Страница:
был дорогой, шитый по последней моде, но при этом какой-то мятый и
нечищеный; движения резкие, порывистые, порой даже неловкие, однако в них
сквозило благородство и изящество; лицо нежное, чтобы не сказать
женственное, кожа чистая, бело-розового оттенка, а между тем лицо загорелое,
с веснушками от солнца... Черты лица мелкие, голова крошечная, но из-за
густых, спутанных волос, которые он постоянно теребил, запуская пальцы в
длинные вьющиеся кудри, маленькая голова казалась просто громадной. Черты
его лица, взятые по отдельности, - за исключением, пожалуй, рта - были
неправильными, зато все лицо производило неизгладимое впечатление. Таких
одухотворенных, выразительных, излучающих искрометный ум лиц мне раньше
видеть не доводилось, причем благородство подкупало в его облике не меньше,
чем красота. Я искренне наслаждался энтузиазмом моего нового знакомого, его
пытливостью, жаждой знаний. Был в этом человеке лишь один физический изъян,
но изъян, который мог свести на нет все его достоинства".
Этим изъяном был его голос.
Неблагозвучному голосу Шелли мистер Хогг уделяет немало места в двух
томах своей биографии. У него действительно был неприятный голос, но
проявлялся этот недостаток только в тех случаях, когда поэт волновался.
Тогда голос его не просто резал слух, словно лопнувшая струна, а срывался на
крик, который невозможно было переносить. Когда же он говорил спокойно, а
тем более читал, то, напротив, превосходно владел своим голосом - низким,
грудным, но при этом чистым, ясным и выразительным. Мне он читал вслух почти
все трагедии Шекспира и некоторые из самых его поэтических комедий, чем
всякий раз доставлял неизъяснимое удовольствие.
Надо сказать, что описание мистера Хогга дает лучшее представление о
Шелли, чем помещенный в начале его книги портрет, который совпадает с
изображением Шелли в книге мистера Трелони, - с той лишь разницей, что у
мистера Трелони литография {Мистер Трелони пишет: "Что касается сходства
Шелли с портретом, помещенным в этой книге, то должен заметить, что он
никогда не позировал профессиональным художникам. В 1819 году в Риме дочь
знаменитого Керрана {15} начала было писать его, но так и не закончила;
портрет получился вялым и невыразительным. В 1821 или 1822 году его друг
Уильямс {16} сделал акварельный набросок, в котором на удивление точно
передал внешность поэта. Возвратившись в Англию после смерти Шелли, миссис
Уильямс уговорила Клинта написать по этим двум эскизам портрет, который все
знавшие Шелли в последний год его жизни сочли весьма удачным. Поскольку
акварельный набросок был утерян, портрет кисти Клинта оставался единственным
представляющим ценность изображения Шелли. Мистер Винтер - художник,
известный как своей точностью, так и выразительностью, по моей просьбе снял
с этого портрета копию и сделал литографию. Литография публикуется впервые".
(Примеч. автора).}, а у мистера Хогга гравюра. Мне, по правде сказать, эти
портреты не кажутся очень удачными. По-моему, им не хватает сходства с
оригиналом, и прежде всего потому, что художник не сумел передать
выразительности его лица. Во флорентийской галерее есть портрет, который
дает о Шелли куда более верное представление. Написан он Антонио Лейзманом
(Ritratti de'Pittori {Портреты художников (ит.).}, Э 155 по парижскому
переизданию).
Два друга общими усилиями досконально проработали учение Юма {17}.
Записи вел Шелли. На основании этих заметок он написал небольшую книжку,
напечатал ее и разослал по почте всем, кто, по его мнению, хотел бы вступить
в метафизическую дискуссию. Рассылал он свою брошюру под вымышленным именем,
с предписанием получателю, если тот пожелает принять участие в дискуссии,
отправить ответ по указанному адресу в Лондоне. Ответов он получил
множество, однако в скором времени до руководства колледжа, как и следовало
ожидать, дошли слухи об этой книжке и ее предполагаемых авторах.
Мистер Хогг пишет:
"Прекрасным весенним утром 1811 года, на благовещение я пришел к Шелли.
Его не было. Не успел я собрать наши книги, как он ворвался в комнату. Он
был страшно взволнован, и я с тревогой спросил, что случилось.
"Я исключен, - сказал он, немного придя в себя. - Исключен! Несколько
минут назад меня неожиданно вызвали в профессорскую. Там сидели ректор и два
члена совета колледжа. Ректор достал экземпляр наших заметок и спросил, не я
ли автор этого сочинения. Держался он со мной грубо, резко, высокомерно. Я
спросил, с какой целью он задает мне этот вопрос. Он не ответил и с
раздражением повторил: "Вы автор этого сочинения?" - "Насколько я могу
судить, - сказал я, - вы накажете меня, если получите утвердительный ответ.
Если вы знаете, что эту работу действительно написал я, так представьте ваши
доказательства. А допрашивать меня в таком тоне и по такому поводу вы не
имеете никакого права. Это несправедливо и незаконно. Подобное
разбирательство пристало суду инквизиторов, а не свободным людям свободной
страны". - "Стало быть, вы предпочитаете отрицать, что это ваше сочинение?"
- так же грубо и раздраженно повторил он".
Шелли жаловался, что ректор вел себя с ним развязно и недостойно. "Мне
и раньше приходилось испытывать на себе тиранство и несправедливость, и я
хорошо знаю, что такое грубое принуждение, - говорил он, - но с такой
низостью я еще не сталкивался. Я спокойно и твердо заявил ему, что не стану
отвечать на вопросы, касающиеся брошюры, которая лежит у него на столе.
Однако ректор продолжал настаивать. Я не поддавался. Тогда,
окончательно разъярившись он сказал: "В таком случае вы отчислены. Извольте
покинуть колледж не позднее завтрашнего утра".
Член совета взял со стола два листа бумаги и один подал мне. Вот он".
Шелли протянул мне официальный приказ об исключении, составленный по всей
форме и скрепленный печатью колледжа. Вообще, по натуре он был прямодушен и
бесстрашен, но при этом застенчив, скромен и в высшей степени чувствителен.
Впоследствии мне довелось наблюдать его во многих тяжелых испытаниях, но я
не помню, чтобы он был так потрясен и взволнован, как тогда.
Человека с обостренным чувством чести задевают и мелкие обиды; даже
самые незаслуженные и бессовестные оскорбления он переживает очень тяжело.
Шелли сидел на диване и с судорожной горячностью повторял: "Исключен!
Исключен!" Голова у него тряслась от волнения, все тело содрогалось".
