Страница:
– Попробуй, – выдохнула она, еще больше смущаясь.
– Мы взрослеем, – начал я медленно, осторожно подбирая слова. – Мои друзья уже попробовали на вкус запретный плод. Вокруг меня постоянно звучат разговоры на эту тему. А мне все это противно. Понимаешь?
– Да, Юра. Мне это знакомо. Может поэтому я почти всегда одна.
– Скажи честно, как другу. Ведь ты, наверное, тоже чувствуешь эти взрослые желания?
– Да, конечно, – кивнула она, не поднимая глаз. – Я ведь живой человек.
– И как ты с этим справляешься?
– Я сказала, что я тоже живой человек. Но я не животное, понимаешь?
– Да, конечно.
– Значит, нужно научиться эти… желания как-то обуздывать. Наверное, этому нужно учиться, как учатся ходить, говорить, готовить обед. Просто научиться… для того, чтобы не потерять человеческий облик. Чтобы будущему супругу в глаза смотреть было не стыдно.
– Спасибо, Зоя. Тебе, наверное, непросто было говорить об этом?
– Ну, в общем, да. – Она подняла глаза и положила руку мне на предплечье. – Но с тобой это не так трудно, как с другими. Ты умеешь понять девушку. Я тебе доверяю. Полностью.
– Спасибо, – кивнул я, едва сдерживая подступившую к сердцу волну теплой нежности.
– Ну что, дорогой гость, – вспорхнула она, легко вставая с дивана, – не пора ли мне тебя накормить? А то ведь на чае долго не протянешь. Вставай, Юрик, пойдем в столовую.
Мы зашли в ванную, помыли руки под струей воды, побрызгались по-детски, вытерли руки одним полотенцем. В просторной кухне-столовой сел за круглый стол, а хозяюшка засуетилась между холодильником и плитой.
– А я сидел за своим одиноким столом, – комментировал вслух происходящее, – и любовался девушкой. И всё-то в ней было так ладно: и эти плавные движения рук, изящные наклоны гибкого стана, и редкие, но такие теплые, взгляды её чарующих персидских очей.
Зоя молча продолжала разогревать котлеты с гречневой кашей, выкладывала в фарфоровый салатник маринованные огурцы с квашеной капустой.
– Я любовался этой девушкой-совершенством и представлял себе её в роли своей законной жены.
Зоя шаловливо глянула из-за плеча и полушепотом произнесла в пространство:
– Продолжай…
– … И никак не мог представить! – закончил я импровизацию. В меня полетело полотенце, я автоматически увернулся, поймал и протянул хозяюшке. – А вот бросаться разными предметами в горячо любимого гражданина – политически безграмотно и идеологически неверно.
Она подлетела ко мне, подбоченилась и готова была сказать что-то дерзкое. Не успела. Я поднялся и крепко обнял ее за плечи. Она дернулась, тихонько заскулила и обмякла. Я гладил ее поникшую головку, длинную теплую шею и шептал на ушко:
– Она чувствовала себя пленницей, попавшей в тиски его мощных объятий. Это её поначалу ошеломило. Но потом… Потом она обмякла и, не зная почему, сама обхватила тонкими руками его мощную широкую спину.
– Не дождешься! – взвизгнула она. – Немедленно отпусти!
– Пожалуйста. – Поднял я руки к потолку. Она чуть отстранилась и продолжала стоять, в упор глядя на меня.
– Не делай так больше, – прошептала она смущенно, – пожалуйста. Я ведь тоже живой человек…
– Прости. И я живой. Пока еще.
– Садись, а то котлеты сгорят.
– Да не волнуйся. Если ты даже землю из цветочного горшка мне в тарелку положишь, я все равно слопаю с аппетитом. «Из рук твоих и яд приемлю!»
– А ты можешь быть опасным. – Нахмурилась она.
– Иллюзия. – Замотал я головой, уплетая котлету. – Рядом с тобой, я как теленок на привязи. Скорей, ты для меня представляешь опасность.
– Это какую же?
– Не какую, а чем. Вот этим. – Обвел я вилкой ее изящный силуэт. – Мне всё это очень нравится и притягивает внимание. Так что ведите себя, милая барышня, поскромней. Пожалуйста.
– Сейчас снова полотенцем получишь. – Улыбнулась она.
– Так вот для чего ты меня сюда вероломно заманила? Чтобы продолжить избиение! Всё вам неймётся! Так и мечтаете сжить со свету белого.
– Да, такого сживешь. Где сядешь, там и слезешь.
– Ну, это не совсем так. Особо опасны в этом вопросе друзья. Ты им спину подставляешь, а они так и норовят в тебя полотенцем или еще чем запустить. «Вот так с шутками и прибаутками народ встречает долгожданный праздник».
Потом Зоя читала мне «Барьер» Павла Вежинова и смотрела на меня так, будто слышала мои мысли. А я в это время летал со странной девушкой Доротеей над ночным городом:
«– Встань, Антоний! – тихо произнесла она. – И не бойся, я не причиню тебе зла.
Я покорно встал.
– Дай мне руку!
Я протянул ей руку. Ее пальцы показались мне неожиданно теплыми и сильными.
– А теперь, Антоний, взгляни на небо. Ты должен привыкнуть к нему… Скоро, Антоний, ты почувствуешь удивительную легкость. Словно ты стал вдруг воздушным… Молчи… Ответь мне только, чувствуешь ли это, да или нет?
– Да! – сказал я немного погодя.
– Вот мы и взлетели, Антоний!.. Расслабься… Не делай резких движений. И главное, не думай ни о чем!.. Вот и все – будь счастлив!
Голос ее звучал необычайно звонко и мелодично. Я даже не почувствовал, как мы отделились от террасы. Мы летели в вышине, под нами дрожали огни города. Они были нам видны, как с самолета, идущего на посадку. Мы словно плыли среди безбрежного моря огней. И все-таки это было непохоже на полет самолета, мы не летели, мы парили, как птицы с надежными, крепкими крыльями. Я ощущал и свое тело, и воздух, омывавший меня, словно вода.
– Тебе не страшно, Антоний? – спросила она. – Да или нет?
– Нет, нисколько!
– Хочешь, поднимемся выше?
– Да!.. Да!..
