Петров Александр. Искатели счастья

   – Как ты думаешь, Александр, почему они нас ненавидят? – спросил я.
   – Думаю, это комплекс неполноценности побежденного.
   – А мне кажется, это результат зомбирования, – предположил Лёва. – Знаешь, как им там средства массовой информации мозги против нас компостируют?
   – А может быть еще из-за веры, – сказал Олег. – Они-то у себя православную веру огнем и мечом в средние века выжгли. А мы все еще живы. Им на беду.
   – Да где она у нас, – возмутился Лёва, – православная вера? Мы же атеисты, безбожники.
   – Ну, это не совсем так. Вера у нас есть, просто по большей части она скрыта. А наше поколение к православию вернется. Вот увидите.
   – Откуда тебе известно? – спросил Саша.
   – Из наблюдений, – туманно объяснил Олег. – Слушаю пульсацию невысказанных мыслей.
   – А хорошо было бы, – задумчиво улыбнулся Саша. – Мне приходилось видеть смерть. Знаете, гораздо легче умирать, когда веришь в рай после смерти.
   – Сашенька, – взмолилась Маша, – не надо об этом.
   – Ну сама подумай, Машутка, как хорошо было бы встретиться после смерти в раю.
   В тот день и в ту ночь мы непрестанно говорили. О чем? О судьбе, о роке, об истории, о смысле жизни, о смерти и посмертии. Иной раз Олег спрашивал, о чем говорят окружающие нас прибалты.
   – О водке, жареном мясе, сексе и автомобилях, о собачках и аквариумных рыбках, – докладывал Гинтарас.
   – И это всё, что их интересует? – удивился Олег.
   – Увы, – смущенно кивнул резидент.
   – Ты хороший парень, Гинтарас, поехали к нам, – предложил сердобольный Олег. – А то ведь зачахнешь тут…
 
   На обратном пути мы сошли в Москве. Олег позвонил своему двоюродному брату и получил от него приглашение. Через полчаса мы сидели за круглым столом в огромной комнате коммунальной квартиры в одном из таганских переулков. Кузен Олега оказался пожилым полковником и преподавателем академии. Мы называли его Иваном Трофимовичем. Хлебали мы суп, а хозяин рассказывал, как писал диссертацию о Красной Армии. Рецензенты нашли в тексте недостаток упоминаний о товарище Сталине, о его руководящей роли в деле строительства армии. Пока Иван Трофимович шпиговал текст научной работы именем вождя, партия решила изменить свой курс и единогласно осудила культ личности. Рецензенты предложили молодому ученому изъять все упоминания о Сталине и особо подчеркнуть роль товарища Хрущева в деле становления армии.
   Без малого шесть лет многострадальная научная работа томилась на полках разных комиссий. И наверное, так бы и не обогатила историческую науку еще одним бриллиантом мысли, если бы не… преферанс.
   Иван Трофимович вступил в подпольный клуб любителей преферанса. Проиграв там за пару лет огромные деньги, он добился благосклонного отношения к себе одного очень высокопоставленного генерала, который одним звонком продвинул диссертацию в первые ряды длинной очереди соискателей. Так Иван Трофимович «остепенился», получил звание доцента, но по-прежнему посещает клуб и оставляет там почти все заработанные деньги. Это, конечно, объясняло удивительную пустоту и голые обшарпанные стены жилища уважаемого ученого.
   После ночевки на почти голом паркете, скрипевшем от каждого нашего вздоха, после завтрака мы с Олегом оказались на Ярославском вокзале. Сели на мягкие сидения в зале ожидания и добирали недополученные часы ночного сна.
   Вдруг Олег вздрогнул и тряхнул меня за плечо:
   – Слышишь? Объявили посадку на электричку в Загорск. Поехали!
   – Давай за билетами, а я куплю пирожков на обед.