Такая же в точности процедура ожидала и мистера Хогга, который
описывает ее во всех подробностях. Те же вопросы, тот же отказ отвечать, то
же категорическое требование покинуть колледж ранним утром следующего дня. В
результате Шелли с другом наутро уехали из Оксфорда.
Мне кажется, что в целом мистер Хогг не погрешил против истины. Между
тем, если верить самому Шелли, все было совсем иначе. Даже учитывая
склонность поэта к преувеличению, о чем уже говорилось, одно обстоятельство
остается совершенно необъяснимым. Исключение, по его словам, было обставлено
с церемониальной торжественностью, состоялось даже нечто вроде общего
собрания, на котором он произнес длинную речь в свою защиту. В этой речи он
якобы призывал славных предков, увенчавших лаврами стены колледжа, обратить
свой негодующий! взгляд на их выродившихся преемников. Но вот что самое
странное: Шелли показывал мне оксфордскую газету, в которой был напечатан
отчет о собрании и полный текст его речи. Заметку в университетской газете
едва ли можно назвать нетленной {*}, а потому искать ее теперь бесполезно.
Тем не менее я прекрасно помню, что у него сохранилась эта газета и он мне
ее показывал. Как и некоторые из речей, приписываемых Цицерону, речь Шелли,
скорее всего, была лишь плодом его воображения: в ней содержалось все то,
что он мог и должен был бы сказать, но не сказал. Но как в таком случае она
попала в газету, остается только гадать.
{* Сумей увидеть вечный свет
В бессмертных полосах газет.
Гудибрас. (Примеч. автора).}
После исключения из Оксфорда Шелли окончательно охладел к мисс Харриет
Гроув. Теперь она его избегала; впрочем, если судить по его собственным
письмам, а также по письмам мисс Эллен Шелли, она никогда не испытывала к
нему подлинного чувства, да и его любовь, как видно, продолжалась недолго.
Вместе с тем капитан Медвин, а вслед за ним и мистер Миддлтон убеждены, что
со стороны Шелли это было весьма серьезное увлечение, в подтверждение чего
приводят факты, не имеющие к этому делу решительно никакого отношения. Так,
Медвин пишет, что "Королева Маб" была посвящена Харриет Гроув - между тем
как поэма, безусловно, посвящена Харриет Шелли; Медвин даже печатает
посвящение с инициалами "Харриет Г.", тогда как в оригинале за именем
Харриет следует отточие. О другом стихотворении он пишет: "Глубокое
разочарование поэта в любви проявилось в строках, ошибочно посвященных "Ф.
Г." вместо "X. Г." и, несомненно, относящихся к более раннему времени, чем
полагает миссис Шелли". Мне же доподлинно известны обстоятельства, о которых
идет речь в этом отрывке. Инициалы той женщины, которой Шелли посвятил эти
строки, действительно были "Ф. Г.", совпадает и дата - 1817 год. Содержание
обоих стихотворений доказывает, что к мисс Харриет Гроув они никакого
отношения не имели.
Посмотрим сначала, что говорит о ней сам Шелли в письмах к мистеру
Хоггу:
"23 декабря 1810 года. При встречах со мной она, по всей видимости,
отнюдь не проявляет того энтузиазма, какой проявляю я... Иногда сестра
пытается за меня заступаться, но безуспешно. Харриет ей сказала: "Подумайте
сами, даже если бы я по достоинству оценила добродетели и чувства вашего
брата, которые вы так превозносите, что, может быть, невольно даже несколько
преувеличиваете, - какое право я имею сблизиться с существом столь
совершенным? Представьте себе его горькое разочарование, когда он воочию
убедится, насколько я уступаю тому идеальному образу, какой возник в его
пылком воображении".
26 декабря 1810 года. Обстоятельства складываются таким образом, что
предмет моей любви недосягаем - то ли по причине влияния со стороны, то ли
потому, что она руководствуется чувством, запрещающим ей обманывать
ближнего, дабы не давать ему повод к разочарованию.
3 января 1811 года. Она больше не принадлежит мне. Она ненавидит меня
за скептицизм, за все то, что раньше любила.
11 января 1811 года. Ее нет. Она потеряна для меня навсегда. Она вышла
замуж - и за кого: за бездушного истукана; она сама станет такой же
бездушной, все ее прекрасные задатки погибнут".
Посмотрим теперь, что пишет по этому поводу мисс Эллен Шелли:
"Безответная любовь глубоко его опечалила... Отношения расстроились
вовсе не по обоюдному согласию. Просто оба они были еще очень молоды, к тому
же ее отец считал, что брак с Шелли не принесет ей счастья. Впрочем, как
человек истинно благородный, он никогда не стал бы настаивать, если бы знал,
что дочь связала себя обещанием. Но обещания она не давала, и в конце концов
время залечило его раны благодаря совсем другой Харриет, которая обратила на
себя внимание брата как именем, так и внешним сходством с Харриет Гроув".
И наконец, предоставим слово брату юной леди:
"После нашего визита в Филд-Плейс (в 1810 году) мы отправились к моему
брату в Линкольнс-Инн-Филд. Там к нам присоединились Биши, его мать и
Элизабет, с которыми мы чудесно провели месяц. Биши пребывал в прекрасном
настроении, был весел и оживлен оттого, что моя сестра отвечает ему
взаимностью. Если мне не изменяет память, после нашего возвращения в Уилтшир
между Биши и Харриет завязалась оживленная переписка. Харриет, однако,
насторожила проявившаяся в письмах склонность Шелли к отвлеченным идеям. Она
обратилась за советом сначала к матери, а затем к отцу. Именно это
обстоятельство, насколько я могу судить, и привело в конечном итоге к
расстройству помолвки, на ^которую прежде давали согласие и его отец, и
мой".
Мне же кажется, что эта девица оказалась попросту на редкость
бесчувственной особой. Но обратимся к стихам.
Сначала о посвящении к "Королеве Маб". Если вспомнить, что Шелли начал
писать поэму в 1812 году, а закончил в 1813-м, едва ли можно говорить об
уместности подобного посвящения той, которая двумя годами раньше
возненавидела его за скептицизм, вышла замуж за "истукана" и вообще никогда
ни словом, ни делом не доказала ему своей любви. В стихотворении говорится,
что она "сдержала стрелы жгучие презренья". Но как же может идти речь о
Харриет Гроув, если та, напротив, выпустила в него "жгучую стрелу"
ненависти?!
К Харриет...
Чья нежная любовь, блистая в мире,
Сдержала стрелы жгучие презренья?
Чьи похвалы, чье теплое пристрастье
Награда добрых дел?
