Примером этому может служить подстрекательская и попустительская политика революционных властей к разгулу хулиганства и глумления по отношению к Царской Семье.
Ю.М. Ломан вспоминал, что в первых же днях после ареста Государя он возле дворцовой ограды «увидел убитую собаку – колли. Раньше я видел, как Царь гулял с этой собакой по парку. Убитая собака произвела на меня большее впечатление, чем все вместе взятые события последних дней».[213]
А.А. Вырубова: «В первый вечер, после перехода дворца в руки революционных солдат, мы услышали стрельбу под окнами. Камердинер Волков пришел с докладом, что солдаты забавляются охотой в парке на любимых коз Государя».[214]
В начале Царскосельского заключения Император свободно гулял по парку, занимался физическими упражнениями, чистил снег, колол лед. Часто с Государем были его дети. Собиравшаяся возле ограды толпа наблюдала за ними. Отношение к Государю и его Семье было в целом доброжелательное. Для Временного правительства создавалась опасная ситуация, когда в глазах простого народа Царская Семья все более приобретала ореол мучеников. Особенно такое отношение усиливалось по мере углубления «великой и бескровной», с ее безобразиями и анархией.
Как же вел себя сам Керенский по отношению к Царской Семье? Может быть, он лично делал от него все зависящее, чтобы облегчить ее жизнь в Царском Селе?
«Лишение свободы Их Величеств, – пишет Н.А. Соколов, – создало особый уклад их жизни. Кто установил его?»[215]
Из имеющихся фактов на этот вопрос можно ответить однозначно: этот уклад был установлен Керенским.
«Согласно воле Временного правительства, – свидетельствует сам Керенский, – я выработал инструкцию, которая устанавливала режим в Царском, и передал ее для руководства Коровиченко[216]. Инструкция, устанавливаемая мной, не касаясь подробностей, вводила: 81
а) полную изоляцию Царской Семьи и всех, кто пожелал остаться с Нею, от внешнего мира;
б) полное запрещение свиданий со всеми заключенными без моего согласия;
в) цензуру переписки.
Установлена была двойная охрана и наблюдение: внешняя, принадлежавшая начальнику гарнизона полковнику Кобылинскому, и внутренняя, лежавшая на полковнике Коровиченко. (…) Вводя указанный режим, я установил в то же время как руководящее начало полное невмешательство во внутренний уклад жизни Семьи. Они в этом отношении были совершенно свободны. Я заявляю, что с того момента, когда Государь отдал Себя и Свою Семью под покровительство Временного правительства, я считал себя по долгу чести обязанным перед Временным правительством оградить неприкосновенность Семьи и гарантировать Ей проявление в обращении с нею черт джентльменства»[217]
Последние слова являются очередной ложью Керенского. С самых первых дней в отношении свергнутого Царя последовательно проводилась линия на его притеснение и унижение. «Я бы охотно поверил в джентльменство Керенского, – писал Н.А. Соколов, – если бы не существовало иных фактов».[218]
Разработанная Керенским инструкция носила оскорбительный для Государя характер. «Указывая, какие блюда может кушать семья, Керенский требовал, чтобы заключенный Царь был скромен, чтобы семья “впредь воздерживалась употреблять горячие закуски”. Своей инструкцией, чуждой, конечно, и тени джентльменства, начал Керенский общение с Царем» (Н.А. Соколов).[219]
Некоторые офицеры и солдаты охраны вели себя по отношению к Государю нагло и оскорбительно. С первых же дней его стали ограничивать в прогулках по парку, демонстративно курить в его присутствии, называть «полковником» и так далее. Ю. Ден вспоминает, как Государь в первый день своего пребывания в Александровском дворце вышел погулять в парк: «Глаза наши были прикованы к Государю, который к этому времени вышел из дворца. Быстрым шагом он направился к Большой аллее. Вдруг словно из-под земли появился часовой и заявил Императору, что ему нельзя идти в этом направлении. Государь махнул рукой, но повиновался и пошел назад. Но тут произошло то же самое: другой часовой преградил ему путь, а какой-то “офицер” стал объяснять Государю, что поскольку он находится на положении арестанта, то и прогулка должна быть такой же, как в тюремном дворе!».[220]
То же самое описывает и П. Жильяр: «Каждый раз, что мы выходим, нас окружают несколько солдат с винтовками с примкнутыми штыками под командой офицера и следуют за нами по пятам. Мы точно каторжане среди караульных. Распоряжения меняются ежедневно, или, может быть, офицеры понимают их каждый на свой лад! Когда мы возвращались сегодня днем во дворец после нашей прогулки, часовой перед дверью остановил Государя словами: “Господин полковник, здесь проходить нельзя”»[221]
На это обращение Государь говорил: «Это ведь глупо полагать, что их поведение покалечит мне душу. До чего же это мелко – они пытаются унизить меня, называя “полковником”. В конце концов, это очень почетная должность».[222]
Постоянно делались попытки морального и психологического давления на Царскую Семью. В апреле 1917 года, на пересечении двух аллей, хорошо просматриваемых из Александровского дворца, революционеры устроили похороны солдат, погибших в февральские дни. Примечательно, что похороны были устроены Временным правительством в Страстную Пятницу, и Государь просил их перенести на другой день, но ему было в этом отказано. Возле этой могилы постоянно проходили митинги и шествия революционных толп, сопровождавшихся траурными мелодиями. Император Николай II писал уже из Тобольска своей сестре великой княгине Ксении Александровне: «В марте и апреле по праздникам на улицах проходили процессии (демонстрации) с музыкой, игравшей Марсельезу и всегда один и тот же похоронный марш Шопена. Шествия эти неизменно кончались в нашем парке у могилы «Жертв Революции», которые вырыли на аллее против круглого балкона. Из-за этих церемоний нас выпускали гулять позже обыкновенного, пока они не покидали парк. Этот несносный Похор. Марш преследовал нас потом долго и невольно мы посвистывали и попевали его до полного одурения. Солдаты говорили нам, что и им надоели сильно эти демонстрации, кончавшиеся обыкновенно скверной погодой и снегом».[223]
