Страница:
претерпел существенных изменений, сочетание этих двух имен придало бы ему
дополнительный интерес.
К концу августа 1816 года чета Шелли вернулась в Англию, и поэт первую
половину сентября провел со мной в Марло. Весь июль и август шли дожди, зато
первые две недели сентября выдались на редкость солнечными. Вокруг Марло
множество необычайно живописных мест, прекрасный вид на реку. Каждый день мы
отправлялись в долгие пешие прогулки либо катались на лодке. Шелли купил в
Марло дом - отчасти (а может быть, в основном), чтобы жить поближе ко мне.
Пока дом приводился в порядок и обставлялся, Шелли жил в Бате.
В декабре 1816 года Харриет утопилась в Серпантине (а не в пруду
отцовского сада в Бате, как утверждает капитан Медвин). Ее отец тогда еще
жил в доме на Чэпел-стрит, куда и было привезено тело дочери.
30 декабря 1816 года Шелли обвенчался со своей второй женой, и в первых
числах нового года они поселились в своем собственном доме в Марло. Это был
большой дом с множеством просторных комнат и огромным участком. Шелли
приобрел его внаем на двадцать один год, изысканно обставил, в комнате
величиной с бальный зал устроил библиотеку - словом, обосновался, как тогда
ему казалось, на всю жизнь. Это был прекрасный для всех нас год. В Марло
часто бывал мистер Хогг. Мы много плавали на веслах и под парусом, совершали
долгие прогулки. Время от времени к Шелли приезжали и другие гости. Среди
них был мистер Годвин, а также мистер и миссис Ли Хант. В Марло Шелли жил
гораздо менее замкнуто, чем в Бишопгейте, хотя и не поддерживал отношений с
ближайшими соседями. "Я еще не настолько низко пал, чтобы общаться с
соседями", - не раз повторял он мне.
Летом 1817 года Шелли написал "Восстание Ислама". Почти каждое утро с
записной книжкой и карандашом он уходил в Бишемский лес и подолгу работал,
сидя на пригорке. Впоследствии поэма была напечатана под названием "Лаон и
Цитна". В этом произведении Шелли весьма недвусмысленно выразил свои
моральные, политические и религиозные взгляды. Поскольку в то время печать
подвергалась гонениям, издатель поэмы, мистер Оллиер {44}, пришел от нее в
такой ужас, что вынужден был просить автора изменить многие отмеченные им
места. Сначала Шелли был непреклонен, однако в конце концов, вняв уговорам
друзей, он согласился все же внести изменения в текст поэмы, так как мистер
Оллиер наотрез отказывался печатать ее в первоначальном варианте. Наконец, в
значительно сокращенном виде, поэма увидела свет под названием "Восстание
Ислама". Сохранилось всего три экземпляра "Лаона и Цитны". Один из них попал
в "Куотерли ревью", где на Шелли за odium theologicum {враждебное отношение
к религии (лат.).} не замедлили обрушиться с самыми злостными нападками,
равных которым не было даже в то время и в таком издании.
Живя в Марло, мы, бывало, ходили пешком в Лондон. Часто к нам
присоединялся и мистер Хогг. Если было время, мы шли в Лондон через
Аксбридж, сначала живописными полями, лесом, поросшими вереском лугами, а
потом, из Аксбриджа, по лондонской дороге. До Тайбернской заставы было в
общей сложности тридцать две мили. Обычно мы оставались в Лондоне дня на
два, а на третий возвращались домой. Я ни разу не замечал, чтобы Шелли
уставал от наших прогулок. На вид изнеженный и хрупкий, он обладал вместе с
тем завидной физической силой. Мы обошли все окрестности Марло, и в радиусе
16 миль не осталось, пожалуй, ни одной достопримечательности, которой бы мы
не видели. Среди прочих памятных мест мы побывали в Виндзорском замке и в
окружавшем его парке, видели Виргинское озеро, посетили места, связанные с
именами Кромвеля, Хэмпдена {45}, Мильтона, были в Чильтернском районе
Бэкингэмпшира. Плывя на веслах и под парусом, мы совершали увлекательные
прогулки по реке между Хэнли и Мейденхедом.
У Шелли, как уже говорилось, было двое детей от первой жены. После
смерти Харриет он предъявил на них отцовские права, однако ее близкие этому
воспротивились. Они передали дело в Канцлерский суд, и лорд Элдон вынес
решение не в пользу Шелли.
Доводы, которыми руководствовался лорд Элдон при вынесении
отрицательного решения, воспринимаются порой совершенно превратно. "Королева
Маб", а также другие произведения, в которых проявились антирелигиозные
убеждения поэта, являлись, с точки зрения истцов, основным пунктом обвинения
против Шелли. Суд, однако, пренебрег этим обвинением и в своем решении
руководствовался исключительно моральным обликом ответчика. В решении суда
подчеркивается, что убеждения, которых придерживался Шелли в отношении
некоторых наиболее важных сторон жизни, осуществлялись им на практике и что
проведение этих принципов в жизнь, а никак не сами принципы, повлияло на
отрицательное решение суда.
Вместе с тем лорд Элдон дал понять, что его решение не окончательное,
однако прошением в палату лордов Шелли все равно ничего бы не добился.
Либерально настроенных лордов Канцлерского суда в ту пору не было, а на
поддержку общественного мнения рассчитывать поэту не приходилось. Брак,
заключенный без соблюдения надлежащих формальностей, к тому же в столь юном
возрасте, ему еще можно было простить, но то, что он оставил жену после
повторного бракосочетания в англиканской церкви, причем всего через два с
половиной года после заключения брака, представлялось нарушением гораздо
более ответственных и серьезных обязательств.
Неудивительно, что очень многие в те годы полагали, будто суд - хотя бы
отчасти - руководствовался религиозными мотивами. Однако Шелли сам говорил
мне, что лорд Элдон заявил ему со всей определенностью, что религия здесь ни
при чем, и это видно из текста судебного решения. Впрочем, решение мало кто
читал. В газетах о нем не было ни строчки, писать о судебном заседании
запрещалось. В Канцлерский суд Шелли сопровождал мистер Ли Хант. Лорд Элдон
держался в высшей степени учтиво, однако дал вполне недвусмысленно понять,
что любые сведения об этом деле будут восприниматься нарушением правовых
норм. Насколько я могу судить, лорд-канцлер не хотел огласки главным образом
потому, что боялся, как бы наиболее ревностные из его сторонников не поняли,
чем именно он руководствовался в своем решении. В его политических интересах
было гораздо выгоднее прослыть инквизитором у либералов, нежели запятнать
себя хотя бы малейшим подозрением в богоотступничестве в глазах своих
соратников по правящей партии.
