Страница:
как-то показал мне сонет, который собирался предпослать своему переводу.
Начинался он так:
Sublime Shelley, cantor de verdade! {*} -
{* О Шелли, дух высокий, ты - истины певец (португ.).}
- а заканчивался:
Surja "Queen Mab" a restaurai о mundo {*}.
{* Для возрождения мира явится "Королева Маб" (португ.).}
Остальные строки сонета я забыл. Умер Баптиста рано, от какой-то
болезни легких. Английский климат был ему вреден, но он этим легкомысленно
пренебрег.
В Лондон Шелли вернулся незадолго до рождества, потом снял на два-три
месяца дом в Виндзоре, а в Лондон наведывался от случая к случаю. В марте он
сочетался повторным браком с Харриет, о чем свидетельствует следующая запись
в церковной книге:
Браки, заключенные в марте 1814 года
164. Перси Биши Шелли и Харриет Шелли (урожденная Вестбрук, девица,
несовершеннолетняя), оба прихожане этого прихода, сочетаются повторным
браком без оглашения (в первый раз бракосочетание происходило по ритуалу
шотландской церкви), дабы устранить всякие сомнения, какие возникали либо
могут возникать в отношении вышеупомянутого брака (с согласия Джона
Вестбрука, родного, законного отца упомянутой несовершеннолетней девицы)
сего дня 24 марта 1814 года.
Обвенчаны мною, Эдвардом Уильямсом, священником.
Браком сочетались: Перси Биши Шелли,
Харриет Шелли, урожденная Вестбрук.
В присутствии: Джона Вестбрука
Джона Стэнли.
Вышеизложенное есть точная выписка из книги регистрации браков прихода
святого Георгия на Ганноверской площади; выписка сделана 11 апреля 1859
года. - Мною, Г. Вейтменом, священником.
Стало быть, утверждение о том, что "постепенно возникшее охлаждение
между супругами привело к окончательному разрыву в конце 1813 года", не
соответствует действительности. Дата прилагаемой выписки - убедительное тому
доказательство. Если бы к этому времени, как утверждает леди Шелли,
отношения между супругами зашли в тупик, повторное венчание вряд ли бы
вообще состоялось. Развод был бы тогда лучшим решением для обеих сторон, тем
более что в Шотландии не составило бы труда добиться расторжения первого
брака.
Ни о каком охлаждении, тем более разрыве не могло быть и речи до тех
пор, пока, вскоре после заключения повторного брака, Шелли не познакомился с
той, которая впоследствии стала его второй женой.
Расстались они вовсе не по обоюдному согласию. Едва ли Шелли мог
представить дело подобным образом. Мне, во всяком случае, он ничего такого
не говорил. Что же касается самой Харриет, то ее рассказ обо всем
случившемся решительно противоречил такому предположению.
После первой же встречи с Мэри Уолстонкрафт Годвин Шелли вполне мог бы
сказать: "Ut vidi! Ut peril!" {"Увидел и погиб" (лат.).} Ни в одной книге,
будь то роман или историческое исследование, мне ни разу не доводилось
встречать более внезапной, бурной, неукротимой страсти, чем та, которой был
охвачен Шелли, когда я, по его просьбе, приехал к нему в Лондон. По тому,
как он выглядел, как говорил и держался, создавалось впечатление, что он
разрывается между былыми чувствами к Харриет, с которой он тогда еще не
порвал, и охватившей его теперь страстью к Мэри; казалось, его рассудок
уподобляется "маленькому государству, где вспыхнуло междоусобье" {36}. Глаза
его были воспалены, волосы и одежда в беспорядке. Он схватил со стола
склянку с морфием и воскликнул: "Теперь я с этим не расстаюсь" {В письме к
мистеру Трелони от 18 июня 1822 года Шелли пишет: "Разумеется, в Ливорно вы
будете вращаться в обществе. Если вам встретится какой-нибудь ученый муж,
умеющий приготовить синильную кислоту либо эфирное масло горького миндаля, и
вам удастся достать мне немного этой настойки, я буду вам очень признателен.
Ее приготовление требует исключительной осторожности, ведь концентрация
должна быть очень сильной. Я готов заплатить за это лекарство любую цену.
Помните, совсем недавно мы с вами говорили об этом средстве, и оба выразили
желание иметь его в своем распоряжении. Во всяком случае, мое желание было
вполне серьезным, оно руководствовалось стремлением избегнуть ненужных
страданий. Надеюсь, вы понимаете, что в настоящий момент я вовсе не
собираюсь кончать жизнь самоубийством, но, откровенно говоря, я с
удовольствием имел бы при себе этот золотой ключ к обители вечного покоя. В
медицине синильная кислота применяется в ничтожных дозах, которых совершенно
недостаточно, чтобы разом покончить со всеми невзгодами. Стоит выпить всего
одну каплю этого снадобья, даже меньше, - и наступает мгновенная смерть"
(Трелони, с. 100-101).}. И добавил: "Я все время повторяю про себя строки
Софокла, которые вы так любите цитировать:
Не родиться совсем - удел
лучший. Если ж родился ты,
В край, откуда явился, вновь
возвратиться скорее {*} {37}
{* Мне кажется, Шелли и раньше никогда не путешествовал без пистолетов
- для самозащиты - и морфия, чтобы справиться с непереносимой болью. Он
часто испытывал тяжелейшие физические страдания, и это письмо, вероятно,
писалось в предчувствии, что со временем они станут неизлечимыми и настолько
мучительными, что он хотел себя от них обезопасить. (Примеч. автора).}
Немного успокоившись, он сказал:
- Всякий, кто меня знает, должен понимать, что моей подругой жизни
может стать только та, которая чувствует поэзию и разбирается в философии.
Харриет - благородное существо, однако ни того, ни другого ей не дано.
- Но мне всегда казалось, что вы очень привязаны к Харриет, - возразил
я.
- Если бы вы знали, как я ненавижу ее сестру, - сказал он, оставив без
внимания мои слова.
"Благородным существом" он называл свою первую жену и в разговоре с
другим другом, который еще жив, давая тем самым понять, что Харриет из
благородства смирится с тем, что его сердце навсегда отдано другой. Она,
однако, не смирилась, и он разрубил гордиев узел, покинув Англию вместе с
мисс Годвин 28 июля 1814 года.
Вскоре после этого я получил письмо от Харриет, которая хотела меня
видеть. Она жила в доме своего отца на Чэпел-стрит, Гровнор-сквер. Там-то
она и сообщила мне обо всем, что случилось. Ее история, как уже говорилось,
решительно противоречила предположению о том, что разрыв между нею и Шелли
произошел по обоюдному согласию.
Тогда же она описала мне - отнюдь не в самых лестных выражениях -
внешность новой возлюбленной Шелли, которую я еще ни разу не видел.