Моя душа под ласкою чьих взглядов
В добре мужала и взрастала в правде?
В чьи взоры я глядел с глубоким чувством,
Сильней любя людей?
О, Харриет, твои - для этой песни
Ты мне была как ум и вдохновенье;
Твои - цветы, расцветшие с зарею,
Хоть сплел в венок их я.
Залог любви прижми к груди с любовью;
И знай: промчится день, умчатся годы,
Но все цветы, в моем возникши сердце,
Посвящены тебе {*}.
{* Пер. К. Бальмонта.}
Теперь стихи, посвященные "Ф. Г." 18}:
Дрожал ее голос, когда мы прощались,
Но я не видел, что это - душа
Дрожит в ней и меркнет, и так мы расстались,
И я простился, небрежно спеша.
Горе! Ты плачешь, плачешь - губя.
Мир этот слишком велик для тебя {*}.
{* Пер. К. Бальмонта.}
Может ли быть что-нибудь менее похожее на прощание Шелл" с Харриет
Гроув? Строки эти обращены к лицу гораздо более значительному и событию куда
более трагическому, но они, как уже говорилось, относятся к 1817 году -
времени, выходящему за пределы моей статьи.
Из Оксфорда друзья отправились в Лондон, где сняли квартиру, в которой
Шелли спустя некоторое время остался один. Жил он тогда в основном
случайными доходами и довольно сильно нуждался. Именно здесь вторая Харриет
с лихвой возместила ему потерю первой, о которой я в этом совершенно убежден
- он вскоре благополучно и навсегда забыл.
Что же касается обстоятельств его первой женитьбы, то о них я знаю лишь
то, что запомнил из его собственных рассказов. Он часто говорил об этом
времени, и при всей его любви приукрашивать факты в данном случае у меня нет
никаких оснований ему не верить.
Харриет Вестбрук, по его словам, была школьной подругой одной из его
сестер. Когда после исключения из Оксфорда Шелли, которому отец отказал в
помощи, жил в Лондоне без всяких средств, его сестра попросила свою
хорошенькую подругу передавать поэту от нее и от других сестер небольшие
суммы денег, а также скромные подарки, которые, по их мнению, могли ему
пригодиться. В тогдашнем его положении услуга молодой красивой девушки
представлялась по меньшей мере милостью божьей, вдобавок между ними сразу же
установились необычайно трогательные отношения, и он без труда убедил себя,
что жить без нее не в состоянии. В результате, в августе 1811 года они
бежали в Шотландию и венчались в Эдинбурге {А не в Гретна-Грине {19}, как
утверждает капитан Медвин.}. На путешествие ушли решительно все их наличные
средства. Они нашли дом, где сдавались комнаты, и Шелли немедленно сообщил
домовладельцу, кто они, зачем приехали, как поиздержались в дороге, и
попросил его пустить их и одолжить им денег, пообещав вернуть долг с первым
же почтовым переводом. Тот согласился - правда, при условии, что Шелли
отпразднует с ним и с его друзьями свою свадьбу. Так и договорились.
Домовладелец, однако, оказался настолько назойливым и бессовестным
субъектом, что Шелли не выдержал. Когда свадебный обед закончился, гости
разошлись и Шелли с невестой наконец остались наедине, вдруг раздался стук в
дверь. Это был их домовладелец, который заявил: "У нас принято, чтобы ночью
к молодым приходили гости купать невесту в виски". "Я тут же выхватил пару
пистолетов, - рассказывал потом Шелли, - наставил их на него и сказал: "С
меня хватит. Мне надоела ваша наглость. Еще раз позволите себе что-нибудь в
этом роде, и я вышибу вам мозги". Перепугавшись, он стремглав бросился вниз
по лестнице, а я запер дверь на засов".
Едва ли Шелли сам выдумал обычай "купать невесту в виски".
Покинув Эдинбург, молодожены некоторое время вели странствующий образ
жизни. Первым их радушно принял у себя на озерах герцог Норфолк, а вслед за
ним и остальные {20}. Затем они отправились в Ирландию, сошли в Корке,
побывали на Килларнийских озерах и некоторое время прожили в Дублине, где
Шелли стал ярым поборником освобождения Ирландии и расторжения
англо-ирландской унии. Из Дублина они отправились на остров Мэн, оттуда на
реку Нантгвилт {Нантгвилт (букв.: дикий ручей) впадает в Элан (приток Вая)
милях в пяти выше Райадера. Прежде чем слиться, каждая река протекает по
низкой глубокой узкой долине со скалистыми берегами. В каждой долине есть -
или, по крайней мере, был - большой особняк, названный по имени реки.
Куимэлан-Хаус был родовым поместьем мистера Гроува {21}, которого Шелли
навещал до женитьбы в 1811 году. Нантгвилт-Хаус в 1812 году принадлежал
фермеру, который сдавал лучшие комнаты в доме. Впоследствии я как-то
проездом останавливался на день в Райадере. Места там действительно на
редкость красивые. (Примеч. автора).} в Радноршире, потом в Линмаус близ
Барнстэпла {Из Барнстэпла Шелли впервые написал мистеру Годвину письмо, в
котором приглашал его к себе. Прежде чем встретиться, они некоторое время
переписывались. После многократных, настойчивых приглашений мистер Годвин
отправился наконец к Шелли в Линмаус, но молодоженов уже не застал. (Примеч.
автора).}, оттуда на короткое время в Лондон, и наконец, сняли у мистера
Мадокса дом в Таниролте {Tan-yr-allt (валлийское) - под обрывом. (Примеч.
автора).} близ Тремадока в Карнарвоншире. Их пребывание в Таниролте
ознаменовалось тем, что Шелли вообразил, будто кто-то покушается на его
жизнь, после чего они немедленно уехали из Уэльса.
Мистер Хогг приводит несколько писем, описывающих эту таинственную
ночную историю. Процитируем отрывок из письма Харриет Шелли, отправленного
из Дублина 12 марта 1813 года. В нем она подробно останавливается на
событиях той ночи.
"Мистер Шелли обещал подробно рассказать вам об ужасном происшествии,
вынудившем нас покинуть Уэльс. Эту обязанность я беру на себя, ибо нервы у
него теперь так расшатаны, что ему лучше вообще не вспоминать о случившемся.
