Большая доля ответственности за нерешительность и дезинформацию Государя лежит на министре внутренних дел А.Д. Протопопове. Изучение мотивов этой деятельности еще предстоит провести будущим исследователям. Но несомненен факт, что Протопопов вольно или невольно способствовал революции. 27 января 1917 года начальник Петербургского Охранного отделения генерал-майор К.И. Глобачев докладывал Протопопову, что Гучков и Коновалов готовят государственный переворот.[65] При этом ему был известен состав предполагаемого мятежного правительства, который, за исключением Керенского, полностью совпал с будущим составом Временного правительства. Глобачев докладывал, что авангардом гучковского заговора является так называемая рабочая группа военно-промышленного комитета Государственной Думы, которая ведет подрывную работу среди рабочих и напрямую призывает к мятежам. Глобачев настаивал на том, что следует немедленно арестовать Гучкова, Коновалова и представителей рабочей группы. По непонятным причинам Протопопов дал приказ арестовать только членов рабочей группы. Совершенные при их аресте обыски явно доказывали связь этой группы с Гучковым. Протопопов громогласно объявлял на каждом шагу, что он раздавил революцию, то же самое он сообщил Государю. Между тем головка заговора, Гучков и его сторонники, не были арестованы. Протопопов уверял Царя, что этого делать не надо, так как опасность миновала, а аресты видных думских деятелей только осложнят отношения власти и Думы.
Тем не менее 8 февраля 1917 года Император Николай II поручает Н.А. Маклакову подготовить проект указа о роспуске Государственной Думы. 9 февраля Маклаков пишет Государю: «Ваше Императорское Величество! Министр внутренних дел передал мне о повелении Вашего Величества написать проект Манифеста о роспуске Государственной Думы. Дозвольте принести мне Вам, Государь, мою горячую верноподданническую благодарность за то, что Вам угодно было вспомнить обо мне. Быть Вам нужным именно в этом деле, поистине великое счастье. /…/ Надо, не теряя ни минуты, крепко обдумать весь план дальнейших действий правительственной власти, для того чтобы встретить все современные осложнения, на которые Дума и союзы, несомненно, толкнут часть населения в связи с роспуском Государственной Думы, подготовленным, уверенным в себе, спокойным и неколеблющимся. Власть больше, чем когда-либо, должна быть сосредоточена, убеждена, скована единой целью восстановить государственный порядок, чего бы то ни стоило, и быть уверенной в победе над внутренним врагом, который давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего».[66]
Маклаков выступил в Государственной Думе и обличил либералов в подготовке государственного переворота. Общество, заявил он, «делает все для войны, но для войны с порядком, все для победы, но для победы над властью»[67]
Царь оставил главе правительства князю Н.Д. Голицыну приготовленные указы Сенату о роспуске Государственной Думы. В них только не была проставлена дата. Текст указа гласил: «На основании статьи 105 Основных Государственных Законов Повелеваем: Государственную Думу распустить с назначением времени созыва вновь избранной Думы на (пропуск числа, месяца и года). О времени числа производства новых выборов в Государственную Думу последуют от нас особые указания. Правительствующий Сенат не оставит учинить к исполнению сего надлежащего распоряжения. НИКОЛАЙ».[68]
10 февраля 1917 года Император Николай II получает прямую угрозу от председателя Государственной Думы М.В. Родзянко. В разговоре с Царем тот заявил: «Ваше Величество, спасайте себя. Мы накануне огромных событий, исхода которых предвидеть нельзя. То, что делает Ваше правительство и Вы сами, до такой степени раздражает население, что все возможно».[69]
По поводу Родзянко Маклаков писал Государю еще 27 апреля 1915 года: «Родзянко, Ваше Величество, только исполнитель, напыщенный и неумный, а за ним стоят его руководители, гг. Гучковы, кн. Львовы и другие систематически идущие к своей цели. В чем она? Затемнить свет Вашей славы, Ваше Величество, и ослабить силу значения святой, истинной и всегда спасательной на Руси идеи Самодержавия».[70]
Таким образом, заговорщики со своей стороны, а Император Николай II со своей готовились к решительной схватке. При этом мощное наступление русской армии в апреле 1917 года и большая победа должны были сочетаться, по мысли Государя, с разгромом думской оппозиции. Царь приказывает перевести в Петроград надежные воинские части, заменив ими запасных солдат. Мятежу готовился сокрушительный удар.
Видимо, уже тогда Государь, не доверяя командующему Северным фронтом генералу Н.В. Рузскому, выделил Петроград из его подчинения в особый военный округ, во главе которого по совету военного министра Беляева был назначен генерал С.С. Хабалов.
Почему же тогда заговорщикам удалось осуществить свой заговор? Причин этому множество, но одной из самых главных является то доверие, которое Император Николай II испытывал к своему генералитету. Он не мог допустить, что генералы смогут поддержать мятежников, которые не только собирались отстранить Царя от престола, но и покушались на его жизнь. Как верно писал И.Л. Солоневич: «Государь Император был перегружен сверх всяческой человеческой возможности. И помощников у Него не было. Он заботился и о потерях в армии, и о бездымном порохе, и о самолетах И. Сикорского, и о производстве ядовитых газов, и о защите от еще более ядовитых салонов. На нем лежало и командование армией, и дипломатические отношения, и тяжелая борьба с нашим недоношенным парламентом, и Бог знает что еще. И вот тут-то Государь Император допустил роковой недосмотр: поверил генералам Балку, Гурко и Хабалову. Именно этот роковой недосмотр и стал исходным пунктом Февральского дворцового переворота. (…) Это предательство можно было бы поставить в укор Государю Императору: зачем Он не предусмотрел? С совершенно такой же степенью логичности можно было бы поставить в упрек Цезарю: зачем он не предусмотрел Брута с его кинжалом?».[71]
У заговорщиков не было никаких надежд на успех без поддержки армейской верхушки. Поэтому им необходимо было сделать все, чтобы перетянуть генералитет на свою сторону и вместе с ним совершить государственный переворот. К стыду и позору русских генералов, они дали себя втянуть в грязные игры политиков и предали своего Государя.