Когда эти строки были уже написаны, я прочел в "Морнинг пост" от 22
ноября сообщение о собрании Юридического общества под председательством
лорда-канцлера, где некий ученый муж выступил с докладом, в котором
предлагал возродить систему судебного преследования "по обвинению в
богохульстве". Он между прочим сказал: "В свое время, согласно Parens
Patriae {учредительным законам страны (лат.).}, Канцлерский суд лишал отца
права воспитания своих детей, если тот придерживался антирелигиозных
убеждений, как это было в случае с поэтом Шелли". На это верховный судья
заметил: "Причины вмешательства Канцлерского суда в дело о воспитании детей
Шелли вызвали немало кривотолков. Суд исходил не из того, что отец был
неверующим, а из того, что он отказался признавать и грубо нарушал
общепринятые нормы морали". Последние слова выглядят довольно
маловразумительными; думаю, они не являются ipsissima verba {точным
выражением (лат.).} верховного судьи, ведь суть решения лорда Элдона
сводится к следующему: "Мистер Шелли уже давно и во всеуслышание высказывает
мнение, будто брак - это союз, действительный только до тех пор, пока он
доставляет взаимное удовольствие супругам. Этого принципа он придерживается
и в жизни и пока не сделал ровным счетом ничего, что бы доказывало, что он
пересмотрел свою точку зрения. Я, со своей стороны, считаю подобное
поведение пагубным для блага общества". Пусть только читатель не подумает,
что я тем самым оправдываю лорда Элдона и поддерживаю принятое им решение. Я
просто пытаюсь объяснить, чем он руководствовался, так как хочу, чтобы все
те, кто рассуждает по этому поводу, знали, как именно обстояло дело.
Некоторые из друзей Шелли говорят и пишут о Харриет так, словно нет
иного способа оправдать поэта, не опорочив его первой жены. Думаю, им
следует довольствоваться объяснением, которое давал своему поведению он сам:
с интеллектуальной стороны вторая жена в точности соответствовала его идеалу
подруги жизни. Между тем безвременная кончина Харриет причиняла ему
тяжелейшие душевные страдания, тем более мучительные, что долгое время он
никого в них не посвящал. Я, во всяком случае, узнал о его переживаниях
совершенно неожиданно.
Как-то вечером мы гуляли по Бишемскому лесу и по обыкновению беседовали
на привычные для нас темы. Внезапно я заметил, что мой собеседник впал в
мрачную задумчивость. Чтобы попытаться как-то вывести Шелли из этого
состояния, я отпустил несколько насмешливых замечаний в его адрес, надеясь,
что он сам посмеется над своей рассеянностью. Однако, не переменившись в
лице, он неожиданно произнес:
- Знаете, я окончательно решил, что каждый день на ночь буду выпивать
большую кружку эля.
- Отличное решение! Вот к чему приводит меланхолия! - ответил я со
смехом.
- Да, но вы не знаете, почему я принял это решение. Дело в том, что я
хочу умертвить свои чувства, ведь у тех, кто пьет эль, чувств не бывает, я
знаю.
На следующий день он спросил:
- Скажите, вчера вы, вероятно, решили, что я не в себе?
- По правде говоря, да, - ответил я.
- В таком случае я скажу вам то, что не сказал бы никому другому: я
думал о Харриет.
- Простите, мне это в голову не могло прийти, - сказал я. "Он уже очень
давно не вспоминал о ней, и я, признаться, решил сначала, что он находится
во власти какой-то беспричинной тоски, но теперь, если когда-нибудь опять
увижу, что он погружен в себя, то не стану его беспокоить", - подумал я про
себя.
Нельзя сказать, чтобы у Шелли была очень веселая жизнь, однако его
нелюбовь к новым знакомым приводила порой к забавным происшествиям. Среди
тех, кто бывал у него в доме на Бишопгейт, был один человек, от которого он
никак не мог отделаться и который всячески навязывал ему свое общество.
Спускаясь как-то по Эгхем-хилл, Шелли издали заметил этого человека, тут же
перепрыгнул через плетень, пересек поле и спрятался в канаве. Несколько
мужчин и женщин, которые в это время косили в поле траву, прибежали узнать,
что случилось. "Уходите, уходите! - закричал им Шелли. - Разве вы не видите,
что это судебный пристав?" Крестьяне ушли, а поэт остался незамеченным.
Через некоторое время после переезда в Марло, Шелли решил нанять одной
гостившей у него даме учителя музыки, и я отправился в Мейденхед навести
справки. Найдя подходящего человека, я договорился с ним, что он на днях
зайдет к мистеру Шелли. Однажды утром Шелли ворвался ко мне в страшном
возбуждении. "Скорее запирайте двери и предупредите прислугу, что вас нет
дома! Т... в городе!" Он провел у меня целый день. Всякую минуту ожидая, что
дверной молоток или колокольчик возвестят о прибытии непрошеного гостя, мы
просидели взаперти до вечера, но тот так и не появился. Только тогда Шелли
рискнул вернуться домой. Выяснилось, что имена учителя музыки и навязчивого
знакомого Шелли очень похожи, и, когда слуга открыл дверь в библиотеку и
объявил: "Мистер Т..., сэр", Шелли послышалось, что пришел Тонсон. "Только
этого еще не хватало!" - воскликнул он, вскочил со стула, выпрыгнул в окно,
пересек лужайку, перелез через ограду и через заднюю калитку пробрался ко
мне в дом, где мы и отсиживались целый день. Впоследствии мы часто смеялись,
воображая, как, должно быть, растерялся слуга Шелли, когда увидел, что его
хозяин, узнав о прибытии учителя музыки, со словами "Только этого еще не
хватало!" моментально выпрыгнул в окно и как бедному слуге пришлось потом
оправдываться перед учителем за столь неожиданное исчезновение своего
хозяина.
Если уж Шелли смеялся, то смеялся от души, хотя, надо сказать,
извращение духа комического вызывало у него не смех, а негодование. В то
время, правда, еще не сочиняли тех непристойных бурлесков, которыми
опозорила себя современная сцена. Если только шутка не оскорбляла его лучших
чувств, не задевала нравственных устоев, он неизменно реагировал на нее со
всей присущей ему отзывчивостью.
В письмах Шелли, в отличие от его сугубо серьезных книг, проскальзывает
порой чувство юмора. В одном из писем, присланных мне из Италии, он,
например, следующим образом описывает своего нового знакомого, у которого
был невероятных размеров нос. "Его нос имеет в себе нечто слокенбергское
{46}. Он поражает воображение - это тот нос, который все звуки "г",
издаваемые его обладателем, превращает в "к". Такой нос никогда не
забудется, и, чтобы простить его, требуется все наше христианское
милосердие. У меня, как Вы знаете, нос маленький и вздернутый; у Хогга -
большой, крючковатый, но сложите их вместе, возведите в квадрат, в куб - и
Вы получите лишь слабое представление о том носе, о котором идет речь" {Пер.