   Пока Олег убеждал очередь пропустить его вперед без очереди, я купил десяток пирожков с картошкой и две бутылки крем-соды. Отойдя от буфета, остановился рядом с бабушкой. Она сидела на чемодане и смотрела мне прямо в глаза. Я протянул ей два пирожка и рубль денег. Старушка кивнула и сказала полушепотом:
   – Спаси тебя Господи, сынок. Ангела-хранителя тебе в дорогу.
   Такие слова мне довелось услышать впервые. По мере приближения электрички к Загорску мы ощущали нарастающее волнение. Сошли с поезда и молча, по улочке частных домов вышли на площадь перед Лаврой. Вместе с нами внутрь крепостных стен входили четверо парней примерно нашего возраста. Они трижды перекрестились и сделали поклоны, касаясь рукой земли. Мы с Олегом поступили так же, впервые в жизни. Не спеша обошли закрытые храмы и, наконец-то нашли церковный магазин. Олег подошел к прилавку и что-то прошептал бородачу в черном сатиновом халате. Тот кивнул, взял протянутые деньги и из-под прилавка извлек сверток. Олег взял его и потащил меня к выходу.
   – Библию купил. Теперь давай попробуем поговорить с монахами.
   Мимо нас проходили трое монахов в развевающейся черной одежде. Мы ринулись к ним, но один из них остановил нас рукой и сказал:
   – Простите, братья, мы опаздываем на лекции.
   И тут к нам подошел неприметный мужчина в темно-сером пальто и негромко сказал:
   – Ну-ка, быстро по домам! И без вопросов.
   Мы вышли за ворота Лавры и нерешительно остановились перед автобусом с табличкой «Интурист». У закрытой передней двери стоял бородатый мужик и улыбался нам:
   – Что, братья во Христе, и вас топтуны выгнали?
   – Ну, да…
   – А я вот тут по указанию партии и правительства группу японских товарищей сопровождаю. Экску-у-урсия. Представляете, подъезжаем к Сергиеву Посаду… Кстати, этот город называется именно так. А Загорском его прозвали в честь какого-то коммуниста. Подъезжаем сюда, а у них счетчики Гейгера как запищат! У них после Хиросимы у каждого в кармане такой счетчик вроде авторучки. Японцы испугались, головами закрутили, загалдели. Тут же рядом склад нейтронных боеголовок. Я им говорю: ребята, спокойно! Как прошли внутрь крепостных стен, ступили на святую монастырскую землю, – так все счетчики разом и замолкли. «Что такое?» – спрашивают. Я им: «Это благодать Божия! Она любую заразу уничтожает. Они эти слова в блокноты записали и стали учить наизусть. Всё ходили по Лавре и повторяли: «палакатать посия».
   Мы с Олегом жадно впитывали необычное, боясь пропустить хоть слово. Мужик, почувствовал в нас благодарных слушателей, сверкнул глазами и продолжил:
   – Это что! Вот послушайте, пока мои самураи не вернулись. Они сувениры покупают, увеличивая наши золото-валютные запасы. Так вот местному начальству пришло указание сверху – вернуть монастырские земли и скот Лавре. Ну, сами понимаете, председатель колхоза отрезал самые плохие земли и передал самый дохлый скот. А у монахов на этих бросовых землях урожай, как на Кубани! А коровки поправились и молока стали давать, как элитные швейцарские! Приезжали сюда деятели из сельхозакадемии, пытались под чудо Божие научную базу подвести. Наврали в своих отчетах с три короба, а когда им монахи про благодать сказали, так они только руками замахали: «Религиозная пропаганда! Мракобесие! Прекратите!» Это что же получается, японцы ближе к Богу, чем наши русские ученые? Да какой ты русский, если Бога променял на деньги и почести? Не зря Федор Михайлович говорил, что нет ничего более гнусного, чем русский человек без веры в Бога. Ну, ладно, братья, вон мои самураи бегут. Прощайте! При случае помяните в своих молитвах раба Божия Петра. Ангела-хранителя вам в дорогу!
   На обратном пути из Сергиева Посада в Москву мы осторожно обсуждали свой марш-бросок в Лавру. Олег открывал портфель и гладил внутри Библию. Видно, она согревала его. А я рассказал, как однажды в Северном Париже нас – победителей школьной олимпиады – наградили поездкой в Ульяновск, родину Ленина.
