Страница:
-- Расписаться-то сумеет ли обалдуй ваш?
-- Да уж я за него, -- униженно кланялся отец.
И внизу бумаги вывел: "Къ сей скаске Недоросыль грсгори сын Лександровъ маеора патсмкина Руку пршюжилъ". А в сказке было писано, что до второго смотра Гриша отпускается в дом родителей, дабы, пред Богом и престолом обязуясь, и далее усердно совершенствовать себя к службам дворянским. Чиновник схватил одного из гусей за горло и внимательно прощупал ему печенку -- жирна ли?
Спросил потом уже несколько любезнее:
-- Для какой стези чадо свое готовить желаете?
-- Пусть стезя сама его изберет, -- вздохнул Потемкин...
В конторе было много малолетних и юных дворян. Могуче рыдали здоровущие балбесы, когда их (по закоренелой неграмотности) записывали на флот -- матросами! А из недорослей третьего смотра солдаты схватили дворянина, уже бородатого, и потащили куда-то по лестнице, а он, сердешный, цеплялся за косяки, вопил утробно:
-- Ой, маменька и папенька, спасите меня, несчастного! Ой, люди добреньки, сповидаю ли я своих малых детушек?..
Тут Гриц узнал, что всех неграмотных, но достигших возраста предельного, по указу кроткой Елизаветы ведено посылать на безвыездное проживание в городе Оренбурге.
-- Оренбург... где ж такой? -- спросил мальчик.
Отец и сам-то знал о нем понаслышке:
-- В конце света город имеется. Вокруг пески да соль, хлебушка нету, люди тамошни одним мясом, будто звери дикие, кормятся, а чуть из города высунутся -- им сразу петлю на шею и тащат на базар в Хиву, где и продают всех, как баранов.
-- На мясо, что ль, продают их, папенька?
-- Не знаю. Может, кого и съели...
В детском сознании надолго удержались два понятия: все штыкюнкеры имеют деревянные ноги, а Оренбург -- ужасная столица дворян-мясоедов, отвергающих грамматику с арифметикой. На постоялом дворе отец быстро напился и упал с лавки. Гриц волоком стащил батюшку на двор, конюхи помогли ему запрячь лошадей, взвалили пьяного инвалида на телегу, мужики участливо спрашивали:
-- Эй, малый! Далече ль тебе ехать-то?
-- До Чижова, верст сорок отселе...
Было уже темно, путников окружал зловещий лес, когда старый Потемкин очнулся после перепоя.
-- Гриц, ты ли это? -- позвал он жалобно.
-- Я, я, -- отозвался мальчик.
-- Везешь-то куда?
-- Домой везу тебя, батюшка.
-- Ох, умница! А с дороги не сбился ли?
-- Да не! Я дорогу крепко запомнил...
Ворочаясь на сене, майор в ночной жути стал возиться с пистолетами. Места тут были балованные -- разбойничьи. За спиною мальчика крепко стукнули курки -- взведенные!
2. ПРОЩАЙ, ДОМ ОТЧИЙ
А внутри дома Потемкиных вызревала семейная драма... Чем больше хилел Александр Васильевич, тем больше одолевала его лютая ревность к молодой жене. После двух дочерей и сына Дарья Васильевна принесла извергу еще трех девочек (Пелагею, Надю и Дашеньку), а старик изводил супругу придирками:
-- Отвечай, на што сына Григорием нарекла?
-- Да не я нарекла, -- отбивалась несчастная, -- сам же знаешь, что крещен Гриц в тридцатый день сентября. Вот и глянь в святцы: это же день великомученика Григория.
-- Врешь! -- наступал с плеткой Потемкин. -- Нарочно с попом сговорилась. А назвала выродка в честь полюбовника своего -Григория Глинки... Разве не так? Убить тебя мало...
Потемкин до того затиранил жену, что Дарья Васильевна, и без того-то недалекая разумом, впала в отупелое слабоумие. Чижовские крестьяне жалели несчастную барыню. Потемкин имел в повете славу худого и жестокого помещика; однажды Гриц слышал, как втихомолку толковали меж собой мужики на кузнице, что можно майору и "петуха" пустить, когда он пьян шибко:
-- Пущай бы горел, да Васильевну жаль -- ведь родня-то потемкинская ее с детьми малыми по миру пустит!
Затаясь за лесами, в мареве хлебных полей, посверкивая на холмах церквушками, лежали древние потемкинские вотчины -- там засели по усадьбам, в духоте погребов и малинников, сородичи майора, которые, наезжая в Чижово, раздували в душе старика злобную ревность к жене, а на Грица даже пальцем указывали:
-- Разве ж это наша порода? Ох, окрутила тебя ведьма скуратовская... Бойся, как бы чего в посуду не подсыпала!