Император твердо вел народ и армию к победе, он был преисполнен верой в победу и был убежден, что и его генералы преисполнены подобной же верой. Но на самом деле высший генералитет был преисполнен политических амбиций и интриганства. Это полностью устраивало заговорщиков, которые стремились к совершенно другой победе, нежели Николай II. При этом они хорошо понимали, что победа Царя на фронте приведет к поражению их заговора. О том, что заговорщики торопились с переворотом и понимали, что успешные действия на фронте сделают его невозможным, говорят их собственные высказывания. Милюков говорил, что новые успехи на фронте «сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство», Терещенко и генерал Крымов всячески торопили с переворотом, говоря, что иначе будет поздно. Крымова тайно поддерживал командующий Северным фронтом генерал-адъютант Н.В. Рузский.
Уже после Февральской революции социал-демократ, масон, редактор «Приказа № 1» Н.Д. Соколов встречался с генералом Крымовым и вот что тот ему рассказал: «Крымов рассказал кое-что о военных заговорах, что 9 февраля 1917 г. в Петербурге в кабинете Родзянко было совещание лидеров Государственной Думы с генералами – был Рузский, Крымов. Решено, что откладывать дальше нельзя, что в апреле, когда Николай будет ехать из Ставки, его в районе армии Рузской задержат и заставят отречься. Крымову отводилась какая-то большая роль».[72]
Первым, что было необходимо сделать заговорщикам, это выманить Царя из столицы, так как в противном случае никакая революция бы не удалась. А.А. Вырубова пишет, что заговорщики «стали торопить Государя уехать на фронт, чтобы совершить потом величайшее злодеяние».[73] Казалось бы, давая возможность Царю уехать в армию, заговорщики как бы сами давали в его руки грозный механизм подавления этого самого заговора и любого бунта. Но в том-то и дело, что к февралю 1917 года верхушка армии была уже против Царя. Приказы Императора молча саботировались высшим генералитетом. Так, Николай II приказал перевести в Петроград с фронта Гвардейский экипаж. Но этот приказ был саботирован генералом Гурко, который отдал контрприказ и оставил экипаж на фронте. Император Николай II вторично отдал приказ о переводе Гвардейского экипажа в Петроград, и Гурко вторично, под предлогом карантина, задержал его неподалеку от Царского Села. Только после третьего приказа Императора Гвардейский экипаж прибыл в Царское Село. То же самое произошло и с Уланами Его Величества.[74]
Колоссальную помощь заговорщикам оказал начальник Штаба генерал-адъютант М.В. Алексеев. По целому ряду свидетельств генерал Алексеев был давно связан с заговорщиками. Член «Великого Востока Народов России» Гальперин свидетельствовал: «Последние перед революцией месяцы в Верховном Совете было очень много разговоров о всякого рода военных и дворцовых заговорах. Помню, разные члены Верховного Совета, главным образом Некрасов, делали целый ряд сообщений – о переговорах Г.Е. Львова с генералом Алексеевым в Ставке относительно ареста Царя, о заговорщических планах Крымова (сообщил о них Некрасов), о переговорах Маклакова по поводу какого-то дворцового заговора».[75]
Об этом же рассказывал и другой член ВВНР Н.С. Чхеидзе.
Алексеев, который находился в это время на излечении в Крыму, внезапно 18 февраля 1917 года вернулся в Могилев. Не успел он приехать в Могилев, как немедленно направил Императору телеграмму с просьбой срочно прибыть в Ставку. Какая была необходимость для Николая II ехать в Ставку? Никакого наступления в ближайшие дни не планировалось, обстановка была спокойной. Сейчас трудно сказать, чем мотивировал Алексеев необходимость для Государя в срочном возвращении в Ставку, но можно с уверенностью сказать, что эта мотивировка была убедительной, так как Николай II, осознавая всю необходимость в своем личном присутствии в столице, принял неожиданное решение ехать в Могилев. «Из имеющихся источников, – пишет Г.М. Катков, – неясно, почему Алексеев настаивал на личном присутствии Верховного Главнокомандующего. Была ли просьба Алексеева (он мог и не знать, что эта просьба передана Царю) частью подготовки к перевороту? Во всяком случае, в этот момент никаких особо важных решений в Ставке как будто не принимали, и, судя по письмам Николая II жене, он надеялся скоро закончить текущие дела и вернуться в Петроград. (…) В свете последующих событий отъезд Императора в Могилев, предпринятый по настоянию Алексеева, представляется фактом, имевшим величайшее бедствие».[76]
Подруга Императрицы Александры Федоровны Лили Ден вспоминала: «Однажды вечером перед обедом тетушка (которую всегда приводили в ярость сплетни, порочившие Государыню Императрицу) позвонила мне и попросила тотчас же приехать к ней. Я застала ее в чрезвычайно возбужденном состоянии.
– Рассказывают ужасные вещи, Лили, – воскликнула она. – Вот что я должна тебе сказать. Ты должна предупредить Ее Величество.
