Страница:
Может, она плачет и не о том, а о жизни... Жаль только, что этой совсем юной девчонке совсем некому выплакаться. Разве что дереву.
– Ну все, девочка, все. Все пройдет, все будет хорошо. – Олег сам не заметил, как оказался рядом. Он стоял и гладил Дашу по мокрым волосам.
Неожиданно она обернулась к нему, обняла и – заплакала пуще, уткнувшись в плечо, а он вдыхал аромат ее мокрых волос и ни о чем не думал.
Постепенно рыдания стихли, Даша лишь передыхала впол-вздоха. Сказала тихо:
– Ты извини. Не подумай, что я тебе навязываюсь. Просто мне не с кем поговорить. Вообще. Была подруга, но она... А отец... Нет,не хочу тебя загружать. Прости. Тебя как зовут?
– Олег.
– Меня Даша.
– Ты уже говорила.
– Я забыла. Ой, я и сумочку забыла.
– Там деньги?
– Мелочь. Там зеркальце. И косметичка. Я страшная сейчас, да?
– Нет.
– Да ладно, не ври. Когда я плачу, у меня нос краснеет. Самый кончик. И я похожа на клоуна.
– Ты похожа на заплаканную девчонку. Только и всего.
– Только и всего, – скорбно вздохнула Даша.
– Еще ты красивая.
– Правда?
– Да.
– Спасибо тебе.
– Не за что.
– Есть за что. Ты добрый. – Даша задумалась на секунду, добавила:
– И не слуга.
– Дались тебе эти слуги.
– Просто никто вокруг не говорит правды. Или врут, или льстят... И не потому, что я такая. Из-за отца. А он... Ему до себя. И до своих дел. Всем не до меня.
– Не переживай. Образуется все.
– Ты еще скажи, «со временем».
– Нет. Не скажу. Со временем многое имеет тенденцию развиваться от плохого к худшему.
– Почему? – Даша смотрела на Олега, ее взгляд показался ему совершенно детским от беззащитности.
– Потому что одни люди – взрослеют, другие – стареют.
– Я знаю очень много молодых стариков. Они так и не были взрослыми. Просто из дурашливого детства попали сразу в мир, где вокруг одни цифры. Из денег. Но они даже на людей мало похожи. На доллары они похожи, вот что. Такие же серо-зеленые. И скучные. А по сути своей – те же слуги. И от них не услышать правды.
– О чем?
– О жизни.
– Кому нужна правда о жизни?
– А что же нужно?
– Иллюзия.
– Мир иллюзорен?
– Да. А жизнь... Жизнь проста: море, трава, солнце. Только и всего.
– Только и всего... – как эхо, повторила девушка. – Ты забыл о любви.
Олег кивнул, произнес тихо:
– Да. Я забыл о любви.
Даша взглянула на него быстро, покраснела:
– Извини. Я, наверное, что-то не то сказала.
– Ты сказала именно то. И прекрати бесконечно извиняться.
– Это я от смущения.
– Да?
– Просто... Таких, как ты, я еще не встречала. Ты кажешься... свободным.
Не в смысле, а... Ты понял?
– Да. Я понял. Вот только...
– Что «только»?
– Очень неприкаянная у меня вышла свобода.
– Такая бывает?
– Выходит, бывает.
Даша задумалась, собрав лоб морщинками:
– Вот странно... Я разговариваю с тобою так, словно давно тебя знаю. Очень давно. И, по-моему, ты тоже.
– Ничего странного. Это как в поезде.
– В поезде?
– Да. Мы попутчики. Сейчас доедем до назначенной станции и разбежимся.
Каждый по своим делам.
– Я так не хочу. Это не правильно.
– Так как раз и бывает. Когда люди не в отношениях, им нечего делить. И попутчики стараются понравиться друг другу вовсе не из корысти, а просто из совершенно людского, неистребимого желания нравиться. Поэтому в пути все хорошо. А вот продолжение дорожного знакомства... Не знаю.
– Ты боишься разочарований?
– Уже не очень. Хотя... Боюсь. Вот только... У неприкаянной свободы есть одно преимущество: в ней не бывает разочарований.
– И очарований тоже?
Олег помолчал, произнес тихо:
– И очарований тоже.
– А вот это – действительно жаль.
Глава 8
Глава 9
– Ну все, девочка, все. Все пройдет, все будет хорошо. – Олег сам не заметил, как оказался рядом. Он стоял и гладил Дашу по мокрым волосам.
Неожиданно она обернулась к нему, обняла и – заплакала пуще, уткнувшись в плечо, а он вдыхал аромат ее мокрых волос и ни о чем не думал.
Постепенно рыдания стихли, Даша лишь передыхала впол-вздоха. Сказала тихо:
– Ты извини. Не подумай, что я тебе навязываюсь. Просто мне не с кем поговорить. Вообще. Была подруга, но она... А отец... Нет,не хочу тебя загружать. Прости. Тебя как зовут?
– Олег.
– Меня Даша.
– Ты уже говорила.
– Я забыла. Ой, я и сумочку забыла.
– Там деньги?
– Мелочь. Там зеркальце. И косметичка. Я страшная сейчас, да?
– Нет.
– Да ладно, не ври. Когда я плачу, у меня нос краснеет. Самый кончик. И я похожа на клоуна.
– Ты похожа на заплаканную девчонку. Только и всего.
– Только и всего, – скорбно вздохнула Даша.
– Еще ты красивая.
– Правда?
– Да.
– Спасибо тебе.
– Не за что.
– Есть за что. Ты добрый. – Даша задумалась на секунду, добавила:
– И не слуга.
– Дались тебе эти слуги.
– Просто никто вокруг не говорит правды. Или врут, или льстят... И не потому, что я такая. Из-за отца. А он... Ему до себя. И до своих дел. Всем не до меня.
– Не переживай. Образуется все.
– Ты еще скажи, «со временем».
– Нет. Не скажу. Со временем многое имеет тенденцию развиваться от плохого к худшему.
– Почему? – Даша смотрела на Олега, ее взгляд показался ему совершенно детским от беззащитности.
– Потому что одни люди – взрослеют, другие – стареют.
– Я знаю очень много молодых стариков. Они так и не были взрослыми. Просто из дурашливого детства попали сразу в мир, где вокруг одни цифры. Из денег. Но они даже на людей мало похожи. На доллары они похожи, вот что. Такие же серо-зеленые. И скучные. А по сути своей – те же слуги. И от них не услышать правды.
– О чем?
– О жизни.
– Кому нужна правда о жизни?
– А что же нужно?
– Иллюзия.
– Мир иллюзорен?
– Да. А жизнь... Жизнь проста: море, трава, солнце. Только и всего.
– Только и всего... – как эхо, повторила девушка. – Ты забыл о любви.