26 февраля часов в десять-одиннадцать вечера мы отправились спать. Не
прошло и получаса, как Шелли показалось, что он услышал шум в одной из
комнат нижнего этажа. Он тут же спустился вниз, захватив с собой два
пистолета, которые зарядил перед сном, словно предчувствовал, что они могут
пригодиться. Войдя в бильярдную, он услышал удаляющиеся шаги и прошел в
маленькую комнату, служившую ему кабинетом. Там он увидел человека, который
в этот момент вылезал в окно, обсаженное высокими кустами. Незнакомец
выстрелил в Шелли, но промахнулся. Выстрелил и Биши - осечка. Тогда
незнакомец повалил Шелли на пол, и они стали бороться. Биши разрядил в него
второй пистолет, и ему показалось, что он ранил своего противника в плечо,
ибо тот сразу же вскочил на ноги, громко вскрикнув. "Клянусь богом, я
отомщу! - сказал он. - Я убью вашу жену, изнасилую вашу сестру. Я отомщу,
так и знайте!" С этими словами он скрылся, и мы решили, что до утра, по
крайней мере, он больше не вернется. Когда произошло это ужасное
происшествие, слуги еще не спали, хотя и легли. Было около одиннадцати. Мы
все собрались в гостиной и не расходились часа два. После этого Шелли
уговорил нас идти спать, считая, что нападение уже не повторится. Мы ушли, в
гостиной остались только Биши и наш новый слуга, который был в доме всего
один день. После того как я снова легла, прошло, вероятно, часа три, и вдруг
раздался выстрел. Я побежала вниз и увидела, что фланелевый халат мужа и
занавеска прострелены. Выяснилось, что Биши отослал Дэниэля узнать, который
час, и, когда слуга вышел, услыхал за окном шум. Он шагнул к окну, убийца
выбил стекло и выстрелил в него. К счастью, пуля пробила халат, но сам Биши
не пострадал. По чистой случайности, он стоял боком, - стой он лицом к окну,
пуля наверняка убила бы его. Биши тоже выстрелил, но пистолет опять дал
осечку, и тогда он бросился на противника, вооружившись старой шпагой,
которую мы нашли в доме. Убийца попытался было отнять шпагу, но тут в
комнату вбежал Дэниэль, и он скрылся. Было четыре часа утра. Ночь была
жуткая: свирепо выл ветер, лил дождь. С тех пор больше мы этого человека не
видали, однако у нас есть все основания полагать, что он был из местных, так
как на следующее же утро кто-то сообщил владельцам лавок, что мистер Шелли
выдумал всю эту историю, специально чтобы уехать, не заплатив по счетам. Те
поверили, и убийцу искать даже не пытались. В воскресенье мы покинули
Таниролт".
Со своей стороны мистер Хогг замечает:
"Все, кто хорошо знал эти места, кто был наслышан о ночном происшествии
и провел тщательное расследование, единодушно утверждают, что никто и не
думал покушаться на жизнь Шелли".
Результаты расследования, о котором пишет мистер Хогг, были мне хорошо
известны. Летом 1813 года я был в Северном Уэльсе и много слышал об этой
истории. Когда на следующий день стали осматривать дом и лужайку за домом,
то заметили, что трава на лужайке истоптана и примята. Однако следов на
мокрой земле не нашли; следы оставались только между окном и поляной. Когда
же увидели застрявшую в стене пулю, то поняли, что стреляли не в дом, а из
дома. Из чего следовало, что все действия осуществлялись изнутри.
Психологический феномен такого рода галлюцинаций мы рассмотрим более
обстоятельно на другом примере. Речь идет о фантазии, хотя и не столь
драматичной, но зато более стойкой и более подробно описанной. Впрочем,
событие, которое я имею в виду, произошло гораздо позже, и в этой статье
говорить о нем я не буду.
С Шелли я познакомился в 1812 году, как раз перед его поездкой в
Таниролт. В 1813 году до моего отъезда в Северный Уэльс мы виделись пару
раз. Когда я вернулся, он жил в Брэкнелле и пригласил меня к себе. Я
приехал. Он жил с женой, ее сестрой Элизой и только что родившейся дочкой
Иантой.
По этому поводу мистер Хогг пишет:
"Судя по всему, к дочери он был совершенно равнодушен, она не
доставляла ему никакой радости. При мне, во всяком случае, он никогда не
говорил о ней, а сам я ни разу ее не видел".
Что касается чувств поэта к своему первенцу, то здесь мистер Хогг
заблуждается. К девочке Шелли был очень привязан; бывало, он подолгу носил
ее на руках по комнате под заунывную песню собственного сочинения, которая
состояла всего из одного выдуманного им слова. Он пел: "Яхмани, Яхмани,
Яхмани" {Мелодия представляла собой монотонное повторение трех нот, не очень
четко интонируемых. Своим звучанием эта мелодия ближе всего ко второй,
третьей и четвертой ступеням минорной тональности. (Примеч. автора).}. Мне
эта песня не нравилась, зато девочке - что важнее - нравилась очень и
убаюкивала ее, когда она капризничала. Вообще детей своих Шелли обожал. Он
был необычайно любящим отцом. Другое дело, что девочку окружали люди,
которые ему не нравились. Он недолюбливал кормилицу и ненавидел свояченицу,
которая уделяла ребенку много времени. Я часто думал, что если бы Харриет
сама кормила ребенка, а ее сестра не жила с ними, их союз оказался бы
гораздо более прочным. Но об этом позже, когда речь пойдет о том, как они
расстались.
В Брэкнелле Шелли окружало многочисленное общество, причем большинство
знакомых придерживалось таких же, как и он, взглядов на религию и политику,
не говоря уж о вегетарианстве. У каждого, однако, был свой конек. Принимая
отдельные положения протестантской церкви, каждый тем не менее по-своему
толковал их, что неизбежно приводило к увлеченным и далеко не всегда
сдержанным спорам. Порой я не мог удержаться от смеха, когда слышал, с каким
пылом обсуждают они проблемы, лишенные всякой практической ценности,
воображая при этом, будто от их споров по меньшей мере зависит благополучие
всего человечества. Харриет Шелли всегда была готова посмеяться вместе со
мной, чем также вызывала крайнее неодобрение самых заядлых спорщиков. В
Брэкнелле мистера Хогга тогда не было, однако он прекрасно знал местное
общество, и многие из тех, кто собирался у Шелли, выведены в его
воспоминаниях под инициалами, которые нет никакой необходимости
расшифровывать.
Одним из самых запоминающихся членов этого общества был человек,
которого мистер Хогг называет Д. Ф. Н. {22} и о котором рассказывает
несколько анекдотов.