Мы летели к звездам, которые становились все крупнее и ярче. Ураганный ветер бил мне в лицо, лоб мой застыл, ноздри расширились. Я не был в этот миг ни бесчувственным, ни бесплотным, ее рука, ставшая, как мне показалось, еще сильнее, еще горячее, крепко сжимала мою. Потом ураган стих, хотя воздух сделался почти пронизывающе холодным. Мы снова парили в вышине, но теперь я видел одни звезды, резавшие мне глаза своими алмазными гранями.
– Доротея, где же земля?
– Под нами! – ответила она. – Не бойся, мы летим на спине.
– Ты летала когда-нибудь прежде, Доротея?
– Много раз, Антоний.
– Сколько?
– Не знаю. Но это не так просто… Мы не можем взлететь, как птицы, когда захотим.
Голос ее постепенно слабел. Видно, она была права: нам нельзя было разговаривать. Наверно, это отнимало у нее силы. Мы спускались все ниже и ниже, я уже ясно различал дороги со скользящими по ним огоньками машин. Потом начал различать улицы и площади, даже отдельные здания с их неоновыми коронами. Я ощущал, как ее рука постепенно остывает в моей, как дрожат ее пальцы.
Я почти не заметил, как мы коснулись теплого бетона террасы. Мы не приземлились, а опустились на нее, точно птицы.»
– Чем?.. – начал я и поперхнулся. За окном темнело и я спешил узнать, что дальше. – Так чем же это закончилось?
– Неужели не ясно? – прошептала Зоя. – Она умрет, а он будет страдать.
– Почему именно так! Это неправильно.
– Это жизнь… Слушай.
«– Совершено страшное преступление, – ответил он. – Доротею убили. Спросишь, как? Ее сбросили из окна верхнего этажа или с высокой террасы – такой, как ваша, например. Тело ее изуродовано, кости перебиты, прости, что я тебе об этом напоминаю…
У меня потемнело в глазах, хотя я и ожидал, что он скажет нечто подобное. Но я быстро взял себя в руки и спросил:
– Почему ты считаешь, что ее сбросили, а не она выбросилась?
– Потому что там, где нашли труп, нет никакого строения. Очевидно, ее перенесли после… А кто мог это сделать, кроме убийцы?
Он рассуждал, конечно, вполне логично. … Естественно!.. Что еще можно подумать? Неужели нормальный человек мог допустить, что она просто упала с неба?»
– И что дальше?
– Ничего. Просто он испугался и не захотел летать.
«Я вернулся домой. Я чувствовал себя не столько несчастным, сколько безмерно опустошенным. Зачем я не сказал ему правды? Он, конечно, не поверил бы. Решил бы, что я сошел с ума! Ну и что из этого? Разве правда не превыше всего? Какая бы она ни была! Если я погубил ее своим ничтожеством или слабостью, то какое оправдание мог придумать мой злосчастный рассудок?
Я старался утешить себя надеждой, что не виновен в ее смерти. Разве я думал, что случится несчастье? А что, если она нарочно сложила крылья? Но какой смысл обвинять себя или оправдываться? Нет силы в мире, способной вернуть к жизни единственное человеческое существо, которому было дано летать.
Поздно вечером я с тяжелым сердцем поднялся на террасу. Я не посмел взглянуть на небо, на невзрачные звезды, слабо мигавшие у меня над головой. Они никогда не будут моими. У меня нет крыльев взлететь к ним. И нет сил. Доктор Юрукова сразу же угадала, я никогда не перешагну барьера. И не поднимусь выше этой нагретой солнцем голой бетонной площадки, на которую время от времени садятся одинокие голуби.»
– А ты, – спросила Зоя, опустив глаза, – ты смог бы летать?
– Если с тобой, то конечно!
Прощались мы долго. Стояли в прихожей и не знали, что делать. Я боялся прикоснуться к ней, она тоже. Наконец, она глубоко вздохнула, потянулась ко мне и едва коснулась губами уголка моего рта.
– Зоинька, я сейчас умру, – прошептал я, пытаясь унять дрожь в голосе.
– Не надо, – едва слышно выдохнула она. – Живи. У тебя это хорошо получается.
Я вышел из квартиры. Сбежал по ступеням. Вылетел из подъезда и, не помня себя, не чувствуя ног, воспарил… в самое небо.
В тот вечер и в ту ночь я не думал о смерти. В ту ночь я очень любил и ценил жизнь!
Последний год детства
Испытание на выживаемость
– Мы взрослеем, – начал я медленно, осторожно подбирая слова. – Мои друзья уже попробовали на вкус запретный плод. Вокруг меня постоянно звучат разговоры на эту тему. А мне все это противно. Понимаешь?
– Да, Юра. Мне это знакомо. Может поэтому я почти всегда одна.
– Скажи честно, как другу. Ведь ты, наверное, тоже чувствуешь эти взрослые желания?
– Да, конечно, – кивнула она, не поднимая глаз. – Я ведь живой человек.
– И как ты с этим справляешься?
– Я сказала, что я тоже живой человек. Но я не животное, понимаешь?
– Да, конечно.
– Значит, нужно научиться эти… желания как-то обуздывать. Наверное, этому нужно учиться, как учатся ходить, говорить, готовить обед. Просто научиться… для того, чтобы не потерять человеческий облик. Чтобы будущему супругу в глаза смотреть было не стыдно.
– Спасибо, Зоя. Тебе, наверное, непросто было говорить об этом?
– Ну, в общем, да. – Она подняла глаза и положила руку мне на предплечье. – Но с тобой это не так трудно, как с другими. Ты умеешь понять девушку. Я тебе доверяю. Полностью.
– Спасибо, – кивнул я, едва сдерживая подступившую к сердцу волну теплой нежности.
– Ну что, дорогой гость, – вспорхнула она, легко вставая с дивана, – не пора ли мне тебя накормить? А то ведь на чае долго не протянешь. Вставай, Юрик, пойдем в столовую.
Мы зашли в ванную, помыли руки под струей воды, побрызгались по-детски, вытерли руки одним полотенцем. В просторной кухне-столовой сел за круглый стол, а хозяюшка засуетилась между холодильником и плитой.
– А я сидел за своим одиноким столом, – комментировал вслух происходящее, – и любовался девушкой. И всё-то в ней было так ладно: и эти плавные движения рук, изящные наклоны гибкого стана, и редкие, но такие теплые, взгляды её чарующих персидских очей.
Зоя молча продолжала разогревать котлеты с гречневой кашей, выкладывала в фарфоровый салатник маринованные огурцы с квашеной капустой.
– Я любовался этой девушкой-совершенством и представлял себе её в роли своей законной жены.