-. Что же в таком случае он нашел в ней? - спросил я ее.
- Ровным счетом ничего, - ответила она, - если не считать того, что ее
зовут Мэри, и не просто Мэри, а Мэри Уолстонкрафт.
На самом же деле Мэри Годвин была чрезвычайно хороша собой и умна.
Впрочем, нет ничего удивительного в том, что Харриет не смогла оценить ее по
достоинству.
Память о Харриет обязывает меня со всей определенностью заявить, что
она была любящей и верной супругой и что поведение ее было совершенно
безупречным и достойным всяческого уважения.
Мистер Хогг пишет: "Шелли говорил мне, что его друг Роберт Саути как-то
сказал ему: "Мужчина должен уметь ужиться с любой женщиной. Я ведь не
расстаюсь со своей женой. По-моему, в конечном счете семейная жизнь у всех
одинакова. Выбор женщин невелик, да и разницы между ними, признаться, тоже
нет никакой"" (Хогг, т. I, с. 423). "Любая женщина", полагаю, сказано было
не случайно. Тем не менее менять жен, которых каждый из них выбрал, Саути со
своей стороны считал вовсе не обязательным.
Мне Шелли тоже рассказывал об этом разговоре с Саути. Состоялся он
осенью 1814 года после его возвращения из первой поездки по Швейцарии.
Разговор происходил, насколько я помню, в кабинете у Саути, где висел
портрет Мэри Уолстонкрафт {38}. Не могу сказать, был ли сам Саути влюблен в
эту женщину, однако то, что он ей искренне восхищался, видно хотя бы из
"Послания к Амосу Коттлю" {39}, которым открывается "Исландская поэзия"
(1797) последнего; после описания норвежского пейзажа Саути пишет:
Подобные картины как живые встают передо мной.
Когда я вспоминаю строки барда,
Воспевшего изгнанника из Ардебейла {40}.
Запечатлела их и та, которой равных не было средь женщин.
При мысли, что сей светлый ум
До времени угас в могиле,
Душат слезы... {*}
{* Пер. А. Ливерганта.}
Из пояснения к тексту следует, что Саути имеет в виду Мэри Уолстонкрафт
и намекает на ее "Письма из Норвегии" {41}.
Шелли давно знал Саути и хотел восстановить их близкие отношения, но
Саути был не расположен дружить с ним. Указав на портрет, он выразил
глубокое сожаление по поводу того, что дочь такой безупречной женщины
оказалась в столь сомнительном положении. В этой связи Саути, весьма
вероятно, и высказал мысль, которую процитировал мистер Хогг; возможно, его
замечание было продиктовано нежными чувствами, которые он сам питал к Мэри
Уолстонкрафт; кроме того, он хорошо знал Харриет и, по-видимому, считал ее
идеальной женой.
Мало кто теперь помнит Харриет Шелли. Мне, однако, она хорошо
запомнилась, и я постараюсь, по возможности подробно, описать ее внешность.
У Харриет была прекрасная фигура: легкая, подвижная, изящная; черты лица
правильные и миловидные; волосы светло-каштановые, причесанные скромно и со
вкусом. Одевалась она, что называется, simplex munditis {с изысканной
простотой (лат.).}. У нее был на редкость красивый цвет лица: сквозь матовую
белизну прозрачной кожи пробивался нежный румянец. Голос у нее был приятный,
манера говорить - самая откровенная и располагающая, настроение - неизменно
бодрое, а смех - простодушный, звонкий и выразительный. К тому же она была
хорошо образована. Читала много, но с выбором. Писала только письма, зато
писала их превосходно. Природные чистосердечие и непосредственность столь
наглядно проявлялись в ее поведении, что достаточно было всего раз оказаться
в ее обществе, чтобы хорошо узнать ее. Она была очень привязана к мужу и
всячески старалась приноровиться к его привычкам. Если они выезжали, она
была украшением общества; если, напротив, жили замкнуто - не хандрила; если
же путешествовали, ее целиком захватывала смена впечатлений.
Разумеется, никто из лично знавших Харриет и Мэри не станет отрицать,
что с интеллектуальной точки зрения вторая жена подходила ему больше первой.
Следует также учитывать, что интеллектуал, человек не от мира сего, больше
нуждается в глубоком взаимопонимании, чем обычные люди. Однако Саути,
который не любил интеллектуальных женщин и довольствовался той женой, какую
имел, вполне мог полагать, что и Шелли не следовало изменять своим
привязанностям.
Уехав из Англии в 1814 году, новобрачные отправились в путешествие по
Европе. Из Швейцарии Шелли написал мне шесть писем, которые впоследствии
были опубликованы вместе с "Шестинедельной поездкой" - своеобразным
дневником, который во время их путешествия вела та, с кем отныне он
неразрывно связал свою судьбу. Когда они вернулись, Шелли нас познакомил.
Остаток 1814 года они провели в основном в Лондоне. Эта зима была,
пожалуй, самой уединенной порой в жизни Шелли. По вечерам я часто бывал у
него и не припоминаю, чтобы встречал в его доме кого-нибудь, кроме мистера
Хогга. Со своими немногочисленными друзьями Шелли теперь совершенно
разошелся. К тому же он был сильно стеснен в средствах и пытался одолжить
денег под будущее наследство у тех, кого лорд Байрон называл "иудеями и их
собратьями христианами". Однажды, когда мы гуляли по берегу Серрейского
канала, беседовали о Вордсворте и цитировали его стихи, Шелли неожиданно
спросил: "Как вы думаете, мог бы Вордсворт писать такие стихи, если бы
когда-нибудь имел дело с ростовщиками?" На своем собственном примере тем не
менее Шелли доказал, что это общение ничуть не повредило его поэтическому
дару.