Добавлю о нем кое-что и от себя. Это был вполне достойный человек,
приятный собеседник, который ничуть не проигрывал от того, что воплощал
собой одну, а вернее, две связанные между собой идеи. Он полагал, что все
наши недуги - как душевные, так и телесные - возникают от употребления
животной пищи и спиртных напитков; что вегетарианская пища и
нечищеный; движения резкие, порывистые, порой даже неловкие, однако в них
сквозило благородство и изящество; лицо нежное, чтобы не сказать
женственное, кожа чистая, бело-розового оттенка, а между тем лицо загорелое,
с веснушками от солнца... Черты лица мелкие, голова крошечная, но из-за
густых, спутанных волос, которые он постоянно теребил, запуская пальцы в
длинные вьющиеся кудри, маленькая голова казалась просто громадной. Черты
его лица, взятые по отдельности, - за исключением, пожалуй, рта - были
неправильными, зато все лицо производило неизгладимое впечатление. Таких
одухотворенных, выразительных, излучающих искрометный ум лиц мне раньше
видеть не доводилось, причем благородство подкупало в его облике не меньше,
чем красота. Я искренне наслаждался энтузиазмом моего нового знакомого, его
пытливостью, жаждой знаний. Был в этом человеке лишь один физический изъян,
но изъян, который мог свести на нет все его достоинства".
Этим изъяном был его голос.
Неблагозвучному голосу Шелли мистер Хогг уделяет немало места в двух
томах своей биографии. У него действительно был неприятный голос, но
проявлялся этот недостаток только в тех случаях, когда поэт волновался.
Тогда голос его не просто резал слух, словно лопнувшая струна, а срывался на
крик, который невозможно было переносить. Когда же он говорил спокойно, а
тем более читал, то, напротив, превосходно владел своим голосом - низким,
грудным, но при этом чистым, ясным и выразительным. Мне он читал вслух почти
все трагедии Шекспира и некоторые из самых его поэтических комедий, чем
всякий раз доставлял неизъяснимое удовольствие.
Надо сказать, что описание мистера Хогга дает лучшее представление о
Шелли, чем помещенный в начале его книги портрет, который совпадает с
изображением Шелли в книге мистера Трелони, - с той лишь разницей, что у
мистера Трелони литография {Мистер Трелони пишет: "Что касается сходства
Шелли с портретом, помещенным в этой книге, то должен заметить, что он
никогда не позировал профессиональным художникам. В 1819 году в Риме дочь
знаменитого Керрана {15} начала было писать его, но так и не закончила;
портрет получился вялым и невыразительным. В 1821 или 1822 году его друг
Уильямс {16} сделал акварельный набросок, в котором на удивление точно
передал внешность поэта. Возвратившись в Англию после смерти Шелли, миссис
Уильямс уговорила Клинта написать по этим двум эскизам портрет, который все
знавшие Шелли в последний год его жизни сочли весьма удачным. Поскольку
акварельный набросок был утерян, портрет кисти Клинта оставался единственным
представляющим ценность изображения Шелли. Мистер Винтер - художник,
известный как своей точностью, так и выразительностью, по моей просьбе снял
с этого портрета копию и сделал литографию. Литография публикуется впервые".
(Примеч. автора).}, а у мистера Хогга гравюра. Мне, по правде сказать, эти
портреты не кажутся очень удачными. По-моему, им не хватает сходства с
оригиналом, и прежде всего потому, что художник не сумел передать
выразительности его лица. Во флорентийской галерее есть портрет, который
дает о Шелли куда более верное представление. Написан он Антонио Лейзманом
(Ritratti de'Pittori {Портреты художников (ит.).}, Э 155 по парижскому
переизданию).
Два друга общими усилиями досконально проработали учение Юма {17}.
Записи вел Шелли. На основании этих заметок он написал небольшую книжку,
напечатал ее и разослал по почте всем, кто, по его мнению, хотел бы вступить
в метафизическую дискуссию. Рассылал он свою брошюру под вымышленным именем,
с предписанием получателю, если тот пожелает принять участие в дискуссии,
отправить ответ по указанному адресу в Лондоне. Ответов он получил
множество, однако в скором времени до руководства колледжа, как и следовало
ожидать, дошли слухи об этой книжке и ее предполагаемых авторах.
Мистер Хогг пишет:
"Прекрасным весенним утром 1811 года, на благовещение я пришел к Шелли.
Его не было. Не успел я собрать наши книги, как он ворвался в комнату. Он
был страшно взволнован, и я с тревогой спросил, что случилось.
"Я исключен, - сказал он, немного придя в себя. - Исключен! Несколько
минут назад меня неожиданно вызвали в профессорскую. Там сидели ректор и два
члена совета колледжа. Ректор достал экземпляр наших заметок и спросил, не я
ли автор этого сочинения. Держался он со мной грубо, резко, высокомерно. Я
спросил, с какой целью он задает мне этот вопрос. Он не ответил и с
раздражением повторил: "Вы автор этого сочинения?" - "Насколько я могу
судить, - сказал я, - вы накажете меня, если получите утвердительный ответ.
Если вы знаете, что эту работу действительно написал я, так представьте ваши
доказательства. А допрашивать меня в таком тоне и по такому поводу вы не
имеете никакого права. Это несправедливо и незаконно. Подобное
разбирательство пристало суду инквизиторов, а не свободным людям свободной
страны". - "Стало быть, вы предпочитаете отрицать, что это ваше сочинение?"
- так же грубо и раздраженно повторил он".
Шелли жаловался, что ректор вел себя с ним развязно и недостойно. "Мне
и раньше приходилось испытывать на себе тиранство и несправедливость, и я
хорошо знаю, что такое грубое принуждение, - говорил он, - но с такой
низостью я еще не сталкивался. Я спокойно и твердо заявил ему, что не стану
отвечать на вопросы, касающиеся брошюры, которая лежит у него на столе.
Однако ректор продолжал настаивать. Я не поддавался. Тогда,
окончательно разъярившись он сказал: "В таком случае вы отчислены. Извольте
покинуть колледж не позднее завтрашнего утра".
Член совета взял со стола два листа бумаги и один подал мне. Вот он".
Шелли протянул мне официальный приказ об исключении, составленный по всей
форме и скрепленный печатью колледжа. Вообще, по натуре он был прямодушен и
бесстрашен, но при этом застенчив, скромен и в высшей степени чувствителен.
Впоследствии мне довелось наблюдать его во многих тяжелых испытаниях, но я
не помню, чтобы он был так потрясен и взволнован, как тогда.
Человека с обостренным чувством чести задевают и мелкие обиды; даже
самые незаслуженные и бессовестные оскорбления он переживает очень тяжело.
Шелли сидел на диване и с судорожной горячностью повторял: "Исключен!
Исключен!" Голова у него тряслась от волнения, все тело содрогалось".