Олег кивнул, произнес тихо:
– Да. Я забыл о любви.
Даша взглянула на него быстро, покраснела:
– Извини. Я, наверное, что-то не то сказала.
– Ты сказала именно то. И прекрати бесконечно извиняться.
– Это я от смущения.
– Да?
– Просто... Таких, как ты, я еще не встречала. Ты кажешься... свободным.
Не в смысле, а... Ты понял?
– Да. Я понял. Вот только...
– Что «только»?
– Очень неприкаянная у меня вышла свобода.
– Такая бывает?
– Выходит, бывает.
Даша задумалась, собрав лоб морщинками:
– Вот странно... Я разговариваю с тобою так, словно давно тебя знаю. Очень давно. И, по-моему, ты тоже.
– Ничего странного. Это как в поезде.
– В поезде?
– Да. Мы попутчики. Сейчас доедем до назначенной станции и разбежимся.
Каждый по своим делам.
– Я так не хочу. Это не правильно.
– Так как раз и бывает. Когда люди не в отношениях, им нечего делить. И попутчики стараются понравиться друг другу вовсе не из корысти, а просто из совершенно людского, неистребимого желания нравиться. Поэтому в пути все хорошо. А вот продолжение дорожного знакомства... Не знаю.
– Ты боишься разочарований?
– Уже не очень. Хотя... Боюсь. Вот только... У неприкаянной свободы есть одно преимущество: в ней не бывает разочарований.
– И очарований тоже?
Олег помолчал, произнес тихо:
– И очарований тоже.
– А вот это – действительно жаль.
Глава 8
Даша вздохнула, потом спросила сама себя удивленно:
– Я хочу тебе понравиться? – подумала, ответила сама себе:
– Да, хочу, – вздохнула. – Я вообще хочу кому-нибудь нравиться. Но что-то у меня это не очень выходит. Наверное, я не умею быть ласковой.
– Почему?
– Не научилась. А вообще – меня считают высокомерной.
– Это так?
– Наверное, да. Когда растешь принцессой...
– Принцессой?
– Почти. – Девушка смутилась, в глазах ее мелькнуло что-то вроде страха. – Я очень пить хочу.
– Скоро пойдет цивилизация.
– И наш поезд остановится?
– Да.
Девушка некоторое время смотрела прямо перед собой застывшим взглядом, потом сказала:
– Ты удивишься, но я никогда не ездила в поездах.
Некоторое время они топали молча. Подлесок кончился, пошли места обитаемые, протока стала широкой, а дальше на грязном песке навалом потели людские тела на хлипких разномастных подстилках.
– Это похоже на свалку, – поморщилась Даша. – Тут так грязно... А они чупахаются в этой грязи и, похоже, рады.
– У людей вообще радостей немного.
Даша бросила на Олега быстрый взгляд, ответила:
– Но это не значит, что нужно вываляться в канаве. Можно поехать за город.
– Если есть на чем.
– Да ладно тебе... строишь моралиста, а сам... Разложил этих дебилов, как засольщик воблу. Одному даже руку сломал.
– Может, оно к лучшему? Профессию поменяет.
– Из бандитов в налетчики? Знаешь, я передачу видела: там подраненные охотниками тигры становятся людоедами как раз потому, что крупная и сильная добыча им стала уже не по зубам. А из этого Сазона ни работяги, ни путного торговца точно не выйдет. Значит – будет малолеток грабить. Или наркотики у школ продавать.
– Какая разумная девочка... «Подраненный тигр». Это не тигр, это шакал. По жизни. И раненый он или целый – разница для падали небольшая. А что, было лучше его убить?
Даша замкнулась, насупилась.
– Так кто из нас морализирует?
– Олег, не придирайся к словам!
– А ты не умничай.
– Я просто еще пьяная.
– Угу. Очень выгодно. Если что-то натворила – «я еще маленькая». Или – «когда я пьяная, я такая дурочка!».
– Ты злой.
– Скорее нетерпимый.
– Может быть, это еще хуже?
– Не хуже, но тоже не сахар.
– Для окружающих?
– И для себя тоже.
Даша помолчала, снова наморщила лоб:
– Странный ты.
– Я по жизни странник.
– Хм... Ты знаешь, аналог слова «странник» по-английски будет «stranger», – размышляя про себя, произнесла девушка. – «Чужой». Может, оттого ты такой?
– Чужой?
– Да. Всем этим потеющим индивидам. Иначе зачем бы тебя занесло загорать так далеко.
– Просто я отвык общаться.
– Просто ты отвык любить. В этом все дело. – Даша вздохнула. – Как и я.
– Вода.
– Что?
Олег остановился у переносного тента, под которым примостилась толстая тетка; у ног ее громоздилось несколько ящиков с бутылками.
– Ты какую предпочитаешь?
– Любую. Лишь бы холодная.
Истомленная скукой продавщица вынула из ящика пластиковую бутылку с минеральной, Олег свернул пробку, подал девушке:
– Не захлебнись.
Даша заглотала, торопясь, проливая пенящуюся газировку на платье.
– Теплая. Но все равно хорошо. Какой гадостью они меня напоили?
– Той, что ты пила.
Девушка погрустнела:
– Все могло бы закончиться скверно. Спасибо тебе. Слушай, Олег, а ты что, тренер какой-нибудь?
– Я похож на тренера?
– Совсем не похож. – Даша даже мотнула головой. – Тогда где ты научился так драться?
– Я никогда не учился драться.
– Ладно, ври... Не хочешь говорить?
Олег пожал плечами.
– А чем ты занимаешься? Вообще?
– Я журналист.
– Журналист? Снова врешь?
– Почему?
– Журналисты крикливые и наглые. Или, наоборот, важные и самовлюбленные. А ты – грустный.
– Грустный?
– Ну да. Словно... Словно ты потерял то, что никогда уже вернуть нельзя, а забыть ты не можешь. Да и не хочешь.
– Погоди, Дарья. Не гони. Лучше ты мне объясни.
– Что?
Олег заметил, как девушка словно собралась внутренне, но все-таки спросил:
– Как ты попала в машину к этим дебилам?
– Ну... Сначала они мне вовсе не показались такими уж плохими. Просто отвязные ребята, прикольные. Правда, я чуть-чуть выпила...
– Наркотики?
– Да что я, совсем дура, что ли?
– Ты не дура. У тебя правильная речь, ты быстро думаешь, у тебя хорошее ассоциативное мышление, ты знаешь английский язык, на тебе кроссовки за двести баксов, которые ты таскаешь не на выход, а просто так, привычно, и платье долларов за восемьсот, из хорошего бутика, эдакий летний сарафанчик... – Олег заметил, что девушка даже покраснела под загаром. – Продолжить? У тебя в начале не самого жаркого в этом году лета стойкий оливковый загар, назовем его «нездешний», и притом ты никогда не ездила в поездах.
