Александр Петров
Искатели счастья

Предвкушение

   Это был один из тех чудных дней, когда радость пронизывает тебя насквозь, а воздух наполняется радужным светом, в котором иногда слышится тихая музыка, зовущая вдаль.
   Так случается в детстве, когда просыпаешься в первый день летних каникул. И вдруг понимаешь: сегодня вовсе не нужно идти в душную школу. Ты улыбаешься солнцу за окном и думаешь: идти с другом на ближний пляж, но дикий и неухоженный, – или на дальний, но чистый, с музыкой и вышкой для прыжков в воду. А можно еще собраться на рыбалку в затон и наловить ведро карасей. Или, скажем, убежать в парк – полетать на качелях до белых облаков. Или пригласить в кино самую красивую, таинственную девочку, от одного взгляда которой сердце проваливается в глубокую синеву неба, а тебе хочется только одного: бесконечно долго смотреть на неё и любоваться каждым движением тонких пальчиков, каждым взмахом пушистых ресниц. …Или вот еще, можно взять из холодильника стакан с клубникой, посыпанной сахарным песком, расстелить на балконе одеяло и полежать с интересной книгой, подставив солнцу спину. Но детство ушло, и такое сейчас приходит ой как редко, почти никогда, потому и ценится особенно.
   Это был день, когда вчерашние беды растаяли в прошлом, а сегодня ты чувствуешь себя необычайно легко. И тебе кажется, что будущее – это одно только счастье.
   Это был день, когда со мной произошло самое большое открытие в моей жизни: смерти нет, а жизнь бесконечна! Открылось это не путём сложных размышлений, но каким-то дивным озарением: я увидел вечность, и она меня поразила невиданной красотой. Я обнаружил там всё, о чем мечтает каждый человек, о чем вдохновенно пишут поэты, чего желают друг другу в день праздника, о чем поют в самых задушевных песнях, о чем шепчут ночью далекие огромные звезды. И этого «всё» там бесконечно много. И это «всё» так прекрасно, как не бывает в нашей обычной жизни. Потому что это – совершенное счастье и бескрайняя любовь.
   Я сидел на скрипучем стуле в душной комнате, видел свои руки, ноги, трогал лицо, волосы, уши, ощущал голод. А сердце по-прежнему оставалось там, в беспредельных сияющих красотах вечности, и совсем не хотелось ему возвращаться на землю. Рассудок пытался как-то всё это объяснить, подобрать слова… Я же отмахивался от его навязчивой работы и боялся только одного: растерять то ощущение безумного счастья, которое коснулось и опьянило. Мне было хорошо. Правда же, очень хорошо.
   В тот день я ходил по земле, смотрел на небо, на зеркало озерной воды, наблюдал за полетом птиц, ползанием жучков, прыганием лягушек. В лесу трогал деревья, разглядывал цветы, бережно касался ягод, грибов, травы. Жадно вдыхал сладкие запахи лета и слушал пение птиц, шелест листвы, шепот короткого дождя. И всюду, во всём, на всём – на каждой малой былинке и великой огромности просторов и далей – видел отблеск того бескрайнего блаженства, которое незримо продолжало существовать и во мне, и в бесконечной вечности, и на земле. Казалось, вся огромная вселенная была окутана светящимся облаком великой любви.
   В тот день я не подрос ни на миллиметр, не обогатился ни на копейку, не стал сильней или умней. Только в сердце моем произошел такой переворот, от которого вся последующая жизнь изменилась полностью и бесповоротно.