З. Е. Александровой.}.
По ходу дела замечу, что описание его собственного носа подтверждает
уже высказанное раньше мнение о несхожести с оригиналом помещаемых в книгах
портретов Шелли, на которых его нос изображается прямым, а не вздернутым. На
самом же деле он был слегка вздернут - ровно так, как на портрете из
Флорентийской галереи, о чем уже шла речь.
Женское население Марло было занято в основном плетением кружев -
трудом, оплачиваемым весьма скудно. Шелли постоянно навещал несчастных
женщин и самым неимущим из них оказывал посильную помощь. У него был список
нуждающихся, которым он выдавал еженедельное пособие.
В начале 1818 года Шелли вновь охватила тревога. Он уехал из Марло и,
недолго пробыв в Лондоне, в марте того же года покинул Англию - на этот раз
навсегда.
В последний раз я видел его 10 марта, во вторник. День этот запомнился
мне еще и тем, что в тот вечер было первое в Англии представление оперы
Россини и впервые на нашей сцене появился Малибран-отец {47}. Он исполнял
партию графа Альмавивы в "Barbiere di Siviglia" {"Севильском цирюльнике"
(ит.).}. Фодор пела Розину, Нальди - Фигаро, Амброгетти - Бартоло, а
Ангрисани - Базилио. После оперы я ужинал с Шелли и его спутниками, которые
отправлялись вместе с ним в Европу. На следующий день рано утром они уехали.
Эти два совершенно разных события соединились в моей памяти. Теперь, по
прошествии стольких лет, я вспоминаю, как сидел в тот вечер в старом
Итальянском театре в окружении многих друзей (Шелли в том числе), которых
давно уже нет в живых. Мне бы не хотелось прослыть laudator temporis acti
{хвалителем былых времен {48} (лат.).}, но должен сказать, что постановка
оперы в Англии за это время значительно изменилась к худшему. Замена
двухактной оперы, дивертисмента и балета на четырех-пятиактную оперу, в
которой нет или почти нет танцев, себя совершенно не оправдала. Поневоле
приходит на ум старая пословица: "Хорошенького понемножку". Теперь на смену
достойным, выдержанным зрителям, про которых Шелли в свое время говорил:
"Какое удовольствие видеть, что человек бывает таким цивилизованным
существом", пришла громкоголосая публика, которая неутомимо бисирует
исполнителям, снова и снова вызывая их к рампе, и засыпает цветами, бурно
выражая свой непомерный восторг.
Ко времени отъезда за границу у Шелли от второй жены было двое детей:
Уильям и Клара. Ходили слухи, будто решение покинуть Англию поэт принял
отчасти из страха, что по указу Канцлерского суда у него могут отобрать
детей, однако никаких оснований для подобных опасений не было. В самом деле,
кому нужны были его дети? Отбирать их у родной матери не было никаких
причин, да и председатель суда занялся бы этим вопросом лишь в том случае,
если бы кто-то предъявил на его детей свои права, - но кто?! В
действительности же решение поэта уехать объясняется в первую очередь
охватившей его тревогой, - а ведь еще Ньютон говорил, что для объяснения
любого явления достаточно найти всего одну причину.
Дети умерли в Италии: Клара, младшая, в 1818 году, Уильям - годом
позже. О смерти сына Шелли писал мне в письме из Рима от 8 июня 1819 года:
"Вчера, проболев всего несколько дней, умер мой маленький Уильям. С
самого начала приступа уже не было никакой надежды. Будьте добры известить
об этом всех моих друзей, чтобы мне не пришлось писать самому. Даже это
письмо стоит большого труда, и мне кажется, что после таких ударов судьбы
радость для меня уже невозможна" {}.
Чуть позже, в том же месяце, Шелли пишет мне из Ливорно:
"Здесь заканчивается наше печальное путешествие; но мы еще вернемся во
Флоренцию, где думаем остаться на несколько месяцев. О, если бы я мог
возвратиться в Англию! Как тяжко, когда к несчастьям присоединяются изгнание
и одиночество - словно мера страданий и без того не переполнилась для нас
обоих. Если бы я мог возвратиться в Англию! Вы скажете: "Желание непременно
рождает возможность". Да, но Необходимость, сей вездесущий Мальтус, убедил
желание, что, хотя оно и рождает Возможность, дитя это не должно жить" {Пер.
З. Е. Александровой.}.
И вновь из Ливорно - в августе 1819 года (во Флоренцию они решили не
ехать):
"Я всей душой хотел бы жить вблизи Лондона. Ричмонд - это чересчур
далеко, а все ближайшие места на Темзе не годятся для меня из-за сырости, не
говоря о том, что не слишком мне нравятся. Я склоняюсь к Хэмпстеду, но,
может быть, решусь на нечто более подходящее. Что такое горы, деревья, луга
или даже вечно прекрасное небо и закаты Хэмпстеда по сравнению с друзьями?
Радость общениея с людьми в той или иной форме - это альфа и омега
существования.
Все, что я вижу в Италии, - а из окна моей башни мне видны великолепные
вершины Апеннин, полукругом замыкающие долину, - все это улетучивается из
моей памяти как дым, стоит вспомнить какой-нибудь знакомый вид, сам по себе
незначительный, но озаренный волшебным светом старых воспоминаний. Как
дорого становится нам все, чем мы в прошлом пренебрегали! Призраки прежних
привязанностей являются нам в отместку за то, что мы отвернулись от них,
предоставив забвению" {Пер. З. Е. Александровой.}.
Эти строки никак не вяжутся с записью, которую миссис Шелли сделала в
своем дневнике уже после возвращения в Англию:
"Единственный мой Шелли! Какой ужас питал ты к возвращению в эту жалкую
страну. Быть здесь без тебя - быть в двойном изгнании, быть вдали от Италии
- значит потерять тебя дважды" (Воспоминания о Шелли, с. 224).
Возможно, впрочем, миссис Шелли так любила Италию, что поэт, дабы не
огорчать ее, тщательно скрывал свое давнее желание поскорее вернуться на
родину, куда он стремился всей душой.
Возможно также, что рождение их последнего ребенка несколько примирило
Шелли с жизнью за границей.
В том же году супругам наконец улыбнулось счастье: 12 ноября 1819 года
у них родился второй сын, ныне здравствующий сэр Перси Шелли.