– Что ты привязался?!
– Только один вопрос: как ты оказалась в компании таких дурных и диких уродов, а? На «романтику дорог» ты купиться не могла, джип хиленький, как жеваный веник, да и братки в нем напрочь второсортные, разве что стрижка и бугры под кожей. Тебе и общий язык с ними еще нужно было отыскать, в прямом смысле, безо всяких переносных. Судя по речи, ты со старшими привыкла общаться, и люди это образованные и не косноязычные. А Сазон с Хыпой сплошь «базаром» изъясняются, да и тот у них «second hand», как кацавейка с чужого плеча. Как ты к ним в машину попала да еще и заехала неизвестно куда, а?
– Все? Допрос закончил?
– Ну... – неожиданно для самого себя смутился Олег и заметил, что в глазах Даши снова закипают слезинки.
– Какое у тебя на это право? Ведешь себя как свекор майский!
– Почему майский? – искренне удивился Олег.
– Не знаю. Нипочему. Мы далеко идем?
– К метро, – пожал плечами Олег.
Они снова шагали молча, теперь уже через парк. Навстречу вереницей двигались люди. Шли быстро, желая успеть получить свою долю солнышка: страна, как ни кинь, северная: в мае еще бывает снег, в сентябре уже случается снег, а в июле могут статься заморозки на почве. Вперемешку с засухой и проливными дождями. Как говорится, лето у нас короткое, зато холодное. Данилов вспомнил сон и искренне пожалел, что его разбудили. Хотя... Снами от жизни не укроешься.
А что жизнь? Все то же: люди алчны, завистливы, себялюбивы, агрессивны, заносчивы, наглы, самоуверенны, маловерны... Олег поморщился: что это его повело? Ну точно, свекор майский.
– Ты обиделся? – бросив на него взгляд, спросила Даша.
– Угу. На себя.
– С чего?
– Свою жизнь лесом, пикником или пустошью каждый делает сам.
– А вот и не так! Бывает, живешь, как в клетке, и вырваться из нее не можешь!
– Сегодня ты пыталась вырваться из клетки?
– Может быть.
Данилов вздохнул. Девчонка права. Клетка. И не важно, из чего эта клетка – из событий, обстоятельств, безденежья или, наоборот, безмерного богатства в мире нищих... Из собственных комплексов, иллюзий или самообманов... А важно то, что, вырвавшись из одной, человек попадает в другую, и тот вольер молодняка, что из тесноты хрущобки виделся раем, оказывается лишь склочной тараканьей коммуналкой в общественном зверинце.
Хотя... Все это мудрствования от лукавого. На поверку клетка из железных прутьев куда хуже той, что человек строит себе сам: в своей он хоть как-то чувствует себя защищенным от мира. А заключенный... Мир пытается защититься от нарушившего его установления человека и не вызывает в нем никаких чувств, кроме горькой обиды и желания отомстить за жестокость. А месть в мире людей считается справедливостью. Библейское: «Мне отмщение и Аз воздам» – никого не утешает. И героем остается самозваный граф Монте-Кристо, и даже богатство не делает его в сознании людей хуже.
Асфальтированная дорожка вывела на широкую площадку. Слева был летний ресторан с тонированными стеклами и широкой террасой. Дорогие автомобили проезжали, бесцеремонно притирая пешеходов к обочинам. Из приоткрытых окон несся грохот могучих стереосистем. Так они пропустили одну машину, другую...
Опасность Олег почувствовал как тревогу, скорую и острую. Но предпринять ничего не успел. Машина, тащившаяся едва-едва в потоке колеблющегося миража над мягким разогретым асфальтом, вдруг стала, обе дверцы синхронно распахнулись, оттуда показались фигуры мужчин, две пары сильных рук схватили девушку, и она исчезла в затененном дымчатыми стеклами салоне. Данилов рванулся за ней, но его движение по чьей-то воле перешло в падение, он крепко ударился надбровьем о бетонную бровку тротуара, попытался дернуться, но оказался жестко блокирован болевым захватом. Кто-то сильный и умелый держал его так, что Олег не мог даже пошевелиться.
Автомобиль проехал чуть вперед; из-за ресторанчика выкатил длинный лимузин, Олег, заметил: мелькнуло синее платьице – это Дашу пересадили в представительскую машину, и та медленно, разрезая поредевшую толпу отдыхающих, как раскаленный нож, двинулась прочь. А тот, первый автомобиль, подал назад, остановился рядом с Олегом, дверца раскрылась.
– Твое счастье, что все так закончилось. Принцесса сказала, ты хороший. – Голос был вполне доброжелателен и чуть насмешлив. – Она девчонка взбалмошная, но странная: никогда не врет. – Голос скомандовал конвоиру:
– Слава, отпусти его, – потом снова обратился к Олегу:
– Извини, что слегка поцарапали.
Издержки.
Из приоткрытой дверцы на асфальт вылетела свернутая в трубочку зеленая купюра.
– Без обид?
Олег только усмехнулся криво, сделал вид, что разводит руками, и жестко, с разворота воткнул локоть правой в печень продолжавшему стоять сзади охраннику.
Услышал, как тот рухнул на колени, но добавлять не стал, только сказал в безликое чрево машины:
– Да какие могут быть обиды? Все путем.
– А ты резкий.
– Какой есть. Кто вы?
– Ну ты спросил.
– А Даша – кто?
– Для тебя – никто. Прохожая.
– Мир не изменился.
– Именно. Добрые дела в нем наказуемы. – Человек в салоне помолчал, добавил:
– Это принцип. – Пауза длилась несколько секунд, потом человек скомандовал охраннику:
– Славик, давай в машину. Продолжения не будет.
Крепкий белобрысый парень бросил на Данилова цепкий взгляд и, морщась и зажимая правый бок, забрался на переднее сиденье. Дверцы захлопнулись, автомобиль тронул с места и плавно зашуршал вверх, через мостик, следом за уже скрывшимся лимузином. Вскоре он исчез, и колеблющееся жаркое марево над дорогой навевало мысли о том, что все это был сон. Или – мираж.
Мир вдруг померк. Олег увидел перед собой толстые стволы нездешних деревьев, ощутил сладковатый запах вольно цветущих нездешних цветов, увидел русоволосую девчонку, и тут – все заволокло черным, боль в виске затопила окружающее, запульсировала оранжевым...
А потом все исчезло. Олег стоял на мостике, нелепо озираясь, мокрый от пота.
– "Девчонка, просто прохожая, как мы теперь далеки..." – напел он тихо.
Огляделся. Вокруг все то же. Лето. Солнце. Люди. Разогретый асфальт.