1. Посев

Бегство семейства из града блаженного

   Мне посчастливилось родиться в красивом городе на большой реке. Летом уезжал я из города всегда с сожалением, а возвращался каждый раз с необъяснимой радостью.
   Там было уютно и хорошо, на моей улице, среди добротных каменных домов с гранитными цоколями, утопающих в густой зелени пирамидальных тополей, каштанов и акаций. В каждом дворе красовались цветочные клумбы, шикарные палисадники и каждый день наводили чистоту. Солнце сияло там почти непрестанно, поэтому, почитав однажды Александра Грина, я стал называть мой город Зурбаганом. Нигде больше, ни в одном городе вселенной не довелось мне столько смеяться и пролить столько горючих слез. Больше нигде не увижу таких ярких звезд, просторной и ласковой речной воды и огромных белых кораблей.
   Нигде летние вечера не будут такими теплыми и ароматными, а бабушки такими добрыми и тихими. Они уютно сидели на лавочках у подъездов и следили за порядком, чтобы ни дай Бог кого не обидели, особенно маленьких. Там окна домов с обеда до ночи открывались нараспашку и оттуда лились головокружительные запахи горячих пирогов, жареного лука и домашней колбасы, а так же тягучие задушевные песни. Там свадьбы и поминки справляли прямо во дворе. Выносили столы, застилали клеенкой и выставляли салаты, солености, колбасу, сковороды с шипящим мясом, бутылки домашнего вина, конфеты для детей, которые крутились тут же, подбегая к пирующим родителям.
   И больше никогда не пожмет мне руку друг детства, и не обнимет за плечо, и не станет на душе так тепло. И не поцелует мою ободранную в драке щеку самая красивая в мире девочка так благодарно, робко, ласково и неумело – потому что первый поцелуй бывает только раз.
   Моих родителей направили в этот город, в мой солнечный Зурбаган, по комсомольской путевке после войны. Тогда среди дымящихся руин стояли только двенадцать уцелевших домов. Можно сказать, что возрождала мою малую родину вся страна. И надо сказать, получилось у нее это неплохо. Главными объектами внимания строителей были, конечно, гидроэлектростанция и крупные заводы, которые обеспечивали сталью восстающую из руин страну. Но и жилые дома, и парки, и любое здание там строили прочно и красиво, будто на века, на удивление потомкам.
   Собрать на прощанье друзей не получилось. Еще вчера я прожил обычный день, и вдруг сегодня средь ясного неба, ударил гром, мебель срочно за пару часов погрузили в контейнер и увезли. Оставшиеся вещи упаковали в ящики и отправили вдаль «малой скоростью». Я только и успел, что обойти друзей и поставить их перед фактом: уезжаю куда-то очень далеко. Они мне как-то неумело сочувствовали, вздыхали, хлопали по плечу и еще раз вздыхали, когда я уходил, на этот раз наверное, с облегчением.
   Потом зашел к Ирэн – так она себя называла. Мы с этой девочкой дружили с первого класса, поэтому я называл ее «другиней». Ирэн отличалась от остальных девочек моего окружения стальной волей, решительностью, и жуткой энергией. Она лучше мальчишек лазала по деревьям, ловила рыбу, дралась и училась. Лет в тринадцать из голенастой девочки-подростка превратилась в красивую стройную девушку и выглядела старше нас. Но взрослая красота не отдалила ее от меня. Мы до последнего дня запоем читали друг другу стихи во время прогулки, на перемене или по телефону. Мои детские стихи и рассказы она, в отличие от меня, аккуратно записывала в роскошный сафьяновый альбом и требовала моей подписи и даты публикации под каждым из них. Туда же, в альбом, она вклеивала наши фотографии, вырезки из журналов, рисовала орнамент цветными карандашами и фломастерами, привезенными папой из Франции.
   В прощальный вечер Ирэн смотрела на меня как всегда в упор. Ее огромные карие глаза сияли, как черные агаты, волнистые каштановые волосы взлетали от каждого взмаха длинных рук, шелковое бирюзовое платье трепетало на ветру. Я ею любовался, и не пытался это скрывать. Она сказала, что когда-нибудь станет богатой, будет жить в шикарном двухэтажном особняке на берегу моря. Тогда она меня найдет и обязательно подарит мне белый «Кадиллак», длинный, с крыльями, сверкающим бампером, обитый изнутри алой кожей. Я сяду за руль, она рядом – оба в белых одеждах – и поедем туда, где сверкает сине-белыми фасадами, зеркальными витринами – город нашей мечты. А напоследок она сказала, что у нее никогда больше не будет такого верного друга – и убежала. Я смотрел ей вслед и ошеломленно думал, как это жестоко – вот так взять и вырвать человека с корнем из счастливого детства. Отнять любимый солнечный Зурбаган, друзей детства, первых девочек и всё-всё, что было хорошего.
   Прощание с Первой любовью получилось еще более скомканным. Её родители каждую минуту выглядывали в открытое окно и звали дочь ужинать. Девочка с трудом подняла на меня дивные серо-голубые глазки, покраснела, пролепетала о письмах и протянула мне тонкую белую ручку. Такое с нами происходило впервые, опыта прощания у нас не было, поэтому всё получалось неправильно, без должного пафоса. «Прощай, моя любовь, прощай на веки!» – звучало в моей всклокоченной голове. Я впервые чувствовал себя больным проказой, изгнанным из города медленно умирать среди бродячих псов.
   Однако, покидать родину, друзей, первую любовь мне очень не хотелось, поэтому заранее невзлюбил город, куда мы переезжали.