Жизнь Шелли в Италии лучше всего отражена в его письмах. Он от души
наслаждался величественной природой: горами, реками, лесами, морем;
любовался древними развалинами, над которыми и по сей день витает
бессмертный дух античности. В своих письмах и стихах Шелли запечатлел
итальянский пейзаж с необыкновенной изобразительной силой, причем в стихах
населил его героями неземного благородства и красоты. В этом отношении
"Освобожденный Прометей" не имеет себе равных. Только один раз, в трагедии
"Ченчи" {Оценка, которую дал этим двум произведениям Хорейс Смит {49},
представляется мне вполне справедливой: "На прошлой неделе я получил от
Оллиера экземпляр "Освобожденного Прометея". Это безусловно, необыкновенно
оригинальное, значительное, а местами и просто потрясающее сочинение, в
котором, на мой взгляд, талант Ваш раскрылся как никогда прежде. Вместе с
тем, в отличие от Вас, я отдаю все же предпочтение "Ченчи", ибо в этой
трагедии проявилась глубокая заинтересованность судьбами людей, чего нам
всем так не хватает в "Прометее". Сам Прометей, разумеется, образ очень
проникновенный, однако после освобождения он отступает на второй план. Хотя
я и не сомневаюсь, что "Прометей" будет считаться самым лучшим Вашим
произведением, эта поэма вряд ли будет пользоваться таким же читательским
спросом, как "Ченчи"" ("Воспоминания о Шелли", с. 145). (Примеч. автора.).},
Шелли опустился с небес на землю. "Ченчи", бесспорно, является произведением
огромной драматической силы, однако бесспорно и то, что для современной
английской, сцены эта трагедия не подходит. "Ченчи" имел бы огромный успех
во времена Мэссинджера {50}, но не теперь. Шелли прислал мне экземпляр
трагедии с просьбой предложить ее театру "Ковент-Гарден". Я отнес пьесу в
театр, но результат оказался ровно таким, как я и предполагал. В театре
пьесу принять отказались, хотя и по достоинству оценили огромный талант
автора, выразив надежду, что он преуспеет еще больше, если обратится к герою
не столь отталкивающему. Шелли, естественно, не пожелал подстраиваться под
убогие возможности современного сценического искусства. Тем не менее поэт не
расстался с мыслью и в дальнейшем писать для театра и даже выбрал себе
нового героя - Карла I и однако дальше замысла дело так и не продвинулось. И
все-таки я склоняюсь к мысли, что, не оборвись его жизнь так внезапно, он
еще создал бы драму, достойную лучших времен театральной литературы. Если бы
возвышенные образы его поэзии не были оторваны от реальной жизни, если бы он
умел наделить своих исключительных героев собственными глубокими мыслями и
проникновенными чувствами, он поставил бы свое имя в один ряд с величайшими
драматургами мира. Шелли неутомимо изучал искусство драмы в высших его
проявлениях: греческие трагедии, Шекспира, Кальдерона. В одном из писем ко
мне от 21 сентября 1819 года из Ливорно он пишет о Кальдероне:
"По пути в Вену у нас остановился Ч. К. {52} Он больше года прожил в
Испании и выучил испанский язык. По моей просьбе он целыми днями читает мне
вслух по-испански. Это необыкновенно могучий и выразительный язык, я уже
овладел им настолько, что без большого труда читаю их поэта Кальдерона. Я
прочел десяток пьес драматурга. Некоторые из них, безусловно, можно
причислить к величайшим и наиболее совершенным творениям человеческого
разума. Кальдерой превосходит всех драматургов Нового времени, за
исключением Шекспира, которому он не уступает ни по глубине мысли, ни по
богатству воображения. Их роднит также редчайший дар усматривать комические
черты, скрытые и явные, в самых трагических ситуациях, не умаляя при этом их
значимости. Кальдерона я ставлю гораздо выше Бомонта и Флетчера".
В письме к мистеру Гисборну {53}, помеченном ноябрем 1820 года, он
пишет: "Я просто купаюсь в сиянии и благоухании витиеватых и светозарных
ауто. Я прочел их все, и не один раз". Речь идет о религиозных драмах
Кальдерона, напоминающих пьесы, которые во Франции и Англии назывались
"мистериями", только несравненно более высокого поэтического достоинства.
Когда мистер Трелони впервые увидел Шелли, в руках у него был том
Кальдерона. Он переводил отрывки из "Magico Prodigioso" {"Искусного чародея"
(исп.).}.
"Приехал я поздно и сразу поспешил в Тре Палацци на Лунжарно, где в
разных квартирах, но под одной крышей, как принято в Европе, жили Шелли и
Уильямсы. Уильямсы приняли меня, как всегда, тепло и радушно. Мы давно не
виделись, и вскоре между нами завязался оживленный разговор, как вдруг,
повернувшись к открытой двери, я поймал на себе пристальный взгляд
блестевших в темноте глаз. Миссис Уильямс, со свойственной женщинам
наблюдательностью, перехватила мой испуганный взгляд, подошла к двери и со
смехом сказала: "Входите, Шелли, это же приехал наш друг Тре".
В комнату вбежал, покраснев, словно девушка, высокий худой юноша и
протянул мне обе руки. Хотя, глядя на его покрасневшее женственное
простодушное лицо, никак не верилось, что это и был Шелли, я ответил на
дружеское пожатие. После обычного обмена любезностями он молча сел за стол.
От удивления и я не мог вымолвить ни слова: неужели этот застенчивый безусый
юноша и есть ополчившийся против всего света страшный монстр, который
отлучен от церкви, лишен безжалостным судом лорд-канцлера гражданских прав,
изгнан родными из семьи и разоблачен злопыхательствующими литературными
оракулами как основоположник Сатанинской школы?! Нет, не может быть! Тут
какой-то обман. Одет он был как мальчишка: в черную курточку и брючки;
создавалось впечатление, что либо он из них вырос, либо его портной решил,
как водится, самым бессовестным образом сэкономить на материале. Миссис
Уильямс заметила мое замешательство и тут же пришла мне на помощь, спросив у
Шелли, что за книгу он держит в руке. Лицо его просияло, и он быстро
ответил: ""Magico Prodigioso" Кальдерона. Я перевожу отдельные отрывки из
пьесы".
- Пожалуйста, почитайте нам!
Отвлеченный таким образом от обыденных тем, нисколько его не
заботивших, и обратившись к предмету, который, напротив, представлял для
него значительный интерес, Шелли мгновенно забыл обо всем, кроме книги,
бывшей у него в руке. Искусство, с каким он анализировал достоинства
оригинала, убедительность раскрытия содержания пьесы, виртуозность перевода
на английский язык самых утонченных и образных строк испанского поэта были
дополнительный интерес.