Затем уже более спокойным тоном продолжала:
– Вчера я была у Коцебу. Среди гостей было множество офицеров, и они открыто заявляли, что Его Величество больше не вернется со Ставки».[77]
Полковник Мордвинов писал: «Во вторник 21 февраля 1917 года вечером (…) я получил от командующего Императорской главной квартиры графа Фредерикса, что согласно высочайшему повелению, я назначен сопровождать Государя в путешествии в Ставку (…) Отбытие Императорского поезда из Царского Села было назначено около трех часов дня, в среду 22 февраля. Это уведомление было для меня неожиданным. Я накануне только что вернулся из Царского Села с дежурства по военно-походной канцелярии, и тогда еще не было никаких разговоров об отъезде. Внутреннее политическое положение было в те дни особенно бурно и сложно, в виду чего Государь все рождественские праздники, весь январь и большую часть февраля находился в Царском Селе и медлил с отбытием в Ставку».[78]
Дворцовый комендант Воейков свидетельствовал: «В 5 часов был кинематограф в Круглом зале Александровского дворца (…) Когда кончился сеанс, я проводил Государя в его кабинет. По пути Его Величество обратился ко мне со словами: «Воейков, я решил в среду ехать на Ставку». Я знал, что Государь имел намерение ехать, но думал, что момент этот – не подходящий для его отъезда, и поэтому спросил, почему он именно теперь принял такое решение, когда на фронте, по-видимому, все спокойно, тогда как здесь, по моим сведениям, спокойствия мало и его присутствие в Петрограде было бы весьма важно. Государь на это ответил, что на днях из Крыма вернулся генерал Алексеев, желающий с ним повидаться и переговорить по некоторым вопросам; касательно же здешнего положения Его Величество находил, что по имеющимся у министра внутренних дел Протопопова сведениям, нет никакой причины ожидать чего-нибудь особенного».[79]
Таким образом, мы видим, что на срочный отъезд Царя в Ставку повлияли два человека – генералы Алексеев и Гурко, то есть фактически два главнокомандующих. Чем они мотивировали необходимость такого скорого отъезда, до сих пор остается загадкой, но то, что этот отъезд был частью какого-то большого общего плана, не представляет сомнений. Здесь хочется привести слова генерала Н.И. Иванова об Алексееве: «Алексеев – человек с малой волей, и величайшее его преступление перед Россией – его участие в совершенном перевороте. Откажись Алексеев осуществлять планы Государственной Думы Родзянко, Гучкова и других, я глубоко убежден, что побороть революцию было бы можно, тем более что войска на фронте стояли спокойно и никаких брожений не было. Да и главнокомандующие не могли бы и не решились бы согласиться с Думой без Алексеева».[80]
Около 19–20 февраля великий князь Михаил Александрович приехал к Царю и убеждал его уехать в Ставку, так как «в армии растет большое неудовольствие по поводу того, что Государь живет в Царском и так долго отсутствует в Ставке».[81]
Интересны действия министра внутренних дел А.Д. Протопопова, когда он узнал об отъезде Государя. Воейков вспоминал, что после того, как услышал от Царя решение ехать в Ставку, он связался по телефону с Протопоповым. «“Александр Дмитриевич, – сказал я ему, – Государь решил в среду ехать на Ставку. Как ваше мнение? Все ли спокойно, и не является ли этот отъезд несвоевременным?” На это Протопопов, по обыкновению по телефону говоривший со мной на английском языке, стал мне объяснять, что я напрасно волнуюсь, так как все вполне благополучно. При этом он добавил, что в понедельник или во вторник после доклада у Государя заедет ко мне и подробно расскажет о происходящем, чтобы меня окончательно успокоить. После этого телефона я поехал к графу Фредерику, вполне разделяющему мое мнение о несвоевременности отъезда Государя из Петрограда. В понедельник А.Д. Протопопов в Царском Селе не был, приехал во вторник вечером. Заехав после Дворца ко мне, он клялся, что все обстоит прекрасно, и нет решительно никаких оснований для беспокойства, причем обещал, в случае появления каких-либо новых данных, немедленно известить меня. На этом мы расстались. Оказалось, что А.Д. Протопопов, ручавшийся Государю, Императрице и мне за полное спокойствие в столице, вернувшись из Царского Села, в тот же вечер якобы рассказывал окружавшим его о том, сколько энергии он потратил на уговоры Государя не уезжать на фронт. Он рассказывал даже подробности доклада Его Величеству, подкрепляя свои слова изображением жестов, которыми Государь встречал его мольбы. Он говорил, что умолял Императрицу повлиять на Его Величество и уговорить его не ехать на Ставку. Для меня этот факт остается загадкой, так как Государь мне подтвердил сам, что министр внутренних дел Протопопов не видел никакого основания считать его отъезд несвоевременным. Где говорил А.Д. Протопопов правду – в Царском Селе или в Петрограде?»[82]
Действия министра внутренних дел наталкивают на мысль, что он, вольно или невольно, подыгрывал тем, кто любой ценой хотел отъезда Императора из Петрограда.
Император уезжал в Ставку ненадолго и собирался вскоре вернуться. А.А. Блок писал, что он собирался вернуться к 1 марта.[83]
22 февраля на перроне Царскосельского вокзала, под звон Федоровского Государева собора, Император Николай II простился с Императрицей Александрой Федоровной и отправился в Ставку. Все было как обычно: Собственный Его Императорского Величества Коновой, застывший в почетном карауле, торжественные звуки марша. При отъезде, как всегда, составлено «Дело о путешествии Его Величества в действующую армию».[84] В нем «список лиц, сопровождавших Его Величество». Идут имена: министр двора граф Фредерикс, адмирал Нилов, дворцовый комендант Воейков, свиты генерал-майор Граббе, свиты генерал-майор граф Нарышкин, флигель-адъютант Мордвинов, герцог Лейхтенбергский, лейб-хирург Федоров и так далее. На деле стоит дата: «начато 22.02. 1917». Это дело не имеет даты окончания.