Когда великой княжне Марии Николаевне понадобилась медицинская помощь и был приглашен врач со стороны, то руководство охраны потребовало, чтобы на осмотре присутствовали офицер и двое солдат.[224] Государь об этом пишет в уже цитированном выше письме сестре: «Когда я приехал из Могилева, то, как Ты знаешь, застал всех детей очень больными, в особенности Марию и Анастасию. Проводил, разумеется, весь день с ними, одетый в белый халат. Доктора приходили к ним утром и вечером, первое время в сопровождении караульного офицера. Некоторые из них входили в спальню и присутствовали при осмотре врачей».[225]
Режим, установленный Керенским, проводился в жизнь полковником П.А. Коровиченко, сменившим Коцебу и лично знавшим Керенского еще до революции. Дочь лейб-медика Е.С. Боткина К.Е. Мельник-Боткина писала о Коровиченко: «Комендантом после Коцебу был назначен полковник Коровиченко, друг Керенского, впоследствии командующий войсками сперва Казанского, потом Ташкентского округов, где он был большевиками разорван на части. (…) Это был очень образованный и неглупый, но чрезвычайно нетактичный и грубый человек. Он позволял себе, получив и прочитав письма, носить их в кармане и не выдавать их адресату, рассказывая в то же время в посторонних разговорах содержание этих писем. Затем, подметив некоторые любимые выражения Их Высочеств, как, например, употребление слова “аппетитно” не для одних съедобных вещей, вдруг говорил которой-нибудь из Великих Княжон: – Какая у Вас аппетитная книга, так и хочется скушать.
Конечно, подобные выходки не могли к нему расположить арестованных»[226]
Одной перлюстрацией писем Царской Семьи Керенский не ограничился. Императору было запрещено писать матери, Вдовствующей Императрице Марии Федоровне и своим сестрам и брату, а также вести переписку с английским королем.
Еще одним моральным воздействием на Царскую Семью стало надругательство над останками Друга Царской Семьи Г.Е. Распутина, произведенное по личному приказу Керенского. Тело Распутина было извлечено из могилы в Александровском парке, вывезено на Пискаревское кладбище и там сожжено.[227]
С первых же дней началось оскорбительное вмешательство в личную жизнь Царской Четы. Происходило это по личному почину Керенского.
Все эти притеснения были оформлены Временным правительством в юридическую оболочку. 17 марта 1917 года решением Временного правительства была учреждена Верховная Чрезвычайная Следственная Комиссия (ВЧСК), первая ЧК. Через с год с небольшим одноименная организация станет главной исполнительной силой Екатеринбургского злодеяния. Случайное ли это совпадение? Исследователь Л.Е. Болотин уверен, что – нет. «Надо отметить, – пишет он, – что название города скотобоен – «Чикаго», и тайный смысл наименования спецслужбы – «чека» – восходят к одному общему корню в особом воровском жаргоне – «чик» и «чек», обозначающему забойщиков скота».[228] Во всяком случае, в судьбах Царской Семьи обе ЧК были призваны сыграть кровавую роль.
Первая ЧК была создана с целью «исследовать» деятельность Царя и Царицы и других видных деятелей «старого режима», для установления был ли в их действиях в период войны с Германией «состав преступления». Именно необходимостью «тщательного расследования» объяснял Керенский причины оставления Царской Семьи под арестом. Известный западный историк В. Александров, который лично встречался с Керенским в Нью-Йорке, приводит ответ последнего на вопрос о его намерениях, касающихся Царской Семьи:
«– У меня были совершенно точные намерения в отношении уготованной участи Николая II и Александры Федоровны, – счел он нужным мне ответить.
– Вы хотели их выслать из страны или расстрелять?
– Ни то, ни другое. Я более всего хотел, чтобы был пролит весь свет на последние годы царизма, отмеченные господством клики Распутина».[229]
Примечательно, что даже в этих словах, сказанных по прошествии многих лет, Керенский невольно выдает свой замысел: зачем же нужно проливать свет, если уже есть уверенность в том, что последние годы были отмечены «господством клики Распутина»? То есть задачей Керенского было не установление истины, а подтверждение выдвинутых лживых обвинений в адрес Царя и Царицы. Оклеветать и унизить Императора Николая II и Императрицу Александру Федоровну – вот истинная цель Комиссии Керенского.
Естественно, по словам Керенского, эта Комиссия должна была быть «справедливой и беспристрастной», так же как и суд, перед которым должен был предстать свергнутый Государь. Однако с первых же дней все в деятельности этой Комиссии было прямо противоположно заявленным Керенским принципам и вообще уголовно-процессуальному праву. Во главе Комиссии был поставлен известный адвокат по политическим процессам, присяжный поверенный, хороший знакомый Керенского масон Н.К. Муравьев. Муравьев был не только знакомым Керенского, но и официальным его помощником, которого министр юстиции назначил по своему личному выбору в марте 1917 года.[230]«– Председателем этой Комиссии я решил назначить московского присяжного поверенного Н.К. Муравьева, – продолжал Керенский. – Он как раз подходящий. Докопается, не отстанет, пока не выскребет яйца до скорлупы» (Карабчевский).[231]
Поэтому изначально действия Муравьева направлялись и руководились Керенским, и «Комиссию Муравьева» можно с тем же успехом назвать «Комиссией Керенского».
