Лишь после того, как великий князь Николай Николаевич и все командующие фронтами генералы Алексеев, Брусилов, Эверт, Сахаров, Рузский, адмирал Колчак прислали ему телеграммы или передали их устно «со слезными» просьбами отречься, он понял: все – круг замкнулся.
Здесь необходимо сказать несколько слов о юридических, нравственных и исторических аспектах так называемого «отречения».
Обстоятельства пребывания Государя в Ставке, его отъезда в Царское Село, остановки в Пскове и так называемого «отречения», казалось бы, хорошо изучены. Десятки людей оставили об этом свои воспоминания, имеются дневниковые записи самого Государя. Однако при детальном исследовании событий, происшедших вокруг Императора Николая II в период с 22 февраля по 9 марта, выясняется, что они покрыты плотной завесой тайны. Более того, выясняется, что в течение десятилетий мы имели представление об «отречении» Государя, основываясь на заведомо ложной версии предателей и заговорщиков.
В результате заговора Император Николай Александрович оказался в полной изоляции. Он был окружен либо врагами, либо теми, кто не был в состоянии по разным причинам предпринять какие-либо действия в защиту Государя. В этих условиях от Царя первоначально требовали «ответственного» министерства. Само по себе это требование было далеко не новым: его уже выдвигала думская оппозиция в 1915, 1916 годах. Но в феврале 1917 года это требование получило новое дополнение: после его принятия Царь, по мысли заговорщиков, должен был отречься от престола. То есть таким образом Император должен был освятить новую масонскую власть. Николай II на это не пошел, так как отлично понимал, в чьи руки будет передана судьба России. Уже под арестом в Царском Селе он сказал Юлии Ден, указывая на министров Временного правительства: «Вы только взгляните, Лили. Посмотрите на эти лица… Это же настоящие уголовники. А между тем от меня требовали одобрить такой состав кабинета и даровать конституцию».[122]
Царь предпочел отойти от власти, но не освящать своим именем преступное богоборческое правительство. Он единственный из представителей высшей власти, кто отказался поддерживать власть разрушителей русской государственности. Все остальные: верхи армии, общества, буржуазии и даже Церкви выразили полную лояльность к февральским преступникам. Своим отказом признавать мятежное правительство Царь, вслед за Спасителем, которого нечистый дух соблазнял поклониться ему, обещая все царства мира, отвечал сатане: «Изыди от Мене сатано: писано бо есть: Господу Богу твоему поклонишися и тому единому послужиши» (Мт. Гл. 4–9)
В этом отказе есть великий духовный подвиг Государя перед Богом и Россией.
Император Николай II был поставлен мятежниками в такое положение, когда ему приходилось думать прежде всего о спасении России и самодержавной монархии. Все события «отречения» – это поединок Царя и «февралистов» 1917 года. Царь до последнего момента надеялся отстоять свои священные права, а значит, отстоять законную власть. Он надеялся получить в этом поддержку от окружавших его людей, он ждал от них исполнения их долга верноподданных. Но тщетно. Кругом царили «измена, и трусость, и обман». «Подавить открыто революцию Николай II уже не мог, – пишет Г.З. Иоффе. – В Пскове он был “крепко” зажат своими генерал-адъютантами. Прямое противодействие им в условиях Пскова, где положение контролировал один из главных изменников Рузский, было практически не возможно. В белоэмигрантской среде можно найти утверждение, что если бы Николай II, находясь в Пскове, обратился к войскам, среди них нашлись бы воинские части, верные царской власти. Однако практически он не имел такой возможности, хотя бы потому, что связь осуществлялась через штаб генерала Рузского. В соответствии с показаниями А.И. Гучкова Рузский прямо заявил Николаю II, что никаких воинских частей послать в Петроград не сможет».[123]
Так появляется тот самый документ, который нам выдают за царское отречение. На листке бумаги обыкновенной печатной машинкой пишется странный текст, который начинается словами: «Ставка. Начальнику Штаба». Игумен Серафим Кузнецов писал: «Невольно закрадывается в душу сомнение: “А действительно ли подписан Государем акт отречения?” Это сомнение можно выгнать из тайников душевных только тогда, когда беспристрастная экспертиза докажет, что акт отречения действительно подписан Императором Николаем II. Такие первостепенной важности акты совершаются не при двух-трех свидетелях, а при составе представителей всех сословий и учреждений. Не было также подтверждено Государем кому-либо при жизни, что им подписан акт отречения и никто к нему допущен не был из лиц нейтральной стороны и даже из числа иностранных представителей, при которых бы Государь подтвердил акт своего отречения, и что он сделан не под угрозой насилия, а добровольно».[124]