К концу августа 1816 года чета Шелли вернулась в Англию, и поэт первую
половину сентября провел со мной в Марло. Весь июль и август шли дожди, зато
первые две недели сентября выдались на редкость солнечными. Вокруг Марло
множество необычайно живописных мест, прекрасный вид на реку. Каждый день мы
отправлялись в долгие пешие прогулки либо катались на лодке. Шелли купил в
Марло дом - отчасти (а может быть, в основном), чтобы жить поближе ко мне.
Пока дом приводился в порядок и обставлялся, Шелли жил в Бате.
В декабре 1816 года Харриет утопилась в Серпантине (а не в пруду
отцовского сада в Бате, как утверждает капитан Медвин). Ее отец тогда еще
жил в доме на Чэпел-стрит, куда и было привезено тело дочери.
30 декабря 1816 года Шелли обвенчался со своей второй женой, и в первых
числах нового года они поселились в своем собственном доме в Марло. Это был
большой дом с множеством просторных комнат и огромным участком. Шелли
приобрел его внаем на двадцать один год, изысканно обставил, в комнате
величиной с бальный зал устроил библиотеку - словом, обосновался, как тогда
ему казалось, на всю жизнь. Это был прекрасный для всех нас год. В Марло
часто бывал мистер Хогг. Мы много плавали на веслах и под парусом, совершали
долгие прогулки. Время от времени к Шелли приезжали и другие гости. Среди
них был мистер Годвин, а также мистер и миссис Ли Хант. В Марло Шелли жил
гораздо менее замкнуто, чем в Бишопгейте, хотя и не поддерживал отношений с
ближайшими соседями. "Я еще не настолько низко пал, чтобы общаться с
соседями", - не раз повторял он мне.
Летом 1817 года Шелли написал "Восстание Ислама". Почти каждое утро с
записной книжкой и карандашом он уходил в Бишемский лес и подолгу работал,
сидя на пригорке. Впоследствии поэма была напечатана под названием "Лаон и
Цитна". В этом произведении Шелли весьма недвусмысленно выразил свои
моральные, политические и религиозные взгляды. Поскольку в то время печать
подвергалась гонениям, издатель поэмы, мистер Оллиер {44}, пришел от нее в
такой ужас, что вынужден был просить автора изменить многие отмеченные им
места. Сначала Шелли был непреклонен, однако в конце концов, вняв уговорам
друзей, он согласился все же внести изменения в текст поэмы, так как мистер
Оллиер наотрез отказывался печатать ее в первоначальном варианте. Наконец, в
значительно сокращенном виде, поэма увидела свет под названием "Восстание
Ислама". Сохранилось всего три экземпляра "Лаона и Цитны". Один из них попал
в "Куотерли ревью", где на Шелли за odium theologicum {враждебное отношение
к религии (лат.).} не замедлили обрушиться с самыми злостными нападками,
равных которым не было даже в то время и в таком издании.
Живя в Марло, мы, бывало, ходили пешком в Лондон. Часто к нам
присоединялся и мистер Хогг. Если было время, мы шли в Лондон через
Аксбридж, сначала живописными полями, лесом, поросшими вереском лугами, а
потом, из Аксбриджа, по лондонской дороге. До Тайбернской заставы было в
общей сложности тридцать две мили. Обычно мы оставались в Лондоне дня на
два, а на третий возвращались домой. Я ни разу не замечал, чтобы Шелли
уставал от наших прогулок. На вид изнеженный и хрупкий, он обладал вместе с
тем завидной физической силой. Мы обошли все окрестности Марло, и в радиусе
16 миль не осталось, пожалуй, ни одной достопримечательности, которой бы мы
не видели. Среди прочих памятных мест мы побывали в Виндзорском замке и в
окружавшем его парке, видели Виргинское озеро, посетили места, связанные с
именами Кромвеля, Хэмпдена {45}, Мильтона, были в Чильтернском районе
Бэкингэмпшира. Плывя на веслах и под парусом, мы совершали увлекательные
прогулки по реке между Хэнли и Мейденхедом.
У Шелли, как уже говорилось, было двое детей от первой жены. После
смерти Харриет он предъявил на них отцовские права, однако ее близкие этому
воспротивились. Они передали дело в Канцлерский суд, и лорд Элдон вынес
решение не в пользу Шелли.
Доводы, которыми руководствовался лорд Элдон при вынесении
отрицательного решения, воспринимаются порой совершенно превратно. "Королева
Маб", а также другие произведения, в которых проявились антирелигиозные
убеждения поэта, являлись, с точки зрения истцов, основным пунктом обвинения
против Шелли. Суд, однако, пренебрег этим обвинением и в своем решении
руководствовался исключительно моральным обликом ответчика. В решении суда
подчеркивается, что убеждения, которых придерживался Шелли в отношении
некоторых наиболее важных сторон жизни, осуществлялись им на практике и что
проведение этих принципов в жизнь, а никак не сами принципы, повлияло на
отрицательное решение суда.
Вместе с тем лорд Элдон дал понять, что его решение не окончательное,
однако прошением в палату лордов Шелли все равно ничего бы не добился.
Либерально настроенных лордов Канцлерского суда в ту пору не было, а на
поддержку общественного мнения рассчитывать поэту не приходилось. Брак,
заключенный без соблюдения надлежащих формальностей, к тому же в столь юном
возрасте, ему еще можно было простить, но то, что он оставил жену после
повторного бракосочетания в англиканской церкви, причем всего через два с
половиной года после заключения брака, представлялось нарушением гораздо
более ответственных и серьезных обязательств.
Неудивительно, что очень многие в те годы полагали, будто суд - хотя бы
отчасти - руководствовался религиозными мотивами. Однако Шелли сам говорил
мне, что лорд Элдон заявил ему со всей определенностью, что религия здесь ни
при чем, и это видно из текста судебного решения. Впрочем, решение мало кто
читал. В газетах о нем не было ни строчки, писать о судебном заседании
запрещалось. В Канцлерский суд Шелли сопровождал мистер Ли Хант. Лорд Элдон
держался в высшей степени учтиво, однако дал вполне недвусмысленно понять,
что любые сведения об этом деле будут восприниматься нарушением правовых
норм. Насколько я могу судить, лорд-канцлер не хотел огласки главным образом
потому, что боялся, как бы наиболее ревностные из его сторонников не поняли,
чем именно он руководствовался в своем решении. В его политических интересах
было гораздо выгоднее прослыть инквизитором у либералов, нежели запятнать
себя хотя бы малейшим подозрением в богоотступничестве в глазах своих
соратников по правящей партии.