Серрейский канал был излюбленным местом наших прогулок. От него отходил
Кройдонский канал, протекавший по лесистой местности. Кройдонского канала
теперь больше нет, он уступил место хотя и более полезному, но, безусловно,
менее живописному железнодорожному полотну. Не знаю, существует ли еще
Серрейский канал. Шелли ужасно любил пускать бумажные кораблики и часто
занимался этим на Серпантине {42}. Однако самое лучшее место, которое он
нашел для своего любимого занятия, было под Брэкнеллом: чистая заводь на
вересковой пустоши, с твердым берегом, без водорослей, так что можно было
пустить крохотное суденышко по ветру и, обежав круг, подхватить его с
подветренной стороны. Однако именно на Серпантине он иногда пускал еще более
тщательно сделанные кораблики, груженные медной монеткой. Занимался он этим
в присутствии ребятишек, которые стремглав бежали вокруг заводи навстречу
кораблю, и, когда тот благополучно приставал к берегу и дети с криком
бросались на монетку, Шелли с трудом сдерживался, чтобы не закричать громче
них. Река для такой забавы не годилась, даже Виргинское озеро, на котором он
иногда затевал эти соревнования, подходило не вполне: оно было слишком
велико, и ребята не успевали обежать его. Мне, признаться, тоже нравилось
это занятие, я увлекался им еще до нашего знакомства и, возможно даже, сам
приохотил к нему Шелли, что едва ли могло вызвать энтузиазм у моего друга
мистера Хогга, который отнюдь не разделял нашего увлечения и всякий раз
приходил в ярость, когда мы, гуляя холодным зимним днем по Бэгшот-Хиту,
останавливались у какой-нибудь лужи, от которой Шелли невозможно было
оторвать, пока он не "снаряжал" целую флотилию, воспользовавшись для этой
цели пачкой завалявшихся в кармане писем. Хотя и может показаться странным,
что взрослые люди всерьез предавались детской забаве, развлечение это было,
по крайней мере, совершенно невинным, свидетельствующим о том, что Шелли "не
смешивал утехи и невзгоды" {*}.
{* Давай, пастух, учтем Закон природы:
Скрывая и являя научить.
Не будем смешивать утехи и невзгоды.
От счастья грудь сумеем отличить.
Вордсворт. Источник в Хартлипе (Примеч. автора).
(Пер. А. Ливерганта).}
Летом 1815 года Шелли поселился в доме на Бишопгейт, у восточного входа
в Виндзорский парк, где прожил до лета 1816 г. К тому времени, пожертвовав
частью причитавшегося ему наследства, он добился от отца (вместо прежних
двухсот) тысячи фунтов годового дохода.
В это время я жил в Марло и часто приходил погостить у него несколько
дней. В конце августа 1815 года мы совершили путешествие вверх по Темзе, в
Лечлейд, и даже дальше - пока река совсем не обмелела. Лето было засушливое,
и нам удалось подняться лишь немногим выше Инглшэмской запруды - тогда еще
ветхой, подвижной плотины, пригодной для судоходства, а не неподвижного
сооружения, как теперь. В те годы река еще была судоходной до самого
Криклейда. Качаясь по ветру и уныло поскрипывая, висел на цепи одинокий
шлюз. Когда мы увидели, что прямо посередине реки стоит стадо коров, а вода
едва прикрывает им копыта, то поняли, что наше путешествие подошло к концу.
Старый Виндзор был отправным и конечным пунктом нашего путешествия, которое
в общей сложности продолжалось около десяти дней. Думаю, что именно тогда
Шелли по-настоящему пристрастился к гребле, которой потом с увлечением
занимался всю оставшуюся жизнь. Когда мы плыли вверх по течению, в сторону
Оксфорда, он так плохо себя чувствовал, что боялся, как бы ему не пришлось
вернуться. Питался он исключительно чаем и бутербродами, иногда пил какой-то
искусственный лимонад, который сам делал из порошка и называл пимперлимпимп,
так как в это время читал "Сказку бочки" {43}. Он обратился к врачу, но
лучше ему, по-моему, не стало.
- Если бы врач позволил мне назначить свой курс лечения, я бы вас мигом
вылечил, - сказал я Шелли.
- А что бы вы мне прописали? - спросил он.
- Три бараньих отбивных с перцем, - ответил я.
- В самом деле?
- Совершенно в этом уверен.
Он меня послушался, и мое средство подействовало незамедлительно.
Остаток пути Шелли ел то же, что и я, энергично греб, был весел, бодр,
жизнерадостен. Всю неделю он пребывал в самом лучшем расположении духа. На
два дня мы остановились в уютной гостинице в Лечлейде, где и были написаны
строки "Летний вечер на Темзе в Лечлейде". С нами был мистер Шелли (младший
брат поэта), который вел дневник нашега путешествия. Думаю, дневник этот не
сохранился.
Всю зиму 1815-1816 годов Шелли мирно прожил в Бишопгейте. Мистер Хогг
приходил к нему пешком из Лондона, а я, как и раньше, из Марло. Мистер Хогг
называл эту зиму "аттической", так как ничем, кроме греческого, мы в это
время не занимались. Насколько я помню, больше у Шелли зимой никто не бывал.
Заходили, правда, один-два челочка, но задерживались недолго, так как
видели, что хозяин к ним явно нерасположен. Единственным исключением был
врач - квакер, доктор Поуп из Стейнса. Этот почтенный пожилой джентльмен не
раз бывал у него, причем в качестве друга, а не врача. Он очень любил
поговорить с Шелли о теологии. Поначалу Шелли уклонялся от подобных тем,
говоря, что его взгляды могут прийтись доктору не по вкусу, но тот отвечал:
"Я всегда рад слушать вас, дорогой Шелли. Ведь вы, я вижу, человек
незаурядный".
В это время Шелли писал "Аластора". Он никак не мог придумать заглавия,
и я предложил назвать поэму "Аластор, или Дух уединения". Греческое слово
Ἀλάστωρ означает "злой гений", хотя смысл этих двух слов несколько иной -
как в Φαυείς Αλάστπρ ᾔ παπός ... Эсхила. В поэме дух уединения изображается
духом зла. Правильное значение слова я привожу здесь потому, что многие
полагают, будто Аластор - имя героя поэмы.
За зиму Шелли опубликовал эту поэму вместе с еще несколькими
стихотворениями.
В самом начале лета 1816 года Шелли вновь охватила тревога, в
результате чего он во второй раз отправился в Европу. Как уже не раз бывало,
перед самым отъездом поэту явился какой-то таинственный незнакомец, которого
никто, кроме него, не видал, и предупредил, что, если он немедленно не
уедет, в самом скором времени ему угрожает опасность.
В тот день, когда к Шелли явился этот загадочный гость, в доме на
Бишопгейт, кроме меня и хозяев, никого больше не было. Днем я вышел в холл
за шляпой, намереваясь отправиться на прогулку. Шляпа Шелли висела на месте,
а моей не было. Где ее искать, я понятия не имел, но, поскольку гулять без
шляпы я не мог, то вернулся в библиотеку. Спустя некоторое время вошла
миссис Шелли и пересказала мне то, что услышала от мужа: о посетителе и
принесенной им вести. К ее рассказу я отнесся довольно скептически, после
чего миссис Шелли ушла, и вошел сам Шелли с моей шляпой в руке.
- Мэри говорит, вы не верите, что у меня был Уильямс, - сказал он.
- Я просто сказал ей, что история выглядит не совсем правдоподобно.
- Вы знаете Уильямса из Тремадока?
- Да.