Заступив на должность председателя ЧСК с благословения Керенского, Муравьев принялся с усердием «выскребать яйца до скорлупы». Будучи обязанным по должности быть образцом нейтральности и объективности, Муравьев открыто признавался в ненависти к Царской Семье, занимался «обличительством» подследственных (Штюрмера, Вырубовой и других) в недоказанных преступлениях, кричал на некоторых из них на допросах, откровенно клеветал и лгал. В этой позиции Муравьев имел изначально постоянную негласную поддержку со стороны Керенского. «Разоблачительной позиции твердо придерживались глава Комиссии Муравьев и его покровитель Керенский» (А.Н. Боханов).[232]
Заместитель председателя Комиссии сенатор С.В. Завадский вспоминал: «Муравьев считал правдоподобным все глупые сплетни, которые ходили о том, что Царь готов был отдать фронт немцам, а Царица сообщала Вильгельму II о движении русских войск».[233]
Комиссия, несмотря на все старания, не могла найти никаких компрометирующих сведений о Царской Чете. Тем не менее Муравьев заявлял журналистам, что «обнаружено множество документов, изобличающих бывших Царя и Царицу».[234]
Для подтверждения этой лжи Керенский и Муравьев прибегали к прямым фальсификациям. Об этих фальсификациях пишет А.Н. Боханов: «Для документирования этих “истин” использовались самые сомнительные приемы. В одной бульварной газете было опубликовано несколько якобы тайных телеграмм, которые отправлялись в Германию через нейтральные страны и где содержались указания на переправку секретных сведений германскому командованию. Сии послания были подписаны “Алиса”, и ни у кого не должно было возникнуть сомнения, что эти депеши исходили от Царицы. Увидав эти “документы”, Керенский немедленно потребовал провести “тщательное расследование”, а Муравьев просто сиял от радости. Вот они, факты! Вот она, измена! Несколько дней глава Комиссии только и вел разговоров об этих “неопровержимых уликах”. Расследование же окончилось грандиозным конфузом. Выяснилось, что один молодой, начинающий журналист очень хотел прославиться и “сделать сенсацию”. С этой целью он очаровал телеграфистку с городского телеграфа и попросил помочь найти интересные материалы, обещая в награду коробку конфет. Молодая барышня, не долго думая, составила несколько таких телеграмм, передала своему поклоннику и получила сладости. Когда началось следствие, немедленно призвали журналиста, затем телеграфистку, и та, расплакавшись, сразу же призналась в фабрикации. Подделка была установлена с несомненностью, но Муравьев все никак не мог успокоиться и даже хотел уговорить телеграфистку взять признания назад. Его все-таки убедили не покрывать Комиссию позором, так как грубость подделки бросалась в глаза.
Такого же “высшего качества” были и прочие “изобличающие сведения”: несколько недель изучали версию о шпионском телефонном кабеле между Царским Селом и Берлином, искали подтверждение слухам о тайных визитах эмиссаров кайзера в Петроград, разыскивали царские приказы об установке на чердаках домов тысячи пулеметов, из которых “расстреливали народ”. В итоге не только не обнаружили никакого приказа, но даже ни одного пулемета не нашли. Однако правду не оглашали. Хоронили версии тихо, мирно, “по-семейному”. Сначала в течение нескольких дней или недель та или иная сенсация раскручивалась в прессе, затем, когда выяснялась ее очевидная лживость, “факт” просто исчезал из обращения, и на сцену выскакивал новый абсурд. Публично же никогда ничего не опровергали».[235]
Хорошим примером «объективности», профессионализма и истинных намерений адвоката Муравьева служит следующий эпизод: «Когда военный следователь полковник С.А. Коренев после подробного ознакомления с делом бывшего военного министра генерала М.А. Беляева доложил Комиссии, что “ничего сугубо преступного найти не смог”, и предложил его освободить из-под ареста, то разыгралась скандальная сцена. “Как освободить? – взорвался бывший адвокат Муравьев. – Да вы хотите навлечь на нас негодование народа. Да если бы Беляевы даже и совсем были бы невиновны, то теперь нужны жертвы для удовлетворения справедливого негодования общества против прошлого”».[236]
Вот они ключевые слова: нужны жертвы! Вот истинная цель созданной ЧК – выбрать и принести жертву молоху революции! А для этого были хороши все средства.
Содержание арестованных представителей «старого режима» в Петропавловской крепости было ужасным: побои, измывательства, лишение прогулок, отказ в предоставлении медицинской помощи – вот в каких условиях находились люди, чья вина не была никем доказана. Бывший председатель Совета министров Б.В. Штюрмер был замучен до смерти в Петропавловской крепости: «Больной истощенный старик, страдающий хронической болезнью почек, Штюрмер попал в сырую, холодную камеру Трубецкого бастиона, где в полном одиночестве, терпя постоянный, мучительный голод, в самых отвратительных условиях лишения элементарнейших требований комфорта, он был обречен неизбежно на мучительную долгую агонию, при которой оставалось только мечтать о смерти, надеяться на нее и ждать ее, как желательную избавительницу. Обращение с заключенным было ужасное: ему приходилось переносить не только самые грубые издевательства и оскорбления, но и побои.
