым и понятным: вот он стоит в ночном дворе, окруженный потухшими чужими окнами, и то, что вдруг сделалось самым осмысленным и дорогим в его жизни, пытаются уничтожить! Может быть, в чертежах мертвых схем и просчитанных категорий это и казалось кому-то возможным, но не в его мире!
   Отчаяние – удел слабых. Любовь нельзя потерять, пока существует доблесть!
   Капли скатывались по лицу, он ловил их губами и всем своим существом ощущал эту ночь, напоенную ароматами мокрой травы, дождя, жасмина. А когда занавеска на втором этаже одного из домов колыхнулась едва заметно, он почувствовал и это – тревожно, остро.
   За тюлевой занавеской угадывался напряженный силуэт. Ни о чем не думая, Данилов быстро вошел в подъезд, махом взлетел на этаж, сориентировался: одна из дверей приоткрылась, из нее тенью выскользнул неказистый, средних лет, мужчина.
   На Олега он глянул как на привидение, правая рука метнулась за отворот пиджака... Удар был сокрушителен: неказистый кувыркнулся назад, в прихожую, Олег заскочил следом и прикрыл за собой дверь. В полутьме он почувствовал еще чье-то присутствие, нырнул под летящую на него руку, коротко и жестко пробил в корпус, резко оттолкнул от себя разом ставшее вялым и громоздким тело. Крупный мужчина распластался спиной по стене и сполз вниз, сметая за собой вешалку с каким-то тряпьем. Данилов успел добавить здоровяку в подбородок, и тот бесчувственно застыл на полу.
   Данилов рывком подхватил под мышки оглушенного и ошарашенного худощавого, втащил в комнату. Из-за отворота пиджака вынул полимерный «смит-и-вессон», присвистнул удивленно, завел пленнику руки за спину, стянул выдернутым из брюк ремнем, усадил на стул. Огляделся: напротив окна стояли на штативах фотоаппарат и видеокамера, оснащенные приборами ночной съемки.
   Повернулся к пленнику, резко, наотмашь хлестнул по лицу, приводя в чувство:
   – Подъем! Говорить! Быстро! Внятно! Кто такие?!
   Пленник набычился, процедил сквозь кровящиеся губы:
   – Ты ответишь!
   Олег побледнел от гнева:
   – Да ну?
   Движения его были неуловимо быстрыми: ладонью правой руки он зажал пленнику рот, а пальцами левой надавил на точку у шеи. Глаза у того побелели от боли, но когда Олег убрал руку, он не закричал: лишь силился вдохнуть.
   – Ты все понял?
   Худосочный кивнул беззвучно, словно взнузданный коник.
   – Как тебя зовут?
   Мужчина прохрипел что-то невнятное, Олег сделал вид, что хочет повторить болевой, тот энергично замотал головой, выдавил с сипением:
   – Сергей Корнилов.
   – У меня совсем нет времени, Сергей Корнилов. Поэтому отвечать внятно.
   Дашу похитили?
   – К-какую Д-дашу? Девчонку?
   – Да.
   – Скорее всего.
   – Вы следили за ней?
   – Н-нет. За тобой.
   – Зачем?
   – Велели.
   – Кто?
   Корнилов закрыл глаза, страх перед грядущей болью обметал лоб обильной холодной испариной, но пленник смолчал.
   – Кто?! – повторил вопрос Олег, заглянув Корнилову в глаза.
   Тот взгляда не выдержал, замельтешил, задергался, проговорил:
   – Ты меня убьешь?
   – Нет.
   – Все равно, – прошептал он обреченно. – Тогда убьет... Гриф.
   – И его ты боишься больше, чем меня? – Данилов смотрел на пленника, скривив губы в улыбке, но зрачки плавали в радужке глаз, словно кусочки замерзшей ртути.
   – Нет, – прошептал пленный.
   – Это правильно. Ты скажешь все, и у тебя появится шанс. Уйти, сбежать, скрыться от мести вашего мрачного орла-трупоеда. Но если соврешь, то шанса не останется вовсе. И игра у нас пойдет, как в жизни: второго шанса не дано никому и ни на что. Ты понял?
   – Да.
   – Я тебе не угрожаю. Просто вношу ясность.
   Корнилов понуро кивнул.
   – Кто такой Гриф?
   – Он главный.
   – Это его оперативный псевдоним?
   – Нет. Фамилия.
   – Полное имя?
   – Сергей Оттович.
   – Кто он?