   Погода в день выезда резко испортилась, повалил мокрый снег. Наш автобус ехал ровно. Внутри теплого сухого салона было уютно. Мы смотрели за окно, где кружила метель и пели комсомольские песни: «А Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди!»
   Вдруг автобус на подъеме в горку остановился, забуксовал колесами в снежном месиве и… стал сползать задом вниз. Там, за окном, по бокам дороги зиял овраг, глубиной метров семь. Нас тащило в эту пропасть. И шофер запаниковал, открыл двери и стал ругаться матом. Комсомольцы кричали, плакали, вскакивали с мест, толкались в проходе – но выпрыгнуть из автобуса боялись: с одной стороны под горку ехали машины, а с другой разверзлась пропасть, которая от страха казалась бездонной.
   Я же сидел у окна, смотрел на людей, бьющихся в истерике, и удивлялся собственному безразличию. Мне было все равно, погибнем мы или выживем. Мне почему-то вспомнилась набережная Евпатории и наше с родителями посещение действующей церкви. Мама протянула мне монету в двадцать копеек, и я положил ее в ручку старушки. Та улыбнулась мне и сказала:
   – Спаси тебя Господь, мальчик. Ох, и любит тебя Бог!
   В те секунды всеобщей паники я чувствовал: меня любит Некто могучий и добрый и Он меня спасет из этой беды.
   И тут наш автобус остановил свое скольжение в пропасть, его развернуло – и вот мы едем вниз со скользкой горы как нам и положено: лобовым стеклом вперед. Внизу, на ровной площадке автобус остановился, и многие выскочили наружу в ближайшие кусты. Водитель рассматривал вмятину на корпусе и громко пояснял, что вот сюда уперся бетонный столбик и развернул машину. Потом пальцем показывал на маленький белый столбик, одиноко торчащий на краю дороги. Я сидел и молча радовался нашему спасению. В голове прозвучало: «Слава Богу», и тогда я понял: Бог меня любит.
   – Значит, не пустил тебя Господь поклониться главному безбожнику, – подытожил Олег мой рассказ.

Театральная жизнь

   Олег проживал недалеко от меня. Часто заглядывал ко мне «в угол», раскланивался с хозяйкой, выслушивал анекдот от соседа-дирижера. Иногда у нас звонил общий телефон, и бывший солист театра раскатистым басом звал кого-нибудь из жильцов:
   – Изольда, девочка, тебя к телефону какой-то тайный меценат!
   За чем следовали быстрые шаги по коридору и ответ бывшей меццо-сопрано:
   – Боричка, это не меценат, а четвертый муж, самый красивый!
   – Изуля, но мы-то с тобой знаем, что самый красивый мужчина в твоей жизни был я.
   Олег с интересом относился ко всему, что происходило в нашем доме, но особенно любил заглянуть на кухню и переброситься парой комплиментов с балеринами. Мне они напоминали увядающих девочек-подростков. Казалось, им так и не удалось повзрослеть. Абсолютно все заботы этих пожизненных травести сосредоточились на потребностях тела. Довольно часто в их среде вспыхивали дикие сцены ревности, гремели скандалы с битьем посуды.
   Однажды и ко мне подошел такой «Отелло» и стал угрожать. За полчаса до этого я помог его хрупкой жене перенести тяжелый бак с бельем с газовой плиты в ванную. Выслушав до конца обвинительную речь ревнивца, я посмотрел ему в глаза и вкрадчивым голосом произнес расхожую фразу жителей Колизея: «Еще раз попадешься мне на глаза – ноги повыдергиваю!» Эта дежурная фраза в Северном Париже обычно никого не задевала. Подобные выражения звучали там постоянно, и почти никогда до дела не доходило. А тут!.. «Отелло» как-то сразу весь затрясся, побледнел, вздернул востренький подбородок и быстрым шагом покинул сцену… простите – коридор. С тех пор он меня избегал и ввиду моего приближения моментально скрывался за кулисами… простите – дверью комнаты. А его хрупкая женушка наоборот, искала со мною встреч и всегда находила возможность продемонстрировать моему взору свои мускулистые нижние конечности в самом выгодном ракурсе.