Об ужасном положении Штюрмера знал и тогдашний министр юстиции Керенский, и последующие за ним министры того же ведомства, и все вообще “начальствующие лица”: родственники и друзья заключенных осаждали их всех просьбами умилостивиться и оказать содействие к облегчению страданий их жертв злобного торжества, но на все просьбы они отвечали злорадными отговорками, а то и прямо насмешками. Но все приедается быстро: развлечение, доставленное глумлением и издевательством над умиравшим, находившимся в полной их власти стариком, на которого сыпались площадные ругательства, толчки, пинки и побои (его много били по щекам), все это удовольствие надоело – хотелось чего-либо более пикантного. И вот люди, одетые в мундиры бывших доблестных русских воинов (…), придумали новый способ развлечения: поочередно “справа по одному” они стали подходить к Штюрмеру и мочиться на его лицо. Когда он был уже в агонии и умирал, жена и другие хотели войти в комнату, их задержали караульные и объявили, что никого не пропустят. “Никого не пропустим! Пускай околевает при нас, и только при нас. Много чести ему прощаться с родственниками”».[237]
Заметим, что в приведенном выше отрывке речь идет не о «большевистских застенках», не о «сталинском ГУЛАГе», а о тюрьме «самого демократического правительства свободной России»! Обо всем этом был прекрасно осведомлен Керенский. Да что там Керенский! Знали об этом князь Г.Е. Львов, просвещенный поборник свободы профессор П.Н. Милюков, почтенные члены ЧСК, редактором стенографических отчетов которой был поэт А.А. Блок. Поэт не побрезговал соучаствовать в постыдном судилище над беззащитными людьми и даже отобразил свои впечатления в записках: «Последние дни императорского режима».
О том, что Блок хорошо знал, как содержатся заключенные ЧСК в камерах Петропавловской крепости, известно из его письма к матери от 18 мая 1917 года. В нем Блок пишет, что после допросов в помещении ЧСК Муравьев взял его с собой в крепость: «Муравьев взял меня, под предлогом секретарствования, в камеры. Пошли в гости – сначала к Воейкову (я сейчас буду работать над ним); это – ничтожное довольное существо (…) Потом пришли к Вырубовой (я только что сдал ее допрос); эта блаженная потаскушка и дура сидела со своими костылями на кровати» и так далее.[238][239]
Главное, что пытались выбить из арестованных следователи ЧСК, были доказательства «измены» Императора и, в особенности, Императрицы. Узники Петропавловской крепости страдали за свою преданность Царю. Собственно, этого и не скрывали организаторы судилища. Ю. Ден вспоминает, что когда она была по своей просьбе доставлена к Керенскому и просила его выпустить ее из тюрьмы, между ними состоялся следующий разговор: «Я: Хочу спросить у Вас, почему меня арестовали. Политикой я никогда не занималась, она меня совершенно не интересует. (…)
Керенский: Послушайте… Во-первых, Вас обвиняют в том, что Вы добровольно остались с Их Величествами, хотя не имели никакого официального положения при Дворе».[240]
Затем Керенский сказал Ден еще одну вещь, которая проливает свет на истинные цели его «правосудия»: «Послушайте, госпожа Ден. Вы знаете слишком много. С самого начала революции Вы неизменно находились в обществе Императрицы. Если захотите, то сможете совершенно иначе осветить недавние события, относительно которых мы придерживаемся иного мнения. Вы – опасны».
В этих словах Керенский искренен: он пришел к власти преступным путем, путем государственного переворота. Этот переворот объяснялся интересами Родины, тем, что правящий режим ее предал, и так далее. При этом наивно было бы полагать, как думают некоторые, будто бы Керенский и ему подобные искренне верили во все, что они говорили. В большей части своих речей они сознательно лгали. Поэтому после захвата власти временщики боялись, что их ложь будет обнаружена и тогда встанет вопрос об их ответственности за совершенные преступления. В условиях, когда был жив единственно законный представитель власти, Император Николай II, и его сын Наследник Цесаревич Алексей Николаевич, мог бы встать вопрос о призвании одного из них на царство. Временное правительство делало все, чтобы не допустить этого. А поэтому все те, кто знал правду о реальных событиях и кто был предан Государю, должны были быть устранены и оклеветаны, точно так же, как и сам Государь.
Таким образом, мы видим, что реальные цели и задачи ЧСК были прямо противоположны «беспристрастности» и «справедливости». Главными целями ЧСК были вовсе не объективные доказательства, добытые в ходе подлинного следствия. Главная задача ЧСК состояла в том, чтобы ложь о «слабоумии» Царя, об «измене» Императрицы, о «гнилости» царского режима, о «распутинской клике» вошла бы вплоть и кровь общественного мнения, захватила широкие массы народа. Утверждение этой лжи означало бы утверждение законности самого существования Временного правительства. Как откровенно говорил Муравьев: «В результате наших расследований (…) получается документальное доказательство одной тезы, что русской революции не могло не быть, что русская революция неизбежно должна была победить. Наш материал, когда он будет опубликован всецело, покажет и перед вами, и перед всем миром, что нет возврата к прошлому, что мечты о прошлом, если забредают в отдельные головы, разбиваются о тот материал, который стекался в нашу Комиссию».[241]
Но, на наш взгляд, была еще одна, скрытая цель в «расследовании» ЧСК: добиться, чтобы к Императору в народе возникло бы равнодушие или, еще лучше, стремление его убить. Тогда бы насильственная смерть Николая II по решению ли «справедливого» суда, или от рук депутата Совета, типа Масловского, или самосуд «народа» была воспринята в народе и обществе спокойно или с воодушевлением, как, например, во Франции, когда король был казнен под улюлюканье революционной толпы.