Избив жену, Потемкин не раз гнал ее из дому, она запиралась в бане. Гриц как-то навестил ее там, она его утешала:
-- Вот умрет злодей наш, и заживем мы смирненько...
Мальчик поливал матери воду из ковша на руки, а Дарья Васильевна рассказывала, что на Москве немало у нее родни знатной:
-- Я ведь за Скуратова из дому Кондыревых была выдана, а Кондыревы широко на Москве расселись... Как же! У меня дедушка, прадед твой, в боярах хаживал, "наверху" сидючи, думу думал, царю Алексею на свадьбе лебедя жареного подавал. Царь-батюшка забавы ради его с моста в реку спихнул... Чуть не потонул дедушка под мостом, да зато уж царь-то навеселился.
Гриц спросил о Потемкиных -- кто такие?
-- А шляхта порубежная... Сказывали, был один Потемкин послом в краях чужих. Но больше всего к монашеской жизни они прилежание имели. Коли не драться, так молиться любили...
Чижово залегло средь болотистых луговин. В тишину лесов, обмывая околицы, уплывала омутистая черноводная Чижовка.
-- Маменька, а куда течет наша Чижовка?
-- В реку Славицу, сын мой.
-- А куда Славица?
-- Она в Хмость впадает.
-- А куда Хмость?
-- Прямо в Днепр, миленький...
Величавый Днепр катил свои волны в Черное море, на берегах которого этот мальчик станет велик, как никто!
Нежданно навестил их московский родственник, Григорий Матвеевич Кисловский, барин сановитый и умный, а его положение президента Камер-коллегии заставило майора Потемкина оказывать ему видимое смирение... Недолго побеседовав с маленьким Грицем, Кисловский огорченно заметил:
-- А и неучен же ты, дупло дубовое!
-- Да мы учили, -- вступилась мать. -- Одних припасов из погреба столько в эти науки вложено, что должен бы и поумнеть.
-- Кормили -- да, это сразу видно...
От Кисловского не укрылось, что старый майор, обходя дочерей боком, сына шпынял, больно толкая его при случае.
-- Свет Васильевна, -- шепнул он Потемкиной, -- советую Грица дома не держать. Недалече отсель монастырь Серпейский, игуменьей там мать Фамарь, сама из роду князей Друцких-Соколинских, смолоду живала в Дрездене и Варшаве, жена высокой грамотности. Я напишу ей, чтобы Грица пригрела...
Отец к отбытию сына отнесся равнодушно. Был морозный вечер, когда сани остановились возле рубленных из бревен монастырских ворот. Чей-то пытливый глаз оглядел приезжих через щелку. Вздрогнули, гудя промерзлым железом, гремучие затворы. Хрустя валенками по жесткому снегу, посиневшему к закату, мать отвела сына в покои игуменьи, где стоял шкаф с книгами и нечто удивительное -- глобус... Фамарь, сухая чернавка с шаловливыми глазами былой красавицы, сухонькими пальцами тронула мальчика за подбородок:
-- Здравствуй, Гриц... Ну-ну, подними голову. Учись смотреть людям прямо в глаза. А я ведь тебя хорошо знаю. И не удивляйся, милый. Предки твои в веках минувших служили не русским царям, а королям польским, как и мои пращуры: в глубине отживших времен затерялось давнее родство наше... -- Пришептывая, она вдруг заговорила по-польски. -- Не понял? А жаль. Должен бы понимать...
В монастыре Фамарь собрала много детей, здесь же Гриц встретил родственников -- братьев Каховских.
Под ласковым взглядом Фамари жилось хорошо. Без принуждения, в веселом соревновании со сверстниками, Потемкин быстро постигал все то, что никак не могли втемяшить в него пономарь с розгами и штык-юнкер с деревянной ногой.
Но однажды ночью мальчик пробудился в келье от непонятного страха. Над ним склонилась ужасная ведьма -- старуха в черной схиме с белыми костями и черепом на клобуке. Со лба ее свисали седые космы волос, между впалых и бледных губ торчали желтые старческие клыки... Эта баба-яга жутко улыбнулась ему.
-- Не бойся, -- ласково произнесла она, -- я ведь не обижу тебя, только гляну и уйду... Нет, -- добавила старуха, подняв свечу выше, -- не похож ты на отца своего, совсем не похож. В мать удался... да! Красивым будешь... курчавый ты, сыночек!
Горячий воск, оплывая со свечи, стекал на сморщенную руку.
-- Прощай, -- сказала она, задув свечу, и в полном мраке прозвучали последние слова: -- Коли отца увидишь, так передай ему, что приходила, мол, Татьяна... он меня знает! Скоро мы с ним увидимся в жилищах горних... да и пора уж, пора! Спи, золотой мой. Спи, душенька безгрешная... даст Бог тебе счастья!