Зоя шаловливо глянула из-за плеча и полушепотом произнесла в пространство:
– Продолжай…
– … И никак не мог представить! – закончил я импровизацию. В меня полетело полотенце, я автоматически увернулся, поймал и протянул хозяюшке. – А вот бросаться разными предметами в горячо любимого гражданина – политически безграмотно и идеологически неверно.
Она подлетела ко мне, подбоченилась и готова была сказать что-то дерзкое. Не успела. Я поднялся и крепко обнял ее за плечи. Она дернулась, тихонько заскулила и обмякла. Я гладил ее поникшую головку, длинную теплую шею и шептал на ушко:
– Она чувствовала себя пленницей, попавшей в тиски его мощных объятий. Это её поначалу ошеломило. Но потом… Потом она обмякла и, не зная почему, сама обхватила тонкими руками его мощную широкую спину.
– Не дождешься! – взвизгнула она. – Немедленно отпусти!
– Пожалуйста. – Поднял я руки к потолку. Она чуть отстранилась и продолжала стоять, в упор глядя на меня.
– Не делай так больше, – прошептала она смущенно, – пожалуйста. Я ведь тоже живой человек…
– Прости. И я живой. Пока еще.
– Садись, а то котлеты сгорят.
– Да не волнуйся. Если ты даже землю из цветочного горшка мне в тарелку положишь, я все равно слопаю с аппетитом. «Из рук твоих и яд приемлю!»
– А ты можешь быть опасным. – Нахмурилась она.
– Иллюзия. – Замотал я головой, уплетая котлету. – Рядом с тобой, я как теленок на привязи. Скорей, ты для меня представляешь опасность.
– Это какую же?
– Не какую, а чем. Вот этим. – Обвел я вилкой ее изящный силуэт. – Мне всё это очень нравится и притягивает внимание. Так что ведите себя, милая барышня, поскромней. Пожалуйста.
– Сейчас снова полотенцем получишь. – Улыбнулась она.
– Так вот для чего ты меня сюда вероломно заманила? Чтобы продолжить избиение! Всё вам неймётся! Так и мечтаете сжить со свету белого.
– Да, такого сживешь. Где сядешь, там и слезешь.
– Ну, это не совсем так. Особо опасны в этом вопросе друзья. Ты им спину подставляешь, а они так и норовят в тебя полотенцем или еще чем запустить. «Вот так с шутками и прибаутками народ встречает долгожданный праздник».
Потом Зоя читала мне «Барьер» Павла Вежинова и смотрела на меня так, будто слышала мои мысли. А я в это время летал со странной девушкой Доротеей над ночным городом:
«– Встань, Антоний! – тихо произнесла она. – И не бойся, я не причиню тебе зла.
Я покорно встал.
– Дай мне руку!
Я протянул ей руку. Ее пальцы показались мне неожиданно теплыми и сильными.
– А теперь, Антоний, взгляни на небо. Ты должен привыкнуть к нему… Скоро, Антоний, ты почувствуешь удивительную легкость. Словно ты стал вдруг воздушным… Молчи… Ответь мне только, чувствуешь ли это, да или нет?
– Да! – сказал я немного погодя.
– Вот мы и взлетели, Антоний!.. Расслабься… Не делай резких движений. И главное, не думай ни о чем!.. Вот и все – будь счастлив!
Голос ее звучал необычайно звонко и мелодично. Я даже не почувствовал, как мы отделились от террасы. Мы летели в вышине, под нами дрожали огни города. Они были нам видны, как с самолета, идущего на посадку. Мы словно плыли среди безбрежного моря огней. И все-таки это было непохоже на полет самолета, мы не летели, мы парили, как птицы с надежными, крепкими крыльями. Я ощущал и свое тело, и воздух, омывавший меня, словно вода.
– Тебе не страшно, Антоний? – спросила она. – Да или нет?
– Нет, нисколько!
– Хочешь, поднимемся выше?
– Да!.. Да!..
Мы летели к звездам, которые становились все крупнее и ярче. Ураганный ветер бил мне в лицо, лоб мой застыл, ноздри расширились. Я не был в этот миг ни бесчувственным, ни бесплотным, ее рука, ставшая, как мне показалось, еще сильнее, еще горячее, крепко сжимала мою. Потом ураган стих, хотя воздух сделался почти пронизывающе холодным. Мы снова парили в вышине, но теперь я видел одни звезды, резавшие мне глаза своими алмазными гранями.
– Доротея, где же земля?
– Под нами! – ответила она. – Не бойся, мы летим на спине.
– Ты летала когда-нибудь прежде, Доротея?
– Много раз, Антоний.
– Сколько?
– Не знаю. Но это не так просто… Мы не можем взлететь, как птицы, когда захотим.
Голос ее постепенно слабел. Видно, она была права: нам нельзя было разговаривать. Наверно, это отнимало у нее силы. Мы спускались все ниже и ниже, я уже ясно различал дороги со скользящими по ним огоньками машин. Потом начал различать улицы и площади, даже отдельные здания с их неоновыми коронами. Я ощущал, как ее рука постепенно остывает в моей, как дрожат ее пальцы.
Я почти не заметил, как мы коснулись теплого бетона террасы. Мы не приземлились, а опустились на нее, точно птицы.»
– Чем?.. – начал я и поперхнулся. За окном темнело и я спешил узнать, что дальше. – Так чем же это закончилось?
– Неужели не ясно? – прошептала Зоя. – Она умрет, а он будет страдать.
– Почему именно так! Это неправильно.
– Это жизнь… Слушай.
«– Совершено страшное преступление, – ответил он. – Доротею убили. Спросишь, как? Ее сбросили из окна верхнего этажа или с высокой террасы – такой, как ваша, например. Тело ее изуродовано, кости перебиты, прости, что я тебе об этом напоминаю…
У меня потемнело в глазах, хотя я и ожидал, что он скажет нечто подобное. Но я быстро взял себя в руки и спросил:
– Почему ты считаешь, что ее сбросили, а не она выбросилась?
– Потому что там, где нашли труп, нет никакого строения. Очевидно, ее перенесли после… А кто мог это сделать, кроме убийцы?
Он рассуждал, конечно, вполне логично. … Естественно!.. Что еще можно подумать? Неужели нормальный человек мог допустить, что она просто упала с неба?»
– И что дальше?
– Ничего. Просто он испугался и не захотел летать.