Такая же в точности процедура ожидала и мистера Хогга, который
описывает ее во всех подробностях. Те же вопросы, тот же отказ отвечать, то
же категорическое требование покинуть колледж ранним утром следующего дня. В
результате Шелли с другом наутро уехали из Оксфорда.
Мне кажется, что в целом мистер Хогг не погрешил против истины. Между
тем, если верить самому Шелли, все было совсем иначе. Даже учитывая
склонность поэта к преувеличению, о чем уже говорилось, одно обстоятельство
остается совершенно необъяснимым. Исключение, по его словам, было обставлено
с церемониальной торжественностью, состоялось даже нечто вроде общего
собрания, на котором он произнес длинную речь в свою защиту. В этой речи он
якобы призывал славных предков, увенчавших лаврами стены колледжа, обратить
свой негодующий! взгляд на их выродившихся преемников. Но вот что самое
странное: Шелли показывал мне оксфордскую газету, в которой был напечатан
отчет о собрании и полный текст его речи. Заметку в университетской газете
едва ли можно назвать нетленной {*}, а потому искать ее теперь бесполезно.
Тем не менее я прекрасно помню, что у него сохранилась эта газета и он мне
ее показывал. Как и некоторые из речей, приписываемых Цицерону, речь Шелли,
скорее всего, была лишь плодом его воображения: в ней содержалось все то,
что он мог и должен был бы сказать, но не сказал. Но как в таком случае она
попала в газету, остается только гадать.
{* Сумей увидеть вечный свет
В бессмертных полосах газет.
Гудибрас. (Примеч. автора).}
После исключения из Оксфорда Шелли окончательно охладел к мисс Харриет
Гроув. Теперь она его избегала; впрочем, если судить по его собственным
письмам, а также по письмам мисс Эллен Шелли, она никогда не испытывала к
нему подлинного чувства, да и его любовь, как видно, продолжалась недолго.
Вместе с тем капитан Медвин, а вслед за ним и мистер Миддлтон убеждены, что
со стороны Шелли это было весьма серьезное увлечение, в подтверждение чего
приводят факты, не имеющие к этому делу решительно никакого отношения. Так,
Медвин пишет, что "Королева Маб" была посвящена Харриет Гроув - между тем
как поэма, безусловно, посвящена Харриет Шелли; Медвин даже печатает
посвящение с инициалами "Харриет Г.", тогда как в оригинале за именем
Харриет следует отточие. О другом стихотворении он пишет: "Глубокое
разочарование поэта в любви проявилось в строках, ошибочно посвященных "Ф.
Г." вместо "X. Г." и, несомненно, относящихся к более раннему времени, чем
полагает миссис Шелли". Мне же доподлинно известны обстоятельства, о которых
идет речь в этом отрывке. Инициалы той женщины, которой Шелли посвятил эти
строки, действительно были "Ф. Г.", совпадает и дата - 1817 год. Содержание
обоих стихотворений доказывает, что к мисс Харриет Гроув они никакого
отношения не имели.
Посмотрим сначала, что говорит о ней сам Шелли в письмах к мистеру
Хоггу:
"23 декабря 1810 года. При встречах со мной она, по всей видимости,
отнюдь не проявляет того энтузиазма, какой проявляю я... Иногда сестра
пытается за меня заступаться, но безуспешно. Харриет ей сказала: "Подумайте
сами, даже если бы я по достоинству оценила добродетели и чувства вашего
брата, которые вы так превозносите, что, может быть, невольно даже несколько
преувеличиваете, - какое право я имею сблизиться с существом столь
совершенным? Представьте себе его горькое разочарование, когда он воочию
убедится, насколько я уступаю тому идеальному образу, какой возник в его
пылком воображении".
26 декабря 1810 года. Обстоятельства складываются таким образом, что
предмет моей любви недосягаем - то ли по причине влияния со стороны, то ли
потому, что она руководствуется чувством, запрещающим ей обманывать
ближнего, дабы не давать ему повод к разочарованию.
3 января 1811 года. Она больше не принадлежит мне. Она ненавидит меня
за скептицизм, за все то, что раньше любила.
11 января 1811 года. Ее нет. Она потеряна для меня навсегда. Она вышла
замуж - и за кого: за бездушного истукана; она сама станет такой же
бездушной, все ее прекрасные задатки погибнут".
Посмотрим теперь, что пишет по этому поводу мисс Эллен Шелли:
"Безответная любовь глубоко его опечалила... Отношения расстроились
вовсе не по обоюдному согласию. Просто оба они были еще очень молоды, к тому
же ее отец считал, что брак с Шелли не принесет ей счастья. Впрочем, как
человек истинно благородный, он никогда не стал бы настаивать, если бы знал,
что дочь связала себя обещанием. Но обещания она не давала, и в конце концов
время залечило его раны благодаря совсем другой Харриет, которая обратила на
себя внимание брата как именем, так и внешним сходством с Харриет Гроув".
И наконец, предоставим слово брату юной леди:
"После нашего визита в Филд-Плейс (в 1810 году) мы отправились к моему
брату в Линкольнс-Инн-Филд. Там к нам присоединились Биши, его мать и
Элизабет, с которыми мы чудесно провели месяц. Биши пребывал в прекрасном
настроении, был весел и оживлен оттого, что моя сестра отвечает ему
взаимностью. Если мне не изменяет память, после нашего возвращения в Уилтшир
между Биши и Харриет завязалась оживленная переписка. Харриет, однако,
насторожила проявившаяся в письмах склонность Шелли к отвлеченным идеям. Она
обратилась за советом сначала к матери, а затем к отцу. Именно это
обстоятельство, насколько я могу судить, и привело в конечном итоге к
расстройству помолвки, на ^которую прежде давали согласие и его отец, и
мой".
Мне же кажется, что эта девица оказалась попросту на редкость
бесчувственной особой. Но обратимся к стихам.
Сначала о посвящении к "Королеве Маб". Если вспомнить, что Шелли начал
писать поэму в 1812 году, а закончил в 1813-м, едва ли можно говорить об
уместности подобного посвящения той, которая двумя годами раньше
возненавидела его за скептицизм, вышла замуж за "истукана" и вообще никогда
ни словом, ни делом не доказала ему своей любви. В стихотворении говорится,
что она "сдержала стрелы жгучие презренья". Но как же может идти речь о
Харриет Гроув, если та, напротив, выпустила в него "жгучую стрелу"
ненависти?!
К Харриет...
Чья нежная любовь, блистая в мире,
Сдержала стрелы жгучие презренья?
Чьи похвалы, чье теплое пристрастье
Награда добрых дел?
Моя душа под ласкою чьих взглядов
В добре мужала и взрастала в правде?