М. Сафонов в своей интереснейшей статье «Гибель богов» хорошо показывает те вопиющие разногласия в тексте документа с иными источниками, которые выявились в ходе его исследования. Так, совершенно непонятно, почему так называемый «манифест об отречении» не имеет обязательной для такого документа шапки: «Божьей поспешествующей Милостию Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский…» и так далее. То есть из документа «Начальнику Штаба» непонятно, к кому конкретно обращается Император. Более того, этот документ совершенно не характерен для телеграмм Николая II. «Николай II, – пишет Сафонов, – по-иному оформлял свои телеграммы. Это хорошо видно из собственноручно написанных им между 15 и 16 часами 2 марта телеграмм Родзянко и Алексееву. Вначале он указывал, кому адресована телеграмма, потом – куда она направляется. Например, как это отчетливо видно на факсимиле: “Председателю Гос. Думы. Птгр”, то есть “Петрограда”. Соответственно телеграмма Алексееву выглядела так: “Наштаверх. Ставка”. “Наштаверх” – это означало “начальнику штаба верховного главнокомандующего”. Поэтому слова: “Ставка. Начальнику штаба”, который мы видим на фотокопиях, были написаны людьми недостаточно компетентными, ибо просто “начальнику штаба” Царь никогда бы не написал. Далее безграмотно поставлена дата телеграммы. Действительно, телеграммы, которые отсылал Данилов из штаба Северного фронта, заканчивались так: “Псков. Число, месяц. Час. Минута”. Потом обязательно следовал номер телеграммы. Потом следовала подпись. Нетрудно заметить, что на фотокопиях нет номера телеграммы, который обязательно должен был здесь находиться, если бы она действительно была подготовлена к отправке. Да и сама дата выглядит несколько странно: “2-го марта 15 час. 5 мин. 1917 г.”. Как правило, год в телеграммах не обозначался, а если обозначался, то цифры должны были следовать после написания месяца, например, “2 марта 1917 г.”, а отнюдь не после указания точного времени».[125]
М. Сафонов считает, что текст «отречения» был вписан на бланк царской телеграммы, с уже имевшейся подписью Царя и министра Двора графа Фредерикса. О каком же «историческом документе» может тогда идти речь? И что было сказано в подлинном тексте манифеста, который Император Николай II передал в двух экземплярах Гучкову и Шульгину, о чем имеется запись в дневнике Царя, если только, конечно, и дневник не подвергся фальсификации? «Если “составители” Акта отречения так свободно манипулировали его формой, – вопрошает Сафонов, – не отнеслись ли они с той же свободой к самому тексту, который Николай II передал им? Другими словами, не внесли ли Шульгин и Гучков в текст Николая II принципиальных изменений?»
Самым интересным исследованием так называемого «манифеста об отречении» Николая II стало исследование А. Разумова. Он пишет: «Поглядим внимательно на эту бумагу. Неспешный ее анализ поведает пытливому человеку многое. К примеру, всем исследователям бросается в глаза то, что подпись Государя сделана карандашом. Удивленные историки пишут, что за 23 года правления то был единственный раз, когда Государь поставил на официальном документе карандашную подпись».
Кроме того, на бумаге отсутствует личная печать Николая II, а сама бумага не завизирована Правительствующим Сенатом, без чего никакой Царский манифест не имел юридической силы.
Немало путаницы возникает при выяснении вопроса о том, как выглядела та самая бумага, которую подписал Государь. Так, В.В. Шульгин пишет о том, что текст отречения был написан на телеграфных «четвертушках». «Это были две или три четвертушки, – пишет он, – такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков».
А. Разумов справедливо задается вопросом: «Сообщение Шульгина весьма любопытно, но вызывает ряд вопросов. К примеру, сразу возникает вопрос: как же подписывал Государь этот удивительный подлинник из нескольких телеграфных четвертушек – каждый листок в отдельности или поставил одну общую подпись в конце? Каким образом разместилась информация на этих четвертушках?».
Но самое поразительное, что бумага «начальнику штаба» не представляет собой никаких «четвертушек»! Это цельный лист бумаги с напечатанным текстом. К слову сказать, такие судьбоносные документы, тем более составленные в таких условиях, обычно писались лично, чтобы не было сомнений в их подлинности. К слову сказать, текст так называемого «отречения» великого князя Михаила Александровича был написан именно от руки. Что помешало Николаю II сделать то же самое?
А. Разумов сравнил подписи Царя на экземплярах «манифеста» и установил, что они идентичны и скопированы с подписи Николая II под приказом о принятии им верховного командования в 1915 году.
Любопытно и следующее. В своем дневнике Николай II пишет, что передал два экземпляра какого-то манифеста. Но сегодня существует по меньшей мере 4 экземпляра «манифеста»! И все, как нас утверждают, подлинники!
Наконец, еще один потрясающий факт. Как известно, по утвердившейся версии Государь отрекся 2 марта 1917 года. Но уже 1 марта в ряде газет был опубликован текст «отречения», оформленный именно как манифест!
А. Разумов убедительно доказывает, что текст «отречения» является фальшивкой. Он составлен генералами Алексеевым и Лукомским при помощи заведующего канцелярии Ставки Н.А. Базили.