«Я вернулся домой. Я чувствовал себя не столько несчастным, сколько безмерно опустошенным. Зачем я не сказал ему правды? Он, конечно, не поверил бы. Решил бы, что я сошел с ума! Ну и что из этого? Разве правда не превыше всего? Какая бы она ни была! Если я погубил ее своим ничтожеством или слабостью, то какое оправдание мог придумать мой злосчастный рассудок?
Я старался утешить себя надеждой, что не виновен в ее смерти. Разве я думал, что случится несчастье? А что, если она нарочно сложила крылья? Но какой смысл обвинять себя или оправдываться? Нет силы в мире, способной вернуть к жизни единственное человеческое существо, которому было дано летать.
Поздно вечером я с тяжелым сердцем поднялся на террасу. Я не посмел взглянуть на небо, на невзрачные звезды, слабо мигавшие у меня над головой. Они никогда не будут моими. У меня нет крыльев взлететь к ним. И нет сил. Доктор Юрукова сразу же угадала, я никогда не перешагну барьера. И не поднимусь выше этой нагретой солнцем голой бетонной площадки, на которую время от времени садятся одинокие голуби.»
– А ты, – спросила Зоя, опустив глаза, – ты смог бы летать?
– Если с тобой, то конечно!
Прощались мы долго. Стояли в прихожей и не знали, что делать. Я боялся прикоснуться к ней, она тоже. Наконец, она глубоко вздохнула, потянулась ко мне и едва коснулась губами уголка моего рта.
– Зоинька, я сейчас умру, – прошептал я, пытаясь унять дрожь в голосе.
– Не надо, – едва слышно выдохнула она. – Живи. У тебя это хорошо получается.
Я вышел из квартиры. Сбежал по ступеням. Вылетел из подъезда и, не помня себя, не чувствуя ног, воспарил… в самое небо.
В тот вечер и в ту ночь я не думал о смерти. В ту ночь я очень любил и ценил жизнь!
Последний год детства
Майские дни и ночи наполнились нежданной тревогой. Сладкой и тягучей, как мёд. Острой, будто кинжал в сердце. Нежной, как улыбка возлюбленной и легкое касание девичьих пальцев. Всюду, где бы я ни находился, всей кожей чувствовал, где сейчас находится Зоя. Мы обменивались долгими взглядами, вздыхали и посылали друг другу записки, полные туманных намеков и многоточий. Это было мучительно и сладко. Мы ходили по краю пропасти. Мы боялись друг друга. Казалось, одно неосторожное касание наших рук – между нами проскочит молния и убьет нас. В моей горячей голове непрестанно пульсировали ее слова «я ведь живая» и еще Лешкины «брюнетки – они темпераментные!»… И вдруг меня пронзала острая жалость к девушке, а потом эта жалость медленно переползала на меня. Мы стали будто рабами в кандалах. И мне это вовсе не нравилось.
Может быть поэтому, так освежающе веяло от наступающего лета. Что-то подсказывало, что там наступит избавление от моей неясной сердечной боли. Как всегда, летом наша семья обычно путешествовала. Сначала мы съездили на море. На пляже я подружился с парнем примерно моих лет. Потом – с сестрами-близнецами из Грузии, юными красавицами Дианой и Этери. Их так сурово опекали родители, что беспокоиться мне по поводу «приступов страсти» не приходилось. Например, в кинотеатр на французский фильм «Искатели приключений» мы пошли «всей честной компанией» с родителями. Ох, что же творилось рядом с кинотеатром! Очереди за билетами занимались до восхода солнца. Билеты с рук стоили не меньше, чем банкет в центральном ресторане Сочи. Отец, чтобы достать билеты, заходил в горком партии. Я его ждал на тридцатиградусной жаре не меньше часа. Он вышел оттуда чуть пьяным, потным и радостным.
Вечером встретились с пляжными грузинскими друзьями – мужчины в белых рубашках при галстуках, женщины в шелковых вечерних платьях. Купили мороженого и толпой зашли в душный зал. От «моей дамы» – смешливой Этери – по-взрослому веяло духами «Красная Москва». Этот запах потом всегда будет напоминать мне этот дивный фильм, полный приключений в тропических морях. И этих французских красавчиков – обаятельного Алена Делона, мужественного Лино Вентуру и загадочную Джоанну Шимкус. Много позже мне расскажут, что на самом деле духи «Красная Москва» назывались «Любимый букет императрицы», и были изготовлены обрусевшим французским парфюмером Августом Мишелем для нашей русской царицы в 1913-м году к трехсотлетию Дома Романовых. Для меня же этот аромат останется на всю жизнь запахом трагической любви и веселой черноглазой Этери, каждый шаг которой охранял суровый отец. Правильно делал.
Потом еще мы съездили на родину отца, в уральскую деревню. Там с утра до вечера собирали грибы, которые мама сушила, мариновала и в посылках отправляла с почты домой. Вечерами ходили с отцом и двоюродными братьями на деревенские посиделки. Там водили хороводы, танцевали шейк с местными румяными невестами. Странно, в этой, казалось бы, глуши не наблюдалось затхлости провинциальных городов. Здесь жили своей трудовой очень естественной жизнью, всюду окружала природная красота. О, как духмяно пахли земляничные поляны и сосновый бор! Какие яркие звезды сверкали на черном небе. Какой радостью светились деревенские молодые лица! Впрочем, не обольщайтесь, что ухаживания за местными красавицами пройдут для вас тихо-мирно. Мне пришлось поучаствовать в кулачном бою с деревенским Отелло. Впрочем, я его понимал: приехал, понимаешь, городской пижон в «чухасах», кружит девкам головы, отвлекает от штатных женихов. Но вот что понравилось – после обмена дежурными ударами, спустя пять минут, мы стали друзьями, обнимаясь загорелыми ручищами, подшучивая друг над другом, вполне беззлобно.
Потом, вернувшись домой, полтора месяца ходил, как на каторгу, на школьный факультатив. Десятый класс вообще запомнился необычной напряженностью. Мы все как-то сгруппировались, сосредоточились на выпускных и вступительных экзаменах. По рукам ходили затрепанные экзаменационные билеты. Наше положение усложнялось тем, что мы «попали» на эксперимент. Новые школьные учебники писали жутко заумные дядьки – академики, профессора… Чтобы понять, что они хотели до нас донести, текст нужно было перечитывать по нескольку раз. Даже учителя возмущались и относились к нашей новоявленной тупости снисходительно.