   – Говорю же, главный.
   – Что он возглавляет?
   – Я... я правда не знаю.
   – Где числишься ты?
   – Агентство безопасности «Контекст».
   – Кто отдал непосредственный приказ похитить девушку?
   – Я не знаю.
   – Что за люди ее похитили?
   – Да не знаю я!
   – Кто отдал приказ следить за мной?
   – Вагин. Сан Саныч. Его еще между своими называют Серый Йорик.
   – А ты им не свой?
   Корнилов пожал плечами:
   – Вагин руководит «Контекстом». А я просто... работник.
   – "Работники ножа и топора, романтики с большой дороги..." – негромко напел Данилов, о чем-то размышляя. – Ты романтик, герр Корнилофф?
   – Нет, наверное. Скорее практик.
   – Это Вагин сообщил, что приказ установить за мной наблюдение исходит от Грифа?
   – Да.
   – Зачем?
   – Не знаю.
   – А подумать?
   – Гриф фигура у нас... вроде как легендарная. Наверное, чтобы мы отнеслись... ну... поответственнее, что ли. Ну и...
   – Договаривай.
   – И не боялись никого. Гриф этот – бывшая шишка сначала в КГБ, потом – в Службе безопасности. Крупная. Сейчас в отставке. Но Вагин намекал, что отставка его мнимая, а на самом деле Гриф – доверенное лицо... – Корнилов показал глазами на потолок.
   – Господа Бога?
   – Выше. И конкретнее.
   – Ой-ой-ешеньки-е-ей! Как круто, а? От такой крутизны даже мутит с непривычки и без навыка. А ты, лишенец, взял и выболтал все первому встречному.
   С чего бы это?
   – Вы спрашиваете?
   – Размышляю. Правильно: потому что жить хочешь. Как версия, сгодится?
   – Я...
   – Ты будешь жить. Если не передумаешь. Мужчина шмыгнул носом, стараясь подобрать тихонечко бегущую из носа струйку крови.
   – Вижу, согласен. А что нос чуточку потек, так это не беда. Это чтоб ты службу соглядатая медом не считал.
   – Дети у меня.
   – Понимаю. А также жена, теща, тесть, борщ, кошка...
   – Нет.
   – Что – нет?
   – Кошки нет.
   – Заведи. Красивое животное. Да и что за дом без кошки? Бестолочь, да и только. Когда выставили наблюдение?
   – Вчера вечером.
   – Оперативно. Хату «ушами» перекрыли?
   – А как? Ты же... Вы же из дому – никуда. Только утром. Мы не успели.
   – И много надыбали?
   – Что?
   – Нарыли богато? О чем начальству доложились?
   – Да ни о чем. Только о девчонке, что к вам приходила. Ну и посыльному фотографии передали.
   – Мои?
   – Девчонки той.
   – И – что?
   – Приказ поступил: уши нараспашку, глаза навскидку, но сидеть – тише воды. А мы... запалились, – вздохнул Корнилов, печально глядя на Олега. Словно оправдываясь, добавил:
   – Я дернулся, хотелось хоть одним глазком на объектив тех, кто девчонку выдернул, взять. Тут вы нас и «срисовали».
   – Так это не ваши?
   – Вроде нет. У нас я таких не видел. А так – мало ли.
   – Одеты как? Выглядят?
   – Да как все: куртки, джинсы. Стрижки короткие, но не очень.
   – Сто из ста.
   – Угу.
   – А на «объектив взять» – получилось?
   – Нет.
   – Почему?
   – Так в арке ее ждали, девчонку. Очень складно у них все вышло.
   – Четыре сбоку – ваших нет.
   – Чего?
   – Присказка такая. А сказка... Сказка впереди. А хочешь, лишенец, я тебе омрачу радость будущей встречи с семьей и мирного сосуществования с собакой, кошкой и тещей?
   – Вы же обещали...
   – ...оставить в живых. Без вопросов. Но подпортить праздник жизни ожиданием смерти – это, дорогой товарищ Корнилов, я тебе нарисую. Чтобы ты холодным потом обливался даже в горячей ванне!
   – Виноват...
   – Угу. Как поет муж бабушки, но не дедушка: «Виноват я, виноват, без суда и следствия...» Знаешь, как барышню звали?
   – Какую?
   – Ту, что умыкнули у тебя из-под объектива! Ту, на кого ты наводку кому-то дал! Сказать?!
   – Да нам оно ни к чему. Наше дело...