Скрученную бумажку воздушной волной прибило к бордюру. Данилов наклонился, развернул. Толстощекий Франклин сиял ему с купюры необъяснимо-загадочной улыбкой Леонардовой Джоконды.
– Сто долларов – это всегда сто долларов, – тихо произнес Данилов, помолчал, усмехнулся, но очень невесело:
– Добрые дела наказуемы. Мир не изменился.
– Я хочу тебе понравиться? – подумала, ответила сама себе:
– Да, хочу, – вздохнула. – Я вообще хочу кому-нибудь нравиться. Но что-то у меня это не очень выходит. Наверное, я не умею быть ласковой.
– Почему?
– Не научилась. А вообще – меня считают высокомерной.
– Это так?
– Наверное, да. Когда растешь принцессой...
– Принцессой?
– Почти. – Девушка смутилась, в глазах ее мелькнуло что-то вроде страха. – Я очень пить хочу.
– Скоро пойдет цивилизация.
– И наш поезд остановится?
– Да.
Девушка некоторое время смотрела прямо перед собой застывшим взглядом, потом сказала:
– Ты удивишься, но я никогда не ездила в поездах.
Некоторое время они топали молча. Подлесок кончился, пошли места обитаемые, протока стала широкой, а дальше на грязном песке навалом потели людские тела на хлипких разномастных подстилках.
– Это похоже на свалку, – поморщилась Даша. – Тут так грязно... А они чупахаются в этой грязи и, похоже, рады.
– У людей вообще радостей немного.
Даша бросила на Олега быстрый взгляд, ответила:
– Но это не значит, что нужно вываляться в канаве. Можно поехать за город.
– Если есть на чем.
– Да ладно тебе... строишь моралиста, а сам... Разложил этих дебилов, как засольщик воблу. Одному даже руку сломал.
– Может, оно к лучшему? Профессию поменяет.
– Из бандитов в налетчики? Знаешь, я передачу видела: там подраненные охотниками тигры становятся людоедами как раз потому, что крупная и сильная добыча им стала уже не по зубам. А из этого Сазона ни работяги, ни путного торговца точно не выйдет. Значит – будет малолеток грабить. Или наркотики у школ продавать.
– Какая разумная девочка... «Подраненный тигр». Это не тигр, это шакал. По жизни. И раненый он или целый – разница для падали небольшая. А что, было лучше его убить?
Даша замкнулась, насупилась.
– Так кто из нас морализирует?
– Олег, не придирайся к словам!
– А ты не умничай.
– Я просто еще пьяная.
– Угу. Очень выгодно. Если что-то натворила – «я еще маленькая». Или – «когда я пьяная, я такая дурочка!».
– Ты злой.
– Скорее нетерпимый.
– Может быть, это еще хуже?
– Не хуже, но тоже не сахар.
– Для окружающих?
– И для себя тоже.
Даша помолчала, снова наморщила лоб:
– Странный ты.
– Я по жизни странник.
– Хм... Ты знаешь, аналог слова «странник» по-английски будет «stranger», – размышляя про себя, произнесла девушка. – «Чужой». Может, оттого ты такой?
– Чужой?
– Да. Всем этим потеющим индивидам. Иначе зачем бы тебя занесло загорать так далеко.
– Просто я отвык общаться.
– Просто ты отвык любить. В этом все дело. – Даша вздохнула. – Как и я.
– Вода.
– Что?
Олег остановился у переносного тента, под которым примостилась толстая тетка; у ног ее громоздилось несколько ящиков с бутылками.
– Ты какую предпочитаешь?
– Любую. Лишь бы холодная.
Истомленная скукой продавщица вынула из ящика пластиковую бутылку с минеральной, Олег свернул пробку, подал девушке:
– Не захлебнись.
Даша заглотала, торопясь, проливая пенящуюся газировку на платье.
– Теплая. Но все равно хорошо. Какой гадостью они меня напоили?
– Той, что ты пила.
Девушка погрустнела:
– Все могло бы закончиться скверно. Спасибо тебе. Слушай, Олег, а ты что, тренер какой-нибудь?
– Я похож на тренера?
– Совсем не похож. – Даша даже мотнула головой. – Тогда где ты научился так драться?
– Я никогда не учился драться.
– Ладно, ври... Не хочешь говорить?
Олег пожал плечами.
– А чем ты занимаешься? Вообще?
– Я журналист.
– Журналист? Снова врешь?
– Почему?
– Журналисты крикливые и наглые. Или, наоборот, важные и самовлюбленные. А ты – грустный.
– Грустный?
– Ну да. Словно... Словно ты потерял то, что никогда уже вернуть нельзя, а забыть ты не можешь. Да и не хочешь.
– Погоди, Дарья. Не гони. Лучше ты мне объясни.
– Что?
Олег заметил, как девушка словно собралась внутренне, но все-таки спросил:
– Как ты попала в машину к этим дебилам?
– Ну... Сначала они мне вовсе не показались такими уж плохими. Просто отвязные ребята, прикольные. Правда, я чуть-чуть выпила...
– Наркотики?
– Да что я, совсем дура, что ли?
– Ты не дура. У тебя правильная речь, ты быстро думаешь, у тебя хорошее ассоциативное мышление, ты знаешь английский язык, на тебе кроссовки за двести баксов, которые ты таскаешь не на выход, а просто так, привычно, и платье долларов за восемьсот, из хорошего бутика, эдакий летний сарафанчик... – Олег заметил, что девушка даже покраснела под загаром. – Продолжить? У тебя в начале не самого жаркого в этом году лета стойкий оливковый загар, назовем его «нездешний», и притом ты никогда не ездила в поездах.
– Что ты привязался?!
– Только один вопрос: как ты оказалась в компании таких дурных и диких уродов, а? На «романтику дорог» ты купиться не могла, джип хиленький, как жеваный веник, да и братки в нем напрочь второсортные, разве что стрижка и бугры под кожей. Тебе и общий язык с ними еще нужно было отыскать, в прямом смысле, безо всяких переносных. Судя по речи, ты со старшими привыкла общаться, и люди это образованные и не косноязычные. А Сазон с Хыпой сплошь «базаром» изъясняются, да и тот у них «second hand», как кацавейка с чужого плеча. Как ты к ним в машину попала да еще и заехала неизвестно куда, а?
– Все? Допрос закончил?
– Ну... – неожиданно для самого себя смутился Олег и заметил, что в глазах Даши снова закипают слезинки.
– Какое у тебя на это право? Ведешь себя как свекор майский!
– Почему майский? – искренне удивился Олег.
– Не знаю. Нипочему. Мы далеко идем?
– К метро, – пожал плечами Олег.