Вскоре приехала мать и забрала сына из монастыря.
-- Един ты у меня, сиротинка горькая. Нету батюшки нашего. Опился вином на святках и помер... Все икал пред часом смертным. Так разыкался, что в дому никто спать не мог.
Ярко светило апрельское солнышко. Лошади, бухая копытами в пролежни колеи, легко увлекали санки вперед.
Покойный майор с жадной свирепостью отвоевывал у соседей земельные угодья, лесные опушки и пчельники, соседи тоже не оставались в долгу, отнимая у него пашни да выпасы, -- шла обычная дворянская свара, от которой кормились в Смоленске чиновники. А теперь, когда муженька не стало, начали помещицу обижать; бестолковая вдова совсем запуталась в тяжбах судейских, горевала почасту, что свои же -- Потемкины! -оказались хуже соседей. Они наезжали в Чижово как разбойники, без стыда радовались:
-- Ты, дура московская, сколь ни пихай сала в конторы разные, все равно лучше нашего суды не умаслишь...
Дарья Васильевна списалась с Кисловским и своим родным дядей, генерал-поручиком Загряжским [1]. Персоны эти важные отвечали глупой вдове, чтобы девок своих в Москву не везла, здесь и без них невест хватает, озамужить их надобно на Смоленщине, а что касаемо Грица -- так и быть! -- вези к нам, в присмотре не откажем.
-- Делать нечего, -- вздохнула Потемкина. -- Ох я несчастненька! И на што разлакомилась быть в ранге маеорском? Лучше бы отвековала вдовой Скуратовой на чинах мичманских...
Последний раз вдохнул мальчик сладкие запахи отчего дома -запахи скошенных трав, мяты и меду, парного молока с черной смородиной, -- прямо перед ним разлеглась большая-большая дорога, конца которой не ведал он (как не знал и смерти своей посреди такой же дороги!). Выехав в летнюю жарынь, пробыли в пути до осени. Смоленский тракт, в ухабах и рытвинах, всю душу вытряс, а иногда кидало так, что у бедной маменьки зубы щелкали. Возле речных переправ сутками ожидали паромов.
Широкий почтовый шлях возвестил о близости первопрестольной. На постоялых дворах стали давать щи без тараканов, а со снетками псковскими. Лес тянулся по бокам дороги -- багряный, красивый, весь в шумах ветреных. Все чаще встречались сжатые пашни, где каждый колосок уже собран. Изменился и облик крестьян: подмосковные мужики -- в высоких шапках, у каждого лапти новые, и онучи обвязаны лыковыми мочалами. Телега долго скребла колесами по песку, вздымаясь все выше, а когда вкатилась на вершину холма, перед мальчиком открылась Москва.
Матушка сразу опустилась на колени и сына поставила рядом. Гриц Потемкин, молясь истово, видел множество башен, изобилие куполов церковных, слышал вороний грай над рощами, а где-то совсем далеко, уже за городом, снова проступали синеватые дебри Подмосковья, там желтели луга и поля. Колеса дружно затарахтели по камням, стали попадаться дома с окнами прозрачными. Наконец завернули в глухой проулочек и, вспугнув свинью, лежавшую посреди улицы, остановились подле особняка, с крыльца которого, разинув на приезжих пасти, смотрели дивные львы -- барбары... Набежали лакеи, кланяясь. Шустрая московская собачонка из породы пустобрехов, откуда-то появясь, внезапно цапнула Грица за ногу.
Кисловский встретил родственников любезно.
-- А зваться тебе Грицем уже не надобно, -- сказал он. -Будь просто Гришей или Григорием, здесь тебе не задворки смоленские, а Москва-матушка, свет очей наших, стародавнее сердце Отечества...
3. МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ
Дабы уберечь от истребления леса, императрица Елизавета совсем отменила выделку дегтя на экспорт, хотя от этой крайней меры в бюджете страны образовалась солидная брешь. Ради сохранения природы и живности на целые 200 верст в округе Москвы запретили работу фабрик, винокурен, стекольных заводов и кузниц. Воздух в первопрестольной был свежайший и чистый -- как в деревне, изобилие садов и тропических оранжерей напояло древнюю столицу дивными ароматами.
Дворянская Москва всегда была довольна собой, противопоставляя свой уклад жизни чиновному быту новой столицы. Здесь, в кривых переулочках, во всяких Сивцевых Бражках, Арбатах и Пречистенках, еще со времен Петра I затаилась глухая незлобивая оппозиция невской столице. Московское барство расселось широко и уютно -- не в пример чеканному Петербургу с его строгою планировкою площадей и усадеб. Близость подмосковных вотчин, где тысячи крепостных трудились на благо господ, дешевейшая доставка на Москву всяческой снеди, которая из деревень попадала сразу на барский стол, -- все это делало московский быт чрезмерно богатым, здесь воистину раскидывалась скатерть-самобранка легендарного русского гостеприимства. Приглашенный к обеду лишь один раз имел право обедать до конца жизни, и никто у него никогда больше не спрашивал -- кто ты таков и откуда ты появился?