   Как-то раз Олег затащил меня в гости к басовитому Боричке. Но уже через полчаса Олег вспомнил о срочном деле, и мы с ним вышли на улицу.
   – Не представляю, как можно этим жить? – Пожал он плечами.
   – Да ладно тебе, – вздохнул я, – обычные люди, только не сумели повзрослеть. В детстве научились играть, так и остановиться не могут. Они же как дети!
   – Знаешь, – сказал Олег, – а я ведь помню этого Борю в роли Мефистофеля. Я тогда совсем юным был, впечатлительным. Ох, как он меня потряс! …И Мефистофель и спектакль… Как это было мощно! А теперь – сплетни, пошлость, шутки ниже пояса. Тьфу.
   – Да полноте. Лучше посмотри на эту красоту. – Повел я рукой в сторону Стрелки.
   Там, над местом слияния двух великих рек – Волги и Оки – горел в полнеба закат цвета раскаленной стали. По золотистой поверхности воды плыли белые теплоходы, рыжие баржи, сновали катера и яхты. Асфальт набережной под нашими ногами, стены Кремля чуть дальше, панорама междуречья, заливные луга поймы до самого далёкого горизонта – всё утопало в золотисто-розовой дымке.
   – Как я люблю всё это! – воскликнул Олег. – Смотри: какое величие, какой простор! А ты знаешь, Юра, что сказал Теодор Драйзер о Нижнем в 1927-м году? Вот, что он сказал: «…Нижний Новгород, по-моему, – один из наиболее привлекательных и интересных городов, какие я видел в России. Он мне нравится, потому что он имеет Волгу, потому что он не такой плоский как Москва или Ленинград, потому что в нем тот же живописный тип русских построек, – и при всех этих чисто русских привлекательных чертах в нем, мне кажется, вполне современная, шумнодеятельная, живая атмосфера американского города». Не зря же в 1924-м году Советское правительство поднимало вопрос о перенесении в Нижний Новгород столицы, подальше от границ, подальше от Запада и поближе к сердцу России.
   Я молчал. Мне тоже всё это нравилось, только восторгов насчет Нижнего разделить не мог: мне приходилось видеть не только центральную часть города, но и неказистые дома и домишки, унылые рабочие районы с непросыхающими жителями, даже побывал «на городском дне». Поэтому мое отношение к Нижнему было спокойным: да, есть очень красивые места, но и уродства немало.
   Не дождавшись от меня воплей восторга и бурных оваций, Олег кашлянул и тихо запел:

 
Однажды вечером я шел к реке,
Бумажный голубь был в моей руке,
Зачем, почему тогда не думал я,
Что это молодость моя…
 

   – Слушай, Юрка! – Схватил он меня за плечо. – А ведь молодость в самом деле уходит. И вечер этот уходит в Лету. А давай встряхнемся! Идем на веранду Речного вокзала, оттуда Волга-матушка видна как на ладони.
   Олег постоянно крутил головой, высматривая знакомых. Я же любовался последними всполохами заката.
   – Кого я вижу! – воскликнул Олег. – Это шикарная женщина! Да что там – это человек!
   – Что-то не помню, чтобы это слово ты применял к женщине, – пробурчал я, разглядывая роскошный четырехпалубный теплоход, который швартовался у первого причала. Обычно такие суда, собранные в Германии, предназначались для плавучих санаториев Четвертого Управления Минздрава, и на них отдыхали члены правительства.
   – Это исключение, которое подчеркивает правило. Представляешь, Юр, иду как-то по Сверловке и тщательно разглядываю дорогу под ногами. Смотрю – навстречу идет девушка. Я ей говорю: «Сегодня я не в форме, поэтому давайте не будем ничего говорить. Я вам потом всё объясню. Только напишите ваши телефон и имя». Она написали и протянули бумажку. Утром позвонил, и мы встретились. Она – само очарование! Красива, умна, обаятельна! Но неприступна. И это самое интересное! …Так, рядом с ней какой-то суровый дядя. Пошел, поздороваюсь.