Они снова шагали молча, теперь уже через парк. Навстречу вереницей двигались люди. Шли быстро, желая успеть получить свою долю солнышка: страна, как ни кинь, северная: в мае еще бывает снег, в сентябре уже случается снег, а в июле могут статься заморозки на почве. Вперемешку с засухой и проливными дождями. Как говорится, лето у нас короткое, зато холодное. Данилов вспомнил сон и искренне пожалел, что его разбудили. Хотя... Снами от жизни не укроешься.
А что жизнь? Все то же: люди алчны, завистливы, себялюбивы, агрессивны, заносчивы, наглы, самоуверенны, маловерны... Олег поморщился: что это его повело? Ну точно, свекор майский.
– Ты обиделся? – бросив на него взгляд, спросила Даша.
– Угу. На себя.
– С чего?
– Свою жизнь лесом, пикником или пустошью каждый делает сам.
– А вот и не так! Бывает, живешь, как в клетке, и вырваться из нее не можешь!
– Сегодня ты пыталась вырваться из клетки?
– Может быть.
Данилов вздохнул. Девчонка права. Клетка. И не важно, из чего эта клетка – из событий, обстоятельств, безденежья или, наоборот, безмерного богатства в мире нищих... Из собственных комплексов, иллюзий или самообманов... А важно то, что, вырвавшись из одной, человек попадает в другую, и тот вольер молодняка, что из тесноты хрущобки виделся раем, оказывается лишь склочной тараканьей коммуналкой в общественном зверинце.
Хотя... Все это мудрствования от лукавого. На поверку клетка из железных прутьев куда хуже той, что человек строит себе сам: в своей он хоть как-то чувствует себя защищенным от мира. А заключенный... Мир пытается защититься от нарушившего его установления человека и не вызывает в нем никаких чувств, кроме горькой обиды и желания отомстить за жестокость. А месть в мире людей считается справедливостью. Библейское: «Мне отмщение и Аз воздам» – никого не утешает. И героем остается самозваный граф Монте-Кристо, и даже богатство не делает его в сознании людей хуже.
Асфальтированная дорожка вывела на широкую площадку. Слева был летний ресторан с тонированными стеклами и широкой террасой. Дорогие автомобили проезжали, бесцеремонно притирая пешеходов к обочинам. Из приоткрытых окон несся грохот могучих стереосистем. Так они пропустили одну машину, другую...
Опасность Олег почувствовал как тревогу, скорую и острую. Но предпринять ничего не успел. Машина, тащившаяся едва-едва в потоке колеблющегося миража над мягким разогретым асфальтом, вдруг стала, обе дверцы синхронно распахнулись, оттуда показались фигуры мужчин, две пары сильных рук схватили девушку, и она исчезла в затененном дымчатыми стеклами салоне. Данилов рванулся за ней, но его движение по чьей-то воле перешло в падение, он крепко ударился надбровьем о бетонную бровку тротуара, попытался дернуться, но оказался жестко блокирован болевым захватом. Кто-то сильный и умелый держал его так, что Олег не мог даже пошевелиться.
Автомобиль проехал чуть вперед; из-за ресторанчика выкатил длинный лимузин, Олег, заметил: мелькнуло синее платьице – это Дашу пересадили в представительскую машину, и та медленно, разрезая поредевшую толпу отдыхающих, как раскаленный нож, двинулась прочь. А тот, первый автомобиль, подал назад, остановился рядом с Олегом, дверца раскрылась.
– Твое счастье, что все так закончилось. Принцесса сказала, ты хороший. – Голос был вполне доброжелателен и чуть насмешлив. – Она девчонка взбалмошная, но странная: никогда не врет. – Голос скомандовал конвоиру:
– Слава, отпусти его, – потом снова обратился к Олегу:
– Извини, что слегка поцарапали.
Издержки.
Из приоткрытой дверцы на асфальт вылетела свернутая в трубочку зеленая купюра.
– Без обид?
Олег только усмехнулся криво, сделал вид, что разводит руками, и жестко, с разворота воткнул локоть правой в печень продолжавшему стоять сзади охраннику.
Услышал, как тот рухнул на колени, но добавлять не стал, только сказал в безликое чрево машины:
– Да какие могут быть обиды? Все путем.
– А ты резкий.
– Какой есть. Кто вы?
– Ну ты спросил.
– А Даша – кто?
– Для тебя – никто. Прохожая.
– Мир не изменился.
– Именно. Добрые дела в нем наказуемы. – Человек в салоне помолчал, добавил:
– Это принцип. – Пауза длилась несколько секунд, потом человек скомандовал охраннику:
– Славик, давай в машину. Продолжения не будет.
Крепкий белобрысый парень бросил на Данилова цепкий взгляд и, морщась и зажимая правый бок, забрался на переднее сиденье. Дверцы захлопнулись, автомобиль тронул с места и плавно зашуршал вверх, через мостик, следом за уже скрывшимся лимузином. Вскоре он исчез, и колеблющееся жаркое марево над дорогой навевало мысли о том, что все это был сон. Или – мираж.
Мир вдруг померк. Олег увидел перед собой толстые стволы нездешних деревьев, ощутил сладковатый запах вольно цветущих нездешних цветов, увидел русоволосую девчонку, и тут – все заволокло черным, боль в виске затопила окружающее, запульсировала оранжевым...
А потом все исчезло. Олег стоял на мостике, нелепо озираясь, мокрый от пота.
– "Девчонка, просто прохожая, как мы теперь далеки..." – напел он тихо.
Огляделся. Вокруг все то же. Лето. Солнце. Люди. Разогретый асфальт.
Скрученную бумажку воздушной волной прибило к бордюру. Данилов наклонился, развернул. Толстощекий Франклин сиял ему с купюры необъяснимо-загадочной улыбкой Леонардовой Джоконды.
– Сто долларов – это всегда сто долларов, – тихо произнес Данилов, помолчал, усмехнулся, но очень невесело:
– Добрые дела наказуемы. Мир не изменился.
Глава 9
...Сигареты закончились. За окном вечерело, и оттого, что окно выходило на стену, казалось совсем темно. Пожалуй, незнакомец был прав. Нужно выбираться отсюда. Да и... Вполне может быть, горечь и раздражение сыграли с ним шутку, и цепь сегодняшних и вчерашних случайностей он принял за заговор... Не много ли чести?
Олег пошел домой. Вернее, в то жилище, что было пока его Домом.
Там все оставалось покойным и мирным. Данилов закрыл глаза перед входной дверью, пытаясь расслабиться и – почувствовать опасность. Ничего не вышло. Или тревога сделалась привычной, или он просто устал от воспоминаний и перестал обращать внимание на настоящее. Так бывает: грезы часто реальнее жизни. А еще он вспомнил кошку Катю. Которая – сама по себе. Ему хотелось, чтобы кошка осталась. В пустой дом возвращаться было совсем тошно.