23 февраля 1917 года Император Николай II прибыл в Ставку. «Для встречи Государя на вокзал Могилева прибыли: генерал-адъютант Алексеев, генерал-адъютант Иванов, адмирал Русин, генерал Клембовский, генерал Кондзеровский, генерал-лейтенант Лукомский, генерал-лейтенант Егоров, состоящий при штабе Походного Атамана генерал от кавалерии Смегин, протопресвитер о. Шавельский, губернатор и высшие начальствующие лица штаба Верховного Главнокомандующего», – говорится в книге пребывания Его Величества в Армии за февраль 1917 года.[85] Император отправился в штаб для очередного доклада о положении на фронте. Распорядок работы Императора по приезде в Ставку ничем не отличался от обычного. Об этом свидетельствуют записи камер-фурьерского журнала: «23.02.1917. Четверг. В 3 ч. 15 м. дня Его Величество в сопровождении министра Императорского Двора и особ Свиты отбыл на проживание в Губернаторский дом. В 3 ч. 30 м. дня Его Величество изволил посетить Свой Штаб, возвратился в 4 ч. 40 м. дня; 24.02.1917. Пятница. Государь посетил Свой Штаб и по возвращении от 12 ч. 15 м. принимал Начальника Бельгийской миссии генерала барона де Риккель; 25.02.1917. Суббота. От 101/2 утра Его Величество изволил посетить Свой Штаб. От 21/2 Государь в сопровождении Особ Свиты прогуливались на моторах. В 18–00 Государь отбыл ко всенощной в церковь Штаба».[86]
Началась обычная жизнь Ставки. Тем временем в Петрограде вовсю уже шли беспорядки. Об этих беспорядках Царь узнал 24 февраля из разговора по прямому проводу с Императрицей. «Телефонист мне передал, – пишет Дубенский, – что только что окончился разговор Государя (из его кабинета) с Императрицей в Царском, длившийся около получаса. По телефону узнал, что сегодня, 24 февраля в Петрограде были волнения на Выборгской стороне».[87]
О телефонном разговоре по прямому проводу пишет и генерал Лукомский. Он пишет, что Царь «более часа разговаривал с Царским Селом». С.П. Мельгунов, впрочем, бездоказательно, считает, что Лукомский ошибался и что на самом деле телефонного разговора не было, а был обмен телеграммами.[88]
Здесь начинаются первые загадки. 24-го Государь разговаривает с Государыней по прямому проводу и узнает про беспорядки. А если верить переписке «Николая и Александры Романовых», изданной большевиком М.Н. Покровским и частично переизданной О.А. Платоновым под названием «Николай II в секретной переписке», получается, что 24 февраля 1917 года Императрица пишет письмо Государю, в котором подробно описывает начавшиеся волнения в Петрограде. Возникает вопрос: зачем писать Царю письмо с сообщением о том, что уже было обсуждено в прямом разговоре по телефону? При этом ни в письме Императрицы Александры Федоровны, ни в ответных письмах Императора нет ни слова о состоявшемся разговоре! Наоборот, из переписки создается впечатление, что Царь с Царицей общаются только письмами. Так, 26 февраля 1917 года Императрица пишет: «Дорогой мой возлюбленный! Какая радость! В 9 часов получила твое письмо от 23–24-го. Подумай, как долго оно шло!»[89]
В дневнике Императора Николая II за 24 февраля также нет упоминания о разговоре с Государыней по телефону.
Как бы там ни было, но ни Государь, ни Государыня не могли с самого начала оценить ни характер, ни серьезность начавшихся в Петрограде выступлений. 24 февраля Императрица высылает Государю письмо в Ставку: «Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому, что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разбили Филиппова и против них вызывали казаков. Все это я узнала неофициально». То же самое она писала в письме 25 февраля: «Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать».[90] Из писем видно, что Государыня также не была проинформирована о подлинных событиях. Иначе почему она, Императрица Всероссийская, узнает о них «неофициально»?
Николай II также не придавал большого значения петроградским событиям, полагая их незначительными и неорганизованными. «Государь, вероятно, не все знал, так как он был совершенно спокоен и никаких указаний не давал», – пишет Дубенский. Император был целиком поглощен событиями на фронте: «Государь внимательно следил за сведениями, полученными с фронта за истекшие сутки, и удивлял всех своей памятливостью и вниманием к делам».[91]
25 февраля Император совершил прогулку на автомобиле. «В субботу 25 февраля, – пишет Мордвинов, – была наша последняя продолжительная прогулка с Государем по живописному могилевскому шоссе к часовне, выстроенной в память сражения в 1812 году, бывшего между нашими и наполеоновскими войсками. Был очень морозный день, с сильным леденящим ветром, но Государь, по обыкновению, был лишь в одной защитной рубашке, как и все мы его сопровождавшие. Его Величество был спокоен и ровен, как всегда, хотя и очень задумчив, как все последнее время».[92]
Таким образом, мы видим, что, несмотря на создавшуюся в Петрограде опасную обстановку, ни Николай II, ни окружавшие его люди свиты почти ничего о ней не знали, вернее, они не знали о масштабах волнений. За все первые дни событий ни одной официальной телеграммы о масштабах происходящего Государь не получил. 25 февраля в Петрограде пролилась первая кровь: на Знаменской площади был убит полицейский поручик Крылов, пытавшийся вырвать флаг у демонстранта, казаки отказывались разгонять мятежную толпу, провокаторы кидали бомбы в мирных людей и кричали, что это дело рук полиции, уже были выброшены лозунги «Долой Самодержавие!», а Государь обо всем этом ничего не знал.