Ю.М. Ломан вспоминал, что в первых же днях после ареста Государя он возле дворцовой ограды «увидел убитую собаку – колли. Раньше я видел, как Царь гулял с этой собакой по парку. Убитая собака произвела на меня большее впечатление, чем все вместе взятые события последних дней».[213]
А.А. Вырубова: «В первый вечер, после перехода дворца в руки революционных солдат, мы услышали стрельбу под окнами. Камердинер Волков пришел с докладом, что солдаты забавляются охотой в парке на любимых коз Государя».[214]
В начале Царскосельского заключения Император свободно гулял по парку, занимался физическими упражнениями, чистил снег, колол лед. Часто с Государем были его дети. Собиравшаяся возле ограды толпа наблюдала за ними. Отношение к Государю и его Семье было в целом доброжелательное. Для Временного правительства создавалась опасная ситуация, когда в глазах простого народа Царская Семья все более приобретала ореол мучеников. Особенно такое отношение усиливалось по мере углубления «великой и бескровной», с ее безобразиями и анархией.
Как же вел себя сам Керенский по отношению к Царской Семье? Может быть, он лично делал от него все зависящее, чтобы облегчить ее жизнь в Царском Селе?
«Лишение свободы Их Величеств, – пишет Н.А. Соколов, – создало особый уклад их жизни. Кто установил его?»[215]
Из имеющихся фактов на этот вопрос можно ответить однозначно: этот уклад был установлен Керенским.
«Согласно воле Временного правительства, – свидетельствует сам Керенский, – я выработал инструкцию, которая устанавливала режим в Царском, и передал ее для руководства Коровиченко[216]. Инструкция, устанавливаемая мной, не касаясь подробностей, вводила: 81
а) полную изоляцию Царской Семьи и всех, кто пожелал остаться с Нею, от внешнего мира;
б) полное запрещение свиданий со всеми заключенными без моего согласия;
в) цензуру переписки.
Установлена была двойная охрана и наблюдение: внешняя, принадлежавшая начальнику гарнизона полковнику Кобылинскому, и внутренняя, лежавшая на полковнике Коровиченко. (…) Вводя указанный режим, я установил в то же время как руководящее начало полное невмешательство во внутренний уклад жизни Семьи. Они в этом отношении были совершенно свободны. Я заявляю, что с того момента, когда Государь отдал Себя и Свою Семью под покровительство Временного правительства, я считал себя по долгу чести обязанным перед Временным правительством оградить неприкосновенность Семьи и гарантировать Ей проявление в обращении с нею черт джентльменства»[217]
Последние слова являются очередной ложью Керенского. С самых первых дней в отношении свергнутого Царя последовательно проводилась линия на его притеснение и унижение. «Я бы охотно поверил в джентльменство Керенского, – писал Н.А. Соколов, – если бы не существовало иных фактов».[218]
Разработанная Керенским инструкция носила оскорбительный для Государя характер. «Указывая, какие блюда может кушать семья, Керенский требовал, чтобы заключенный Царь был скромен, чтобы семья “впредь воздерживалась употреблять горячие закуски”. Своей инструкцией, чуждой, конечно, и тени джентльменства, начал Керенский общение с Царем» (Н.А. Соколов).[219]
Некоторые офицеры и солдаты охраны вели себя по отношению к Государю нагло и оскорбительно. С первых же дней его стали ограничивать в прогулках по парку, демонстративно курить в его присутствии, называть «полковником» и так далее. Ю. Ден вспоминает, как Государь в первый день своего пребывания в Александровском дворце вышел погулять в парк: «Глаза наши были прикованы к Государю, который к этому времени вышел из дворца. Быстрым шагом он направился к Большой аллее. Вдруг словно из-под земли появился часовой и заявил Императору, что ему нельзя идти в этом направлении. Государь махнул рукой, но повиновался и пошел назад. Но тут произошло то же самое: другой часовой преградил ему путь, а какой-то “офицер” стал объяснять Государю, что поскольку он находится на положении арестанта, то и прогулка должна быть такой же, как в тюремном дворе!».[220]
То же самое описывает и П. Жильяр: «Каждый раз, что мы выходим, нас окружают несколько солдат с винтовками с примкнутыми штыками под командой офицера и следуют за нами по пятам. Мы точно каторжане среди караульных. Распоряжения меняются ежедневно, или, может быть, офицеры понимают их каждый на свой лад! Когда мы возвращались сегодня днем во дворец после нашей прогулки, часовой перед дверью остановил Государя словами: “Господин полковник, здесь проходить нельзя”»[221]
На это обращение Государь говорил: «Это ведь глупо полагать, что их поведение покалечит мне душу. До чего же это мелко – они пытаются унизить меня, называя “полковником”. В конце концов, это очень почетная должность».[222]
Постоянно делались попытки морального и психологического давления на Царскую Семью. В апреле 1917 года, на пересечении двух аллей, хорошо просматриваемых из Александровского дворца, революционеры устроили похороны солдат, погибших в февральские дни. Примечательно, что похороны были устроены Временным правительством в Страстную Пятницу, и Государь просил их перенести на другой день, но ему было в этом отказано. Возле этой могилы постоянно проходили митинги и шествия революционных толп, сопровождавшихся траурными мелодиями. Император Николай II писал уже из Тобольска своей сестре великой княгине Ксении Александровне: «В марте и апреле по праздникам на улицах проходили процессии (демонстрации) с музыкой, игравшей Марсельезу и всегда один и тот же похоронный марш Шопена. Шествия эти неизменно кончались в нашем парке у могилы «Жертв Революции», которые вырыли на аллее против круглого балкона. Из-за этих церемоний нас выпускали гулять позже обыкновенного, пока они не покидали парк. Этот несносный Похор. Марш преследовал нас потом долго и невольно мы посвистывали и попевали его до полного одурения. Солдаты говорили нам, что и им надоели сильно эти демонстрации, кончавшиеся обыкновенно скверной погодой и снегом».[223]