Таким образом, совершенно понятно, что ни с юридической, ни с моральной, ни с религиозной точек зрения никакого отречения от престола со стороны Царя не было. События в феврале—марте 1917 года были не чем иным, как свержением Императора Николая II с прародительского престола; незаконное, совершенное преступным путем, против воли и желания Самодержца, лишение его власти. «Мир не слыхал ничего подобного этому правонарушению. Ничего иного после этого, кроме большевизма, не могло и не должно было быть».[126]
Поставленный перед лицом измены генералитета, который почти в полном составе перешел на сторону заговора, Николай II оказался перед двумя путями. Первый путь был следующим: обратиться к армии защитить его от собственных генералов. Но что это означало на деле? Это означало, что Царь должен был приказать расстрелять практически весь свой штаб. Но, во-первых, это было немыслимо по соображениям государственной безопасности: перед судьбоносным наступлением разгромить собственную Ставку было равносильно военному крушению русской армии. Не говоря уже о том, что подобные действия оказали бы сильное деморализующее действие на войска[127]. Во-вторых, не надо забывать, что Царь был фактически пленен собственными генералами. Царский поезд охранялся часовыми генерала Рузского, который один решал, кого допускать к Царю, а кого – нет. Вся корреспонденция, направляемая Императору, контролировалась генералом Алексеевым. «Хотя реально, – пишет О.А. Платонов, – связь между Государем и Ставкой армии потеряна не была, генерал Алексеев, по сути, отстранил Царя от контроля над армией и захватил власть в свои руки».[128]
Понятно, что в таких условиях генералы не дали бы Царю предпринять против себя никаких репрессивных действий. Император, «соединявший в себе двойную и могущественную власть Самодержца и Верховного Главнокомандующего, ясно сознавал, что генерал Рузский не подчинится его приказу, если Он велит подавить мятеж, бушующий в столице. Он чувствовал, что тайная измена опутывала его, как липкая паутина».[129]
Можно было послать войска в Петроград. Но против кого? Царь ясно понимал, что беснующиеся праздношатающиеся толпы так называемого «народа» легко разгоняются двумя верными батальонами. Но в том-то и дело, что главные заговорщики были не на улицах Петрограда, а в кабинетах Таврического дворца и, что самое главное, в собственной Его Величества Ставке. Армия, в лице ее высших генералов, предала своего Царя и Верховного Главнокомандующего. Лев Троцкий впоследствии злорадно, но справедливо писал: «Среди командного состава не нашлось никого, кто вступился бы за своего Царя. Все торопились пересесть на корабль революции в твердом расчете найти там уютные каюты. Генералы и адмиралы снимали царские вензеля и надевали красные банты. Каждый спасался как мог».[130]
Таким образом, насильственное разрешение создавшегося положения, в условиях изоляции в Пскове, для Царя было невозможно. «Фактически Царя свергли. Монарх делал этот судьбоносный выбор в условиях, когда выбора-то по существу у него не было. Пистолет был нацелен, и на мушке была не только его жизнь (это его занимало мало), но и будущее страны. Ну а если бы не отрекся, проявил “твердость”, тогда все могло бы быть по-другому? Не могло. Теперь это можно констатировать со всей определенностью»[131]
Оставался второй путь: жертвуя собой и своей властью, спасти Россию от анархии и гражданской войны. Для этого надо было любой ценой сохранить монархию. Царь понимал, что от власти его отрешат при любом раскладе. Отдавать своего сына в цари мятежникам Царь не хотел. Оставалось одно: передать престол своему брату – великому князю Михаилу Александровичу. Этим шагом, с одной стороны, Царь показывал всю незаконность происходящего, а с другой – выказывал надежду, что новому императору из Петрограда будет легче и справиться с крамолой, и возглавить новый курс руководства страной. То, что это было твердо принятое решение, говорит телеграмма Государя на имя Михаила Александровича: «Его Императорскому Величеству Михаилу. Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот шаг. Прости меня, если огорчил Тебя и не успел предупредить». Кстати, эта телеграмма не была передана великому князю Михаилу Александровичу.
Что произошло с великим князем в Петрограде в особняке князя Путятина на Миллионной, 12, покрыто не меньшей тайной, чем события в Пскове. Ясно одно: брат Государя был блокирован одновременно с Императором, и вслед за «отречением» Николая II появляется «отречение» великого князя Михаила, написанное рукой кадета и масона В.Д. Набокова, того самого, который будет потом переводить и издавать в Берлине «похищенные» из советского архива царские письма.
Узнав об отказе брата восприять престол, Император Николай II пошел на еще большую жертву во имя России: он был готов отдать ей своего сына. Уже по пути в Могилев Николай II вызвал к себе генерала Алексеева и сказал ему: «Я передумал. Прошу Вас послать эту телеграмму в Петроград».
«На листке бумаги, – писал генерал А.И. Деникин, – отчетливым почерком Государь писал собственноручно о своем согласии на вступление на престол сына своего Алексея.
Алексеев унес эту телеграмму и не послал. Было слишком поздно: стране и армии объявили уже два манифеста».[132]
Здесь генерал Деникин, безусловно, лукавит. Ничего было не поздно. Никаких манифестов не было, да и к тому же Царь обладал правом исправить законодательную «ошибку», о передаче престола своему брату, и никто был не вправе помешать ему это сделать. Просто генерал Алексеев в очередной раз предал. Только теперь не только лично Императора Николая Александровича, которому на святом Евангелии клялся служить «верно и нелицемерно», но и дело Русской Монархии в целом.
Но встает вопрос: если «манифест» Государя является фальшивкой, то почему он не дезавуировал его, когда приехал в Ставку после псковских событий? Почему он написал в своем дневнике, что передал манифест об отречении Алексееву?
Это является величайшей тайной, с которой началось беззаконие 1917 года. Ее изучение требует отдельного труда. Здесь мы выскажем только наше предположение.
Уже после «отречения» Государь в беседе с А.А. Вырубовой сказал, что события 2 марта «меня так взволновали, что все последующие дни я не мог даже вести своего дневника». (Выделено нами. – П. М.)
Возникает вопрос: если Государь в период мартовских событий 1917 года не вел своих дневников, то кто же тогда это делал за него? Здесь вновь возникает проблема подделок царских дневников, осуществленных бандой академика Покровского. По своему исследовательскому опыту могу сказать, что в дневниках Государя, хранящихся в ГА РФ, есть очень много мест, в которых имеются потертости и исправления. Характер этих потертостей и исправлений должна выяснить официальная графологическая экспертиза. В самой возможности подделки царских дневников нет ничего невозможного.