В чьи взоры я глядел с глубоким чувством,
Сильней любя людей?
О, Харриет, твои - для этой песни
Ты мне была как ум и вдохновенье;
Твои - цветы, расцветшие с зарею,
Хоть сплел в венок их я.
Залог любви прижми к груди с любовью;
И знай: промчится день, умчатся годы,
Но все цветы, в моем возникши сердце,
Посвящены тебе {*}.
{* Пер. К. Бальмонта.}
Теперь стихи, посвященные "Ф. Г." 18}:
Дрожал ее голос, когда мы прощались,
Но я не видел, что это - душа
Дрожит в ней и меркнет, и так мы расстались,
И я простился, небрежно спеша.
Горе! Ты плачешь, плачешь - губя.
Мир этот слишком велик для тебя {*}.
{* Пер. К. Бальмонта.}
Может ли быть что-нибудь менее похожее на прощание Шелл" с Харриет
Гроув? Строки эти обращены к лицу гораздо более значительному и событию куда
более трагическому, но они, как уже говорилось, относятся к 1817 году -
времени, выходящему за пределы моей статьи.
Из Оксфорда друзья отправились в Лондон, где сняли квартиру, в которой
Шелли спустя некоторое время остался один. Жил он тогда в основном
случайными доходами и довольно сильно нуждался. Именно здесь вторая Харриет
с лихвой возместила ему потерю первой, о которой я в этом совершенно убежден
- он вскоре благополучно и навсегда забыл.
Что же касается обстоятельств его первой женитьбы, то о них я знаю лишь
то, что запомнил из его собственных рассказов. Он часто говорил об этом
времени, и при всей его любви приукрашивать факты в данном случае у меня нет
никаких оснований ему не верить.
Харриет Вестбрук, по его словам, была школьной подругой одной из его
сестер. Когда после исключения из Оксфорда Шелли, которому отец отказал в
помощи, жил в Лондоне без всяких средств, его сестра попросила свою
хорошенькую подругу передавать поэту от нее и от других сестер небольшие
суммы денег, а также скромные подарки, которые, по их мнению, могли ему
пригодиться. В тогдашнем его положении услуга молодой красивой девушки
представлялась по меньшей мере милостью божьей, вдобавок между ними сразу же
установились необычайно трогательные отношения, и он без труда убедил себя,
что жить без нее не в состоянии. В результате, в августе 1811 года они
бежали в Шотландию и венчались в Эдинбурге {А не в Гретна-Грине {19}, как
утверждает капитан Медвин.}. На путешествие ушли решительно все их наличные
средства. Они нашли дом, где сдавались комнаты, и Шелли немедленно сообщил
домовладельцу, кто они, зачем приехали, как поиздержались в дороге, и
попросил его пустить их и одолжить им денег, пообещав вернуть долг с первым
же почтовым переводом. Тот согласился - правда, при условии, что Шелли
отпразднует с ним и с его друзьями свою свадьбу. Так и договорились.
Домовладелец, однако, оказался настолько назойливым и бессовестным
субъектом, что Шелли не выдержал. Когда свадебный обед закончился, гости
разошлись и Шелли с невестой наконец остались наедине, вдруг раздался стук в
дверь. Это был их домовладелец, который заявил: "У нас принято, чтобы ночью
к молодым приходили гости купать невесту в виски". "Я тут же выхватил пару
пистолетов, - рассказывал потом Шелли, - наставил их на него и сказал: "С
меня хватит. Мне надоела ваша наглость. Еще раз позволите себе что-нибудь в
этом роде, и я вышибу вам мозги". Перепугавшись, он стремглав бросился вниз
по лестнице, а я запер дверь на засов".
Едва ли Шелли сам выдумал обычай "купать невесту в виски".
Покинув Эдинбург, молодожены некоторое время вели странствующий образ
жизни. Первым их радушно принял у себя на озерах герцог Норфолк, а вслед за
ним и остальные {20}. Затем они отправились в Ирландию, сошли в Корке,
побывали на Килларнийских озерах и некоторое время прожили в Дублине, где
Шелли стал ярым поборником освобождения Ирландии и расторжения
англо-ирландской унии. Из Дублина они отправились на остров Мэн, оттуда на
реку Нантгвилт {Нантгвилт (букв.: дикий ручей) впадает в Элан (приток Вая)
милях в пяти выше Райадера. Прежде чем слиться, каждая река протекает по
низкой глубокой узкой долине со скалистыми берегами. В каждой долине есть -
или, по крайней мере, был - большой особняк, названный по имени реки.
Куимэлан-Хаус был родовым поместьем мистера Гроува {21}, которого Шелли
навещал до женитьбы в 1811 году. Нантгвилт-Хаус в 1812 году принадлежал
фермеру, который сдавал лучшие комнаты в доме. Впоследствии я как-то
проездом останавливался на день в Райадере. Места там действительно на
редкость красивые. (Примеч. автора).} в Радноршире, потом в Линмаус близ
Барнстэпла {Из Барнстэпла Шелли впервые написал мистеру Годвину письмо, в
котором приглашал его к себе. Прежде чем встретиться, они некоторое время
переписывались. После многократных, настойчивых приглашений мистер Годвин
отправился наконец к Шелли в Линмаус, но молодоженов уже не застал. (Примеч.
автора).}, оттуда на короткое время в Лондон, и наконец, сняли у мистера
Мадокса дом в Таниролте {Tan-yr-allt (валлийское) - под обрывом. (Примеч.
автора).} близ Тремадока в Карнарвоншире. Их пребывание в Таниролте
ознаменовалось тем, что Шелли вообразил, будто кто-то покушается на его
жизнь, после чего они немедленно уехали из Уэльса.
Мистер Хогг приводит несколько писем, описывающих эту таинственную
ночную историю. Процитируем отрывок из письма Харриет Шелли, отправленного
из Дублина 12 марта 1813 года. В нем она подробно останавливается на
событиях той ночи.
"Мистер Шелли обещал подробно рассказать вам об ужасном происшествии,
вынудившем нас покинуть Уэльс. Эту обязанность я беру на себя, ибо нервы у
него теперь так расшатаны, что ему лучше вообще не вспоминать о случившемся.