- Это он и был. Уильямс пришел предупредить, что отец с дядей
сговорились упечь меня в сумасшедший дом. Он очень спешил, не мог ждать ни
минуты, и я вышел проводить его до Эгхема.
- Какую шляпу вы надели?
- Вот эту.
- Пожалуйста, наденьте ее сейчас.
Он надел, и шляпа тут же съехала ему на нос.
- В этой шляпе вы не могли пойти в Эгхем.
- Понимаете, я схватил ее впопыхах и всю дорогу, наверно, нес в руке. Я
действительно дошел с Уильямсом до Эгхема, и он рассказал мне все то, что я
передал вам. Как вы недоверчивы!
- Раз вы сами уверены в том, что говорите, почему вас так смущает мой
скептицизм?
- Человеку, который посвятил всю свою жизнь поиску истины, который
многим ради нее жертвовал, столько ради нее перенес, горько сознавать, что
его воспринимают фантазером. Если я не уверен, что видел Уильямса, почему я,
собственно, должен быть уверен, что вижу теперь вас?
- Мысль может обладать силой ощущения, но чем ощущения чаще
повторяются, тем больше вероятность того, что они вас не обманывают. Ведь
меня, например, вы видели вчера и увидите завтра.
- Я и Уильямса при желании могу увидеть завтра. Он сообщил, что
остановился в кофейне "Голова сарацина" на Стрэнде и пробудет там дня два.
Поверьте, это не галлюцинация. Хотите пойти со мной завтра в Лондон?
- С удовольствием.
На следующее утро, после раннего завтрака, мы пешком отправились в
Лондон. Когда мы спускались по Эгхем-хилл, он вдруг резко обернулся и
сказал:
- Как раз сегодня мы можем не застать Уильямса в "Голове сарацина".
- Скорее всего.
- Вы так говорите, потому что не верите мне. Вы думаете, что его там и
не было. На самом же деле он предупредил меня, что как раз сегодня ему,
возможно, придется отлучиться из города по одному делу. Наверно, он уехал.
- Но мы хотя бы узнаем, жил он там или нет.
- Я найду иной способ убедить вас. Я ему напишу. А сейчас давайте лучше
погуляем по лесу.
Мы свернули в сторону и не возвращались домой до вечера. Прошло
несколько дней, но Шелли ни словом не упоминал о случившемся. Как-то утром
он сказал:
- Есть вести от Уильямса: письмо, к которому кое-что прилагается.
- Я хотел бы взглянуть на письмо.
- Письмо я вам показать не могу, но в него вложено бриллиантовое
ожерелье. Неужели вы думаете, что я стал бы тратить свои собственные деньги
на такую вещь? Вы же знаете, это на меня непохоже. Раз у меня появилось это
ожерелье, значит, его мне прислали. Его прислал Уильямс.
- Но с какой целью?
- Чтобы доказать, что он действительно существует и говорит правду.
Бриллиантовое ожерелье ровным счетом ничего не доказывает, кроме того, что
оно у вас есть.
- В таком случае я не стану его вам показывать. Вас все равно ничем не
убедишь.
Тем дело и кончилось. Больше Шелли ни разу не говорил со мной ни об
Уильямсе, ни о каком-нибудь другом таинственном пришельце. Надо сказать, что
я и раньше несколько раз отказывался верить в фантастические истории поэта.
Думаю, что, если бы и другие с таким же недоверием отнеслись к подобным
небылицам, Шелли не прибегал бы к ним столь часто; однако многие из тех, кто
мог бы в них усомниться, ему с готовностью верили, тем самым лишь
потворствуя его полуфантазиям. Я называю такого рода истории
"полуфантазиями" потому, что большей частью они основывались на твердой
убежденности, будто отец с дядей посягают на его свободу. На этом фундаменте
его воображение выстраивало самые причудливые конструкции. Выдавая чистейший
вымысел за реально существующий факт и будучи уличенным в
непоследовательности, он, считая, что чувство его собственного достоинства
задето, стремился обставить свой рассказ всевозможными подробностями,
которые при наводящих вопросах рассыпались словно карточный домик - как,
скажем, в случае с Уильямсом, который якобы остановился в "Голове сарацина".
Должен заметить, что, когда его уличали, он не проявлял и тени
запальчивости. Говорил откровенно, с выдержанностью и благожелательностью,
никогда не изменявшими ему в дружеских спорах. Держался он прекрасно и
терпеливо выслушивал мнение собеседника, даже если оно расходилось с его
собственным. Самая животрепещущая проблема, как бы он сам ею ни увлекался,
обсуждалась так сдержанно и спокойно, словно речь шла об отвлеченных
вопросах метафизики.
Вообще, огромное обаяние Шелли как собеседника заключалось главным
образом в том, что, оспаривая чуждую ему точку зрения, он неизменно проявлял
исключительную доброжелательность и терпимость. Мне не раз доводилось
встречаться с выдающимися людьми, общение с которыми поучительно для всех
тех, кому нравятся поучения (я не из их числа); однако беседовать с такими
людьми было решительно невозможно. Стоило только вступить с ними в спор или
хотя бы усомниться в правомерности их убеждений, как они немедленно выходили
из себя. Как только этот недостаток проявлялся в ком-то из моих знакомых, я
старался вести себя сдержаннее и впредь ему больше не перечить, дабы
избежать очередной вспышки гнева. Я терпеливо выслушивал нравоучения и
радовался, когда они кончались.
Итак, Шелли во второй раз отправился в Швейцарию. Оттуда он написал мне
несколько подробных писем, некоторые впоследствии были опубликованы миссис
Шелли; остальные же до сих пор хранятся у меня. Копии двух писем попали к
мистеру Миддлтону, который их выборочно напечатал в своей биографии. Дело в
том, что миссис Шелли одно время имела обыкновение снимать копии с писем
своего мужа, и эти копии были найдены среди бумаг, случайно оставленных в
Марло, чем незамедлил со всей бесцеремонностью воспользоваться мистер
Миддлтон. Мистер Миддлтон должен был бы знать, что он не имеет никакого
права печатать адресованные мне письма без моего согласия. Я вполне мог бы
наложить на его публикацию судебный запрет, однако решил этого не делать,
поскольку его воспоминания о Шелли, хоть и изобилуют ошибками,
позаимствованными у капитана Медвина и других биографов, проникнуты добрыми
чувствами к памяти поэта.
В Швейцарии Шелли познакомился с лордом Байроном. Они вместе совершили
прогулку по Женевскому озеру, которую Шелли описал мне, прислав отрывок из
своего дневника. Дневник этот был издан миссис Шелли, но имя лорда Байрона
ни разу в нем не упоминалось; он всюду называется лишь "мой спутник".