Примечательно, что в уже цитируемом нами письме Покровского жене в Берн от 27 июля 1918 года говорится: «То, что я успел прочесть, дневники за время революции, интересно выше всякой меры и жестоко обличает не Николая (этот человек умел молчать!), а Керенского. Если бы нужно было моральное оправдание Октябрьской революции, достаточно было бы это напечатать».
О чем таком «умел молчать» Государь и что он отразил в своих дневниках такого, что, по мнению Покровского, могло бы жестоко обличить Керенского и оправдать Октябрьскую революцию? Из текста имеющихся дневников это не понятно. И объяснение может быть только одним: в подлинных дневниках Государя было написано нечто такое, что разоблачало февральских заговорщиков и доказывало их полную нелегитимность. Это могли быть только сведения о том, что никакого манифеста об отречении Государь не подписывал.
Это в свою очередь делало нелегитимным не только режим Керенского, но и режим большевиков, так как главным доводом, которым как те, так и другие оправдывали свое существование, было утверждение, что Царь «сам отрекся». Кстати, этот довод и сегодня является главным аргументом врагов российской Монархии.
Что же касается вопроса, почему Государь никому не рассказал о событиях, случившихся в Пскове, то ответ на него может быть только один. В своих воспоминаниях полковник В.М. Пронин вспоминал приезд Государя в Ставку после «отречения»: «Вагоны тихо проходят мимо меня; я стою «смирно» и держу руку у козырька… Ветер качает вверху фонарь, и на вагонах играют гигантские причудливые блики… Поезд тихо остановился… Я оказался против второй площадки царского вагона. Глядя на вагон, в трех шагах от меня находившийся, я был поражен большим на нем количеством каких-то царапин и изъянов. Покраска местами как бы потрескалась и большими слоями поотваливалась – “будто следы от попавших в него мелких осколков снарядов”, – мелькнула мысль».[133]
Очень интересная деталь! Что произошло с царским вагоном за то время, как произошли события «отречения»? Кто и зачем обстреливал вагон Императора?
Мы уверены, что это напрямую связано с тем, почему Государь ничего не рассказал ни в Могилеве, ни позже в заточении о том, что произошло в Пскове 1–2 марта 1917 года. Ответ на этот вопрос может быть только один: Государя шантажировали. Причем это был очень страшный шантаж. Чем же могли заговорщики шантажировать Государя? Первый ответ, который напрашивается, – это жизнью Царской Семьи. Когда Анна Вырубова спросила Государя уже во время Царскосельского заточения, почему он не обратился с воззванием к народу и к армии, то Николай II, со слов Вырубовой, ответил: «Народ сознавал свое бессилие, а ведь тем временем могли бы умертвить мою семью».
Однако мы знаем, что Государь и раньше, и позже событий марта 1917 года ставил свою безопасность и безопасность своей Семьи на второе место после интересов Отечества. В 1906 году, когда жизни его Семьи угрожала непосредственная опасность, Государь отказался отправлять своих близких за границу, как это сделали некоторые великие князья, посчитав это недостойным русского Царя. Совершенно ясно, что если бы Николай II ставил жизнь своей Семьи на первое место, то он смог бы без особого труда добиться отправки ее за границу уже в марте 1917 года. И уж конечно, в 1918 году, когда немцы напрямую предлагали ему такой вариант. Мы знаем, что Николай II не пошел на это.
Нет, в марте 1917 года Государя шантажировали чем-то более важным, чем даже жизнь горячо любимой Семьи. Сейчас, конечно, трудно гадать, в чем заключался этот шантаж, но можно сказать однозначно, что речь шла о будущем России и победе в Мировой войне.
«Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения Родной Матушки России», – объявлял он Родзянко в своей телеграмме. Он отрекся, ни поставив никаких условий лично для себя и своей Семьи, отрекся жертвенно. «Когда в силу страшных обстоятельств (“кругом измена, и трусость, и обман”) стало ясно, что он не может исполнять долг Царского служения по всем требованиям христианской совести, он безропотно, как Христос в Гефсимании, принял волю Божию о себе и России. Нам иногда кажется, что в активности проявляется воля, характер человека. Но требуется несравненно большее мужество, чтобы тот, кто “не напрасно носит меч”, принял повеление Божие “не противиться злому”, когда Бог открывает, что иного пути нет. А политик, которым движет только инстинкт власти и жажда ее сохранить во что бы то ни стало, по природе очень слабый человек. Заслуга Государя Николая II в том, что он осуществил смысл истории как тайны воли Божией», – пишет протоиерей Александр Шаргунов.[134]
Поведение Николая II удивительно точно повторяет евангельские события. Об этом прямо пишет С. Позднышев: «На Гучкова с ненавистью смотрел стоявший у дверей молодой офицер лейб-гвардии Московского полка. Вот он схватил шашку, может сейчас блеснет сталь. Государь заметил движение руки, быстро сказал: “Соловьев, успокойся, выйди в соседнее помещение. Я не хочу ничьей крови…” Как будто в глубине двух тысячелетий возникла другая картина, и ветер веков донес из тьмы Гефсиманского сада: “Петр, вложи меч твой”».[135]
Не менее христоподражательным является поведение Царя с Алексеевым: «Алексеев чувствовал неловкость и смущение перед Государем. Его совесть тревожило упорное молчание Царя. Во время доклада о последних событиях в Петрограде он не выдержал и сказал ему: “Ваше Величество, я действовал в эти дни, руководствуясь моей любовью к Родине и желанием уберечь и оградить армию от развала. Россия тяжко больна; для ее спасения надо было идти на жертвы…” Государь пристально посмотрел на него и ничего не отвечал»[136]
Здесь необходимо сказать несколько слов о юридических, нравственных и исторических аспектах так называемого «отречения».