А в особняках Москвы тихо подремывала старинные сны глубочайшая ветхость боярства, помнившая еще царевну Софью, бунты стрелецкие, головы рубленые, ассамблеи потешные, машкерады изрядные с винопитием излишним, отягощающим. Под сенью вычурных капителей, за колоннадами дворцов хранились не закрепленные ни в каких анналах, а лишь удерживаемые в угасающей памяти легенды, древние анекдоты и обширные кладези генеалогических связок, навсегда утерянные для историков позднейших поколений. Когда в Москве встречались дворяне, даже незнакомые, они не расходились до тех пор, пока не устанавливали -- да, они меж собою родственники, вот радость-то! И пусть десятая вода на киселе, но их родословные ветви где-то когда-то соприкоснулись и брызнули свежим соком в потомстве. Родственная близость всего дворянства России, связанного в один крепкий узел общего родства, -- это была могучая первобытная сила, сила еще феодальная...
Вот в такую Москву и попал Гриша Потемкин!
Дядя учинил племяннику первый выговор:
-- Отчего по-русски нескладно глаголешь?..
Да, язык Потемкина не был чистым. Общение с порубежным шляхетством засорило его речь польскими словесами (которые лишь позднее сделались русскими). Оттого и срывались в разговоре: балясы, грубиян, забияка, каналья, шуровать, забобоны, шкодить, завзятый, смак, заядлый и прочие. Вскоре в доме барона Строганова облизал он при гостях тарелку, искушаемый к тому вкусом парижского майонеза, и никто ему замечания за столом не сделал, будто так и надобно поступать со всеми тарелками, но потом дядя Григорий Матвеевич приставил к племяннику мсье Ожеро, который всем своим видом выражал презрение к ученику-азиату... У дяди был сын-Сережа, сверстник Потемкина (и его троюродный брат). Первое время он свысока разговаривал только по-французски:
-- Неужели ты не понимаешь речи моей?
-- Я в лесу родился... где уж мне!
-- Как же ты собираешься карьер делать?
-- А я в монахи пойду...
Кисловский образовывал сына в пансионе Иоганна Литке, куда определил и племянника. Литке учил детей только богатых дворян, уже прошедших домашнюю выучку у иноземных гувернеров. По утрам подкатывал рысак, мальчики ехали далеко за Лефортово. В пансионе Потемкин хватал знания на лету, поражая педагогов то варварской ленью, то гениальной смекалкой. Он влюбился в геометрию и рисование, импровизировал музыку, вольтижировал в манеже и хорошо фехтовал на шпагах. Но упрямо отвращался ото всего, чего не мог понять одним махом. Смоленское дитя ловило тогда в кулак весенних мух и слушало, как они там жужжат...
Литке завел разговор с президентом Кисловским:
-- Дерзость вашего племянника превосходит границы дозволенного: он осмеливается даже со мною разговаривать по-русски.
-- Извините его, -- отвечал дядя, учтивый барин.
-- Могу и по-польски, -- вступился за себя Гриша...
Кое-как Потемкин начал болтать по-французски, однако (назло герру Литке) делал вид, что немецкий язык ему недоступен. Вскоре он обнаружил в себе дар актерского перевоплощения. Точно подражал чужим манерам, искусно копировал голоса. Мог живо представить переполох на птичьем дворе или драку кошки с собакой. Сделавшись заводилою пансиона, Потемкин, потешал школяров, злорадно высмеивая самого Литке, и тот решил сразить юнца одной фразой:
-- Вы разве готовитесь в комедианты для балагана?
-- Нет, в митрополиты, -- ответил ему Потемкин...
С этими словами он покинул пансион. Ни генерал-поручик Загряжский, ни президент Кисловский ничего не могли с ним поделать. Потемкин днями просиживал с дворнею на кухнях, слушал сказки бабок-ведуний, гонял голубей на крышах или (с явной придурью) становился на запятки дядиной кареты, вроде выездного лакея. А по ночам прокрадывался в кабинет Кисловского, где читал, засыпая под утро на биллиарде. Скоро он настолько привык к зеленому сукну, что уже пренебрегал постелью, и Кисловский сказал жене:
-- Оставим урода. Пусть живет как хочет.
Потемкин надевал нагольный тулупчик, слонялся по Москве, пропадая в Обжорных рядах, юрко мельтешил в толпе приказных, пока кривые дороги безделья не привели его в церковь святого Дионисия в переулке Леонтьевском -- он сделался певчим! И когда в пасхальную ночь храм озарило теплыми огнями, Григорий Потемкин вступил в согласие хора -- душевно и хорошо. Под серебряный купол церкви поплыл чистый, как ручей, голос смоленского парня...