Как верно пишет О.А. Платонов «В это последнее пребывание Государя в Ставке было много странного: в Петрограде творились страшные дела, а здесь царила какая-то безмятежная тишина, спокойствие более обычного. Информация, которая поступала Государю, шла через руки Алексеева. Сейчас невозможно сказать, в какой степени Алексеев задерживал информацию, а в какой степени эта информация поступала искаженной из Петрограда. Факт тот, что фактически до 27-го числа Государь имел искаженное представление о происходившем в Петрограде».[93]
Тем не менее 8 февраля 1917 года Император Николай II поручает Н.А. Маклакову подготовить проект указа о роспуске Государственной Думы. 9 февраля Маклаков пишет Государю: «Ваше Императорское Величество! Министр внутренних дел передал мне о повелении Вашего Величества написать проект Манифеста о роспуске Государственной Думы. Дозвольте принести мне Вам, Государь, мою горячую верноподданническую благодарность за то, что Вам угодно было вспомнить обо мне. Быть Вам нужным именно в этом деле, поистине великое счастье. /…/ Надо, не теряя ни минуты, крепко обдумать весь план дальнейших действий правительственной власти, для того чтобы встретить все современные осложнения, на которые Дума и союзы, несомненно, толкнут часть населения в связи с роспуском Государственной Думы, подготовленным, уверенным в себе, спокойным и неколеблющимся. Власть больше, чем когда-либо, должна быть сосредоточена, убеждена, скована единой целью восстановить государственный порядок, чего бы то ни стоило, и быть уверенной в победе над внутренним врагом, который давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего».[66]
Маклаков выступил в Государственной Думе и обличил либералов в подготовке государственного переворота. Общество, заявил он, «делает все для войны, но для войны с порядком, все для победы, но для победы над властью»[67]
Царь оставил главе правительства князю Н.Д. Голицыну приготовленные указы Сенату о роспуске Государственной Думы. В них только не была проставлена дата. Текст указа гласил: «На основании статьи 105 Основных Государственных Законов Повелеваем: Государственную Думу распустить с назначением времени созыва вновь избранной Думы на (пропуск числа, месяца и года). О времени числа производства новых выборов в Государственную Думу последуют от нас особые указания. Правительствующий Сенат не оставит учинить к исполнению сего надлежащего распоряжения. НИКОЛАЙ».[68]
10 февраля 1917 года Император Николай II получает прямую угрозу от председателя Государственной Думы М.В. Родзянко. В разговоре с Царем тот заявил: «Ваше Величество, спасайте себя. Мы накануне огромных событий, исхода которых предвидеть нельзя. То, что делает Ваше правительство и Вы сами, до такой степени раздражает население, что все возможно».[69]
По поводу Родзянко Маклаков писал Государю еще 27 апреля 1915 года: «Родзянко, Ваше Величество, только исполнитель, напыщенный и неумный, а за ним стоят его руководители, гг. Гучковы, кн. Львовы и другие систематически идущие к своей цели. В чем она? Затемнить свет Вашей славы, Ваше Величество, и ослабить силу значения святой, истинной и всегда спасательной на Руси идеи Самодержавия».[70]
Таким образом, заговорщики со своей стороны, а Император Николай II со своей готовились к решительной схватке. При этом мощное наступление русской армии в апреле 1917 года и большая победа должны были сочетаться, по мысли Государя, с разгромом думской оппозиции. Царь приказывает перевести в Петроград надежные воинские части, заменив ими запасных солдат. Мятежу готовился сокрушительный удар.
Видимо, уже тогда Государь, не доверяя командующему Северным фронтом генералу Н.В. Рузскому, выделил Петроград из его подчинения в особый военный округ, во главе которого по совету военного министра Беляева был назначен генерал С.С. Хабалов.
Почему же тогда заговорщикам удалось осуществить свой заговор? Причин этому множество, но одной из самых главных является то доверие, которое Император Николай II испытывал к своему генералитету. Он не мог допустить, что генералы смогут поддержать мятежников, которые не только собирались отстранить Царя от престола, но и покушались на его жизнь. Как верно писал И.Л. Солоневич: «Государь Император был перегружен сверх всяческой человеческой возможности. И помощников у Него не было. Он заботился и о потерях в армии, и о бездымном порохе, и о самолетах И. Сикорского, и о производстве ядовитых газов, и о защите от еще более ядовитых салонов. На нем лежало и командование армией, и дипломатические отношения, и тяжелая борьба с нашим недоношенным парламентом, и Бог знает что еще. И вот тут-то Государь Император допустил роковой недосмотр: поверил генералам Балку, Гурко и Хабалову. Именно этот роковой недосмотр и стал исходным пунктом Февральского дворцового переворота. (…) Это предательство можно было бы поставить в укор Государю Императору: зачем Он не предусмотрел? С совершенно такой же степенью логичности можно было бы поставить в упрек Цезарю: зачем он не предусмотрел Брута с его кинжалом?».[71]
У заговорщиков не было никаких надежд на успех без поддержки армейской верхушки. Поэтому им необходимо было сделать все, чтобы перетянуть генералитет на свою сторону и вместе с ним совершить государственный переворот. К стыду и позору русских генералов, они дали себя втянуть в грязные игры политиков и предали своего Государя.