Когда эти строки были уже написаны, я прочел в "Морнинг пост" от 22
ноября сообщение о собрании Юридического общества под председательством
лорда-канцлера, где некий ученый муж выступил с докладом, в котором
предлагал возродить систему судебного преследования "по обвинению в
богохульстве". Он между прочим сказал: "В свое время, согласно Parens
Patriae {учредительным законам страны (лат.).}, Канцлерский суд лишал отца
права воспитания своих детей, если тот придерживался антирелигиозных
убеждений, как это было в случае с поэтом Шелли". На это верховный судья
заметил: "Причины вмешательства Канцлерского суда в дело о воспитании детей
Шелли вызвали немало кривотолков. Суд исходил не из того, что отец был
неверующим, а из того, что он отказался признавать и грубо нарушал
общепринятые нормы морали". Последние слова выглядят довольно
маловразумительными; думаю, они не являются ipsissima verba {точным
выражением (лат.).} верховного судьи, ведь суть решения лорда Элдона
сводится к следующему: "Мистер Шелли уже давно и во всеуслышание высказывает
мнение, будто брак - это союз, действительный только до тех пор, пока он
доставляет взаимное удовольствие супругам. Этого принципа он придерживается
и в жизни и пока не сделал ровным счетом ничего, что бы доказывало, что он
пересмотрел свою точку зрения. Я, со своей стороны, считаю подобное
поведение пагубным для блага общества". Пусть только читатель не подумает,
что я тем самым оправдываю лорда Элдона и поддерживаю принятое им решение. Я
просто пытаюсь объяснить, чем он руководствовался, так как хочу, чтобы все
те, кто рассуждает по этому поводу, знали, как именно обстояло дело.
Некоторые из друзей Шелли говорят и пишут о Харриет так, словно нет
иного способа оправдать поэта, не опорочив его первой жены. Думаю, им
следует довольствоваться объяснением, которое давал своему поведению он сам:
с интеллектуальной стороны вторая жена в точности соответствовала его идеалу
подруги жизни. Между тем безвременная кончина Харриет причиняла ему
тяжелейшие душевные страдания, тем более мучительные, что долгое время он
никого в них не посвящал. Я, во всяком случае, узнал о его переживаниях
совершенно неожиданно.
Как-то вечером мы гуляли по Бишемскому лесу и по обыкновению беседовали
на привычные для нас темы. Внезапно я заметил, что мой собеседник впал в
мрачную задумчивость. Чтобы попытаться как-то вывести Шелли из этого
состояния, я отпустил несколько насмешливых замечаний в его адрес, надеясь,
что он сам посмеется над своей рассеянностью. Однако, не переменившись в
лице, он неожиданно произнес:
- Знаете, я окончательно решил, что каждый день на ночь буду выпивать
большую кружку эля.
- Отличное решение! Вот к чему приводит меланхолия! - ответил я со
смехом.
- Да, но вы не знаете, почему я принял это решение. Дело в том, что я
хочу умертвить свои чувства, ведь у тех, кто пьет эль, чувств не бывает, я
знаю.
На следующий день он спросил:
- Скажите, вчера вы, вероятно, решили, что я не в себе?
- По правде говоря, да, - ответил я.
- В таком случае я скажу вам то, что не сказал бы никому другому: я
думал о Харриет.
- Простите, мне это в голову не могло прийти, - сказал я. "Он уже очень
давно не вспоминал о ней, и я, признаться, решил сначала, что он находится
во власти какой-то беспричинной тоски, но теперь, если когда-нибудь опять
увижу, что он погружен в себя, то не стану его беспокоить", - подумал я про
себя.
Нельзя сказать, чтобы у Шелли была очень веселая жизнь, однако его
нелюбовь к новым знакомым приводила порой к забавным происшествиям. Среди
тех, кто бывал у него в доме на Бишопгейт, был один человек, от которого он
никак не мог отделаться и который всячески навязывал ему свое общество.
Спускаясь как-то по Эгхем-хилл, Шелли издали заметил этого человека, тут же
перепрыгнул через плетень, пересек поле и спрятался в канаве. Несколько
мужчин и женщин, которые в это время косили в поле траву, прибежали узнать,
что случилось. "Уходите, уходите! - закричал им Шелли. - Разве вы не видите,
что это судебный пристав?" Крестьяне ушли, а поэт остался незамеченным.
Через некоторое время после переезда в Марло, Шелли решил нанять одной
гостившей у него даме учителя музыки, и я отправился в Мейденхед навести
справки. Найдя подходящего человека, я договорился с ним, что он на днях
зайдет к мистеру Шелли. Однажды утром Шелли ворвался ко мне в страшном
возбуждении. "Скорее запирайте двери и предупредите прислугу, что вас нет
дома! Т... в городе!" Он провел у меня целый день. Всякую минуту ожидая, что
дверной молоток или колокольчик возвестят о прибытии непрошеного гостя, мы
просидели взаперти до вечера, но тот так и не появился. Только тогда Шелли
рискнул вернуться домой. Выяснилось, что имена учителя музыки и навязчивого
знакомого Шелли очень похожи, и, когда слуга открыл дверь в библиотеку и
объявил: "Мистер Т..., сэр", Шелли послышалось, что пришел Тонсон. "Только
этого еще не хватало!" - воскликнул он, вскочил со стула, выпрыгнул в окно,
пересек лужайку, перелез через ограду и через заднюю калитку пробрался ко
мне в дом, где мы и отсиживались целый день. Впоследствии мы часто смеялись,
воображая, как, должно быть, растерялся слуга Шелли, когда увидел, что его
хозяин, узнав о прибытии учителя музыки, со словами "Только этого еще не
хватало!" моментально выпрыгнул в окно и как бедному слуге пришлось потом
оправдываться перед учителем за столь неожиданное исчезновение своего
хозяина.
Если уж Шелли смеялся, то смеялся от души, хотя, надо сказать,
извращение духа комического вызывало у него не смех, а негодование. В то
время, правда, еще не сочиняли тех непристойных бурлесков, которыми
опозорила себя современная сцена. Если только шутка не оскорбляла его лучших
чувств, не задевала нравственных устоев, он неизменно реагировал на нее со
всей присущей ему отзывчивостью.
В письмах Шелли, в отличие от его сугубо серьезных книг, проскальзывает
порой чувство юмора. В одном из писем, присланных мне из Италии, он,
например, следующим образом описывает своего нового знакомого, у которого
был невероятных размеров нос. "Его нос имеет в себе нечто слокенбергское
{46}. Он поражает воображение - это тот нос, который все звуки "г",
издаваемые его обладателем, превращает в "к". Такой нос никогда не
забудется, и, чтобы простить его, требуется все наше христианское
милосердие. У меня, как Вы знаете, нос маленький и вздернутый; у Хогга -
большой, крючковатый, но сложите их вместе, возведите в квадрат, в куб - и
Вы получите лишь слабое представление о том носе, о котором идет речь" {Пер.