После заутрени один вельможа обратил на голос Потемкина особое внимание и спрашивал настоятеля храма:
-- Где вы столь утешного певчего раздобыли?
-- Сам пришел. Дворянин смоленский.
-- А служит ли где?
-- Да нет. Баклуши на Москве бьет...
В мае 1755 года Потемкин был записан в Конную гвардию -рейтаром. Иначе говоря, рядовым солдатом кавалерии.
Это был год, значительный для России!
Зимою маменька навестила сынка в Москве, и Григорию было стыдно за убожество ее. Садилась она в дверях покоев обеденных, проверяя у лакеев, какие объедки после гостей на кухни выносят. И что на тарелках оставалось, все поглощала с завидною жадностью, а фруктаж редкостный (будь то корки апельсинов или ананасов) совала в прорехи платья, точно цыганка-побирушка. За такое поведение Кисловские прозвали ее "смоленская тетушка -сливная лохань"... Дарья Васильевна поведала сыну, что старшую дочь Марью выдала за капитана армии Николашу Самойлова, человек он нраву трезвого и жену содержит исправно. А к Марфиньке уже подлаживается Васенька Энгельгардт -- соседский, из шляхты смоленской.
-- Вот ужо, даст Бог, -- уповала вдова, -- и других дщериц по мужним рукам распихаю... А ты-то как, сердешный мой?
-- Да я, маменька, все думаю. Живу и думаю...
-- Чего же думать тебе, ежели сыт, обут и одет? Тут и думать не стоит, а надобно в домах бывать свойских и заранее для себя богатеньку невестушку приискивать...
Потемкину было уже 15 лет. Зима трещала за окнами -морозная, солнечная, снегу навалило -- душа радовалась. В доме Загряжских на Моховой собрались вечером родственники, стали обсуждать новый указ царицы. Генерал-поручик сам и зачитывал по бумаге:
-- "Великое число у помещиков на дорогом содержании учителей, из которых большая часть учить не могут". Верно -- не могут! Чту далее: "Принимают и таковых иноземцев, кои лакеями, парикмахерами и другими подобными ремеслами всю жизнь свою препровождали". Ишь как! -- заметил генерал. -- Тут истинно матушкой-государыней подмечено... Ну, побреду далее: "А таковые в учениях недостатки реченным установлением исправлены будут, и желаемая польза надежно чрез скорое время плоды свои произведет..."
Все притихли. Ясно же и так, что корпуса кадетские (Сухопутный и Морской) в чины офицерские выводили, а где дворянину науки постичь? А где разночинцу себя образовать? -
Дарья Васильевна, указа не осилив, спрашивала:
-- Никак, снова война с турками будет?
Ей растолковали: в "реченном установлении" сказано об основании университета с гимназиями -- для дворян и разночинцев.
-- Вот Гришку твоего и надо бы в университет!
-- А что это такое?
-- Заведение.
-- Так в заведения пить ходят, там воров много.
-- Ты питейное с наукой не путай. Университеты издавна в образованных странах имеются, как извечные питалища юности нравами добрыми и вкусами здоровыми... Чего ж тут не понять?
Перед сном мать сказала сыну:
-- Тебя в новое питалище определять задумали. От казны здорово и вкусно кормить станут. Ты держись за это место. Не проворонь. Сам ведаешь, что мы с тобой бедные -- чужим столом сыты...
Потемкин отмахнулся с небрежностью:
-- Ах, маменька, мне все равно, где питаться...
Место для университета подобрали у Курятных ворот Китайгорода, где расположились Главная аптека и буйная остерия "Казанка", куда в годы минувшие сам Петр I заглядывал, чтобы перцовой ахнуть и закусить грибками. Трактир этот разломали, а пьяниц выгнали. На старой почве поселялась новая жизнь.
4. ОЧАРОВАНИЕ ЮНОСТИ
Настал день открытия Московского университета...
Отмолясь перед иконою Казанской богоматери, воспрянули все те, кто билеты имел пригласительные, и дружным скопом подвигнулись в залы актовые, где читано им было с кафедр четыре речи о пользе научной. Потемкину пришлась по сердцу первая, прочтенная магистром Антоном Барсовым на языке русском. А потом пошли читать на латыни и французском, отчего рейтар Конной гвардии вежливо поскучал. Последним выбрался на кафедру Иоганн Литке -- с речью немецкой...
В ряду гимназическом, ряду дворянском, стоял подле Потемкина отрок-увалень (губы толстые, а глаза смешливые).
-- У-у, ферфлюхтер вредный, -- шепнул ему Гриша.
-- Никак, ты меня эдак? -- оторопел отрок.