В застенках

   Выросший в центре крупного роскошного города, с трудом я привыкал к пустому двору и панельной пятиэтажке на окраине чужого грязного городка. Здесь всюду пахло тошнотворным дымом от горящего торфа, которым строители отогревали мерзлый грунт. И еще – вездесущим перегаром, веявшим от людей. Пили здесь почти с самого детства. В каждом доме вместо графина с водой на видном месте стояла трехлитровая банка с мутной брагой. Не раз доводилось видеть пьяных детей.
   Соседями со мной по парте побывали последовательно: тихая сухопарая второгодница Эля с тиком лица, лысый Вова с хроническим насморком, Вася с больными ушами, из которых неприятно пахло. Я относился к ним, скорей с жалостью, помогал с уроками, на диктантах и контрольных, только говорить с ними было не о чем. Да они и не стремились к общению. Однажды Вася попросил зайти к нему в гости, помочь с алгеброй. В прихожей увидел я резиновые сапоги и спросил:
   – У тебя папа электриком работает?
   – Нет, водителем.
   – А сапоги резиновые зачем?
   – Как это? – удивился тот. – По грязи ходить. Вот снег растает, узнаешь.
   После решения задачек по алгебре, его мама пригласила нас за кухонный стол. Она удивилась и слегка обиделась на меня за то, что я отказался пить мутную брагу. За столом мне пришлось подслушать странный диалог:
   – Васька, ты за своими морскими свиньями будешь убирать?
   – Буду, – кивал Вася, хлюпая кислыми щами с выменем вместо мяса.
   – Дак, убери, а то свинячьи «ховны» уже по всей «фатере» раскиданы.
   Дома я пытался узнать у мамы, насколько неучтиво отказываться в гостях от бражки, а так же значение слов «ховны» и «фатера». Она только прыскала в ладошку и просила больше к ним в гости не ходить. А к кому тогда ходить? В конце нашей потешной беседы я сообщил маме о необходимости купить мне резиновые сапоги, чтобы не утонуть в грязи. От этого ее чувство юмора сразу иссякло.
   Морозная снежная зима и затяжная весна приучили меня к одиночеству. Удивительно быстро привык я к окружающему серому унынию. Грязь и вездесущий смрад, повальное пьянство и грубость – все меньше раздражали. «Ко всему привыкает человек, и Герасим привык к городу», – бурчал я под нос из Тургенева, все больше удивляясь своему душевному отупению.
   В апреле в моем Зурбагане, мальчишки обычно открывали купальный сезон. Там, далеко за лесами и полями, мои друзья прыгали с вышки в прохладную воду, получали первые солнечные ожоги. Там деревья одевались в нежную пахучую листву, распускались цветы и по голубому небу медленно плавали белые облака и горячее солнце. А здесь трещали морозы, а люди ходили в туннелях высоченных сугробов. Отец возмущался: «В апреле земля преет, а тут стужа, как на Северном полюсе!»
   Когда, наконец, растаял снег, а до лета было, как до Луны верхом на черепахе, от нечего делать ходил я пешком до центра города. Над головой висело серое небо, под ногами хлюпала грязь, мимо шли чужие люди, проплывали безликие коробки домов, пустыри, а душу заполняла до краев устойчивая мутная пустота. В голове звучала песня Хампердинка:
 
Lonely table just for one,
In a bright and crowded room.
While the music has begun,
I drink to memories in the gloom.
 