Император твердо вел народ и армию к победе, он был преисполнен верой в победу и был убежден, что и его генералы преисполнены подобной же верой. Но на самом деле высший генералитет был преисполнен политических амбиций и интриганства. Это полностью устраивало заговорщиков, которые стремились к совершенно другой победе, нежели Николай II. При этом они хорошо понимали, что победа Царя на фронте приведет к поражению их заговора. О том, что заговорщики торопились с переворотом и понимали, что успешные действия на фронте сделают его невозможным, говорят их собственные высказывания. Милюков говорил, что новые успехи на фронте «сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство», Терещенко и генерал Крымов всячески торопили с переворотом, говоря, что иначе будет поздно. Крымова тайно поддерживал командующий Северным фронтом генерал-адъютант Н.В. Рузский.
Уже после Февральской революции социал-демократ, масон, редактор «Приказа № 1» Н.Д. Соколов встречался с генералом Крымовым и вот что тот ему рассказал: «Крымов рассказал кое-что о военных заговорах, что 9 февраля 1917 г. в Петербурге в кабинете Родзянко было совещание лидеров Государственной Думы с генералами – был Рузский, Крымов. Решено, что откладывать дальше нельзя, что в апреле, когда Николай будет ехать из Ставки, его в районе армии Рузской задержат и заставят отречься. Крымову отводилась какая-то большая роль».[72]
Первым, что было необходимо сделать заговорщикам, это выманить Царя из столицы, так как в противном случае никакая революция бы не удалась. А.А. Вырубова пишет, что заговорщики «стали торопить Государя уехать на фронт, чтобы совершить потом величайшее злодеяние».[73] Казалось бы, давая возможность Царю уехать в армию, заговорщики как бы сами давали в его руки грозный механизм подавления этого самого заговора и любого бунта. Но в том-то и дело, что к февралю 1917 года верхушка армии была уже против Царя. Приказы Императора молча саботировались высшим генералитетом. Так, Николай II приказал перевести в Петроград с фронта Гвардейский экипаж. Но этот приказ был саботирован генералом Гурко, который отдал контрприказ и оставил экипаж на фронте. Император Николай II вторично отдал приказ о переводе Гвардейского экипажа в Петроград, и Гурко вторично, под предлогом карантина, задержал его неподалеку от Царского Села. Только после третьего приказа Императора Гвардейский экипаж прибыл в Царское Село. То же самое произошло и с Уланами Его Величества.[74]
Колоссальную помощь заговорщикам оказал начальник Штаба генерал-адъютант М.В. Алексеев. По целому ряду свидетельств генерал Алексеев был давно связан с заговорщиками. Член «Великого Востока Народов России» Гальперин свидетельствовал: «Последние перед революцией месяцы в Верховном Совете было очень много разговоров о всякого рода военных и дворцовых заговорах. Помню, разные члены Верховного Совета, главным образом Некрасов, делали целый ряд сообщений – о переговорах Г.Е. Львова с генералом Алексеевым в Ставке относительно ареста Царя, о заговорщических планах Крымова (сообщил о них Некрасов), о переговорах Маклакова по поводу какого-то дворцового заговора».[75]
Об этом же рассказывал и другой член ВВНР Н.С. Чхеидзе.
Алексеев, который находился в это время на излечении в Крыму, внезапно 18 февраля 1917 года вернулся в Могилев. Не успел он приехать в Могилев, как немедленно направил Императору телеграмму с просьбой срочно прибыть в Ставку. Какая была необходимость для Николая II ехать в Ставку? Никакого наступления в ближайшие дни не планировалось, обстановка была спокойной. Сейчас трудно сказать, чем мотивировал Алексеев необходимость для Государя в срочном возвращении в Ставку, но можно с уверенностью сказать, что эта мотивировка была убедительной, так как Николай II, осознавая всю необходимость в своем личном присутствии в столице, принял неожиданное решение ехать в Могилев. «Из имеющихся источников, – пишет Г.М. Катков, – неясно, почему Алексеев настаивал на личном присутствии Верховного Главнокомандующего. Была ли просьба Алексеева (он мог и не знать, что эта просьба передана Царю) частью подготовки к перевороту? Во всяком случае, в этот момент никаких особо важных решений в Ставке как будто не принимали, и, судя по письмам Николая II жене, он надеялся скоро закончить текущие дела и вернуться в Петроград. (…) В свете последующих событий отъезд Императора в Могилев, предпринятый по настоянию Алексеева, представляется фактом, имевшим величайшее бедствие».[76]
Подруга Императрицы Александры Федоровны Лили Ден вспоминала: «Однажды вечером перед обедом тетушка (которую всегда приводили в ярость сплетни, порочившие Государыню Императрицу) позвонила мне и попросила тотчас же приехать к ней. Я застала ее в чрезвычайно возбужденном состоянии.
– Рассказывают ужасные вещи, Лили, – воскликнула она. – Вот что я должна тебе сказать. Ты должна предупредить Ее Величество.