-- Не тебя, а Литке...
Сидели в креслах дамы знатные и персоны значительные, толпились, ко всему внимательные, родители, по стеночке жалось купечество именитое, терзаясь мучительно: "Как бы нас теперича на эту вот штуку налогом новым не обклали..." И был стол пиршественный, и была иллюминация великая. Потемкин поглазеть на чудеса любил, а потому все, что показывали, разглядел. В огнях изображен был Парнас, там Минерва восхваляла императрицу России, а младенцы многие (сиречь купидоны шустрые) упражнялись в науках. Один из них, славе потворствуя, чертил в небесах имя фаворита Шувалова, а скромный ученик с книгою восходил к престолу Минервы, которая приличным жестом одобряла его похвальное поведение. Истина повергала символы зависти и невежества. Младенец ломал ветвь пальмовую, показывая студентам венцы лавровые и медали наградные, которые, вестимо, получат лишь преуспевающие в науках.
Кто-то тронул Потемкина за рукав кафтана -- это был толстый отрок-увалень, который назвался Денисом Фонвизиным:
-- Шувалов, яко куратор наш, гостям конфеты со стола царицы прислал. А вот и приятель мой -- Яшка Булгаков... люби его.
Булгаков был Фонвизину под стать -- тоже упитанный недоросль. Сообща решили идти наверх, чтобы конфет себе раздобыть. В их компанию сразу же ввинтился четвертый малый -совсем тощий, обтрепанный, вида захудалого, по имени Васька Рубан:
-- Господа благородные, сколь живу, а про конфеты только слыхивал, но видеть не доводилось... Посмотреть на них дадите?
-- Пошли с нами, -- притянул его к себе Потемкин.
-- Да я же не дворянский сын -- разночинный. Вам-то ништо не будет, а меня разложат возле конфет и выпорют.
-- Плюнь! -- баском отвечал Фонвизин. -- Мы, столбовые, правда, гербов на лбу не таскаем, а все равно пороты бываем...
На лестнице их задержал Сережа Кисловский:
-- Гришка, куда целую шайку ведешь?
-- Конфеты красть.
-- Попадешься -- вовек чести дворянской лишишься...
Все заробели. Потемкин один проник в залу для вельможных гостей, где были развешаны на шелковых лентах конфеты величиною с огурец. И, ничуть не сумняшеся, нарвал конфет, будто фруктов с ветвей своего сада, всех приятелей оделил.
-- Бежим, пока не поймали! -- воскликнул Рубан...
Вскоре все четверо встретились снова -- в книжной лавке университета. Денис Фонвизин купил грамматику латинскую, а Яшка Булгаков лексикон Целлария приобрел. Они и спросили:
-- А чего вы, робяты, книг не покупаете?
-- Вы богаты, а я бедный, -- сказал Потемкин.
Рубан в него вцепился, как в брата родного:
-- Гриша, друг! Я тоже бедный. Два дни не жрал.
-- Пойдем, -- потащил его Потемкин из лавки. -- Я у богатых живу. Разносолов не сулю, их по буфетам прячут, но сыт будешь...
Он привел его в дом Кисловских, где и насытил Рубана до отвала. Вася ему потом слезно признался:
-- А я ведь, Гриша, пешком из Киева заявился.
-- Да ну?
-- Учился в тамошней академии и махнул на Москву босой, три месяца шел, побираясь. Где дадут, где поколотят. Хотел к здешней Заиконоспасской академии прибиться, но прослышал об университете и сюда подался: будь что будет, не боги ведь горшки обжигают... Одежонка-вся на мне! Сношу-померзну!
Потемкин ему валенки подарил:
-- Как же, Вася, о грядущем-то мыслишь?
-- К стихослагательству навык имею природный.
-- Дельно ли это для жизни -- вирши складывать?
-- Прогреметь можно. На весь мир.
-- Да что ты? -- удивился Потемкин.
-- Истинно так! Еще воспарю орлом в поднебесье.
-- Да уж я за него, -- униженно кланялся отец.
И внизу бумаги вывел: "Къ сей скаске Недоросыль грсгори сын Лександровъ маеора патсмкина Руку пршюжилъ". А в сказке было писано, что до второго смотра Гриша отпускается в дом родителей, дабы, пред Богом и престолом обязуясь, и далее усердно совершенствовать себя к службам дворянским. Чиновник схватил одного из гусей за горло и внимательно прощупал ему печенку -- жирна ли?
Спросил потом уже несколько любезнее:
-- Для какой стези чадо свое готовить желаете?
-- Пусть стезя сама его изберет, -- вздохнул Потемкин...