26 февраля часов в десять-одиннадцать вечера мы отправились спать. Не
прошло и получаса, как Шелли показалось, что он услышал шум в одной из
комнат нижнего этажа. Он тут же спустился вниз, захватив с собой два
пистолета, которые зарядил перед сном, словно предчувствовал, что они могут
пригодиться. Войдя в бильярдную, он услышал удаляющиеся шаги и прошел в
маленькую комнату, служившую ему кабинетом. Там он увидел человека, который
в этот момент вылезал в окно, обсаженное высокими кустами. Незнакомец
выстрелил в Шелли, но промахнулся. Выстрелил и Биши - осечка. Тогда
незнакомец повалил Шелли на пол, и они стали бороться. Биши разрядил в него
второй пистолет, и ему показалось, что он ранил своего противника в плечо,
ибо тот сразу же вскочил на ноги, громко вскрикнув. "Клянусь богом, я
отомщу! - сказал он. - Я убью вашу жену, изнасилую вашу сестру. Я отомщу,
так и знайте!" С этими словами он скрылся, и мы решили, что до утра, по
крайней мере, он больше не вернется. Когда произошло это ужасное
происшествие, слуги еще не спали, хотя и легли. Было около одиннадцати. Мы
все собрались в гостиной и не расходились часа два. После этого Шелли
уговорил нас идти спать, считая, что нападение уже не повторится. Мы ушли, в
гостиной остались только Биши и наш новый слуга, который был в доме всего
один день. После того как я снова легла, прошло, вероятно, часа три, и вдруг
раздался выстрел. Я побежала вниз и увидела, что фланелевый халат мужа и
занавеска прострелены. Выяснилось, что Биши отослал Дэниэля узнать, который
час, и, когда слуга вышел, услыхал за окном шум. Он шагнул к окну, убийца
выбил стекло и выстрелил в него. К счастью, пуля пробила халат, но сам Биши
не пострадал. По чистой случайности, он стоял боком, - стой он лицом к окну,
пуля наверняка убила бы его. Биши тоже выстрелил, но пистолет опять дал
осечку, и тогда он бросился на противника, вооружившись старой шпагой,
которую мы нашли в доме. Убийца попытался было отнять шпагу, но тут в
комнату вбежал Дэниэль, и он скрылся. Было четыре часа утра. Ночь была
жуткая: свирепо выл ветер, лил дождь. С тех пор больше мы этого человека не
видали, однако у нас есть все основания полагать, что он был из местных, так
как на следующее же утро кто-то сообщил владельцам лавок, что мистер Шелли
выдумал всю эту историю, специально чтобы уехать, не заплатив по счетам. Те
поверили, и убийцу искать даже не пытались. В воскресенье мы покинули
Таниролт".
Со своей стороны мистер Хогг замечает:
"Все, кто хорошо знал эти места, кто был наслышан о ночном происшествии
и провел тщательное расследование, единодушно утверждают, что никто и не
думал покушаться на жизнь Шелли".
Результаты расследования, о котором пишет мистер Хогг, были мне хорошо
известны. Летом 1813 года я был в Северном Уэльсе и много слышал об этой
истории. Когда на следующий день стали осматривать дом и лужайку за домом,
то заметили, что трава на лужайке истоптана и примята. Однако следов на
мокрой земле не нашли; следы оставались только между окном и поляной. Когда
же увидели застрявшую в стене пулю, то поняли, что стреляли не в дом, а из
дома. Из чего следовало, что все действия осуществлялись изнутри.
Психологический феномен такого рода галлюцинаций мы рассмотрим более
обстоятельно на другом примере. Речь идет о фантазии, хотя и не столь
драматичной, но зато более стойкой и более подробно описанной. Впрочем,
событие, которое я имею в виду, произошло гораздо позже, и в этой статье
говорить о нем я не буду.
С Шелли я познакомился в 1812 году, как раз перед его поездкой в
Таниролт. В 1813 году до моего отъезда в Северный Уэльс мы виделись пару
раз. Когда я вернулся, он жил в Брэкнелле и пригласил меня к себе. Я
приехал. Он жил с женой, ее сестрой Элизой и только что родившейся дочкой
Иантой.
По этому поводу мистер Хогг пишет:
"Судя по всему, к дочери он был совершенно равнодушен, она не
доставляла ему никакой радости. При мне, во всяком случае, он никогда не
говорил о ней, а сам я ни разу ее не видел".
Что касается чувств поэта к своему первенцу, то здесь мистер Хогг
заблуждается. К девочке Шелли был очень привязан; бывало, он подолгу носил
ее на руках по комнате под заунывную песню собственного сочинения, которая
состояла всего из одного выдуманного им слова. Он пел: "Яхмани, Яхмани,
Яхмани" {Мелодия представляла собой монотонное повторение трех нот, не очень
четко интонируемых. Своим звучанием эта мелодия ближе всего ко второй,
третьей и четвертой ступеням минорной тональности. (Примеч. автора).}. Мне
эта песня не нравилась, зато девочке - что важнее - нравилась очень и
убаюкивала ее, когда она капризничала. Вообще детей своих Шелли обожал. Он
был необычайно любящим отцом. Другое дело, что девочку окружали люди,
которые ему не нравились. Он недолюбливал кормилицу и ненавидел свояченицу,
которая уделяла ребенку много времени. Я часто думал, что если бы Харриет
сама кормила ребенка, а ее сестра не жила с ними, их союз оказался бы
гораздо более прочным. Но об этом позже, когда речь пойдет о том, как они
расстались.
В Брэкнелле Шелли окружало многочисленное общество, причем большинство
знакомых придерживалось таких же, как и он, взглядов на религию и политику,
не говоря уж о вегетарианстве. У каждого, однако, был свой конек. Принимая
отдельные положения протестантской церкви, каждый тем не менее по-своему
толковал их, что неизбежно приводило к увлеченным и далеко не всегда
сдержанным спорам. Порой я не мог удержаться от смеха, когда слышал, с каким
пылом обсуждают они проблемы, лишенные всякой практической ценности,
воображая при этом, будто от их споров по меньшей мере зависит благополучие
всего человечества. Харриет Шелли всегда была готова посмеяться вместе со
мной, чем также вызывала крайнее неодобрение самых заядлых спорщиков. В
Брэкнелле мистера Хогга тогда не было, однако он прекрасно знал местное
общество, и многие из тех, кто собирался у Шелли, выведены в его
воспоминаниях под инициалами, которые нет никакой необходимости
расшифровывать.
Одним из самых запоминающихся членов этого общества был человек,
которого мистер Хогг называет Д. Ф. Н. {22} и о котором рассказывает
несколько анекдотов.
Добавлю о нем кое-что и от себя. Это был вполне достойный человек,
приятный собеседник, который ничуть не проигрывал от того, что воплощал
собой одну, а вернее, две связанные между собой идеи. Он полагал, что все
наши недуги - как душевные, так и телесные - возникают от употребления
животной пищи и спиртных напитков; что вегетарианская пища и