   Иногда я оглядывался и, если рядом никого не обнаруживал, пел баском во весь голос: «Ло-о-оунли тэ-э-эйбл дж-а-аст фор уан…» И мне казалось, что это я сижу за столиком для одного в комнате, набитой людьми, слушаю музыку и глушу воспоминания, бередящие душу. Странно, мне было вполне комфортно шлепать в резиновых сапогах по грязи и упиваться одиночеством.
   Когда мне удавалось выйти из уютного внутреннего мирка и оглянуться окрест, удивляла вот эта вездесущая серость. У здешних людей напрочь отсутствовала потребность украшать окружающее пространство, созидая вокруг себя красоту. …Разбивать клумбы, сажать цветы, деревья, декоративные кусты; красить бордюрные камни белым, выстилать цветными плитками дорожки, раскрашивать фасады сочными красками… Их вполне устраивал вот этот барачный стиль, грязь, хаос, вонь. На память приходили где-то читаные слова: «Гражданин начальник, эти люди работать не будут. Эти люди солнце называют балдой».
   Пройдясь по центру города, непременно оседал на лавку в оазисе номенклатурной красоты в виде голубых елей и огромной клумбы перед зданием Совета Министров. Безмысленно глазел на памятник вождю с подозрительно раскосыми глазами на скуластом лице, который выпростанной правой рукой указывал направление к всенародному счастью. Я прослеживал директивную траекторию, и мой пытливый взор упирался в общественный туалет. Что ж, у каждого свое представление о счастье…
   Несколько раз доводилось видеть тут странных персонажей, будто на машине времени переместившихся из далекого прошлого. Представьте себе человека в овечьем зипуне, в лаптях с онучами и деревянным крючковатым посохом. За плечами – торба из потемневшей бересты. Как правило от него метров за десять разило… скажем, непередаваемым духом средневековой дикости. Я вспоминал кафе, куда мы ходили в детстве пить молочные коктейли с пирожными, аромат ванили и свежесмолотого кофе, витавший среди столиков и колонн. Веселую официантку Валю в белом накрахмаленном переднике, которая подносила напитки со сластями и всегда радовалась нашему приходу. Настоящий цветной телевизор. Музыкальный автомат с пластинками Джанни Моранди, Робертино Лоретти, Ларисы Мондрус и Эдуарда Хиля. Мы одевались туда как на праздник, в белые рубашки с галстучками или даже бабочками, девочки – в светлые платья, белые колготы, на головах банты – и чувствовали себя почти взрослыми. …А этот человек в зипуне позапрошлого века, может, ни разу и ванны-то не видел… Как же по-разному живут люди в нашей огромной стране!..
   Здесь на центральной площади, всегда заглядывал в книжный магазин, покупал очередной детектив Богомила Райнова про болгарского разведчика Эмиля Боева. Девушки-продавщицы меня узнавали и протягивали то «Господин Никто», то «Нет ничего лучше плохой погоды», а то «Инспектор и ночь». Райнов писал от первого лица в настоящем времени, этот прием давал полное погружение в мир главного героя, делая читателя соучастником событий. Ты ловил себя на мысли, что даже думать начинаешь как герой. Эмиль Боев в меру благороден, ироничен, у него приятный юмор. Родину любит и защищает без пафоса, профессионально и даже изящно. Но самое главное для меня – он одинок среди врагов и это не мешает ему спасать Родину от продажных шпионов-перебежчиков.
   Открывал наобум книжку и читал вслух:
   (Боев час назад освобожден из греческой тюрьмы) «Заведение утопает в розовом полумраке. Из угла, где играет оркестр, доносятся протяжные стоны блюза. В молочно-матовом сиянии дансинга движутся силуэты танцующих пар. Я сижу за маленьким столиком и… вижу лицо седоволосого, очертания которого расплываются и дрожат, словно отраженные в ручье. Головокружение вызвано… переменой, наступившей столь внезапно, что я ощутил её как зуботычину. Превратности судьбы, сказал бы полковник».
   Или вот ещё:
   «– Вы очаровательная женщина, Мери! Рослая, дородная, настоящая женщина!
   – Правда? – вспыхивает скорбящая и снова откидывается на спинку дивана. – А тут всё живое на здешних выдр кидается…
   – Вешалки для модного белья, – бросаю я с презрением. – Извращённость…»
   Это болгары так о парижанках?..
   Или вот эта песенка, которую они пели в дождливом Амстердаме:
 
А мы люди другой породы!
Нет ничего лучше плохой погоды!
 