   – Давай, – сказал я, неотрывно разглядывая золотистый речной пейзаж.
   Минут через десять рядом со мной раздался приглушенный смех, на мое плечо опустилась горячая рука. Я чувствовал её тепло сквозь шерсть пиджака и нейлон рубашки. Нехотя оторвался от созерцания панорамы за окном и поднял глаза на обладателя руки. Сначала увидел стройную фигуру, стянутую шикарным платьем, длинную шею и, наконец, улыбающееся лицо. О, эти огромные блестящие глаза кофейного цвета, этот румянец на смуглых щеках! Мне ли забыть это лицо, когда я часами любовался им, наблюдая таинственную его переменчивость!
   Да!.. Передо мной стояла «другиня» детства Ирэн! Она хлопнула меня по плечу, обняла и чмокнула в щеку.
   – Юрка! Юрочка! Каким ты стал!
   – Ирэнушка, девочка моя, да ты стала еще красивей. Просто дух захватывает!
   – Что же ты отпустил меня? Я ведь была влюблена в тебя по самые средние уши!
   – Ну, ты сказала! Да я рядом с такой красавицей чувствовал себя юнцом безусым, как жеребенок перед элитной лошадкой.
   – Брось ты, Юрочка! Я смотрела на тебя, как на богатыря. Ты для меня всегда был идеалом мужчины. Ничего-то ты в женщинах не понимаешь.
   – Ну а ты как здесь? Освоилась?
   – Да, я тут уже своя в доску. Пойдем, с женихом познакомлю. Оценишь. Если не понравится, – брошу. Чес-слово!
   И вот мы с Олегом внедрились в их компанию. Олег весело щебетал с симпатичной девушкой. Я молчал. Пока Ирэн меня представляла, – меня буровили цепкие глаза Виктора – жениха Ирины. Олег хлопнул в ладоши и сказал:
   – Отгадайте, кто это? – Он посмотрел на окружающих исподлобья и стал водить зрачками слева направо и обратно, как радар.
   – Витюша! – вскрикнула соседка Олега. – Вылитый Витя-чекист.
   Рассекреченный контрразведчик едва заметно скрипнул зубами, но лицом почти не изменился. Этот мужик напоминал мне белого волка. Белого – потому что блондин, волка – потому что в его облике сквозила скрытая свирепость.
   – Ну как он тебе? – спросила Ирэн.
   – Ты хочешь услышать сладкую ложь или горькую правду? – прошептал я.
   – Понятно!.. – протянула она. – И почему?
   – Волчара, – выдохнул я. – Такому глотку перегрызть, как мне стакан кефира выпить.
   – Как раз это мне нравится больше всего, – призналась она.
   – Вот и читай вам после этого стихи, – пробурчал я. – Ну, тогда… вперед в ЗАГС.
   – Сейчас не получится. Он женат.
   – Сочувствую. А как у тебя всё остальное?
   – Нормально. Учусь на заочном. Работаю в Кремле. Ты заходи при случае. Я сижу в секретариате филармонии. Там весело. Знаменитости разные косяками шастают. Ты знаешь, Юра, я очень рада, что тебя встретила. Я ведь, кажется, до сих пор к тебе… не равнодушна.
   – И я…
   – Да и это… Приятно, что где-то рядом находится хороший человек. Из нашего детства. Понимаешь?
   – Конечно. Только… Пожалуйста, не прижимайся ко мне, а то у меня возникают к тебе чувства отнюдь не детские. Пощади.
   – Ладно. – Отодвинулась она. – Так нормально? А ты что, все еще в мальчиках ходишь?
   – Надеюсь это состояние продлить до самой свадьбы.