Дневник был издан еще при жизни лорда Байрона, однако почему надо было
скрывать от читателей его имя, сказать не берусь. Хотя дневник и не
Начинался он так:
Sublime Shelley, cantor de verdade! {*} -
{* О Шелли, дух высокий, ты - истины певец (португ.).}
- а заканчивался:
Surja "Queen Mab" a restaurai о mundo {*}.
{* Для возрождения мира явится "Королева Маб" (португ.).}
Остальные строки сонета я забыл. Умер Баптиста рано, от какой-то
болезни легких. Английский климат был ему вреден, но он этим легкомысленно
пренебрег.
В Лондон Шелли вернулся незадолго до рождества, потом снял на два-три
месяца дом в Виндзоре, а в Лондон наведывался от случая к случаю. В марте он
сочетался повторным браком с Харриет, о чем свидетельствует следующая запись
в церковной книге:
Браки, заключенные в марте 1814 года
164. Перси Биши Шелли и Харриет Шелли (урожденная Вестбрук, девица,
несовершеннолетняя), оба прихожане этого прихода, сочетаются повторным
браком без оглашения (в первый раз бракосочетание происходило по ритуалу
шотландской церкви), дабы устранить всякие сомнения, какие возникали либо
могут возникать в отношении вышеупомянутого брака (с согласия Джона
Вестбрука, родного, законного отца упомянутой несовершеннолетней девицы)
сего дня 24 марта 1814 года.
Обвенчаны мною, Эдвардом Уильямсом, священником.
Браком сочетались: Перси Биши Шелли,
Харриет Шелли, урожденная Вестбрук.
В присутствии: Джона Вестбрука
Джона Стэнли.
Вышеизложенное есть точная выписка из книги регистрации браков прихода
святого Георгия на Ганноверской площади; выписка сделана 11 апреля 1859
года. - Мною, Г. Вейтменом, священником.
Стало быть, утверждение о том, что "постепенно возникшее охлаждение
между супругами привело к окончательному разрыву в конце 1813 года", не
соответствует действительности. Дата прилагаемой выписки - убедительное тому
доказательство. Если бы к этому времени, как утверждает леди Шелли,
отношения между супругами зашли в тупик, повторное венчание вряд ли бы
вообще состоялось. Развод был бы тогда лучшим решением для обеих сторон, тем
более что в Шотландии не составило бы труда добиться расторжения первого
брака.
Ни о каком охлаждении, тем более разрыве не могло быть и речи до тех
пор, пока, вскоре после заключения повторного брака, Шелли не познакомился с
той, которая впоследствии стала его второй женой.
Расстались они вовсе не по обоюдному согласию. Едва ли Шелли мог
представить дело подобным образом. Мне, во всяком случае, он ничего такого
не говорил. Что же касается самой Харриет, то ее рассказ обо всем
случившемся решительно противоречил такому предположению.
После первой же встречи с Мэри Уолстонкрафт Годвин Шелли вполне мог бы
сказать: "Ut vidi! Ut peril!" {"Увидел и погиб" (лат.).} Ни в одной книге,
будь то роман или историческое исследование, мне ни разу не доводилось
встречать более внезапной, бурной, неукротимой страсти, чем та, которой был
охвачен Шелли, когда я, по его просьбе, приехал к нему в Лондон. По тому,
как он выглядел, как говорил и держался, создавалось впечатление, что он
разрывается между былыми чувствами к Харриет, с которой он тогда еще не
порвал, и охватившей его теперь страстью к Мэри; казалось, его рассудок
уподобляется "маленькому государству, где вспыхнуло междоусобье" {36}. Глаза
его были воспалены, волосы и одежда в беспорядке. Он схватил со стола
склянку с морфием и воскликнул: "Теперь я с этим не расстаюсь" {В письме к
мистеру Трелони от 18 июня 1822 года Шелли пишет: "Разумеется, в Ливорно вы
будете вращаться в обществе. Если вам встретится какой-нибудь ученый муж,
умеющий приготовить синильную кислоту либо эфирное масло горького миндаля, и
вам удастся достать мне немного этой настойки, я буду вам очень признателен.
Ее приготовление требует исключительной осторожности, ведь концентрация
должна быть очень сильной. Я готов заплатить за это лекарство любую цену.
Помните, совсем недавно мы с вами говорили об этом средстве, и оба выразили
желание иметь его в своем распоряжении. Во всяком случае, мое желание было
вполне серьезным, оно руководствовалось стремлением избегнуть ненужных
страданий. Надеюсь, вы понимаете, что в настоящий момент я вовсе не
собираюсь кончать жизнь самоубийством, но, откровенно говоря, я с
удовольствием имел бы при себе этот золотой ключ к обители вечного покоя. В
медицине синильная кислота применяется в ничтожных дозах, которых совершенно
недостаточно, чтобы разом покончить со всеми невзгодами. Стоит выпить всего
одну каплю этого снадобья, даже меньше, - и наступает мгновенная смерть"
(Трелони, с. 100-101).}. И добавил: "Я все время повторяю про себя строки
Софокла, которые вы так любите цитировать:
Не родиться совсем - удел
лучший. Если ж родился ты,
В край, откуда явился, вновь
возвратиться скорее {*} {37}
{* Мне кажется, Шелли и раньше никогда не путешествовал без пистолетов
- для самозащиты - и морфия, чтобы справиться с непереносимой болью. Он
часто испытывал тяжелейшие физические страдания, и это письмо, вероятно,
писалось в предчувствии, что со временем они станут неизлечимыми и настолько
мучительными, что он хотел себя от них обезопасить. (Примеч. автора).}
Немного успокоившись, он сказал:
- Всякий, кто меня знает, должен понимать, что моей подругой жизни
может стать только та, которая чувствует поэзию и разбирается в философии.
Харриет - благородное существо, однако ни того, ни другого ей не дано.
- Но мне всегда казалось, что вы очень привязаны к Харриет, - возразил
я.
- Если бы вы знали, как я ненавижу ее сестру, - сказал он, оставив без
внимания мои слова.
"Благородным существом" он называл свою первую жену и в разговоре с
другим другом, который еще жив, давая тем самым понять, что Харриет из
благородства смирится с тем, что его сердце навсегда отдано другой. Она,
однако, не смирилась, и он разрубил гордиев узел, покинув Англию вместе с
мисс Годвин 28 июля 1814 года.
Вскоре после этого я получил письмо от Харриет, которая хотела меня
видеть. Она жила в доме своего отца на Чэпел-стрит, Гровнор-сквер. Там-то
она и сообщила мне обо всем, что случилось. Ее история, как уже говорилось,
решительно противоречила предположению о том, что разрыв между нею и Шелли
произошел по обоюдному согласию.
Тогда же она описала мне - отнюдь не в самых лестных выражениях -
внешность новой возлюбленной Шелли, которую я еще ни разу не видел.