Обстоятельства пребывания Государя в Ставке, его отъезда в Царское Село, остановки в Пскове и так называемого «отречения», казалось бы, хорошо изучены. Десятки людей оставили об этом свои воспоминания, имеются дневниковые записи самого Государя. Однако при детальном исследовании событий, происшедших вокруг Императора Николая II в период с 22 февраля по 9 марта, выясняется, что они покрыты плотной завесой тайны. Более того, выясняется, что в течение десятилетий мы имели представление об «отречении» Государя, основываясь на заведомо ложной версии предателей и заговорщиков.
В результате заговора Император Николай Александрович оказался в полной изоляции. Он был окружен либо врагами, либо теми, кто не был в состоянии по разным причинам предпринять какие-либо действия в защиту Государя. В этих условиях от Царя первоначально требовали «ответственного» министерства. Само по себе это требование было далеко не новым: его уже выдвигала думская оппозиция в 1915, 1916 годах. Но в феврале 1917 года это требование получило новое дополнение: после его принятия Царь, по мысли заговорщиков, должен был отречься от престола. То есть таким образом Император должен был освятить новую масонскую власть. Николай II на это не пошел, так как отлично понимал, в чьи руки будет передана судьба России. Уже под арестом в Царском Селе он сказал Юлии Ден, указывая на министров Временного правительства: «Вы только взгляните, Лили. Посмотрите на эти лица… Это же настоящие уголовники. А между тем от меня требовали одобрить такой состав кабинета и даровать конституцию».[122]
Царь предпочел отойти от власти, но не освящать своим именем преступное богоборческое правительство. Он единственный из представителей высшей власти, кто отказался поддерживать власть разрушителей русской государственности. Все остальные: верхи армии, общества, буржуазии и даже Церкви выразили полную лояльность к февральским преступникам. Своим отказом признавать мятежное правительство Царь, вслед за Спасителем, которого нечистый дух соблазнял поклониться ему, обещая все царства мира, отвечал сатане: «Изыди от Мене сатано: писано бо есть: Господу Богу твоему поклонишися и тому единому послужиши» (Мт. Гл. 4–9)
В этом отказе есть великий духовный подвиг Государя перед Богом и Россией.
Император Николай II был поставлен мятежниками в такое положение, когда ему приходилось думать прежде всего о спасении России и самодержавной монархии. Все события «отречения» – это поединок Царя и «февралистов» 1917 года. Царь до последнего момента надеялся отстоять свои священные права, а значит, отстоять законную власть. Он надеялся получить в этом поддержку от окружавших его людей, он ждал от них исполнения их долга верноподданных. Но тщетно. Кругом царили «измена, и трусость, и обман». «Подавить открыто революцию Николай II уже не мог, – пишет Г.З. Иоффе. – В Пскове он был “крепко” зажат своими генерал-адъютантами. Прямое противодействие им в условиях Пскова, где положение контролировал один из главных изменников Рузский, было практически не возможно. В белоэмигрантской среде можно найти утверждение, что если бы Николай II, находясь в Пскове, обратился к войскам, среди них нашлись бы воинские части, верные царской власти. Однако практически он не имел такой возможности, хотя бы потому, что связь осуществлялась через штаб генерала Рузского. В соответствии с показаниями А.И. Гучкова Рузский прямо заявил Николаю II, что никаких воинских частей послать в Петроград не сможет».[123]
Так появляется тот самый документ, который нам выдают за царское отречение. На листке бумаги обыкновенной печатной машинкой пишется странный текст, который начинается словами: «Ставка. Начальнику Штаба». Игумен Серафим Кузнецов писал: «Невольно закрадывается в душу сомнение: “А действительно ли подписан Государем акт отречения?” Это сомнение можно выгнать из тайников душевных только тогда, когда беспристрастная экспертиза докажет, что акт отречения действительно подписан Императором Николаем II. Такие первостепенной важности акты совершаются не при двух-трех свидетелях, а при составе представителей всех сословий и учреждений. Не было также подтверждено Государем кому-либо при жизни, что им подписан акт отречения и никто к нему допущен не был из лиц нейтральной стороны и даже из числа иностранных представителей, при которых бы Государь подтвердил акт своего отречения, и что он сделан не под угрозой насилия, а добровольно».[124]