   – Реликт! – Вспыхнула она. Потом нахмурилась и тихо произнесла: – Кажется, я завидую твоей избраннице. Ты как всегда – лучший.
   – Знаешь, Ириш, когда между нами исчезает этот животный барьер, ты становишься для меня очень близким человеком. Думаю, что дружба всё же выше влюбленности.
   – Ага, – сказала она баском, – Это как вместо спирта – земляничное мороженое.

Палач

   Лёва, который ездил с нами в Прибалтику, жил на Ковалихе в частном секторе. Иногда я к нему заезжал в гости. Его хозяйка тетя Лиза работала кондуктором трамвая, а её дочь Валя – в канцелярском отделе универмага. Этим объяснялся постоянный избыток у Лёвы дефицитных общих тетрадей и ватмана. Он иногда делился с сокурсниками дефицитом по цене ниже государственной.
   В тот вечер я заехал к нему еще и для того, чтобы разобраться с интегралами, в которых математически одаренный Лёва купался будто в собственном пруду – весело и шумно. В доме как всегда шумело застолье. Дело в том, что Валя пребывала в возрасте невесты, поэтому смотрины с чередой женихов здесь практически никогда не прекращались.
   Мы с Лёвой посидели пару часов над тетрадками с интегралами, и у меня в голове началось легкое кружение. Интегралы извивались перед моим затуманенным взором, как черви и шипели по-змеиному: «Ну что тебе не понятно? Интеграл е-икс на дэ-икс равен е-икс. Тупица!» Я предложил прогуляться. Но тут в дверь нашей комнаты энергично постучала кондуктор тетя Лиза и громко пригласила нас за стол. Причем, меня потащила за руку, видимо, в качестве очередного соискателя руки ее дочери.
   За столом кроме матери с дочкой сидел коренастый парень с бордовым лицом и мокрыми волосами. Валя сидела рядом и, подперев щеку, изо всех сил изображала внимание к словам соискателя. Наше с Лёвой появление прервало речь оратора. Нам положили котлет, винегрета, соленых грибов. Я как всегда принялся рассказывать веселую историю. Валя сверкала в мою сторону покрасневшими глазами, а я неотрывно смотрел на висячую бородавку на ее носу.
   Парень с бордовым лицом по имени Вова погрустнел. Наконец, исчерпав запас красноречия, я приступил к жадному поглощению закуски. Соискатель воспрянул духом и продолжил свой рассказ. Я был настолько голоден, что набросился на котлеты с винегретом и сквозь урчание в животе и клацанье собственных зубов схватывал лишь отрывки его рассказа: «…получил штатное оружие…», «…веду заключенного в комнату исполнения приговора…», «…заключенный затрясся и намочил штаны…», «… я протянул руку и выстрелил в затылок…».
   Последняя фраза остановила мощное движение моей нижней челюсти, и я застыл. Вова смотрел на меня, на Валю, тетю Лизу и в полной тишине упивался всеобщим ступором. Я с трудом проглотил недожеваную котлету, запил томатным соком и задумался. Значит, сижу я за одним столом с палачом? Только этого не хватало.
   Рассказчик, видимо, как всякий слабый человек, нуждался в самоутверждении. И, судя по всему, единственное неординарное, что случилось в его жизни, был расстрел заключенных. И, стало быть, именно этим Вова усиленно влюбляет в себя несчастную девушку с бородавкой на носу, неказистую, но добрую и ищущую натуру.
   Невеста вскочила и суетливо затрусила в сени, где в прохладе томились эмалированные ведра с соленостями. Я под шумок вышел вослед и, прикрыв за собой дверь, спросил девушку:
   – Валюш, ты поняла, что он палач?
   – А что такого?
   – Тебе не страшно? Он же рукой, которой расстреливал людей, будет тебя обнимать.
   – Ну и пусть, – буркнула она, опустив глаза. – Зато он меня любит. Ты-то вон мне в любви не объясняешься, а Вова уже…
   – Заяц-зайчиха, палач-палачиха, – мстительно скаламбурил я. – Ладно, валяй. Тебе жить.