Лешка однажды принес в школу красивую толстую книжку с цветными иллюстрациями. Это был американский учебник по физике, переведенный на русский язык. Предназначался он для спецшкол с углубленным изучением физики. Я выпросил его на пару недель, предложив взамен книгу «Америка слева и справа» Бориса Стрельникова. Лешка согласился. Читал я этот американский учебник и диву давался! Оказывается, можно и трудные вещи изложить легко и доступно. Но и это не всё! Я читал его с интересом, как детектив. До глубокой ночи, до ломоты в глазах! Вот она гениальность – в простоте и живом интересе!
Каждый день мы с Лешкой обменивались впечатлениями: он о путешествиях наших журналистов по Америке, а я – про законы физики, изложенные американцами. Подобно Левше, повторявшему перед смертью: «Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят!» – Леша с гримасой боли на лице твердил: «Для американцев джинсы – это рабочая одежда, их даже заключенные носят!», или: «А в Америке стыки канализации не суриком, а свинцом заливают». Почти каждая такая беседа заканчивалась антисоветскими высказываниями. Хорошо, что не слышали нас родители. А то бы нам досталось. Только молодые дерзкие мозги не желали принимать вездесущую серую тупость советской действительности. Нам казалось, что из Америки, с Запада, «из-за бугра» придет избавление от нашего рабства.
Всего несколько раз довелось мне пообщаться с Зоей, провожая девушку домой. Наши отношения утратили мучительную чувственность. Яркие летние впечатления несколько успокоили нас. Мы просто дружили – и нам обоим это принесло облегчение. Да и заботы о будущей взрослой жизни всё настойчивей вторгались в уходящее детство. Даже в наших с Зоей беседах темы эти встали на первый план. Что с нами будет дальше? Какая она – взрослая жизнь?
И вообще, вопросы лезли мне в голову непрерывно. Кто я? Зачем? Кто вы, люди? Где вы? Почему почти всегда вокруг меня эти бетонные стены? Почему нас все время что-то разъединяет? И что это? Наша скука, пустота? Врожденное одиночество? Или это чья-то продуманная программа по нашему порабощению, по принципу «разделяй и властвуй»? Нас разделяют, мы становимся каждый сам по себе. И сами по себе загибаемся каждый в своем пыльном углу. А если сказать этому «нет»?
А не пойти ли мне в народ – туда, где он ходит, дышит, живет? Я встал и пошел. Мои глаза внимательно всматривались в лица людей, в их глаза. Желая только добра, истины, ответов на свои вопросы, подходил к пьяненькому рабочему, домохозяйке с курицей и картошкой, к чиновнику с портфелем, к студенту с учебниками. Но они почему-то шарахались от меня или, подобно улитке, прятали глаза внутрь своей раковины привычного одиночества. И только один-единственный мужчина, примерно четырех лет, честно и прямо ответил на мои вопросы. По его мнению, единение людей возможно лишь под созидательными конструктивными лозунгами добра и мира. Притом, верно и обратное: разъединение людей происходит вследствие разрушительных движений души, как-то: зависть, жадность и гордость, несущие нам только зло. Я поблагодарил соискателя истины, подарил ему барбариску и продолжил свой нелегкий путь.
Через дорогу во дворе, где проживали лысый Вова и бывший сосед по парте Вася, я обнаружил искомое многолюдье. Да, половина ребят из нашей школы высыпала во двор. Они играли в волейбол, футбол, сидели на бетонных блоках и что-то обсуждали. Невероятно! У меня под боком пульсирует жизнь, а я на своем отшибе, в лесном углу, томлюсь в одиночестве в поисках мучительных истин.
Подошел к группе людей, среди которых сидели Вова, Вася и другие одноклассники, по рукам которых небрежно ходила бутылка вина. Я уже заготовил круг вопросов, которые так волновали меня, но, не успев открыть рот, осёкся. Они обсуждали изнасилование нашей одноклассницы Риты. Эта девочка сидела на задней парте и всегда улыбалась. Если бы ни её приземистость, она походила бы на римскую патрицианку, в моем представлении: длинный тонкий нос, миндалевидные черные глаза, румянец на смуглых щеках и полные губы с резкими очертаниями. Так вот, оказывается, Рита во время прогулки по лесу набрела на банду Фофана, которая злоупотребляла спиртным на лоне природы. Ну а что было дальше… в какой-то степени мне было известно. Риту положили в больницу на реабилитацию, а банду Фофана взяли под стражу. За групповое изнасилование им «светило» от 5 до 12 лет лишения свободы. В зоне их ожидает мало приятного – насильников малолеток там не жалуют.
Так завершился мой «выход в народ». У меня появилось еще больше вопросов и еще больше тем для размышлений. Так вот по какой причине я поставлен в условия сурового уединения! Размышлять лучше всего в одиночестве. Да. Похоже на то…
Как ни странно, выпускные экзамены мы с Лешкой и Зоей сдали успешно. Наши родители очень постарались, чтобы выпускной бал запомнился на всю жизнь. Лешка даже уговорил отца пригласить на вечер самую популярную группу города, которая неофициально называлась «Огнеупорные кирпичи». Шампанское лилось рекой, в туалете желающим разливали водку и портвейн. К середине выпускного бала почти все были пьяны от спиртного и громыхающей музыки. Мы с Зоей успели покружиться в романтическом вальсе, потом решили «тряхнуть стариной» под ритмичную «Шизгару» («Venus»). На сцену выскочила девушка с черными волосами, как у солистки «Shocking Blue» цыганочки Маришки Вереш, и, залихватски двигая костлявым тазом, нагло-испуганно заголосила:
Потом выходили на улицу, жадно вдыхали свежий ночной воздух, удивляясь прозрачной голубизне белой ночи. Потом всей гурьбой вышли встречать восход солнца и по проспекту пошли в центр города. Там на центральной площади таких как мы выпускников толпились уже тысячи. Потом по трущобам спустились к реке. Там жгли костры, снова пили вино, размахивая пиджаками, сияя белизной рубашек и платьев, танцевали под магнитофон. То в кустах, то прямо на бетоне набережной вспыхивали драки, сплетались в объятьях пары, слышались грязные ругательства. Но в ту ночь ничего не могло испортить нам настроения. Мы знали, что это последние мгновения нашего детства. Мы прощались друг с другом и проживали последние часы детства, как умели. Плакали и смеялись, дрались и обнимались. А впереди… О том, что будет дальше, мы даже не догадывались.