М. Сафонов в своей интереснейшей статье «Гибель богов» хорошо показывает те вопиющие разногласия в тексте документа с иными источниками, которые выявились в ходе его исследования. Так, совершенно непонятно, почему так называемый «манифест об отречении» не имеет обязательной для такого документа шапки: «Божьей поспешествующей Милостию Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский…» и так далее. То есть из документа «Начальнику Штаба» непонятно, к кому конкретно обращается Император. Более того, этот документ совершенно не характерен для телеграмм Николая II. «Николай II, – пишет Сафонов, – по-иному оформлял свои телеграммы. Это хорошо видно из собственноручно написанных им между 15 и 16 часами 2 марта телеграмм Родзянко и Алексееву. Вначале он указывал, кому адресована телеграмма, потом – куда она направляется. Например, как это отчетливо видно на факсимиле: “Председателю Гос. Думы. Птгр”, то есть “Петрограда”. Соответственно телеграмма Алексееву выглядела так: “Наштаверх. Ставка”. “Наштаверх” – это означало “начальнику штаба верховного главнокомандующего”. Поэтому слова: “Ставка. Начальнику штаба”, который мы видим на фотокопиях, были написаны людьми недостаточно компетентными, ибо просто “начальнику штаба” Царь никогда бы не написал. Далее безграмотно поставлена дата телеграммы. Действительно, телеграммы, которые отсылал Данилов из штаба Северного фронта, заканчивались так: “Псков. Число, месяц. Час. Минута”. Потом обязательно следовал номер телеграммы. Потом следовала подпись. Нетрудно заметить, что на фотокопиях нет номера телеграммы, который обязательно должен был здесь находиться, если бы она действительно была подготовлена к отправке. Да и сама дата выглядит несколько странно: “2-го марта 15 час. 5 мин. 1917 г.”. Как правило, год в телеграммах не обозначался, а если обозначался, то цифры должны были следовать после написания месяца, например, “2 марта 1917 г.”, а отнюдь не после указания точного времени».[125]
М. Сафонов считает, что текст «отречения» был вписан на бланк царской телеграммы, с уже имевшейся подписью Царя и министра Двора графа Фредерикса. О каком же «историческом документе» может тогда идти речь? И что было сказано в подлинном тексте манифеста, который Император Николай II передал в двух экземплярах Гучкову и Шульгину, о чем имеется запись в дневнике Царя, если только, конечно, и дневник не подвергся фальсификации? «Если “составители” Акта отречения так свободно манипулировали его формой, – вопрошает Сафонов, – не отнеслись ли они с той же свободой к самому тексту, который Николай II передал им? Другими словами, не внесли ли Шульгин и Гучков в текст Николая II принципиальных изменений?»
Самым интересным исследованием так называемого «манифеста об отречении» Николая II стало исследование А. Разумова. Он пишет: «Поглядим внимательно на эту бумагу. Неспешный ее анализ поведает пытливому человеку многое. К примеру, всем исследователям бросается в глаза то, что подпись Государя сделана карандашом. Удивленные историки пишут, что за 23 года правления то был единственный раз, когда Государь поставил на официальном документе карандашную подпись».
Кроме того, на бумаге отсутствует личная печать Николая II, а сама бумага не завизирована Правительствующим Сенатом, без чего никакой Царский манифест не имел юридической силы.
Немало путаницы возникает при выяснении вопроса о том, как выглядела та самая бумага, которую подписал Государь. Так, В.В. Шульгин пишет о том, что текст отречения был написан на телеграфных «четвертушках». «Это были две или три четвертушки, – пишет он, – такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков».
А. Разумов справедливо задается вопросом: «Сообщение Шульгина весьма любопытно, но вызывает ряд вопросов. К примеру, сразу возникает вопрос: как же подписывал Государь этот удивительный подлинник из нескольких телеграфных четвертушек – каждый листок в отдельности или поставил одну общую подпись в конце? Каким образом разместилась информация на этих четвертушках?».
Но самое поразительное, что бумага «начальнику штаба» не представляет собой никаких «четвертушек»! Это цельный лист бумаги с напечатанным текстом. К слову сказать, такие судьбоносные документы, тем более составленные в таких условиях, обычно писались лично, чтобы не было сомнений в их подлинности. К слову сказать, текст так называемого «отречения» великого князя Михаила Александровича был написан именно от руки. Что помешало Николаю II сделать то же самое?
А. Разумов сравнил подписи Царя на экземплярах «манифеста» и установил, что они идентичны и скопированы с подписи Николая II под приказом о принятии им верховного командования в 1915 году.
Любопытно и следующее. В своем дневнике Николай II пишет, что передал два экземпляра какого-то манифеста. Но сегодня существует по меньшей мере 4 экземпляра «манифеста»! И все, как нас утверждают, подлинники!
Наконец, еще один потрясающий факт. Как известно, по утвердившейся версии Государь отрекся 2 марта 1917 года. Но уже 1 марта в ряде газет был опубликован текст «отречения», оформленный именно как манифест!
А. Разумов убедительно доказывает, что текст «отречения» является фальшивкой. Он составлен генералами Алексеевым и Лукомским при помощи заведующего канцелярии Ставки Н.А. Базили.