Затем уже более спокойным тоном продолжала:
– Вчера я была у Коцебу. Среди гостей было множество офицеров, и они открыто заявляли, что Его Величество больше не вернется со Ставки».[77]
Полковник Мордвинов писал: «Во вторник 21 февраля 1917 года вечером (…) я получил от командующего Императорской главной квартиры графа Фредерикса, что согласно высочайшему повелению, я назначен сопровождать Государя в путешествии в Ставку (…) Отбытие Императорского поезда из Царского Села было назначено около трех часов дня, в среду 22 февраля. Это уведомление было для меня неожиданным. Я накануне только что вернулся из Царского Села с дежурства по военно-походной канцелярии, и тогда еще не было никаких разговоров об отъезде. Внутреннее политическое положение было в те дни особенно бурно и сложно, в виду чего Государь все рождественские праздники, весь январь и большую часть февраля находился в Царском Селе и медлил с отбытием в Ставку».[78]
Дворцовый комендант Воейков свидетельствовал: «В 5 часов был кинематограф в Круглом зале Александровского дворца (…) Когда кончился сеанс, я проводил Государя в его кабинет. По пути Его Величество обратился ко мне со словами: «Воейков, я решил в среду ехать на Ставку». Я знал, что Государь имел намерение ехать, но думал, что момент этот – не подходящий для его отъезда, и поэтому спросил, почему он именно теперь принял такое решение, когда на фронте, по-видимому, все спокойно, тогда как здесь, по моим сведениям, спокойствия мало и его присутствие в Петрограде было бы весьма важно. Государь на это ответил, что на днях из Крыма вернулся генерал Алексеев, желающий с ним повидаться и переговорить по некоторым вопросам; касательно же здешнего положения Его Величество находил, что по имеющимся у министра внутренних дел Протопопова сведениям, нет никакой причины ожидать чего-нибудь особенного».[79]
Таким образом, мы видим, что на срочный отъезд Царя в Ставку повлияли два человека – генералы Алексеев и Гурко, то есть фактически два главнокомандующих. Чем они мотивировали необходимость такого скорого отъезда, до сих пор остается загадкой, но то, что этот отъезд был частью какого-то большого общего плана, не представляет сомнений. Здесь хочется привести слова генерала Н.И. Иванова об Алексееве: «Алексеев – человек с малой волей, и величайшее его преступление перед Россией – его участие в совершенном перевороте. Откажись Алексеев осуществлять планы Государственной Думы Родзянко, Гучкова и других, я глубоко убежден, что побороть революцию было бы можно, тем более что войска на фронте стояли спокойно и никаких брожений не было. Да и главнокомандующие не могли бы и не решились бы согласиться с Думой без Алексеева».[80]
Около 19–20 февраля великий князь Михаил Александрович приехал к Царю и убеждал его уехать в Ставку, так как «в армии растет большое неудовольствие по поводу того, что Государь живет в Царском и так долго отсутствует в Ставке».[81]
Интересны действия министра внутренних дел А.Д. Протопопова, когда он узнал об отъезде Государя. Воейков вспоминал, что после того, как услышал от Царя решение ехать в Ставку, он связался по телефону с Протопоповым. «“Александр Дмитриевич, – сказал я ему, – Государь решил в среду ехать на Ставку. Как ваше мнение? Все ли спокойно, и не является ли этот отъезд несвоевременным?” На это Протопопов, по обыкновению по телефону говоривший со мной на английском языке, стал мне объяснять, что я напрасно волнуюсь, так как все вполне благополучно. При этом он добавил, что в понедельник или во вторник после доклада у Государя заедет ко мне и подробно расскажет о происходящем, чтобы меня окончательно успокоить. После этого телефона я поехал к графу Фредерику, вполне разделяющему мое мнение о несвоевременности отъезда Государя из Петрограда. В понедельник А.Д. Протопопов в Царском Селе не был, приехал во вторник вечером. Заехав после Дворца ко мне, он клялся, что все обстоит прекрасно, и нет решительно никаких оснований для беспокойства, причем обещал, в случае появления каких-либо новых данных, немедленно известить меня. На этом мы расстались. Оказалось, что А.Д. Протопопов, ручавшийся Государю, Императрице и мне за полное спокойствие в столице, вернувшись из Царского Села, в тот же вечер якобы рассказывал окружавшим его о том, сколько энергии он потратил на уговоры Государя не уезжать на фронт. Он рассказывал даже подробности доклада Его Величеству, подкрепляя свои слова изображением жестов, которыми Государь встречал его мольбы. Он говорил, что умолял Императрицу повлиять на Его Величество и уговорить его не ехать на Ставку. Для меня этот факт остается загадкой, так как Государь мне подтвердил сам, что министр внутренних дел Протопопов не видел никакого основания считать его отъезд несвоевременным. Где говорил А.Д. Протопопов правду – в Царском Селе или в Петрограде?»[82]
Действия министра внутренних дел наталкивают на мысль, что он, вольно или невольно, подыгрывал тем, кто любой ценой хотел отъезда Императора из Петрограда.
Император уезжал в Ставку ненадолго и собирался вскоре вернуться. А.А. Блок писал, что он собирался вернуться к 1 марта.[83]
22 февраля на перроне Царскосельского вокзала, под звон Федоровского Государева собора, Император Николай II простился с Императрицей Александрой Федоровной и отправился в Ставку. Все было как обычно: Собственный Его Императорского Величества Коновой, застывший в почетном карауле, торжественные звуки марша. При отъезде, как всегда, составлено «Дело о путешествии Его Величества в действующую армию».[84] В нем «список лиц, сопровождавших Его Величество». Идут имена: министр двора граф Фредерикс, адмирал Нилов, дворцовый комендант Воейков, свиты генерал-майор Граббе, свиты генерал-майор граф Нарышкин, флигель-адъютант Мордвинов, герцог Лейхтенбергский, лейб-хирург Федоров и так далее. На деле стоит дата: «начато 22.02. 1917». Это дело не имеет даты окончания.