Когда великой княжне Марии Николаевне понадобилась медицинская помощь и был приглашен врач со стороны, то руководство охраны потребовало, чтобы на осмотре присутствовали офицер и двое солдат.[224] Государь об этом пишет в уже цитированном выше письме сестре: «Когда я приехал из Могилева, то, как Ты знаешь, застал всех детей очень больными, в особенности Марию и Анастасию. Проводил, разумеется, весь день с ними, одетый в белый халат. Доктора приходили к ним утром и вечером, первое время в сопровождении караульного офицера. Некоторые из них входили в спальню и присутствовали при осмотре врачей».[225]
Режим, установленный Керенским, проводился в жизнь полковником П.А. Коровиченко, сменившим Коцебу и лично знавшим Керенского еще до революции. Дочь лейб-медика Е.С. Боткина К.Е. Мельник-Боткина писала о Коровиченко: «Комендантом после Коцебу был назначен полковник Коровиченко, друг Керенского, впоследствии командующий войсками сперва Казанского, потом Ташкентского округов, где он был большевиками разорван на части. (…) Это был очень образованный и неглупый, но чрезвычайно нетактичный и грубый человек. Он позволял себе, получив и прочитав письма, носить их в кармане и не выдавать их адресату, рассказывая в то же время в посторонних разговорах содержание этих писем. Затем, подметив некоторые любимые выражения Их Высочеств, как, например, употребление слова “аппетитно” не для одних съедобных вещей, вдруг говорил которой-нибудь из Великих Княжон: – Какая у Вас аппетитная книга, так и хочется скушать.
Конечно, подобные выходки не могли к нему расположить арестованных»[226]
Одной перлюстрацией писем Царской Семьи Керенский не ограничился. Императору было запрещено писать матери, Вдовствующей Императрице Марии Федоровне и своим сестрам и брату, а также вести переписку с английским королем.
Еще одним моральным воздействием на Царскую Семью стало надругательство над останками Друга Царской Семьи Г.Е. Распутина, произведенное по личному приказу Керенского. Тело Распутина было извлечено из могилы в Александровском парке, вывезено на Пискаревское кладбище и там сожжено.[227]
С первых же дней началось оскорбительное вмешательство в личную жизнь Царской Четы. Происходило это по личному почину Керенского.
Все эти притеснения были оформлены Временным правительством в юридическую оболочку. 17 марта 1917 года решением Временного правительства была учреждена Верховная Чрезвычайная Следственная Комиссия (ВЧСК), первая ЧК. Через с год с небольшим одноименная организация станет главной исполнительной силой Екатеринбургского злодеяния. Случайное ли это совпадение? Исследователь Л.Е. Болотин уверен, что – нет. «Надо отметить, – пишет он, – что название города скотобоен – «Чикаго», и тайный смысл наименования спецслужбы – «чека» – восходят к одному общему корню в особом воровском жаргоне – «чик» и «чек», обозначающему забойщиков скота».[228] Во всяком случае, в судьбах Царской Семьи обе ЧК были призваны сыграть кровавую роль.
Первая ЧК была создана с целью «исследовать» деятельность Царя и Царицы и других видных деятелей «старого режима», для установления был ли в их действиях в период войны с Германией «состав преступления». Именно необходимостью «тщательного расследования» объяснял Керенский причины оставления Царской Семьи под арестом. Известный западный историк В. Александров, который лично встречался с Керенским в Нью-Йорке, приводит ответ последнего на вопрос о его намерениях, касающихся Царской Семьи:
«– У меня были совершенно точные намерения в отношении уготованной участи Николая II и Александры Федоровны, – счел он нужным мне ответить.
– Вы хотели их выслать из страны или расстрелять?
– Ни то, ни другое. Я более всего хотел, чтобы был пролит весь свет на последние годы царизма, отмеченные господством клики Распутина».[229]
Примечательно, что даже в этих словах, сказанных по прошествии многих лет, Керенский невольно выдает свой замысел: зачем же нужно проливать свет, если уже есть уверенность в том, что последние годы были отмечены «господством клики Распутина»? То есть задачей Керенского было не установление истины, а подтверждение выдвинутых лживых обвинений в адрес Царя и Царицы. Оклеветать и унизить Императора Николая II и Императрицу Александру Федоровну – вот истинная цель Комиссии Керенского.
Естественно, по словам Керенского, эта Комиссия должна была быть «справедливой и беспристрастной», так же как и суд, перед которым должен был предстать свергнутый Государь. Однако с первых же дней все в деятельности этой Комиссии было прямо противоположно заявленным Керенским принципам и вообще уголовно-процессуальному праву. Во главе Комиссии был поставлен известный адвокат по политическим процессам, присяжный поверенный, хороший знакомый Керенского масон Н.К. Муравьев. Муравьев был не только знакомым Керенского, но и официальным его помощником, которого министр юстиции назначил по своему личному выбору в марте 1917 года.[230]«– Председателем этой Комиссии я решил назначить московского присяжного поверенного Н.К. Муравьева, – продолжал Керенский. – Он как раз подходящий. Докопается, не отстанет, пока не выскребет яйца до скорлупы» (Карабчевский).[231]
Поэтому изначально действия Муравьева направлялись и руководились Керенским, и «Комиссию Муравьева» можно с тем же успехом назвать «Комиссией Керенского».