Света Данилов зажигать не стал. Заварил чаю в огромной кружке, сел в кресло, закурил. Телефон зазвонил резко, но разговаривать ни с кем Олегу совершенно не хотелось. Да он и не смог бы.
Ну да: вчера утром тоже звонил телефон. Как в хорошей детской сказке: «У меня зазвонил телефон...» Неприятности начались потом. Может быть, потому, что Данилов не оценил важности всего, что произошло прошлым утром, еще до того, как он легкомысленно ушел загорать?..
«...У меня зазвонил телефон...» Тяжелый черный аппарат, ровесник борьбы с космополитами, заверещал полуисправным звонком в четверть девятого, разнося по пустой квартире ритм не пойми какого дня. Олег, путаясь в верблюжьем пледе, кое-как прошлепал ногами по грязному полу, наколол ногу о какой-то бесхозный гвоздь, ошалело пошарил взглядом по полу, пытаясь найти источник звука: телефон, даром что ветеран и пенсионер, был на длиннющем шнурке, и в какой из комнат и под каким хламом он сейчас надрывался звонками, было неведомо.
Остатки сна быстро переросли в раздражение: какого черта он не выдернул вчера провод из розетки? Данилов наконец заметил аппарат под банным полотенцем, схватил трубку и совсем неприветливо гаркнул хриплым со сна баритоном:
– Да!
– Данилов?
– Он самый.
Олег узнал голос секретарши шефа Лилианы Николаевны Блудилиной. Это была рослая блондинка столь пышных и монументальных форм, что при виде ее у Олега всегда возникала мысль про горящую избу и шального скакуна, мчащегося невесть куда только затем, чтобы его остановила бестрепетная женская длань. И еще – Лилиана напоминала ему монумент то ли Победы, то ли Матери-родины, громоздящийся на высоком берегу Борисфена с зажатым в железобетонной кисти мечом.
А впрочем... Каждый ребенок растет с определенным созвучием в душе – созвучием собственного имени. Кто папу этой секс-дивы по фамилии Блудилин надоумил наречь родное чадо Лилианой – покрытая мраком тайна, а только девушка росла-росла и выросла – эдакой «гордостью стада»: кроме одиозных форм, от которых тихо шалел низенький пузатый Фокий Лукич Бокун, он же – шеф, Лилиана имела полное «отсутствие наличия». То есть, кроме томного взгляда с поволокой и искреннего презрения ко всему, что меньше и тщедушнее, Лилиана была тупа. Тупа абсолютно, надежно и бесперспективно. Что и позволяло ей выполнять указания Фокия Лукича со рвением и без фантазий. Это при том, что еще она была мстительна, судачлива, по-мелкому склочна и хитра той непросчитываемой крестьянской хитростью, что так часто граничит с подлостью.
– Это Блудилина, – услышал Олег ее высокое, чувственное сопрано.
– Милейшая Лилиана, вас трудно не узнать.
– Прекратите паясничать, Данилов, – поставила его на место Блудилина.
– Я и не думал паясничать. Это было бы почти святотатством.
– Вы в своем репертуаре, Данилов.
– Каждый из людей «в своем репертуаре». Как только он пытается сыграть чужую партитуру, его ждет фиаско.
Черная эбонитовая трубка разразилась тягомотной паузой. Молодая тиранша на том конце провода, по-видимому, мучительно размышляла: это выпад в ее адрес «или как»? И нужно ли этого умника снова ставить на место, на этот раз со всей «беспощадной геволюционной суговостью»? Впрочем, Лилиана, закончившая одиннадцатилетку три года тому и осилившая два курса педучилища, вряд ли постигла к своим субтильным двадцати с небольшим ленинскую премудрость; Данилов не был даже уверен, что она знает имя и отчество смещенного уже десяток лет со всех гранитных подножий вождя мирового пролетариата. А слово «фиаско» она вполне могла принять за иноземную нецензурщину.
«Ставить на место» было исключительной прерогативой и любимым действом Лилианы Николаевны Блудилиной: ее истосковавшаяся на вторых ролях в родительской семье и сельской школе натура оживала разом, и сонная дама вдруг находила такие слова и подбирала такие выражения, что люди со степенями по труднопроизносимым наукам бледнели, краснели и в дальнейшем взирали на это диво плоти и чудо природы, на это ходячее «молоко со сливками» с трепетным благоговением: так вон он какой, простой народ, незатейливый и задушевно здоровый! Так что по-своему Лилиана была и не глупа: умела произвести впечатление.
– Не умничайте, – наконец ожила трубка. – Все знают, какой вы пустозвон.
– Я тоже люблю вас, дорогая.
– Пустозвон. И – пустоцвет.
– Угу. Одуванчик. Солнечный, умный и красивый.
– Как мерин сивый.
– Любопытное сравнение. Народная мудрость?
– Некоторые считают себя умнее всех, а корректоры намучились уже ваши ошибки исправлять.
– Мы с Тургеневым никогда не отличались излишней грамотностью.
– Сравнил тоже... Кота с бахромой...
– ...и пса с рукомойником.
– Чего?
– Это тоже мудрость. Я ее превзойду, и имя мое прогремит. Я полон замыслов. И в расцвете сил.
– Жаль, что не средств.
– Средства – дело наживное.
– Только не для таких, как вы.
– В самом деле?
– Умный он... Умные в ваши годы на «мерседесах» ездят.
– Милейшая Лилиана, по-моему, вы ко мне неравнодушны.
– Я вам не милейшая.
– Тогда – красивейшая, умнейшая, эффектнейшая...
– Вам же сказали – прекратите паясничать!
– Я не паясничаю: стараюсь «навести мосты».
– Чего?
– Я хочу вам понравиться, дорогая.
– Я вам не...
– Понял. Не дорогая.
Трубка снова замолчала, потом Данилов услышал:
– Вы злой.
– Я добрый. Просто у меня не было случая проявить лучшие качества. Суета, знаете ли.
– Ничего, скоро жизнь у вас будет достаточно покойной.
– Звучит фатально. Признайтесь, вы меня уже «заказали», Лилиана? По дружбе? За бутылек портвейна?
– Вот-вот. Большего вы не стоите. Паяц.
– Так мне смеяться или плакать?
– Вас вызывают Фокий Лукич, – сказала Лилиана таким торжественным голосом, словно та стюардесса из анекдота: «Борт нашего лайнера посетил сам Господь Бог».
– Фокий Лукич? Вызывают? – произнес Олег с издевательской интонацией. – Я пропал.
– Зря веселитесь.
– Big Boss мною недоволен?
– Это, Данилов, слишком мягкое словцо. Он взбешен.
– Вы меня убедили, Лилиана. Трепещу. И готовлюсь. Розгу захватить?