З. Е. Александровой.}.
По ходу дела замечу, что описание его собственного носа подтверждает
уже высказанное раньше мнение о несхожести с оригиналом помещаемых в книгах
портретов Шелли, на которых его нос изображается прямым, а не вздернутым. На
самом же деле он был слегка вздернут - ровно так, как на портрете из
Флорентийской галереи, о чем уже шла речь.
Женское население Марло было занято в основном плетением кружев -
трудом, оплачиваемым весьма скудно. Шелли постоянно навещал несчастных
женщин и самым неимущим из них оказывал посильную помощь. У него был список
нуждающихся, которым он выдавал еженедельное пособие.
В начале 1818 года Шелли вновь охватила тревога. Он уехал из Марло и,
недолго пробыв в Лондоне, в марте того же года покинул Англию - на этот раз
навсегда.
В последний раз я видел его 10 марта, во вторник. День этот запомнился
мне еще и тем, что в тот вечер было первое в Англии представление оперы
Россини и впервые на нашей сцене появился Малибран-отец {47}. Он исполнял
партию графа Альмавивы в "Barbiere di Siviglia" {"Севильском цирюльнике"
(ит.).}. Фодор пела Розину, Нальди - Фигаро, Амброгетти - Бартоло, а
Ангрисани - Базилио. После оперы я ужинал с Шелли и его спутниками, которые
отправлялись вместе с ним в Европу. На следующий день рано утром они уехали.
Эти два совершенно разных события соединились в моей памяти. Теперь, по
прошествии стольких лет, я вспоминаю, как сидел в тот вечер в старом
Итальянском театре в окружении многих друзей (Шелли в том числе), которых
давно уже нет в живых. Мне бы не хотелось прослыть laudator temporis acti
{хвалителем былых времен {48} (лат.).}, но должен сказать, что постановка
оперы в Англии за это время значительно изменилась к худшему. Замена
двухактной оперы, дивертисмента и балета на четырех-пятиактную оперу, в
которой нет или почти нет танцев, себя совершенно не оправдала. Поневоле
приходит на ум старая пословица: "Хорошенького понемножку". Теперь на смену
достойным, выдержанным зрителям, про которых Шелли в свое время говорил:
"Какое удовольствие видеть, что человек бывает таким цивилизованным
существом", пришла громкоголосая публика, которая неутомимо бисирует
исполнителям, снова и снова вызывая их к рампе, и засыпает цветами, бурно
выражая свой непомерный восторг.
Ко времени отъезда за границу у Шелли от второй жены было двое детей:
Уильям и Клара. Ходили слухи, будто решение покинуть Англию поэт принял
отчасти из страха, что по указу Канцлерского суда у него могут отобрать
детей, однако никаких оснований для подобных опасений не было. В самом деле,
кому нужны были его дети? Отбирать их у родной матери не было никаких
причин, да и председатель суда занялся бы этим вопросом лишь в том случае,
если бы кто-то предъявил на его детей свои права, - но кто?! В
действительности же решение поэта уехать объясняется в первую очередь
охватившей его тревогой, - а ведь еще Ньютон говорил, что для объяснения
любого явления достаточно найти всего одну причину.
Дети умерли в Италии: Клара, младшая, в 1818 году, Уильям - годом
позже. О смерти сына Шелли писал мне в письме из Рима от 8 июня 1819 года:
"Вчера, проболев всего несколько дней, умер мой маленький Уильям. С
самого начала приступа уже не было никакой надежды. Будьте добры известить
об этом всех моих друзей, чтобы мне не пришлось писать самому. Даже это
письмо стоит большого труда, и мне кажется, что после таких ударов судьбы
радость для меня уже невозможна" {}.
Чуть позже, в том же месяце, Шелли пишет мне из Ливорно:
"Здесь заканчивается наше печальное путешествие; но мы еще вернемся во
Флоренцию, где думаем остаться на несколько месяцев. О, если бы я мог
возвратиться в Англию! Как тяжко, когда к несчастьям присоединяются изгнание
и одиночество - словно мера страданий и без того не переполнилась для нас
обоих. Если бы я мог возвратиться в Англию! Вы скажете: "Желание непременно
рождает возможность". Да, но Необходимость, сей вездесущий Мальтус, убедил
желание, что, хотя оно и рождает Возможность, дитя это не должно жить" {Пер.
З. Е. Александровой.}.
И вновь из Ливорно - в августе 1819 года (во Флоренцию они решили не
ехать):
"Я всей душой хотел бы жить вблизи Лондона. Ричмонд - это чересчур
далеко, а все ближайшие места на Темзе не годятся для меня из-за сырости, не
говоря о том, что не слишком мне нравятся. Я склоняюсь к Хэмпстеду, но,
может быть, решусь на нечто более подходящее. Что такое горы, деревья, луга
или даже вечно прекрасное небо и закаты Хэмпстеда по сравнению с друзьями?
Радость общениея с людьми в той или иной форме - это альфа и омега
существования.
Все, что я вижу в Италии, - а из окна моей башни мне видны великолепные
вершины Апеннин, полукругом замыкающие долину, - все это улетучивается из
моей памяти как дым, стоит вспомнить какой-нибудь знакомый вид, сам по себе
незначительный, но озаренный волшебным светом старых воспоминаний. Как
дорого становится нам все, чем мы в прошлом пренебрегали! Призраки прежних
привязанностей являются нам в отместку за то, что мы отвернулись от них,
предоставив забвению" {Пер. З. Е. Александровой.}.
Эти строки никак не вяжутся с записью, которую миссис Шелли сделала в
своем дневнике уже после возвращения в Англию:
"Единственный мой Шелли! Какой ужас питал ты к возвращению в эту жалкую
страну. Быть здесь без тебя - быть в двойном изгнании, быть вдали от Италии
- значит потерять тебя дважды" (Воспоминания о Шелли, с. 224).
Возможно, впрочем, миссис Шелли так любила Италию, что поэт, дабы не
огорчать ее, тщательно скрывал свое давнее желание поскорее вернуться на
родину, куда он стремился всей душой.
Возможно также, что рождение их последнего ребенка несколько примирило
Шелли с жизнью за границей.
В том же году супругам наконец улыбнулось счастье: 12 ноября 1819 года
у них родился второй сын, ныне здравствующий сэр Перси Шелли.