Может быть поэтому, так освежающе веяло от наступающего лета. Что-то подсказывало, что там наступит избавление от моей неясной сердечной боли. Как всегда, летом наша семья обычно путешествовала. Сначала мы съездили на море. На пляже я подружился с парнем примерно моих лет. Потом – с сестрами-близнецами из Грузии, юными красавицами Дианой и Этери. Их так сурово опекали родители, что беспокоиться мне по поводу «приступов страсти» не приходилось. Например, в кинотеатр на французский фильм «Искатели приключений» мы пошли «всей честной компанией» с родителями. Ох, что же творилось рядом с кинотеатром! Очереди за билетами занимались до восхода солнца. Билеты с рук стоили не меньше, чем банкет в центральном ресторане Сочи. Отец, чтобы достать билеты, заходил в горком партии. Я его ждал на тридцатиградусной жаре не меньше часа. Он вышел оттуда чуть пьяным, потным и радостным.
Вечером встретились с пляжными грузинскими друзьями – мужчины в белых рубашках при галстуках, женщины в шелковых вечерних платьях. Купили мороженого и толпой зашли в душный зал. От «моей дамы» – смешливой Этери – по-взрослому веяло духами «Красная Москва». Этот запах потом всегда будет напоминать мне этот дивный фильм, полный приключений в тропических морях. И этих французских красавчиков – обаятельного Алена Делона, мужественного Лино Вентуру и загадочную Джоанну Шимкус. Много позже мне расскажут, что на самом деле духи «Красная Москва» назывались «Любимый букет императрицы», и были изготовлены обрусевшим французским парфюмером Августом Мишелем для нашей русской царицы в 1913-м году к трехсотлетию Дома Романовых. Для меня же этот аромат останется на всю жизнь запахом трагической любви и веселой черноглазой Этери, каждый шаг которой охранял суровый отец. Правильно делал.
Потом еще мы съездили на родину отца, в уральскую деревню. Там с утра до вечера собирали грибы, которые мама сушила, мариновала и в посылках отправляла с почты домой. Вечерами ходили с отцом и двоюродными братьями на деревенские посиделки. Там водили хороводы, танцевали шейк с местными румяными невестами. Странно, в этой, казалось бы, глуши не наблюдалось затхлости провинциальных городов. Здесь жили своей трудовой очень естественной жизнью, всюду окружала природная красота. О, как духмяно пахли земляничные поляны и сосновый бор! Какие яркие звезды сверкали на черном небе. Какой радостью светились деревенские молодые лица! Впрочем, не обольщайтесь, что ухаживания за местными красавицами пройдут для вас тихо-мирно. Мне пришлось поучаствовать в кулачном бою с деревенским Отелло. Впрочем, я его понимал: приехал, понимаешь, городской пижон в «чухасах», кружит девкам головы, отвлекает от штатных женихов. Но вот что понравилось – после обмена дежурными ударами, спустя пять минут, мы стали друзьями, обнимаясь загорелыми ручищами, подшучивая друг над другом, вполне беззлобно.
Потом, вернувшись домой, полтора месяца ходил, как на каторгу, на школьный факультатив. Десятый класс вообще запомнился необычной напряженностью. Мы все как-то сгруппировались, сосредоточились на выпускных и вступительных экзаменах. По рукам ходили затрепанные экзаменационные билеты. Наше положение усложнялось тем, что мы «попали» на эксперимент. Новые школьные учебники писали жутко заумные дядьки – академики, профессора… Чтобы понять, что они хотели до нас донести, текст нужно было перечитывать по нескольку раз. Даже учителя возмущались и относились к нашей новоявленной тупости снисходительно.
Лешка однажды принес в школу красивую толстую книжку с цветными иллюстрациями. Это был американский учебник по физике, переведенный на русский язык. Предназначался он для спецшкол с углубленным изучением физики. Я выпросил его на пару недель, предложив взамен книгу «Америка слева и справа» Бориса Стрельникова. Лешка согласился. Читал я этот американский учебник и диву давался! Оказывается, можно и трудные вещи изложить легко и доступно. Но и это не всё! Я читал его с интересом, как детектив. До глубокой ночи, до ломоты в глазах! Вот она гениальность – в простоте и живом интересе!
Каждый день мы с Лешкой обменивались впечатлениями: он о путешествиях наших журналистов по Америке, а я – про законы физики, изложенные американцами. Подобно Левше, повторявшему перед смертью: «Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят!» – Леша с гримасой боли на лице твердил: «Для американцев джинсы – это рабочая одежда, их даже заключенные носят!», или: «А в Америке стыки канализации не суриком, а свинцом заливают». Почти каждая такая беседа заканчивалась антисоветскими высказываниями. Хорошо, что не слышали нас родители. А то бы нам досталось. Только молодые дерзкие мозги не желали принимать вездесущую серую тупость советской действительности. Нам казалось, что из Америки, с Запада, «из-за бугра» придет избавление от нашего рабства.
Всего несколько раз довелось мне пообщаться с Зоей, провожая девушку домой. Наши отношения утратили мучительную чувственность. Яркие летние впечатления несколько успокоили нас. Мы просто дружили – и нам обоим это принесло облегчение. Да и заботы о будущей взрослой жизни всё настойчивей вторгались в уходящее детство. Даже в наших с Зоей беседах темы эти встали на первый план. Что с нами будет дальше? Какая она – взрослая жизнь?
И вообще, вопросы лезли мне в голову непрерывно. Кто я? Зачем? Кто вы, люди? Где вы? Почему почти всегда вокруг меня эти бетонные стены? Почему нас все время что-то разъединяет? И что это? Наша скука, пустота? Врожденное одиночество? Или это чья-то продуманная программа по нашему порабощению, по принципу «разделяй и властвуй»? Нас разделяют, мы становимся каждый сам по себе. И сами по себе загибаемся каждый в своем пыльном углу. А если сказать этому «нет»?
А не пойти ли мне в народ – туда, где он ходит, дышит, живет? Я встал и пошел. Мои глаза внимательно всматривались в лица людей, в их глаза. Желая только добра, истины, ответов на свои вопросы, подходил к пьяненькому рабочему, домохозяйке с курицей и картошкой, к чиновнику с портфелем, к студенту с учебниками. Но они почему-то шарахались от меня или, подобно улитке, прятали глаза внутрь своей раковины привычного одиночества. И только один-единственный мужчина, примерно четырех лет, честно и прямо ответил на мои вопросы. По его мнению, единение людей возможно лишь под созидательными конструктивными лозунгами добра и мира. Притом, верно и обратное: разъединение людей происходит вследствие разрушительных движений души, как-то: зависть, жадность и гордость, несущие нам только зло. Я поблагодарил соискателя истины, подарил ему барбариску и продолжил свой нелегкий путь.