– Подонок! Я не удивлюсь, что это вы распространяете о Фокий Лукиче те грязные сплетни, которые... – проорала Лилиана внезапным нервным дискантом и смолкла.
Данилов смешался: невинное замечание вызвало совершенно неадекватную реакцию. То, что Фокий Лукич в «неформальных» отношениях с секретаршей, Олег считал как раз нормальным и естественным. И даже обязательным. У секретарш в таких случаях появлялось чувство собственности и здоровой ревности по отношению к боссу, что и помогало им выполнять самую главную свою обязанность: строить посетителей. Человечек должен вдоволь насидеться перед обитой толстым дерматином старорежимной дверью при безразличном высокомерии полногрудой дивы, почувствовать себя в этом кабинете никчемным, неуместным и жалким со всеми своими мыслями о жизни и смерти, о теще и борще, о политике, экономике, энтропии, генезисе и катарсисе... Он должен ощутить себя ненужным этой жизни...
Вот тогда – «клиент дозрел», и что бы ни ожидало его за бронированным равнодушием приемной, – разнос или начальственная ласка, – и то и другое будет принято выдержанным до кондиции посетителем, как монаршая милость!
Но то, что баловник Фокий Лукич был хотя и тайным, но старательным поклонником Захер-Мазоха, Данилов действительно не знал: в редакции Олег появлялся редко, сдавал материал, получал деньги и ни в какие редакционные дрязги и пересуды не вдавался, за что его почитали высокомерным. Попал «в яблочко» он совершенно случайно. Но отчего это так взбесило невозмутимую, как ледокол на экваторе, Лилиану? По нынешним временам сексотерпимости, когда даже гомосексуализм считается вариантом нормы? Воспитание. Здоровый сельский оптимизм: баба должна лежать на спине и поохивать, все остальное – от лукавого.
Да и удовлетворения от шустрика Фокия, надо полагать, никакого: комплексы не способствуют.
– Мне больше нечего вам сказать, – стылым голосом сообщила Лилиана. – Фокий Лукич ждет вас через час.
– Лилиана, помилуйте! Мне нужно принять ва-а-ану, выпить чашечку ко-о-офэ...
– Вы доигрались, Данилов. Скоро у вас не будет на кофе денег. Вы уволены.
– Уже?
– Еще! И вы даже не отдаете себе отчет в том, что больше вас ни в одно приличное место в этом городе не возьмут. Фокий Лукич позаботится.
– Придется работать в неприличном. Как насчет парламента?
– А я, в свою очередь, позабочусь, чтобы вас не взяли вообще никуда! Даже вышибалой! Впрочем, вас, кажется, уже вышибли из органов?
Слово «органы» Лилиана произнесла с почтительным придыханием.
– Не то чтобы вышибли и не то чтобы из органов... К тому же вы же знаете, Москва – город контрастов.
– То-то вас турнули из вашей Москвы, как шелудивого таракана! Княжинск – не Москва, здесь таких не любят!
– Таких нигде не любят.
Лилиана смешалась на минуту, видимо переваривая последнюю фразу. Не нашлась, констатировала:
– Вот именно. И не надейтесь, что вас отправят «по собственному».
Олег пошел домой. Вернее, в то жилище, что было пока его Домом.
Там все оставалось покойным и мирным. Данилов закрыл глаза перед входной дверью, пытаясь расслабиться и – почувствовать опасность. Ничего не вышло. Или тревога сделалась привычной, или он просто устал от воспоминаний и перестал обращать внимание на настоящее. Так бывает: грезы часто реальнее жизни. А еще он вспомнил кошку Катю. Которая – сама по себе. Ему хотелось, чтобы кошка осталась. В пустой дом возвращаться было совсем тошно.
Света Данилов зажигать не стал. Заварил чаю в огромной кружке, сел в кресло, закурил. Телефон зазвонил резко, но разговаривать ни с кем Олегу совершенно не хотелось. Да он и не смог бы.
Ну да: вчера утром тоже звонил телефон. Как в хорошей детской сказке: «У меня зазвонил телефон...» Неприятности начались потом. Может быть, потому, что Данилов не оценил важности всего, что произошло прошлым утром, еще до того, как он легкомысленно ушел загорать?..
«...У меня зазвонил телефон...» Тяжелый черный аппарат, ровесник борьбы с космополитами, заверещал полуисправным звонком в четверть девятого, разнося по пустой квартире ритм не пойми какого дня. Олег, путаясь в верблюжьем пледе, кое-как прошлепал ногами по грязному полу, наколол ногу о какой-то бесхозный гвоздь, ошалело пошарил взглядом по полу, пытаясь найти источник звука: телефон, даром что ветеран и пенсионер, был на длиннющем шнурке, и в какой из комнат и под каким хламом он сейчас надрывался звонками, было неведомо.
Остатки сна быстро переросли в раздражение: какого черта он не выдернул вчера провод из розетки? Данилов наконец заметил аппарат под банным полотенцем, схватил трубку и совсем неприветливо гаркнул хриплым со сна баритоном:
– Да!
– Данилов?
– Он самый.
Олег узнал голос секретарши шефа Лилианы Николаевны Блудилиной. Это была рослая блондинка столь пышных и монументальных форм, что при виде ее у Олега всегда возникала мысль про горящую избу и шального скакуна, мчащегося невесть куда только затем, чтобы его остановила бестрепетная женская длань. И еще – Лилиана напоминала ему монумент то ли Победы, то ли Матери-родины, громоздящийся на высоком берегу Борисфена с зажатым в железобетонной кисти мечом.
А впрочем... Каждый ребенок растет с определенным созвучием в душе – созвучием собственного имени. Кто папу этой секс-дивы по фамилии Блудилин надоумил наречь родное чадо Лилианой – покрытая мраком тайна, а только девушка росла-росла и выросла – эдакой «гордостью стада»: кроме одиозных форм, от которых тихо шалел низенький пузатый Фокий Лукич Бокун, он же – шеф, Лилиана имела полное «отсутствие наличия». То есть, кроме томного взгляда с поволокой и искреннего презрения ко всему, что меньше и тщедушнее, Лилиана была тупа. Тупа абсолютно, надежно и бесперспективно. Что и позволяло ей выполнять указания Фокия Лукича со рвением и без фантазий. Это при том, что еще она была мстительна, судачлива, по-мелкому склочна и хитра той непросчитываемой крестьянской хитростью, что так часто граничит с подлостью.
– Это Блудилина, – услышал Олег ее высокое, чувственное сопрано.
– Милейшая Лилиана, вас трудно не узнать.
– Прекратите паясничать, Данилов, – поставила его на место Блудилина.
– Я и не думал паясничать. Это было бы почти святотатством.
– Вы в своем репертуаре, Данилов.