В конторе было много малолетних и юных дворян. Могуче рыдали здоровущие балбесы, когда их (по закоренелой неграмотности) записывали на флот -- матросами! А из недорослей третьего смотра солдаты схватили дворянина, уже бородатого, и потащили куда-то по лестнице, а он, сердешный, цеплялся за косяки, вопил утробно:
-- Ой, маменька и папенька, спасите меня, несчастного! Ой, люди добреньки, сповидаю ли я своих малых детушек?..
Тут Гриц узнал, что всех неграмотных, но достигших возраста предельного, по указу кроткой Елизаветы ведено посылать на безвыездное проживание в городе Оренбурге.
-- Оренбург... где ж такой? -- спросил мальчик.
Отец и сам-то знал о нем понаслышке:
-- В конце света город имеется. Вокруг пески да соль, хлебушка нету, люди тамошни одним мясом, будто звери дикие, кормятся, а чуть из города высунутся -- им сразу петлю на шею и тащат на базар в Хиву, где и продают всех, как баранов.
-- На мясо, что ль, продают их, папенька?
-- Не знаю. Может, кого и съели...
В детском сознании надолго удержались два понятия: все штыкюнкеры имеют деревянные ноги, а Оренбург -- ужасная столица дворян-мясоедов, отвергающих грамматику с арифметикой. На постоялом дворе отец быстро напился и упал с лавки. Гриц волоком стащил батюшку на двор, конюхи помогли ему запрячь лошадей, взвалили пьяного инвалида на телегу, мужики участливо спрашивали:
-- Эй, малый! Далече ль тебе ехать-то?
-- До Чижова, верст сорок отселе...
Было уже темно, путников окружал зловещий лес, когда старый Потемкин очнулся после перепоя.
-- Гриц, ты ли это? -- позвал он жалобно.
-- Я, я, -- отозвался мальчик.
-- Везешь-то куда?
-- Домой везу тебя, батюшка.
-- Ох, умница! А с дороги не сбился ли?
-- Да не! Я дорогу крепко запомнил...
Ворочаясь на сене, майор в ночной жути стал возиться с пистолетами. Места тут были балованные -- разбойничьи. За спиною мальчика крепко стукнули курки -- взведенные!
2. ПРОЩАЙ, ДОМ ОТЧИЙ
А внутри дома Потемкиных вызревала семейная драма... Чем больше хилел Александр Васильевич, тем больше одолевала его лютая ревность к молодой жене. После двух дочерей и сына Дарья Васильевна принесла извергу еще трех девочек (Пелагею, Надю и Дашеньку), а старик изводил супругу придирками:
-- Отвечай, на што сына Григорием нарекла?
-- Да не я нарекла, -- отбивалась несчастная, -- сам же знаешь, что крещен Гриц в тридцатый день сентября. Вот и глянь в святцы: это же день великомученика Григория.
-- Врешь! -- наступал с плеткой Потемкин. -- Нарочно с попом сговорилась. А назвала выродка в честь полюбовника своего -Григория Глинки... Разве не так? Убить тебя мало...
Потемкин до того затиранил жену, что Дарья Васильевна, и без того-то недалекая разумом, впала в отупелое слабоумие. Чижовские крестьяне жалели несчастную барыню. Потемкин имел в повете славу худого и жестокого помещика; однажды Гриц слышал, как втихомолку толковали меж собой мужики на кузнице, что можно майору и "петуха" пустить, когда он пьян шибко:
-- Пущай бы горел, да Васильевну жаль -- ведь родня-то потемкинская ее с детьми малыми по миру пустит!
Затаясь за лесами, в мареве хлебных полей, посверкивая на холмах церквушками, лежали древние потемкинские вотчины -- там засели по усадьбам, в духоте погребов и малинников, сородичи майора, которые, наезжая в Чижово, раздували в душе старика злобную ревность к жене, а на Грица даже пальцем указывали:
-- Разве ж это наша порода? Ох, окрутила тебя ведьма скуратовская... Бойся, как бы чего в посуду не подсыпала!
Избив жену, Потемкин не раз гнал ее из дому, она запиралась в бане. Гриц как-то навестил ее там, она его утешала:
-- Вот умрет злодей наш, и заживем мы смирненько...
Мальчик поливал матери воду из ковша на руки, а Дарья Васильевна рассказывала, что на Москве немало у нее родни знатной:
-- Я ведь за Скуратова из дому Кондыревых была выдана, а Кондыревы широко на Москве расселись... Как же! У меня дедушка, прадед твой, в боярах хаживал, "наверху" сидючи, думу думал, царю Алексею на свадьбе лебедя жареного подавал. Царь-батюшка забавы ради его с моста в реку спихнул... Чуть не потонул дедушка под мостом, да зато уж царь-то навеселился.
Гриц спросил о Потемкиных -- кто такие?
-- А шляхта порубежная... Сказывали, был один Потемкин послом в краях чужих. Но больше всего к монашеской жизни они прилежание имели. Коли не драться, так молиться любили...