-. Что же в таком случае он нашел в ней? - спросил я ее.
- Ровным счетом ничего, - ответила она, - если не считать того, что ее
зовут Мэри, и не просто Мэри, а Мэри Уолстонкрафт.
На самом же деле Мэри Годвин была чрезвычайно хороша собой и умна.
Впрочем, нет ничего удивительного в том, что Харриет не смогла оценить ее по
достоинству.
Память о Харриет обязывает меня со всей определенностью заявить, что
она была любящей и верной супругой и что поведение ее было совершенно
безупречным и достойным всяческого уважения.
Мистер Хогг пишет: "Шелли говорил мне, что его друг Роберт Саути как-то
сказал ему: "Мужчина должен уметь ужиться с любой женщиной. Я ведь не
расстаюсь со своей женой. По-моему, в конечном счете семейная жизнь у всех
одинакова. Выбор женщин невелик, да и разницы между ними, признаться, тоже
нет никакой"" (Хогг, т. I, с. 423). "Любая женщина", полагаю, сказано было
не случайно. Тем не менее менять жен, которых каждый из них выбрал, Саути со
своей стороны считал вовсе не обязательным.
Мне Шелли тоже рассказывал об этом разговоре с Саути. Состоялся он
осенью 1814 года после его возвращения из первой поездки по Швейцарии.
Разговор происходил, насколько я помню, в кабинете у Саути, где висел
портрет Мэри Уолстонкрафт {38}. Не могу сказать, был ли сам Саути влюблен в
эту женщину, однако то, что он ей искренне восхищался, видно хотя бы из
"Послания к Амосу Коттлю" {39}, которым открывается "Исландская поэзия"
(1797) последнего; после описания норвежского пейзажа Саути пишет:
Подобные картины как живые встают передо мной.
Когда я вспоминаю строки барда,
Воспевшего изгнанника из Ардебейла {40}.
Запечатлела их и та, которой равных не было средь женщин.
При мысли, что сей светлый ум
До времени угас в могиле,
Душат слезы... {*}
{* Пер. А. Ливерганта.}
Из пояснения к тексту следует, что Саути имеет в виду Мэри Уолстонкрафт
и намекает на ее "Письма из Норвегии" {41}.
Шелли давно знал Саути и хотел восстановить их близкие отношения, но
Саути был не расположен дружить с ним. Указав на портрет, он выразил
глубокое сожаление по поводу того, что дочь такой безупречной женщины
оказалась в столь сомнительном положении. В этой связи Саути, весьма
вероятно, и высказал мысль, которую процитировал мистер Хогг; возможно, его
замечание было продиктовано нежными чувствами, которые он сам питал к Мэри
Уолстонкрафт; кроме того, он хорошо знал Харриет и, по-видимому, считал ее
идеальной женой.
Мало кто теперь помнит Харриет Шелли. Мне, однако, она хорошо
запомнилась, и я постараюсь, по возможности подробно, описать ее внешность.
У Харриет была прекрасная фигура: легкая, подвижная, изящная; черты лица
правильные и миловидные; волосы светло-каштановые, причесанные скромно и со
вкусом. Одевалась она, что называется, simplex munditis {с изысканной
простотой (лат.).}. У нее был на редкость красивый цвет лица: сквозь матовую
белизну прозрачной кожи пробивался нежный румянец. Голос у нее был приятный,
манера говорить - самая откровенная и располагающая, настроение - неизменно
бодрое, а смех - простодушный, звонкий и выразительный. К тому же она была
хорошо образована. Читала много, но с выбором. Писала только письма, зато
писала их превосходно. Природные чистосердечие и непосредственность столь
наглядно проявлялись в ее поведении, что достаточно было всего раз оказаться
в ее обществе, чтобы хорошо узнать ее. Она была очень привязана к мужу и
всячески старалась приноровиться к его привычкам. Если они выезжали, она
была украшением общества; если, напротив, жили замкнуто - не хандрила; если
же путешествовали, ее целиком захватывала смена впечатлений.
Разумеется, никто из лично знавших Харриет и Мэри не станет отрицать,
что с интеллектуальной точки зрения вторая жена подходила ему больше первой.
Следует также учитывать, что интеллектуал, человек не от мира сего, больше
нуждается в глубоком взаимопонимании, чем обычные люди. Однако Саути,
который не любил интеллектуальных женщин и довольствовался той женой, какую
имел, вполне мог полагать, что и Шелли не следовало изменять своим
привязанностям.
Уехав из Англии в 1814 году, новобрачные отправились в путешествие по
Европе. Из Швейцарии Шелли написал мне шесть писем, которые впоследствии
были опубликованы вместе с "Шестинедельной поездкой" - своеобразным
дневником, который во время их путешествия вела та, с кем отныне он
неразрывно связал свою судьбу. Когда они вернулись, Шелли нас познакомил.
Остаток 1814 года они провели в основном в Лондоне. Эта зима была,
пожалуй, самой уединенной порой в жизни Шелли. По вечерам я часто бывал у
него и не припоминаю, чтобы встречал в его доме кого-нибудь, кроме мистера
Хогга. Со своими немногочисленными друзьями Шелли теперь совершенно
разошелся. К тому же он был сильно стеснен в средствах и пытался одолжить
денег под будущее наследство у тех, кого лорд Байрон называл "иудеями и их
собратьями христианами". Однажды, когда мы гуляли по берегу Серрейского
канала, беседовали о Вордсворте и цитировали его стихи, Шелли неожиданно
спросил: "Как вы думаете, мог бы Вордсворт писать такие стихи, если бы
когда-нибудь имел дело с ростовщиками?" На своем собственном примере тем не
менее Шелли доказал, что это общение ничуть не повредило его поэтическому
дару.