– Каждый из людей «в своем репертуаре». Как только он пытается сыграть чужую партитуру, его ждет фиаско.
Черная эбонитовая трубка разразилась тягомотной паузой. Молодая тиранша на том конце провода, по-видимому, мучительно размышляла: это выпад в ее адрес «или как»? И нужно ли этого умника снова ставить на место, на этот раз со всей «беспощадной геволюционной суговостью»? Впрочем, Лилиана, закончившая одиннадцатилетку три года тому и осилившая два курса педучилища, вряд ли постигла к своим субтильным двадцати с небольшим ленинскую премудрость; Данилов не был даже уверен, что она знает имя и отчество смещенного уже десяток лет со всех гранитных подножий вождя мирового пролетариата. А слово «фиаско» она вполне могла принять за иноземную нецензурщину.
«Ставить на место» было исключительной прерогативой и любимым действом Лилианы Николаевны Блудилиной: ее истосковавшаяся на вторых ролях в родительской семье и сельской школе натура оживала разом, и сонная дама вдруг находила такие слова и подбирала такие выражения, что люди со степенями по труднопроизносимым наукам бледнели, краснели и в дальнейшем взирали на это диво плоти и чудо природы, на это ходячее «молоко со сливками» с трепетным благоговением: так вон он какой, простой народ, незатейливый и задушевно здоровый! Так что по-своему Лилиана была и не глупа: умела произвести впечатление.
– Не умничайте, – наконец ожила трубка. – Все знают, какой вы пустозвон.
– Я тоже люблю вас, дорогая.
– Пустозвон. И – пустоцвет.
– Угу. Одуванчик. Солнечный, умный и красивый.
– Как мерин сивый.
– Любопытное сравнение. Народная мудрость?
– Некоторые считают себя умнее всех, а корректоры намучились уже ваши ошибки исправлять.
– Мы с Тургеневым никогда не отличались излишней грамотностью.
– Сравнил тоже... Кота с бахромой...
– ...и пса с рукомойником.
– Чего?
– Это тоже мудрость. Я ее превзойду, и имя мое прогремит. Я полон замыслов. И в расцвете сил.
– Жаль, что не средств.
– Средства – дело наживное.
– Только не для таких, как вы.
– В самом деле?
– Умный он... Умные в ваши годы на «мерседесах» ездят.
– Милейшая Лилиана, по-моему, вы ко мне неравнодушны.
– Я вам не милейшая.
– Тогда – красивейшая, умнейшая, эффектнейшая...
– Вам же сказали – прекратите паясничать!
– Я не паясничаю: стараюсь «навести мосты».
– Чего?
– Я хочу вам понравиться, дорогая.
– Я вам не...
– Понял. Не дорогая.
Трубка снова замолчала, потом Данилов услышал:
– Вы злой.
– Я добрый. Просто у меня не было случая проявить лучшие качества. Суета, знаете ли.
– Ничего, скоро жизнь у вас будет достаточно покойной.
– Звучит фатально. Признайтесь, вы меня уже «заказали», Лилиана? По дружбе? За бутылек портвейна?
– Вот-вот. Большего вы не стоите. Паяц.
– Так мне смеяться или плакать?
– Вас вызывают Фокий Лукич, – сказала Лилиана таким торжественным голосом, словно та стюардесса из анекдота: «Борт нашего лайнера посетил сам Господь Бог».
– Фокий Лукич? Вызывают? – произнес Олег с издевательской интонацией. – Я пропал.
– Зря веселитесь.
– Big Boss мною недоволен?
– Это, Данилов, слишком мягкое словцо. Он взбешен.
– Вы меня убедили, Лилиана. Трепещу. И готовлюсь. Розгу захватить?
– Подонок! Я не удивлюсь, что это вы распространяете о Фокий Лукиче те грязные сплетни, которые... – проорала Лилиана внезапным нервным дискантом и смолкла.
Данилов смешался: невинное замечание вызвало совершенно неадекватную реакцию. То, что Фокий Лукич в «неформальных» отношениях с секретаршей, Олег считал как раз нормальным и естественным. И даже обязательным. У секретарш в таких случаях появлялось чувство собственности и здоровой ревности по отношению к боссу, что и помогало им выполнять самую главную свою обязанность: строить посетителей. Человечек должен вдоволь насидеться перед обитой толстым дерматином старорежимной дверью при безразличном высокомерии полногрудой дивы, почувствовать себя в этом кабинете никчемным, неуместным и жалким со всеми своими мыслями о жизни и смерти, о теще и борще, о политике, экономике, энтропии, генезисе и катарсисе... Он должен ощутить себя ненужным этой жизни...
Вот тогда – «клиент дозрел», и что бы ни ожидало его за бронированным равнодушием приемной, – разнос или начальственная ласка, – и то и другое будет принято выдержанным до кондиции посетителем, как монаршая милость!
Но то, что баловник Фокий Лукич был хотя и тайным, но старательным поклонником Захер-Мазоха, Данилов действительно не знал: в редакции Олег появлялся редко, сдавал материал, получал деньги и ни в какие редакционные дрязги и пересуды не вдавался, за что его почитали высокомерным. Попал «в яблочко» он совершенно случайно. Но отчего это так взбесило невозмутимую, как ледокол на экваторе, Лилиану? По нынешним временам сексотерпимости, когда даже гомосексуализм считается вариантом нормы? Воспитание. Здоровый сельский оптимизм: баба должна лежать на спине и поохивать, все остальное – от лукавого.
Да и удовлетворения от шустрика Фокия, надо полагать, никакого: комплексы не способствуют.
– Мне больше нечего вам сказать, – стылым голосом сообщила Лилиана. – Фокий Лукич ждет вас через час.
– Лилиана, помилуйте! Мне нужно принять ва-а-ану, выпить чашечку ко-о-офэ...
– Вы доигрались, Данилов. Скоро у вас не будет на кофе денег. Вы уволены.
– Уже?
– Еще! И вы даже не отдаете себе отчет в том, что больше вас ни в одно приличное место в этом городе не возьмут. Фокий Лукич позаботится.
– Придется работать в неприличном. Как насчет парламента?
– А я, в свою очередь, позабочусь, чтобы вас не взяли вообще никуда! Даже вышибалой! Впрочем, вас, кажется, уже вышибли из органов?
Слово «органы» Лилиана произнесла с почтительным придыханием.
– Не то чтобы вышибли и не то чтобы из органов... К тому же вы же знаете, Москва – город контрастов.
– То-то вас турнули из вашей Москвы, как шелудивого таракана! Княжинск – не Москва, здесь таких не любят!
– Таких нигде не любят.
Лилиана смешалась на минуту, видимо переваривая последнюю фразу. Не нашлась, констатировала:
– Вот именно. И не надейтесь, что вас отправят «по собственному».