Таким образом, совершенно понятно, что ни с юридической, ни с моральной, ни с религиозной точек зрения никакого отречения от престола со стороны Царя не было. События в феврале—марте 1917 года были не чем иным, как свержением Императора Николая II с прародительского престола; незаконное, совершенное преступным путем, против воли и желания Самодержца, лишение его власти. «Мир не слыхал ничего подобного этому правонарушению. Ничего иного после этого, кроме большевизма, не могло и не должно было быть».[126]
Поставленный перед лицом измены генералитета, который почти в полном составе перешел на сторону заговора, Николай II оказался перед двумя путями. Первый путь был следующим: обратиться к армии защитить его от собственных генералов. Но что это означало на деле? Это означало, что Царь должен был приказать расстрелять практически весь свой штаб. Но, во-первых, это было немыслимо по соображениям государственной безопасности: перед судьбоносным наступлением разгромить собственную Ставку было равносильно военному крушению русской армии. Не говоря уже о том, что подобные действия оказали бы сильное деморализующее действие на войска[127]. Во-вторых, не надо забывать, что Царь был фактически пленен собственными генералами. Царский поезд охранялся часовыми генерала Рузского, который один решал, кого допускать к Царю, а кого – нет. Вся корреспонденция, направляемая Императору, контролировалась генералом Алексеевым. «Хотя реально, – пишет О.А. Платонов, – связь между Государем и Ставкой армии потеряна не была, генерал Алексеев, по сути, отстранил Царя от контроля над армией и захватил власть в свои руки».[128]
Понятно, что в таких условиях генералы не дали бы Царю предпринять против себя никаких репрессивных действий. Император, «соединявший в себе двойную и могущественную власть Самодержца и Верховного Главнокомандующего, ясно сознавал, что генерал Рузский не подчинится его приказу, если Он велит подавить мятеж, бушующий в столице. Он чувствовал, что тайная измена опутывала его, как липкая паутина».[129]
Можно было послать войска в Петроград. Но против кого? Царь ясно понимал, что беснующиеся праздношатающиеся толпы так называемого «народа» легко разгоняются двумя верными батальонами. Но в том-то и дело, что главные заговорщики были не на улицах Петрограда, а в кабинетах Таврического дворца и, что самое главное, в собственной Его Величества Ставке. Армия, в лице ее высших генералов, предала своего Царя и Верховного Главнокомандующего. Лев Троцкий впоследствии злорадно, но справедливо писал: «Среди командного состава не нашлось никого, кто вступился бы за своего Царя. Все торопились пересесть на корабль революции в твердом расчете найти там уютные каюты. Генералы и адмиралы снимали царские вензеля и надевали красные банты. Каждый спасался как мог».[130]
Таким образом, насильственное разрешение создавшегося положения, в условиях изоляции в Пскове, для Царя было невозможно. «Фактически Царя свергли. Монарх делал этот судьбоносный выбор в условиях, когда выбора-то по существу у него не было. Пистолет был нацелен, и на мушке была не только его жизнь (это его занимало мало), но и будущее страны. Ну а если бы не отрекся, проявил “твердость”, тогда все могло бы быть по-другому? Не могло. Теперь это можно констатировать со всей определенностью»[131]
Оставался второй путь: жертвуя собой и своей властью, спасти Россию от анархии и гражданской войны. Для этого надо было любой ценой сохранить монархию. Царь понимал, что от власти его отрешат при любом раскладе. Отдавать своего сына в цари мятежникам Царь не хотел. Оставалось одно: передать престол своему брату – великому князю Михаилу Александровичу. Этим шагом, с одной стороны, Царь показывал всю незаконность происходящего, а с другой – выказывал надежду, что новому императору из Петрограда будет легче и справиться с крамолой, и возглавить новый курс руководства страной. То, что это было твердо принятое решение, говорит телеграмма Государя на имя Михаила Александровича: «Его Императорскому Величеству Михаилу. Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот шаг. Прости меня, если огорчил Тебя и не успел предупредить». Кстати, эта телеграмма не была передана великому князю Михаилу Александровичу.
Что произошло с великим князем в Петрограде в особняке князя Путятина на Миллионной, 12, покрыто не меньшей тайной, чем события в Пскове. Ясно одно: брат Государя был блокирован одновременно с Императором, и вслед за «отречением» Николая II появляется «отречение» великого князя Михаила, написанное рукой кадета и масона В.Д. Набокова, того самого, который будет потом переводить и издавать в Берлине «похищенные» из советского архива царские письма.
Узнав об отказе брата восприять престол, Император Николай II пошел на еще большую жертву во имя России: он был готов отдать ей своего сына. Уже по пути в Могилев Николай II вызвал к себе генерала Алексеева и сказал ему: «Я передумал. Прошу Вас послать эту телеграмму в Петроград».
«На листке бумаги, – писал генерал А.И. Деникин, – отчетливым почерком Государь писал собственноручно о своем согласии на вступление на престол сына своего Алексея.
Алексеев унес эту телеграмму и не послал. Было слишком поздно: стране и армии объявили уже два манифеста».[132]
Здесь генерал Деникин, безусловно, лукавит. Ничего было не поздно. Никаких манифестов не было, да и к тому же Царь обладал правом исправить законодательную «ошибку», о передаче престола своему брату, и никто был не вправе помешать ему это сделать. Просто генерал Алексеев в очередной раз предал. Только теперь не только лично Императора Николая Александровича, которому на святом Евангелии клялся служить «верно и нелицемерно», но и дело Русской Монархии в целом.
Но встает вопрос: если «манифест» Государя является фальшивкой, то почему он не дезавуировал его, когда приехал в Ставку после псковских событий? Почему он написал в своем дневнике, что передал манифест об отречении Алексееву?
Это является величайшей тайной, с которой началось беззаконие 1917 года. Ее изучение требует отдельного труда. Здесь мы выскажем только наше предположение.
Уже после «отречения» Государь в беседе с А.А. Вырубовой сказал, что события 2 марта «меня так взволновали, что все последующие дни я не мог даже вести своего дневника». (Выделено нами. – П. М.)
Возникает вопрос: если Государь в период мартовских событий 1917 года не вел своих дневников, то кто же тогда это делал за него? Здесь вновь возникает проблема подделок царских дневников, осуществленных бандой академика Покровского. По своему исследовательскому опыту могу сказать, что в дневниках Государя, хранящихся в ГА РФ, есть очень много мест, в которых имеются потертости и исправления. Характер этих потертостей и исправлений должна выяснить официальная графологическая экспертиза. В самой возможности подделки царских дневников нет ничего невозможного.