Серрейский канал был излюбленным местом наших прогулок. От него отходил
Кройдонский канал, протекавший по лесистой местности. Кройдонского канала
теперь больше нет, он уступил место хотя и более полезному, но, безусловно,
менее живописному железнодорожному полотну. Не знаю, существует ли еще
Серрейский канал. Шелли ужасно любил пускать бумажные кораблики и часто
занимался этим на Серпантине {42}. Однако самое лучшее место, которое он
нашел для своего любимого занятия, было под Брэкнеллом: чистая заводь на
вересковой пустоши, с твердым берегом, без водорослей, так что можно было
пустить крохотное суденышко по ветру и, обежав круг, подхватить его с
подветренной стороны. Однако именно на Серпантине он иногда пускал еще более
тщательно сделанные кораблики, груженные медной монеткой. Занимался он этим
в присутствии ребятишек, которые стремглав бежали вокруг заводи навстречу
кораблю, и, когда тот благополучно приставал к берегу и дети с криком
бросались на монетку, Шелли с трудом сдерживался, чтобы не закричать громче
них. Река для такой забавы не годилась, даже Виргинское озеро, на котором он
иногда затевал эти соревнования, подходило не вполне: оно было слишком
велико, и ребята не успевали обежать его. Мне, признаться, тоже нравилось
это занятие, я увлекался им еще до нашего знакомства и, возможно даже, сам
приохотил к нему Шелли, что едва ли могло вызвать энтузиазм у моего друга
мистера Хогга, который отнюдь не разделял нашего увлечения и всякий раз
приходил в ярость, когда мы, гуляя холодным зимним днем по Бэгшот-Хиту,
останавливались у какой-нибудь лужи, от которой Шелли невозможно было
оторвать, пока он не "снаряжал" целую флотилию, воспользовавшись для этой
цели пачкой завалявшихся в кармане писем. Хотя и может показаться странным,
что взрослые люди всерьез предавались детской забаве, развлечение это было,
по крайней мере, совершенно невинным, свидетельствующим о том, что Шелли "не
смешивал утехи и невзгоды" {*}.
{* Давай, пастух, учтем Закон природы:
Скрывая и являя научить.
Не будем смешивать утехи и невзгоды.
От счастья грудь сумеем отличить.
Вордсворт. Источник в Хартлипе (Примеч. автора).
(Пер. А. Ливерганта).}
Летом 1815 года Шелли поселился в доме на Бишопгейт, у восточного входа
в Виндзорский парк, где прожил до лета 1816 г. К тому времени, пожертвовав
частью причитавшегося ему наследства, он добился от отца (вместо прежних
двухсот) тысячи фунтов годового дохода.
В это время я жил в Марло и часто приходил погостить у него несколько
дней. В конце августа 1815 года мы совершили путешествие вверх по Темзе, в
Лечлейд, и даже дальше - пока река совсем не обмелела. Лето было засушливое,
и нам удалось подняться лишь немногим выше Инглшэмской запруды - тогда еще
ветхой, подвижной плотины, пригодной для судоходства, а не неподвижного
сооружения, как теперь. В те годы река еще была судоходной до самого
Криклейда. Качаясь по ветру и уныло поскрипывая, висел на цепи одинокий
шлюз. Когда мы увидели, что прямо посередине реки стоит стадо коров, а вода
едва прикрывает им копыта, то поняли, что наше путешествие подошло к концу.
Старый Виндзор был отправным и конечным пунктом нашего путешествия, которое
в общей сложности продолжалось около десяти дней. Думаю, что именно тогда
Шелли по-настоящему пристрастился к гребле, которой потом с увлечением
занимался всю оставшуюся жизнь. Когда мы плыли вверх по течению, в сторону
Оксфорда, он так плохо себя чувствовал, что боялся, как бы ему не пришлось
вернуться. Питался он исключительно чаем и бутербродами, иногда пил какой-то
искусственный лимонад, который сам делал из порошка и называл пимперлимпимп,
так как в это время читал "Сказку бочки" {43}. Он обратился к врачу, но
лучше ему, по-моему, не стало.
- Если бы врач позволил мне назначить свой курс лечения, я бы вас мигом
вылечил, - сказал я Шелли.
- А что бы вы мне прописали? - спросил он.
- Три бараньих отбивных с перцем, - ответил я.
- В самом деле?
- Совершенно в этом уверен.
Он меня послушался, и мое средство подействовало незамедлительно.
Остаток пути Шелли ел то же, что и я, энергично греб, был весел, бодр,
жизнерадостен. Всю неделю он пребывал в самом лучшем расположении духа. На
два дня мы остановились в уютной гостинице в Лечлейде, где и были написаны
строки "Летний вечер на Темзе в Лечлейде". С нами был мистер Шелли (младший
брат поэта), который вел дневник нашега путешествия. Думаю, дневник этот не
сохранился.
Всю зиму 1815-1816 годов Шелли мирно прожил в Бишопгейте. Мистер Хогг
приходил к нему пешком из Лондона, а я, как и раньше, из Марло. Мистер Хогг
называл эту зиму "аттической", так как ничем, кроме греческого, мы в это
время не занимались. Насколько я помню, больше у Шелли зимой никто не бывал.
Заходили, правда, один-два челочка, но задерживались недолго, так как
видели, что хозяин к ним явно нерасположен. Единственным исключением был
врач - квакер, доктор Поуп из Стейнса. Этот почтенный пожилой джентльмен не
раз бывал у него, причем в качестве друга, а не врача. Он очень любил
поговорить с Шелли о теологии. Поначалу Шелли уклонялся от подобных тем,
говоря, что его взгляды могут прийтись доктору не по вкусу, но тот отвечал:
"Я всегда рад слушать вас, дорогой Шелли. Ведь вы, я вижу, человек
незаурядный".
В это время Шелли писал "Аластора". Он никак не мог придумать заглавия,
и я предложил назвать поэму "Аластор, или Дух уединения". Греческое слово
Ἀλάστωρ означает "злой гений", хотя смысл этих двух слов несколько иной -
как в Φαυείς Αλάστπρ ᾔ παπός ... Эсхила. В поэме дух уединения изображается
духом зла. Правильное значение слова я привожу здесь потому, что многие
полагают, будто Аластор - имя героя поэмы.
За зиму Шелли опубликовал эту поэму вместе с еще несколькими
стихотворениями.
В самом начале лета 1816 года Шелли вновь охватила тревога, в
результате чего он во второй раз отправился в Европу. Как уже не раз бывало,
перед самым отъездом поэту явился какой-то таинственный незнакомец, которого
никто, кроме него, не видал, и предупредил, что, если он немедленно не
уедет, в самом скором времени ему угрожает опасность.
В тот день, когда к Шелли явился этот загадочный гость, в доме на
Бишопгейт, кроме меня и хозяев, никого больше не было. Днем я вышел в холл
за шляпой, намереваясь отправиться на прогулку. Шляпа Шелли висела на месте,
а моей не было. Где ее искать, я понятия не имел, но, поскольку гулять без
шляпы я не мог, то вернулся в библиотеку. Спустя некоторое время вошла
миссис Шелли и пересказала мне то, что услышала от мужа: о посетителе и
принесенной им вести. К ее рассказу я отнесся довольно скептически, после
чего миссис Шелли ушла, и вошел сам Шелли с моей шляпой в руке.
- Мэри говорит, вы не верите, что у меня был Уильямс, - сказал он.
- Я просто сказал ей, что история выглядит не совсем правдоподобно.
- Вы знаете Уильямса из Тремадока?
- Да.
- Это он и был. Уильямс пришел предупредить, что отец с дядей
сговорились упечь меня в сумасшедший дом. Он очень спешил, не мог ждать ни
минуты, и я вышел проводить его до Эгхема.