   Тетя Лиза энергично ворвалась в сени и потащила меня с Лёвой на улицу. «Я провожу ребят, а потом на смену до утра! А вы культурно отдыхайте!» – бросила она дочери и соискателю. И вытолкала нас из дому.
   – Юрка! – Хлопнула она меня по плечу. – Ты чего Вальке жизнь портишь? Не видишь, у них всё срастается!
   – Так ведь палач!.. – вздохнул я.
   – Ну и ладно. Нам-то что. Лишь бы человек был хороший. Ты не встревай, ладно?
   – Да ладно. Не буду.
   – Пойдемте, я вас на трамвае бесплатно прокачу.
   – Пойдем.
   Мы сели в чешский вагон трамвая на мягкие сиденья и затихли. От тепла и сытости я скоро задремал и мне приснился сон.
 
   Завершив работу, палач сдал инструмент каптерщику, переоделся в повседневный костюм и вышел на улицу. Солнечный свет полоснул по глазам и на миг ослепил. Зажмурившись, он подумал: не забыть купить батон на ужин. Вчера после сериала он «накрутил» котлет из парной телятины, сварил гречневую кашу, поставил бутылку пива в холодильник – только хлеба не хватало. Он поморгал, привык к свету и не спеша отправился домой.
   В голове звучала давно забытая песня: «Рабочий день закончен, можно отдохнуть. В тени бульваров вволю воздуха глотнуть. На перекрестке шумных улиц, у витрин, я как и прежде, как и прежде всё один…» Сердце слегка кольнуло. Люди, как узнавали о его профессии, почему-то начинали сторониться. Хоть, если трезво рассудить, чем она хуже любой другой? Кому-то надо и человеческий мусор убирать, раз государство так решило. А он «человек государев».
   Вспомнился нынешний приговоренный. Странный парень! В последние минуты обычно или впадают в истерику, или в ступор. Сегодняшний был спокойным, даже улыбался, чуть грустно. Он сказал: «Давай покончим с этим поскорей. Что-то я так устал». Другие цепляются за каждую секунду жизни. Иной раз пальцы не расцепишь… А этот последнюю рюмку водки пить отказался, сигарету не взял. Священнику, правда, исповедался как-то очень проникновенно. И так преспокойно отдал себя в руки палачу. Пожалуй, это даже уважение вызывает. Даже выстрел в его бритый затылок прозвучал как-то особенно мягко.
   Вдруг он остановился и замер. Перед ним на асфальте лежала роза. Еще бы шаг, и он раздавил бы ее ботинком. О, как она была прекрасна! Белый полураспущенный бутон с нежными лепестками, темно-зеленые листья дивной формы и длинный изящный стебель. Палач наклонился, осторожно, чтобы не уколоться, поднял цветок. Стебель надломился посредине и упал, покачиваясь на тонкой матово-зеленой кожице. Вот почему тебя выбросили! И вдруг его захлестнула такая острая жалость! Он сидел на корточках и беззвучно плакал. Жалко было себя, эту сломанную розу, молодого еще приговоренного. Он оплакивал свою загубленную молодость, одиночество, сломанную красоту и всеобщую обреченность.
   Палач достал носовой платок, высморкался, промокнул глаза. Его взгляд нечаянно упал на вывеску: «Хлеб». В животе что-то натянулось и громко заурчало. Он вспомнил о батоне, о вкусном ужине, отбросил розу и поспешил в магазин.
 
   Лёва растолкал меня, и мы вышли прямо у моего театрального дома.
   – Ты меня переночевать к себе пустишь? – спросил он. Друг смотрел на меня умными, грустными глазами бездомного гения.
   – Конечно, Лёва.
   Я пригласил соседа-дирижера в мой закуток и на чертежной доске, укрытой ватманом, разложили мы скромный студенческий ужин на троих с ливерной колбасой и жареными макаронами с луком. Говорили о палаче Вове, несчастной Вале и, как всегда в таких случаях, повторяли знаменитые слова Ильича: «Мы пойдем другим путем!»