Примечательно, что в уже цитируемом нами письме Покровского жене в Берн от 27 июля 1918 года говорится: «То, что я успел прочесть, дневники за время революции, интересно выше всякой меры и жестоко обличает не Николая (этот человек умел молчать!), а Керенского. Если бы нужно было моральное оправдание Октябрьской революции, достаточно было бы это напечатать».
О чем таком «умел молчать» Государь и что он отразил в своих дневниках такого, что, по мнению Покровского, могло бы жестоко обличить Керенского и оправдать Октябрьскую революцию? Из текста имеющихся дневников это не понятно. И объяснение может быть только одним: в подлинных дневниках Государя было написано нечто такое, что разоблачало февральских заговорщиков и доказывало их полную нелегитимность. Это могли быть только сведения о том, что никакого манифеста об отречении Государь не подписывал.
Это в свою очередь делало нелегитимным не только режим Керенского, но и режим большевиков, так как главным доводом, которым как те, так и другие оправдывали свое существование, было утверждение, что Царь «сам отрекся». Кстати, этот довод и сегодня является главным аргументом врагов российской Монархии.
Что же касается вопроса, почему Государь никому не рассказал о событиях, случившихся в Пскове, то ответ на него может быть только один. В своих воспоминаниях полковник В.М. Пронин вспоминал приезд Государя в Ставку после «отречения»: «Вагоны тихо проходят мимо меня; я стою «смирно» и держу руку у козырька… Ветер качает вверху фонарь, и на вагонах играют гигантские причудливые блики… Поезд тихо остановился… Я оказался против второй площадки царского вагона. Глядя на вагон, в трех шагах от меня находившийся, я был поражен большим на нем количеством каких-то царапин и изъянов. Покраска местами как бы потрескалась и большими слоями поотваливалась – “будто следы от попавших в него мелких осколков снарядов”, – мелькнула мысль».[133]
Очень интересная деталь! Что произошло с царским вагоном за то время, как произошли события «отречения»? Кто и зачем обстреливал вагон Императора?
Мы уверены, что это напрямую связано с тем, почему Государь ничего не рассказал ни в Могилеве, ни позже в заточении о том, что произошло в Пскове 1–2 марта 1917 года. Ответ на этот вопрос может быть только один: Государя шантажировали. Причем это был очень страшный шантаж. Чем же могли заговорщики шантажировать Государя? Первый ответ, который напрашивается, – это жизнью Царской Семьи. Когда Анна Вырубова спросила Государя уже во время Царскосельского заточения, почему он не обратился с воззванием к народу и к армии, то Николай II, со слов Вырубовой, ответил: «Народ сознавал свое бессилие, а ведь тем временем могли бы умертвить мою семью».
Однако мы знаем, что Государь и раньше, и позже событий марта 1917 года ставил свою безопасность и безопасность своей Семьи на второе место после интересов Отечества. В 1906 году, когда жизни его Семьи угрожала непосредственная опасность, Государь отказался отправлять своих близких за границу, как это сделали некоторые великие князья, посчитав это недостойным русского Царя. Совершенно ясно, что если бы Николай II ставил жизнь своей Семьи на первое место, то он смог бы без особого труда добиться отправки ее за границу уже в марте 1917 года. И уж конечно, в 1918 году, когда немцы напрямую предлагали ему такой вариант. Мы знаем, что Николай II не пошел на это.
Нет, в марте 1917 года Государя шантажировали чем-то более важным, чем даже жизнь горячо любимой Семьи. Сейчас, конечно, трудно гадать, в чем заключался этот шантаж, но можно сказать однозначно, что речь шла о будущем России и победе в Мировой войне.
«Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения Родной Матушки России», – объявлял он Родзянко в своей телеграмме. Он отрекся, ни поставив никаких условий лично для себя и своей Семьи, отрекся жертвенно. «Когда в силу страшных обстоятельств (“кругом измена, и трусость, и обман”) стало ясно, что он не может исполнять долг Царского служения по всем требованиям христианской совести, он безропотно, как Христос в Гефсимании, принял волю Божию о себе и России. Нам иногда кажется, что в активности проявляется воля, характер человека. Но требуется несравненно большее мужество, чтобы тот, кто “не напрасно носит меч”, принял повеление Божие “не противиться злому”, когда Бог открывает, что иного пути нет. А политик, которым движет только инстинкт власти и жажда ее сохранить во что бы то ни стало, по природе очень слабый человек. Заслуга Государя Николая II в том, что он осуществил смысл истории как тайны воли Божией», – пишет протоиерей Александр Шаргунов.[134]
Поведение Николая II удивительно точно повторяет евангельские события. Об этом прямо пишет С. Позднышев: «На Гучкова с ненавистью смотрел стоявший у дверей молодой офицер лейб-гвардии Московского полка. Вот он схватил шашку, может сейчас блеснет сталь. Государь заметил движение руки, быстро сказал: “Соловьев, успокойся, выйди в соседнее помещение. Я не хочу ничьей крови…” Как будто в глубине двух тысячелетий возникла другая картина, и ветер веков донес из тьмы Гефсиманского сада: “Петр, вложи меч твой”».[135]
Не менее христоподражательным является поведение Царя с Алексеевым: «Алексеев чувствовал неловкость и смущение перед Государем. Его совесть тревожило упорное молчание Царя. Во время доклада о последних событиях в Петрограде он не выдержал и сказал ему: “Ваше Величество, я действовал в эти дни, руководствуясь моей любовью к Родине и желанием уберечь и оградить армию от развала. Россия тяжко больна; для ее спасения надо было идти на жертвы…” Государь пристально посмотрел на него и ничего не отвечал»[136]