Через дорогу во дворе, где проживали лысый Вова и бывший сосед по парте Вася, я обнаружил искомое многолюдье. Да, половина ребят из нашей школы высыпала во двор. Они играли в волейбол, футбол, сидели на бетонных блоках и что-то обсуждали. Невероятно! У меня под боком пульсирует жизнь, а я на своем отшибе, в лесном углу, томлюсь в одиночестве в поисках мучительных истин.
Подошел к группе людей, среди которых сидели Вова, Вася и другие одноклассники, по рукам которых небрежно ходила бутылка вина. Я уже заготовил круг вопросов, которые так волновали меня, но, не успев открыть рот, осёкся. Они обсуждали изнасилование нашей одноклассницы Риты. Эта девочка сидела на задней парте и всегда улыбалась. Если бы ни её приземистость, она походила бы на римскую патрицианку, в моем представлении: длинный тонкий нос, миндалевидные черные глаза, румянец на смуглых щеках и полные губы с резкими очертаниями. Так вот, оказывается, Рита во время прогулки по лесу набрела на банду Фофана, которая злоупотребляла спиртным на лоне природы. Ну а что было дальше… в какой-то степени мне было известно. Риту положили в больницу на реабилитацию, а банду Фофана взяли под стражу. За групповое изнасилование им «светило» от 5 до 12 лет лишения свободы. В зоне их ожидает мало приятного – насильников малолеток там не жалуют.
Так завершился мой «выход в народ». У меня появилось еще больше вопросов и еще больше тем для размышлений. Так вот по какой причине я поставлен в условия сурового уединения! Размышлять лучше всего в одиночестве. Да. Похоже на то…
Как ни странно, выпускные экзамены мы с Лешкой и Зоей сдали успешно. Наши родители очень постарались, чтобы выпускной бал запомнился на всю жизнь. Лешка даже уговорил отца пригласить на вечер самую популярную группу города, которая неофициально называлась «Огнеупорные кирпичи». Шампанское лилось рекой, в туалете желающим разливали водку и портвейн. К середине выпускного бала почти все были пьяны от спиртного и громыхающей музыки. Мы с Зоей успели покружиться в романтическом вальсе, потом решили «тряхнуть стариной» под ритмичную «Шизгару» («Venus»). На сцену выскочила девушка с черными волосами, как у солистки «Shocking Blue» цыганочки Маришки Вереш, и, залихватски двигая костлявым тазом, нагло-испуганно заголосила:
– Ты моя богиня на вершине горы! – переводил я песню Зое на свой лад, – Ты сияешь, как серебряное пламя. Ты самая красивая и любимая! А имя твоё – Зоя!
A Goddess on a mountain top
Was burning like a silver flame.
The summit of Beauty in love
And Venus was her name.
«Шизгара! – орали мы с Зоей что было сил, – эх, бэби, шизгара! Вэлл, а ю венус, а ю файя, эд ё-дыса-ё»!
She's got it,
Yeah, baby, she's got it.
Well, I'm your Venus, I'm your fire
At your desire.
Потом выходили на улицу, жадно вдыхали свежий ночной воздух, удивляясь прозрачной голубизне белой ночи. Потом всей гурьбой вышли встречать восход солнца и по проспекту пошли в центр города. Там на центральной площади таких как мы выпускников толпились уже тысячи. Потом по трущобам спустились к реке. Там жгли костры, снова пили вино, размахивая пиджаками, сияя белизной рубашек и платьев, танцевали под магнитофон. То в кустах, то прямо на бетоне набережной вспыхивали драки, сплетались в объятьях пары, слышались грязные ругательства. Но в ту ночь ничего не могло испортить нам настроения. Мы знали, что это последние мгновения нашего детства. Мы прощались друг с другом и проживали последние часы детства, как умели. Плакали и смеялись, дрались и обнимались. А впереди… О том, что будет дальше, мы даже не догадывались.
Испытание на выживаемость
Не смотря на уговоры отца остаться и поступить в местный университет, я уехал в Горький, который принято было называть по-старому – Нижний Новгород. Или просто Нижний. Вступительные экзамены сдавал я довольно легко. Думал, что здесь мне аукнется школьная избалованность и учительское всепрощение. Знал, что в моих знаниях имеется немало пробелов. Но оказалось, нас не плохо «натаскали» в школе, и конкурс в шесть человек на место не стал помехой моего успешного поступления.
В общежитии «абитура», как нас называли, расселилась достаточно удобно. Но после зачисления в студенты нам объявили, что первокурсники обязаны найти себе жилье в частном секторе. Для этой цели в деканате имелась книга с адресами. Я выписал несколько адресов в тетрадку и пошел «по людям».
Некоторые углы и комнаты были уже заняты. Ради любопытства я осматривал жилищные условия и все больше впадал в уныние. Трущобы городского дна – единственное определение, которое находилось в моем лексиконе для характеристики того, что я видел. «Удобства во дворе, мыться в районной бане или в тазике, готовить нельзя – ходите в столовку, пятнадцать рубликов в месяц», – поясняла опухшая от пьянства домохозяйка, с трудом проглатывая привычные матерные слова. Те, кому посчастливилось занять угол, глуповато смеялись, демонстрируя тем самым неувядающий оптимизм и презрение к бытовым мелочам.
На второй день поисков жилья я безуспешно обошел еще пять адресов. Вечером шагал мимо кирпичных и панельных домов с тысячами горящих окон и впервые в жизни чувствовал себя никому не нужным, одиноким и бездомным. Люди, шагающие мимо и живущие в этих домах, казались мне счастливчиками. Я им завидовал и упивался своей никчемностью. В голове постоянно звучала песня Биттлз "Yesterday" («Вчера»):
Наконец, на третий день беготни удача улыбнулась мне щербатой улыбкой пожилой полной женщины. Она жила в просторной комнате, разгороженной на три части. Мне она указала на угол с раскладушкой у окна. Я так обрадовался, что готов был расцеловать ее в пухлые щеки. Тетя Оля не производила впечатления пьяницы, в комнате было довольно чисто, мирно посапывал кот, на подоконниках стояли цветы, под окнами смеялись девушки, на кухне судачили стройные женщины. Как я узнал позже, этот дом принадлежал театру оперы и балета. А наша хозяйка работала там до пенсии кассиром. Кроме тети Оли там жил еще один студент консерватории – будущий дирижер. Я согласился. Вышел из двухэтажного дома, оглядел сквер напротив, трамвайную остановку, столовую, кинотеатр – и впервые за последнюю неделю почувствовал себя устроенным. Теперь не стыдно и домой за вещами съездить.