Заступив на должность председателя ЧСК с благословения Керенского, Муравьев принялся с усердием «выскребать яйца до скорлупы». Будучи обязанным по должности быть образцом нейтральности и объективности, Муравьев открыто признавался в ненависти к Царской Семье, занимался «обличительством» подследственных (Штюрмера, Вырубовой и других) в недоказанных преступлениях, кричал на некоторых из них на допросах, откровенно клеветал и лгал. В этой позиции Муравьев имел изначально постоянную негласную поддержку со стороны Керенского. «Разоблачительной позиции твердо придерживались глава Комиссии Муравьев и его покровитель Керенский» (А.Н. Боханов).[232]
Заместитель председателя Комиссии сенатор С.В. Завадский вспоминал: «Муравьев считал правдоподобным все глупые сплетни, которые ходили о том, что Царь готов был отдать фронт немцам, а Царица сообщала Вильгельму II о движении русских войск».[233]
Комиссия, несмотря на все старания, не могла найти никаких компрометирующих сведений о Царской Чете. Тем не менее Муравьев заявлял журналистам, что «обнаружено множество документов, изобличающих бывших Царя и Царицу».[234]
Для подтверждения этой лжи Керенский и Муравьев прибегали к прямым фальсификациям. Об этих фальсификациях пишет А.Н. Боханов: «Для документирования этих “истин” использовались самые сомнительные приемы. В одной бульварной газете было опубликовано несколько якобы тайных телеграмм, которые отправлялись в Германию через нейтральные страны и где содержались указания на переправку секретных сведений германскому командованию. Сии послания были подписаны “Алиса”, и ни у кого не должно было возникнуть сомнения, что эти депеши исходили от Царицы. Увидав эти “документы”, Керенский немедленно потребовал провести “тщательное расследование”, а Муравьев просто сиял от радости. Вот они, факты! Вот она, измена! Несколько дней глава Комиссии только и вел разговоров об этих “неопровержимых уликах”. Расследование же окончилось грандиозным конфузом. Выяснилось, что один молодой, начинающий журналист очень хотел прославиться и “сделать сенсацию”. С этой целью он очаровал телеграфистку с городского телеграфа и попросил помочь найти интересные материалы, обещая в награду коробку конфет. Молодая барышня, не долго думая, составила несколько таких телеграмм, передала своему поклоннику и получила сладости. Когда началось следствие, немедленно призвали журналиста, затем телеграфистку, и та, расплакавшись, сразу же призналась в фабрикации. Подделка была установлена с несомненностью, но Муравьев все никак не мог успокоиться и даже хотел уговорить телеграфистку взять признания назад. Его все-таки убедили не покрывать Комиссию позором, так как грубость подделки бросалась в глаза.
Такого же “высшего качества” были и прочие “изобличающие сведения”: несколько недель изучали версию о шпионском телефонном кабеле между Царским Селом и Берлином, искали подтверждение слухам о тайных визитах эмиссаров кайзера в Петроград, разыскивали царские приказы об установке на чердаках домов тысячи пулеметов, из которых “расстреливали народ”. В итоге не только не обнаружили никакого приказа, но даже ни одного пулемета не нашли. Однако правду не оглашали. Хоронили версии тихо, мирно, “по-семейному”. Сначала в течение нескольких дней или недель та или иная сенсация раскручивалась в прессе, затем, когда выяснялась ее очевидная лживость, “факт” просто исчезал из обращения, и на сцену выскакивал новый абсурд. Публично же никогда ничего не опровергали».[235]
Хорошим примером «объективности», профессионализма и истинных намерений адвоката Муравьева служит следующий эпизод: «Когда военный следователь полковник С.А. Коренев после подробного ознакомления с делом бывшего военного министра генерала М.А. Беляева доложил Комиссии, что “ничего сугубо преступного найти не смог”, и предложил его освободить из-под ареста, то разыгралась скандальная сцена. “Как освободить? – взорвался бывший адвокат Муравьев. – Да вы хотите навлечь на нас негодование народа. Да если бы Беляевы даже и совсем были бы невиновны, то теперь нужны жертвы для удовлетворения справедливого негодования общества против прошлого”».[236]
Вот они ключевые слова: нужны жертвы! Вот истинная цель созданной ЧК – выбрать и принести жертву молоху революции! А для этого были хороши все средства.
Содержание арестованных представителей «старого режима» в Петропавловской крепости было ужасным: побои, измывательства, лишение прогулок, отказ в предоставлении медицинской помощи – вот в каких условиях находились люди, чья вина не была никем доказана. Бывший председатель Совета министров Б.В. Штюрмер был замучен до смерти в Петропавловской крепости: «Больной истощенный старик, страдающий хронической болезнью почек, Штюрмер попал в сырую, холодную камеру Трубецкого бастиона, где в полном одиночестве, терпя постоянный, мучительный голод, в самых отвратительных условиях лишения элементарнейших требований комфорта, он был обречен неизбежно на мучительную долгую агонию, при которой оставалось только мечтать о смерти, надеяться на нее и ждать ее, как желательную избавительницу. Обращение с заключенным было ужасное: ему приходилось переносить не только самые грубые издевательства и оскорбления, но и побои.