Жизнь Шелли в Италии лучше всего отражена в его письмах. Он от души
наслаждался величественной природой: горами, реками, лесами, морем;
любовался древними развалинами, над которыми и по сей день витает
бессмертный дух античности. В своих письмах и стихах Шелли запечатлел
итальянский пейзаж с необыкновенной изобразительной силой, причем в стихах
населил его героями неземного благородства и красоты. В этом отношении
"Освобожденный Прометей" не имеет себе равных. Только один раз, в трагедии
"Ченчи" {Оценка, которую дал этим двум произведениям Хорейс Смит {49},
представляется мне вполне справедливой: "На прошлой неделе я получил от
Оллиера экземпляр "Освобожденного Прометея". Это безусловно, необыкновенно
оригинальное, значительное, а местами и просто потрясающее сочинение, в
котором, на мой взгляд, талант Ваш раскрылся как никогда прежде. Вместе с
тем, в отличие от Вас, я отдаю все же предпочтение "Ченчи", ибо в этой
трагедии проявилась глубокая заинтересованность судьбами людей, чего нам
всем так не хватает в "Прометее". Сам Прометей, разумеется, образ очень
проникновенный, однако после освобождения он отступает на второй план. Хотя
я и не сомневаюсь, что "Прометей" будет считаться самым лучшим Вашим
произведением, эта поэма вряд ли будет пользоваться таким же читательским
спросом, как "Ченчи"" ("Воспоминания о Шелли", с. 145). (Примеч. автора.).},
Шелли опустился с небес на землю. "Ченчи", бесспорно, является произведением
огромной драматической силы, однако бесспорно и то, что для современной
английской, сцены эта трагедия не подходит. "Ченчи" имел бы огромный успех
во времена Мэссинджера {50}, но не теперь. Шелли прислал мне экземпляр
трагедии с просьбой предложить ее театру "Ковент-Гарден". Я отнес пьесу в
театр, но результат оказался ровно таким, как я и предполагал. В театре
пьесу принять отказались, хотя и по достоинству оценили огромный талант
автора, выразив надежду, что он преуспеет еще больше, если обратится к герою
не столь отталкивающему. Шелли, естественно, не пожелал подстраиваться под
убогие возможности современного сценического искусства. Тем не менее поэт не
расстался с мыслью и в дальнейшем писать для театра и даже выбрал себе
нового героя - Карла I и однако дальше замысла дело так и не продвинулось. И
все-таки я склоняюсь к мысли, что, не оборвись его жизнь так внезапно, он
еще создал бы драму, достойную лучших времен театральной литературы. Если бы
возвышенные образы его поэзии не были оторваны от реальной жизни, если бы он
умел наделить своих исключительных героев собственными глубокими мыслями и
проникновенными чувствами, он поставил бы свое имя в один ряд с величайшими
драматургами мира. Шелли неутомимо изучал искусство драмы в высших его
проявлениях: греческие трагедии, Шекспира, Кальдерона. В одном из писем ко
мне от 21 сентября 1819 года из Ливорно он пишет о Кальдероне:
"По пути в Вену у нас остановился Ч. К. {52} Он больше года прожил в
Испании и выучил испанский язык. По моей просьбе он целыми днями читает мне
вслух по-испански. Это необыкновенно могучий и выразительный язык, я уже
овладел им настолько, что без большого труда читаю их поэта Кальдерона. Я
прочел десяток пьес драматурга. Некоторые из них, безусловно, можно
причислить к величайшим и наиболее совершенным творениям человеческого
разума. Кальдерой превосходит всех драматургов Нового времени, за
исключением Шекспира, которому он не уступает ни по глубине мысли, ни по
богатству воображения. Их роднит также редчайший дар усматривать комические
черты, скрытые и явные, в самых трагических ситуациях, не умаляя при этом их
значимости. Кальдерона я ставлю гораздо выше Бомонта и Флетчера".
В письме к мистеру Гисборну {53}, помеченном ноябрем 1820 года, он
пишет: "Я просто купаюсь в сиянии и благоухании витиеватых и светозарных
ауто. Я прочел их все, и не один раз". Речь идет о религиозных драмах
Кальдерона, напоминающих пьесы, которые во Франции и Англии назывались
"мистериями", только несравненно более высокого поэтического достоинства.
Когда мистер Трелони впервые увидел Шелли, в руках у него был том
Кальдерона. Он переводил отрывки из "Magico Prodigioso" {"Искусного чародея"
(исп.).}.
"Приехал я поздно и сразу поспешил в Тре Палацци на Лунжарно, где в
разных квартирах, но под одной крышей, как принято в Европе, жили Шелли и
Уильямсы. Уильямсы приняли меня, как всегда, тепло и радушно. Мы давно не
виделись, и вскоре между нами завязался оживленный разговор, как вдруг,
повернувшись к открытой двери, я поймал на себе пристальный взгляд
блестевших в темноте глаз. Миссис Уильямс, со свойственной женщинам
наблюдательностью, перехватила мой испуганный взгляд, подошла к двери и со
смехом сказала: "Входите, Шелли, это же приехал наш друг Тре".
В комнату вбежал, покраснев, словно девушка, высокий худой юноша и
протянул мне обе руки. Хотя, глядя на его покрасневшее женственное
простодушное лицо, никак не верилось, что это и был Шелли, я ответил на
дружеское пожатие. После обычного обмена любезностями он молча сел за стол.
От удивления и я не мог вымолвить ни слова: неужели этот застенчивый безусый
юноша и есть ополчившийся против всего света страшный монстр, который
отлучен от церкви, лишен безжалостным судом лорд-канцлера гражданских прав,
изгнан родными из семьи и разоблачен злопыхательствующими литературными
оракулами как основоположник Сатанинской школы?! Нет, не может быть! Тут
какой-то обман. Одет он был как мальчишка: в черную курточку и брючки;
создавалось впечатление, что либо он из них вырос, либо его портной решил,
как водится, самым бессовестным образом сэкономить на материале. Миссис
Уильямс заметила мое замешательство и тут же пришла мне на помощь, спросив у
Шелли, что за книгу он держит в руке. Лицо его просияло, и он быстро
ответил: ""Magico Prodigioso" Кальдерона. Я перевожу отдельные отрывки из
пьесы".
- Пожалуйста, почитайте нам!
Отвлеченный таким образом от обыденных тем, нисколько его не
заботивших, и обратившись к предмету, который, напротив, представлял для
него значительный интерес, Шелли мгновенно забыл обо всем, кроме книги,
бывшей у него в руке. Искусство, с каким он анализировал достоинства
оригинала, убедительность раскрытия содержания пьесы, виртуозность перевода
на английский язык самых утонченных и образных строк испанского поэта были