   От души благодарил девушку-продавщицу. Пока она пробивала чек, неустанно улыбаясь, шепотом напевал песенку «Би Джииз»: «To love somebody, To love somebody…», она подхватывала: «…The way I love you» – мы понимали друг друга. Вздыхал, опускал книгу в карман и в предвкушении приятного вечернего чтения с улыбкой выходил из магазина.
   Затем по трущобам, мимо двухэтажных бараков с неистребимым запахом керосина и частных домишек с черными заборами спускался к реке. Здесь швартовались белые теплоходы из дальних стран и городов. Эти белые гиганты с золотыми поручнями и синими надписями по бортам казались пришельцами из другой жизни. Я наблюдал, как по палубе гуляют веселые, красиво одетые люди, играет музыка, и мне казалось, что этот праздник у счастливых пассажиров никогда не кончается. Но, странное дело, ни разу не пришло на ум поставить себя на их место или как-то стремиться в их среду.
   Возвращался домой на троллейбусе и плелся пешком домой. В конце нашей улицы, сразу у кромки леса находился морг мединститута. Если обойти здание и заглянуть в окна, можно было увидеть, как студенты потрошат желтые безропотные трупы. Здесь шныряли толстые крысы и бродячие собаки устраивали ночные концерты под луной. Проходя мимо этого мрачного здания, мне представлялось, как однажды и меня привезут сюда, и такие же пьяненькие студенты будут препарировать мое холодное тело. Интересно, удастся ли мне понаблюдать за этим процессом? И каким образом: изнутри или снаружи тела? Вот будет страху, если изнутри! А если снаружи, в отдалении, неужто это будет так уж проще – тело-то, как ни крути, моё, родное, столько лет ношенное!.. Отойдя подальше от морга, я тряс головой, чтобы отогнать малоприятные мысли. Но удавалось это не всегда.
 