23 февраля 1917 года Император Николай II прибыл в Ставку. «Для встречи Государя на вокзал Могилева прибыли: генерал-адъютант Алексеев, генерал-адъютант Иванов, адмирал Русин, генерал Клембовский, генерал Кондзеровский, генерал-лейтенант Лукомский, генерал-лейтенант Егоров, состоящий при штабе Походного Атамана генерал от кавалерии Смегин, протопресвитер о. Шавельский, губернатор и высшие начальствующие лица штаба Верховного Главнокомандующего», – говорится в книге пребывания Его Величества в Армии за февраль 1917 года.[85] Император отправился в штаб для очередного доклада о положении на фронте. Распорядок работы Императора по приезде в Ставку ничем не отличался от обычного. Об этом свидетельствуют записи камер-фурьерского журнала: «23.02.1917. Четверг. В 3 ч. 15 м. дня Его Величество в сопровождении министра Императорского Двора и особ Свиты отбыл на проживание в Губернаторский дом. В 3 ч. 30 м. дня Его Величество изволил посетить Свой Штаб, возвратился в 4 ч. 40 м. дня; 24.02.1917. Пятница. Государь посетил Свой Штаб и по возвращении от 12 ч. 15 м. принимал Начальника Бельгийской миссии генерала барона де Риккель; 25.02.1917. Суббота. От 101/2 утра Его Величество изволил посетить Свой Штаб. От 21/2 Государь в сопровождении Особ Свиты прогуливались на моторах. В 18–00 Государь отбыл ко всенощной в церковь Штаба».[86]
Началась обычная жизнь Ставки. Тем временем в Петрограде вовсю уже шли беспорядки. Об этих беспорядках Царь узнал 24 февраля из разговора по прямому проводу с Императрицей. «Телефонист мне передал, – пишет Дубенский, – что только что окончился разговор Государя (из его кабинета) с Императрицей в Царском, длившийся около получаса. По телефону узнал, что сегодня, 24 февраля в Петрограде были волнения на Выборгской стороне».[87]
О телефонном разговоре по прямому проводу пишет и генерал Лукомский. Он пишет, что Царь «более часа разговаривал с Царским Селом». С.П. Мельгунов, впрочем, бездоказательно, считает, что Лукомский ошибался и что на самом деле телефонного разговора не было, а был обмен телеграммами.[88]
Здесь начинаются первые загадки. 24-го Государь разговаривает с Государыней по прямому проводу и узнает про беспорядки. А если верить переписке «Николая и Александры Романовых», изданной большевиком М.Н. Покровским и частично переизданной О.А. Платоновым под названием «Николай II в секретной переписке», получается, что 24 февраля 1917 года Императрица пишет письмо Государю, в котором подробно описывает начавшиеся волнения в Петрограде. Возникает вопрос: зачем писать Царю письмо с сообщением о том, что уже было обсуждено в прямом разговоре по телефону? При этом ни в письме Императрицы Александры Федоровны, ни в ответных письмах Императора нет ни слова о состоявшемся разговоре! Наоборот, из переписки создается впечатление, что Царь с Царицей общаются только письмами. Так, 26 февраля 1917 года Императрица пишет: «Дорогой мой возлюбленный! Какая радость! В 9 часов получила твое письмо от 23–24-го. Подумай, как долго оно шло!»[89]
В дневнике Императора Николая II за 24 февраля также нет упоминания о разговоре с Государыней по телефону.
Как бы там ни было, но ни Государь, ни Государыня не могли с самого начала оценить ни характер, ни серьезность начавшихся в Петрограде выступлений. 24 февраля Императрица высылает Государю письмо в Ставку: «Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому, что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разбили Филиппова и против них вызывали казаков. Все это я узнала неофициально». То же самое она писала в письме 25 февраля: «Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать».[90] Из писем видно, что Государыня также не была проинформирована о подлинных событиях. Иначе почему она, Императрица Всероссийская, узнает о них «неофициально»?
Николай II также не придавал большого значения петроградским событиям, полагая их незначительными и неорганизованными. «Государь, вероятно, не все знал, так как он был совершенно спокоен и никаких указаний не давал», – пишет Дубенский. Император был целиком поглощен событиями на фронте: «Государь внимательно следил за сведениями, полученными с фронта за истекшие сутки, и удивлял всех своей памятливостью и вниманием к делам».[91]
25 февраля Император совершил прогулку на автомобиле. «В субботу 25 февраля, – пишет Мордвинов, – была наша последняя продолжительная прогулка с Государем по живописному могилевскому шоссе к часовне, выстроенной в память сражения в 1812 году, бывшего между нашими и наполеоновскими войсками. Был очень морозный день, с сильным леденящим ветром, но Государь, по обыкновению, был лишь в одной защитной рубашке, как и все мы его сопровождавшие. Его Величество был спокоен и ровен, как всегда, хотя и очень задумчив, как все последнее время».[92]
Таким образом, мы видим, что, несмотря на создавшуюся в Петрограде опасную обстановку, ни Николай II, ни окружавшие его люди свиты почти ничего о ней не знали, вернее, они не знали о масштабах волнений. За все первые дни событий ни одной официальной телеграммы о масштабах происходящего Государь не получил. 25 февраля в Петрограде пролилась первая кровь: на Знаменской площади был убит полицейский поручик Крылов, пытавшийся вырвать флаг у демонстранта, казаки отказывались разгонять мятежную толпу, провокаторы кидали бомбы в мирных людей и кричали, что это дело рук полиции, уже были выброшены лозунги «Долой Самодержавие!», а Государь обо всем этом ничего не знал.
Как верно пишет О.А. Платонов «В это последнее пребывание Государя в Ставке было много странного: в Петрограде творились страшные дела, а здесь царила какая-то безмятежная тишина, спокойствие более обычного. Информация, которая поступала Государю, шла через руки Алексеева. Сейчас невозможно сказать, в какой степени Алексеев задерживал информацию, а в какой степени эта информация поступала искаженной из Петрограда. Факт тот, что фактически до 27-го числа Государь имел искаженное представление о происходившем в Петрограде».[93]