Сойдя с междугороднего автобуса, я совсем другими глазами смотрел на «Северный Париж». Во всяком случае, здесь хоть и стояли кое-где бараки, но их готовили под снос. И уж точно лично я к ним никакого отношения не имел. А в Нижнем мне чуть было не пришлось поселиться в настоящем бараке, на реальном городском дне. И еще почитал это за «праздник, который всегда с тобой».
Позвонил друзьям. Оказалось, почти все разъехались. Лешка – в Москву, Зоя – в Минск, куда направили ее отца. Остальные готовились в армию и гуляли напропалую. На одну такую вечеринку затащили и меня. Главным заводилой там был Вова-лысый. Он впервые снял кепку и представил на всеобщее обозрение голую, будто лакированную лысину. Весь вечер он пьяными колючими глазками смотрел на меня, видимо, соображая, как бы спровоцировать меня на драку. У него ничего не получалось: я прощался со школьными товарищами и девочками. Мы говорили напоследок, наперебой вспоминая потешные эпизоды нашей школьной жизни. На какое-то время Вова пропал, и я было успокоился. Но, кажется, зря…
Поздней ночью я вышел из гостей и отправился домой. На моем пути вырос черный силуэт – это оказался Фофан. Он пьяно качался и дышал мне в лицо перегаром и гнилью:
– Что, Юрка, где твой защитник? Где Димыч? Кто сегодня тебя спасёт?
– А что, нужно спасать? – спросил я, оглядываясь. В черных кустах кто-то невидимый шевелился и перешептывался. – Тебя что, выпустили на волю?
В общежитии «абитура», как нас называли, расселилась достаточно удобно. Но после зачисления в студенты нам объявили, что первокурсники обязаны найти себе жилье в частном секторе. Для этой цели в деканате имелась книга с адресами. Я выписал несколько адресов в тетрадку и пошел «по людям».
Некоторые углы и комнаты были уже заняты. Ради любопытства я осматривал жилищные условия и все больше впадал в уныние. Трущобы городского дна – единственное определение, которое находилось в моем лексиконе для характеристики того, что я видел. «Удобства во дворе, мыться в районной бане или в тазике, готовить нельзя – ходите в столовку, пятнадцать рубликов в месяц», – поясняла опухшая от пьянства домохозяйка, с трудом проглатывая привычные матерные слова. Те, кому посчастливилось занять угол, глуповато смеялись, демонстрируя тем самым неувядающий оптимизм и презрение к бытовым мелочам.
На второй день поисков жилья я безуспешно обошел еще пять адресов. Вечером шагал мимо кирпичных и панельных домов с тысячами горящих окон и впервые в жизни чувствовал себя никому не нужным, одиноким и бездомным. Люди, шагающие мимо и живущие в этих домах, казались мне счастливчиками. Я им завидовал и упивался своей никчемностью. В голове постоянно звучала песня Биттлз "Yesterday" («Вчера»):
О, жестокий мир! О, мое ничтожество! Неужели придется с позором возвращаться домой? Ни за что!
Yesterday, all my troubles seemed so far away
(Вчера все мои проблемы казались такими далекими)
Now it look as though they're here to stay
(А теперь кажется, что они останутся навсегда)
Oh, I believe in yesterday
(Да, я верю во вчерашний день)
…
Now I need a place to hide away)
(А сегодня мне нужно место, чтобы укрыться
Oh, I believe in yesterday.
(Да, я верю во вчерашний день.)
Наконец, на третий день беготни удача улыбнулась мне щербатой улыбкой пожилой полной женщины. Она жила в просторной комнате, разгороженной на три части. Мне она указала на угол с раскладушкой у окна. Я так обрадовался, что готов был расцеловать ее в пухлые щеки. Тетя Оля не производила впечатления пьяницы, в комнате было довольно чисто, мирно посапывал кот, на подоконниках стояли цветы, под окнами смеялись девушки, на кухне судачили стройные женщины. Как я узнал позже, этот дом принадлежал театру оперы и балета. А наша хозяйка работала там до пенсии кассиром. Кроме тети Оли там жил еще один студент консерватории – будущий дирижер. Я согласился. Вышел из двухэтажного дома, оглядел сквер напротив, трамвайную остановку, столовую, кинотеатр – и впервые за последнюю неделю почувствовал себя устроенным. Теперь не стыдно и домой за вещами съездить.
Сойдя с междугороднего автобуса, я совсем другими глазами смотрел на «Северный Париж». Во всяком случае, здесь хоть и стояли кое-где бараки, но их готовили под снос. И уж точно лично я к ним никакого отношения не имел. А в Нижнем мне чуть было не пришлось поселиться в настоящем бараке, на реальном городском дне. И еще почитал это за «праздник, который всегда с тобой».
Позвонил друзьям. Оказалось, почти все разъехались. Лешка – в Москву, Зоя – в Минск, куда направили ее отца. Остальные готовились в армию и гуляли напропалую. На одну такую вечеринку затащили и меня. Главным заводилой там был Вова-лысый. Он впервые снял кепку и представил на всеобщее обозрение голую, будто лакированную лысину. Весь вечер он пьяными колючими глазками смотрел на меня, видимо, соображая, как бы спровоцировать меня на драку. У него ничего не получалось: я прощался со школьными товарищами и девочками. Мы говорили напоследок, наперебой вспоминая потешные эпизоды нашей школьной жизни. На какое-то время Вова пропал, и я было успокоился. Но, кажется, зря…
Поздней ночью я вышел из гостей и отправился домой. На моем пути вырос черный силуэт – это оказался Фофан. Он пьяно качался и дышал мне в лицо перегаром и гнилью:
– Что, Юрка, где твой защитник? Где Димыч? Кто сегодня тебя спасёт?
– А что, нужно спасать? – спросил я, оглядываясь. В черных кустах кто-то невидимый шевелился и перешептывался. – Тебя что, выпустили на волю?