   Летом предстояло мне узнать, почему этот город называют Северным Парижем: вовсе не из-за красоты улиц, а за «свободную любовь». Мне доводилось проходить мимо таких «свободных» парочек в лесу, что стоял рядом с нашим домом. Отстраненно скользил по ним праздным взглядом и с чувством легкой брезгливости проходил мимо, как в зоопарке мимо клетки с обезьянами.
   Впрочем, первое лето принесло немало открытий. Переписка с друзьями детства прекратилась. На практике узнал я, что такое «с глаз долой – из сердца вон». Всего за полгода испарились «верная дружба на всю жизнь» и первая «любовь до гроба». Последнее письмо пришло от «другини» Ирэн – шутливо-грустное, в котором сквозило отчуждение и жалость ко мне. Она сообщала о скором переезде в Горький, куда направляют ее отца «на повышение».
   На вакантном месте ушедших друзей детства стали появляться новые, из числа аборигенов. Поначалу ко мне долго и весьма недружелюбно присматривались в школе. Я же, поглощенный ностальгией и перепадами настроения переходного возраста, не очень-то стремился дружить с ними, чувствуя себя чужим. Учителя в нашей школе казались слабыми, многие даже по-русски говорили неправильно. Наш классный руководитель то смущался в моем присутствии, то багровея кричал в ответ на мои шутки: «Не заострите, пожалуйста!» Местные взрослые к детям почему-то обращались на «вы», а между собой на «ты».
   В девятом классе среди учителей появилась замечательная пара. Молодые, красивые и загорелые, только вернулись из Индии. Представились Еленой и Аркадием, объяснив нам, что по отчеству называть их необязательно – это «недемократично». Елена вела русскую литературу и очень увлекательно рассказывала об Онегине и Ганди, Чацком и Артуре Миллере. Аркадий стал учителем пения. Не стесняясь курил сигары, от него приятно пахло дорогим одеколоном и виски. Носил на уроки английские книги и журналы. Разучивал с нами песни «Биттлз», Хампердинка, Тома Джонса и громко пел их красивым баритоном под аккордеон. Его музыкальные истории завораживали: «Хрупкая девушка, едва касаясь половиц легкими ножками, светлой тенью скользила по комнате, и только расстроенный рояль отвечал на каждое её движение слабым эхом забытых мелодий. Они были так одиноки в этом грубом мире: девушка и рояль».
   Однажды Елена пригласила меня к себе в гости. Поила английским кофе «Strong Tiger», крепким, словно коньяк. Угощала французскими конфетами. Показывала стерео-фильм о Белом доме – жилище президента США. Заглянул муж Аркадий, извинился, что занят телефонной беседой с английским другом-профессором. Потом она читала свои стихи, играла на пианино. От нее сладко пахло французскими духами. Курила она тонкие сигареты с ментолом и очень удивилась, когда я от них отказался: «Вы, Юрий, уже взрослый юноша и вполне могли бы себе позволить маленькие удовольствия». Зажигала ароматические свечи… С ней было здорово и необычно!
   Летом по окончании мною девятого класса они снова уехали, на этот раз в Вашингтон. «Разведчики! – констатировал отец. – Иначе, кто бы им позволил так свободно себя вести» – и сунул мне для ознакомления книгу Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь» – «Сравни. Из той же породы! По всей Европе разъезжал беспрепятственно. Сталинский агент».
   Потом во втором полугодии девятого класса появился Лешка. Огляделся, спихнул золотушного Васю на заднюю парту, а сам по-хозяйски расположился на моей, третьей у окна. И сразу объявил, что его папа замминистра, поэтому он берет меня под свое покровительство. Я почему-то сразу вспомнил, как мой отец вернулся с приема в местном министерстве и долго смеялся: «У меня кабинет и зарплата больше, чем у этого кукольного министра! Смех да и только!» Отец тогда по приказу партии и правительства «поднимал» какое-то управление из руин, в которые его повергли пьянство и воровство местного начальства.
   Да, да, помнится, меня это удивило: странный неказистый городок нежданно оказался столицей! Республиканским центром с собственным правительством, министрами и культурной элитой. Здесь книжные магазины и библиотеки таили на стеллажах книги, которые в европейских городах страны днем с огнем не найти. Спортом увлекались все. Зимой освещенные лыжные трассы не пустовали почти круглосуточно. По выходным и вечерами выходили на лыжню целыми семьями, от бабушек до внуков. Спортивные залы, клубы и стадионы переполняли желающие тренироваться.
   Учебой я себя не очень-то отягощал. Но при этом отметки в табеле преобладали более «отличные», чем «хорошие». Мне постоянно казалось, что учителя слишком переоценивают мои знания, да и меня самого. Вот и на олимпиады по физике, математике и литературе выдвигали регулярно, а команда нашей школы занимала там призовые места. Дисциплину мою тоже вряд ли можно было назвать образцовой. И болтал на уроках, и книжки под партой читал, и раз даже окно камнем разбил – но всё мне сходило с рук. И вместо вызова на педсовет или двойки по поведению самое серьезное порицание, что получал – это неодобрительное покачивание учительской головы.
   Практически один рисовал я классную стенгазету, а позже еще и общешкольную. Почему бы и нет?.. По привычке занимался легкой атлетикой, носился на велосипеде летом и на лыжах зимой. Запоем читал книги. Наверное, все это как-то притягивало ко мне Лешку и его друзей. Меня стали приглашать на вечеринки, в театр, на пляж. Появились новые друзья и подруги.
   Там, на пляже меня снова посетило удивление. Местные парни по причине всеобщего увлечения спортом выглядели вполне прилично: мускулистые, по большей части коренастые. Среди них встречалась какая-то весьма интересная порода – светловолосые, высокие, стройные ребята. Их лица напоминали английские: тонкий нос, высокий лоб, светлые волосы и серо-голубые глаза. А вот девочки меня очень разочаровали… Их ноги были двух типов: Х-образные или О-образные. Раньше мне как-то не приходилось этого замечать, а тут обратил внимание – и загрустил. После обнаружения этого всеобщего уродства, все остальное в девичьем облике меня переставало интересовать. Я как-то спросил маму:
   – Это что, у всех девушек такие ноги?
   – Нет, мой взрослеющий сын, слава Богу, не у всех.
   Потом посмотрела на меня и грустно сказала:
   – Жаль, что твое взросление происходит в этом городе. Знаешь, папа ведь хочет, чтобы ты здесь поступал в институт. Ему легче будет тебя тут устроить.
   – Нет, мам, после десятого я поеду поступать в Нижний. Не думаю, что у меня будут с этим трудности. Мне здесь… душно. Тесно.
   – Понимаю… Ладно, посмотрим. Ты только учись получше. Тебе нужна медаль. Тогда поступишь.
   – Насчет этого не волнуйся.
   – Ну да, девочки тебя волнуют, наверняка, больше, чем учеба, – улыбнулась она.
   – Одно другому не мешает, – успокоил я маму, – они существуют в параллельных плоскостях, которые, как известно не пересекаются.
   – Дай-то Бог.
   Вообще-то опасения мамы были вполне оправданны. Как ревниво заметила моя «другиня» Ирэн: «Душа у тебя вместительная, как чемодан эмигранта» – это по поводу того, что я способен любить не только одну девушку (Ирэн, в данном случае), но многих и многих людей разного пола и возраста. Одновременно.

Горький привкус свободы

   Именно у Лешки впервые оглушил меня зарубежный рок. Виниловые пластинки с песнями «Биттлз» и «Роуллинг стоунз» свободно крутились в комнатах моих новых друзей, детей номенклатурных работников. Почему-то у них в обязательном порядке дома стояли стерео-проигрыватели «Вега-101» в паре с магнитофоном «Романтика». Из двух стерео-колонок, гремела необычная объемная музыка, перетекая справа налево и обратно. Иногда казалось, что ты находишься среди музыкантов и различаешь, где кто сидит и на чем играет.