- Какую шляпу вы надели?
- Вот эту.
- Пожалуйста, наденьте ее сейчас.
Он надел, и шляпа тут же съехала ему на нос.
- В этой шляпе вы не могли пойти в Эгхем.
- Понимаете, я схватил ее впопыхах и всю дорогу, наверно, нес в руке. Я
действительно дошел с Уильямсом до Эгхема, и он рассказал мне все то, что я
передал вам. Как вы недоверчивы!
- Раз вы сами уверены в том, что говорите, почему вас так смущает мой
скептицизм?
- Человеку, который посвятил всю свою жизнь поиску истины, который
многим ради нее жертвовал, столько ради нее перенес, горько сознавать, что
его воспринимают фантазером. Если я не уверен, что видел Уильямса, почему я,
собственно, должен быть уверен, что вижу теперь вас?
- Мысль может обладать силой ощущения, но чем ощущения чаще
повторяются, тем больше вероятность того, что они вас не обманывают. Ведь
меня, например, вы видели вчера и увидите завтра.
- Я и Уильямса при желании могу увидеть завтра. Он сообщил, что
остановился в кофейне "Голова сарацина" на Стрэнде и пробудет там дня два.
Поверьте, это не галлюцинация. Хотите пойти со мной завтра в Лондон?
- С удовольствием.
На следующее утро, после раннего завтрака, мы пешком отправились в
Лондон. Когда мы спускались по Эгхем-хилл, он вдруг резко обернулся и
сказал:
- Как раз сегодня мы можем не застать Уильямса в "Голове сарацина".
- Скорее всего.
- Вы так говорите, потому что не верите мне. Вы думаете, что его там и
не было. На самом же деле он предупредил меня, что как раз сегодня ему,
возможно, придется отлучиться из города по одному делу. Наверно, он уехал.
- Но мы хотя бы узнаем, жил он там или нет.
- Я найду иной способ убедить вас. Я ему напишу. А сейчас давайте лучше
погуляем по лесу.
Мы свернули в сторону и не возвращались домой до вечера. Прошло
несколько дней, но Шелли ни словом не упоминал о случившемся. Как-то утром
он сказал:
- Есть вести от Уильямса: письмо, к которому кое-что прилагается.
- Я хотел бы взглянуть на письмо.
- Письмо я вам показать не могу, но в него вложено бриллиантовое
ожерелье. Неужели вы думаете, что я стал бы тратить свои собственные деньги
на такую вещь? Вы же знаете, это на меня непохоже. Раз у меня появилось это
ожерелье, значит, его мне прислали. Его прислал Уильямс.
- Но с какой целью?
- Чтобы доказать, что он действительно существует и говорит правду.
Бриллиантовое ожерелье ровным счетом ничего не доказывает, кроме того, что
оно у вас есть.
- В таком случае я не стану его вам показывать. Вас все равно ничем не
убедишь.
Тем дело и кончилось. Больше Шелли ни разу не говорил со мной ни об
Уильямсе, ни о каком-нибудь другом таинственном пришельце. Надо сказать, что
я и раньше несколько раз отказывался верить в фантастические истории поэта.
Думаю, что, если бы и другие с таким же недоверием отнеслись к подобным
небылицам, Шелли не прибегал бы к ним столь часто; однако многие из тех, кто
мог бы в них усомниться, ему с готовностью верили, тем самым лишь
потворствуя его полуфантазиям. Я называю такого рода истории
"полуфантазиями" потому, что большей частью они основывались на твердой
убежденности, будто отец с дядей посягают на его свободу. На этом фундаменте
его воображение выстраивало самые причудливые конструкции. Выдавая чистейший
вымысел за реально существующий факт и будучи уличенным в
непоследовательности, он, считая, что чувство его собственного достоинства
задето, стремился обставить свой рассказ всевозможными подробностями,
которые при наводящих вопросах рассыпались словно карточный домик - как,
скажем, в случае с Уильямсом, который якобы остановился в "Голове сарацина".
Должен заметить, что, когда его уличали, он не проявлял и тени
запальчивости. Говорил откровенно, с выдержанностью и благожелательностью,
никогда не изменявшими ему в дружеских спорах. Держался он прекрасно и
терпеливо выслушивал мнение собеседника, даже если оно расходилось с его
собственным. Самая животрепещущая проблема, как бы он сам ею ни увлекался,
обсуждалась так сдержанно и спокойно, словно речь шла об отвлеченных
вопросах метафизики.
Вообще, огромное обаяние Шелли как собеседника заключалось главным
образом в том, что, оспаривая чуждую ему точку зрения, он неизменно проявлял
исключительную доброжелательность и терпимость. Мне не раз доводилось
встречаться с выдающимися людьми, общение с которыми поучительно для всех
тех, кому нравятся поучения (я не из их числа); однако беседовать с такими
людьми было решительно невозможно. Стоило только вступить с ними в спор или
хотя бы усомниться в правомерности их убеждений, как они немедленно выходили
из себя. Как только этот недостаток проявлялся в ком-то из моих знакомых, я
старался вести себя сдержаннее и впредь ему больше не перечить, дабы
избежать очередной вспышки гнева. Я терпеливо выслушивал нравоучения и
радовался, когда они кончались.
Итак, Шелли во второй раз отправился в Швейцарию. Оттуда он написал мне
несколько подробных писем, некоторые впоследствии были опубликованы миссис
Шелли; остальные же до сих пор хранятся у меня. Копии двух писем попали к
мистеру Миддлтону, который их выборочно напечатал в своей биографии. Дело в
том, что миссис Шелли одно время имела обыкновение снимать копии с писем
своего мужа, и эти копии были найдены среди бумаг, случайно оставленных в
Марло, чем незамедлил со всей бесцеремонностью воспользоваться мистер
Миддлтон. Мистер Миддлтон должен был бы знать, что он не имеет никакого
права печатать адресованные мне письма без моего согласия. Я вполне мог бы
наложить на его публикацию судебный запрет, однако решил этого не делать,
поскольку его воспоминания о Шелли, хоть и изобилуют ошибками,
позаимствованными у капитана Медвина и других биографов, проникнуты добрыми
чувствами к памяти поэта.
В Швейцарии Шелли познакомился с лордом Байроном. Они вместе совершили
прогулку по Женевскому озеру, которую Шелли описал мне, прислав отрывок из
своего дневника. Дневник этот был издан миссис Шелли, но имя лорда Байрона
ни разу в нем не упоминалось; он всюду называется лишь "мой спутник".
Дневник был издан еще при жизни лорда Байрона, однако почему надо было
скрывать от читателей его имя, сказать не берусь. Хотя дневник и не