Об ужасном положении Штюрмера знал и тогдашний министр юстиции Керенский, и последующие за ним министры того же ведомства, и все вообще “начальствующие лица”: родственники и друзья заключенных осаждали их всех просьбами умилостивиться и оказать содействие к облегчению страданий их жертв злобного торжества, но на все просьбы они отвечали злорадными отговорками, а то и прямо насмешками. Но все приедается быстро: развлечение, доставленное глумлением и издевательством над умиравшим, находившимся в полной их власти стариком, на которого сыпались площадные ругательства, толчки, пинки и побои (его много били по щекам), все это удовольствие надоело – хотелось чего-либо более пикантного. И вот люди, одетые в мундиры бывших доблестных русских воинов (…), придумали новый способ развлечения: поочередно “справа по одному” они стали подходить к Штюрмеру и мочиться на его лицо. Когда он был уже в агонии и умирал, жена и другие хотели войти в комнату, их задержали караульные и объявили, что никого не пропустят. “Никого не пропустим! Пускай околевает при нас, и только при нас. Много чести ему прощаться с родственниками”».[237]
Заметим, что в приведенном выше отрывке речь идет не о «большевистских застенках», не о «сталинском ГУЛАГе», а о тюрьме «самого демократического правительства свободной России»! Обо всем этом был прекрасно осведомлен Керенский. Да что там Керенский! Знали об этом князь Г.Е. Львов, просвещенный поборник свободы профессор П.Н. Милюков, почтенные члены ЧСК, редактором стенографических отчетов которой был поэт А.А. Блок. Поэт не побрезговал соучаствовать в постыдном судилище над беззащитными людьми и даже отобразил свои впечатления в записках: «Последние дни императорского режима».
О том, что Блок хорошо знал, как содержатся заключенные ЧСК в камерах Петропавловской крепости, известно из его письма к матери от 18 мая 1917 года. В нем Блок пишет, что после допросов в помещении ЧСК Муравьев взял его с собой в крепость: «Муравьев взял меня, под предлогом секретарствования, в камеры. Пошли в гости – сначала к Воейкову (я сейчас буду работать над ним); это – ничтожное довольное существо (…) Потом пришли к Вырубовой (я только что сдал ее допрос); эта блаженная потаскушка и дура сидела со своими костылями на кровати» и так далее.[238][239]
Главное, что пытались выбить из арестованных следователи ЧСК, были доказательства «измены» Императора и, в особенности, Императрицы. Узники Петропавловской крепости страдали за свою преданность Царю. Собственно, этого и не скрывали организаторы судилища. Ю. Ден вспоминает, что когда она была по своей просьбе доставлена к Керенскому и просила его выпустить ее из тюрьмы, между ними состоялся следующий разговор: «Я: Хочу спросить у Вас, почему меня арестовали. Политикой я никогда не занималась, она меня совершенно не интересует. (…)
Керенский: Послушайте… Во-первых, Вас обвиняют в том, что Вы добровольно остались с Их Величествами, хотя не имели никакого официального положения при Дворе».[240]
Затем Керенский сказал Ден еще одну вещь, которая проливает свет на истинные цели его «правосудия»: «Послушайте, госпожа Ден. Вы знаете слишком много. С самого начала революции Вы неизменно находились в обществе Императрицы. Если захотите, то сможете совершенно иначе осветить недавние события, относительно которых мы придерживаемся иного мнения. Вы – опасны».
В этих словах Керенский искренен: он пришел к власти преступным путем, путем государственного переворота. Этот переворот объяснялся интересами Родины, тем, что правящий режим ее предал, и так далее. При этом наивно было бы полагать, как думают некоторые, будто бы Керенский и ему подобные искренне верили во все, что они говорили. В большей части своих речей они сознательно лгали. Поэтому после захвата власти временщики боялись, что их ложь будет обнаружена и тогда встанет вопрос об их ответственности за совершенные преступления. В условиях, когда был жив единственно законный представитель власти, Император Николай II, и его сын Наследник Цесаревич Алексей Николаевич, мог бы встать вопрос о призвании одного из них на царство. Временное правительство делало все, чтобы не допустить этого. А поэтому все те, кто знал правду о реальных событиях и кто был предан Государю, должны были быть устранены и оклеветаны, точно так же, как и сам Государь.
Таким образом, мы видим, что реальные цели и задачи ЧСК были прямо противоположны «беспристрастности» и «справедливости». Главными целями ЧСК были вовсе не объективные доказательства, добытые в ходе подлинного следствия. Главная задача ЧСК состояла в том, чтобы ложь о «слабоумии» Царя, об «измене» Императрицы, о «гнилости» царского режима, о «распутинской клике» вошла бы вплоть и кровь общественного мнения, захватила широкие массы народа. Утверждение этой лжи означало бы утверждение законности самого существования Временного правительства. Как откровенно говорил Муравьев: «В результате наших расследований (…) получается документальное доказательство одной тезы, что русской революции не могло не быть, что русская революция неизбежно должна была победить. Наш материал, когда он будет опубликован всецело, покажет и перед вами, и перед всем миром, что нет возврата к прошлому, что мечты о прошлом, если забредают в отдельные головы, разбиваются о тот материал, который стекался в нашу Комиссию».[241]
Но, на наш взгляд, была еще одна, скрытая цель в «расследовании» ЧСК: добиться, чтобы к Императору в народе возникло бы равнодушие или, еще лучше, стремление его убить. Тогда бы насильственная смерть Николая II по решению ли «справедливого» суда, или от рук депутата Совета, типа Масловского, или самосуд «народа» была воспринята в народе и обществе спокойно или с воодушевлением, как, например, во Франции, когда король был казнен под улюлюканье революционной толпы.