Чижово залегло средь болотистых луговин. В тишину лесов, обмывая околицы, уплывала омутистая черноводная Чижовка.
-- Маменька, а куда течет наша Чижовка?
-- В реку Славицу, сын мой.
-- А куда Славица?
-- Она в Хмость впадает.
-- А куда Хмость?
-- Прямо в Днепр, миленький...
Величавый Днепр катил свои волны в Черное море, на берегах которого этот мальчик станет велик, как никто!
Нежданно навестил их московский родственник, Григорий Матвеевич Кисловский, барин сановитый и умный, а его положение президента Камер-коллегии заставило майора Потемкина оказывать ему видимое смирение... Недолго побеседовав с маленьким Грицем, Кисловский огорченно заметил:
-- А и неучен же ты, дупло дубовое!
-- Да мы учили, -- вступилась мать. -- Одних припасов из погреба столько в эти науки вложено, что должен бы и поумнеть.
-- Кормили -- да, это сразу видно...
От Кисловского не укрылось, что старый майор, обходя дочерей боком, сына шпынял, больно толкая его при случае.
-- Свет Васильевна, -- шепнул он Потемкиной, -- советую Грица дома не держать. Недалече отсель монастырь Серпейский, игуменьей там мать Фамарь, сама из роду князей Друцких-Соколинских, смолоду живала в Дрездене и Варшаве, жена высокой грамотности. Я напишу ей, чтобы Грица пригрела...
Отец к отбытию сына отнесся равнодушно. Был морозный вечер, когда сани остановились возле рубленных из бревен монастырских ворот. Чей-то пытливый глаз оглядел приезжих через щелку. Вздрогнули, гудя промерзлым железом, гремучие затворы. Хрустя валенками по жесткому снегу, посиневшему к закату, мать отвела сына в покои игуменьи, где стоял шкаф с книгами и нечто удивительное -- глобус... Фамарь, сухая чернавка с шаловливыми глазами былой красавицы, сухонькими пальцами тронула мальчика за подбородок:
-- Здравствуй, Гриц... Ну-ну, подними голову. Учись смотреть людям прямо в глаза. А я ведь тебя хорошо знаю. И не удивляйся, милый. Предки твои в веках минувших служили не русским царям, а королям польским, как и мои пращуры: в глубине отживших времен затерялось давнее родство наше... -- Пришептывая, она вдруг заговорила по-польски. -- Не понял? А жаль. Должен бы понимать...
В монастыре Фамарь собрала много детей, здесь же Гриц встретил родственников -- братьев Каховских.
Под ласковым взглядом Фамари жилось хорошо. Без принуждения, в веселом соревновании со сверстниками, Потемкин быстро постигал все то, что никак не могли втемяшить в него пономарь с розгами и штык-юнкер с деревянной ногой.
Но однажды ночью мальчик пробудился в келье от непонятного страха. Над ним склонилась ужасная ведьма -- старуха в черной схиме с белыми костями и черепом на клобуке. Со лба ее свисали седые космы волос, между впалых и бледных губ торчали желтые старческие клыки... Эта баба-яга жутко улыбнулась ему.
-- Не бойся, -- ласково произнесла она, -- я ведь не обижу тебя, только гляну и уйду... Нет, -- добавила старуха, подняв свечу выше, -- не похож ты на отца своего, совсем не похож. В мать удался... да! Красивым будешь... курчавый ты, сыночек!
Горячий воск, оплывая со свечи, стекал на сморщенную руку.
-- Прощай, -- сказала она, задув свечу, и в полном мраке прозвучали последние слова: -- Коли отца увидишь, так передай ему, что приходила, мол, Татьяна... он меня знает! Скоро мы с ним увидимся в жилищах горних... да и пора уж, пора! Спи, золотой мой. Спи, душенька безгрешная... даст Бог тебе счастья!
Вскоре приехала мать и забрала сына из монастыря.
-- Един ты у меня, сиротинка горькая. Нету батюшки нашего. Опился вином на святках и помер... Все икал пред часом смертным. Так разыкался, что в дому никто спать не мог.
Ярко светило апрельское солнышко. Лошади, бухая копытами в пролежни колеи, легко увлекали санки вперед.
Покойный майор с жадной свирепостью отвоевывал у соседей земельные угодья, лесные опушки и пчельники, соседи тоже не оставались в долгу, отнимая у него пашни да выпасы, -- шла обычная дворянская свара, от которой кормились в Смоленске чиновники. А теперь, когда муженька не стало, начали помещицу обижать; бестолковая вдова совсем запуталась в тяжбах судейских, горевала почасту, что свои же -- Потемкины! -оказались хуже соседей. Они наезжали в Чижово как разбойники, без стыда радовались:
-- Ты, дура московская, сколь ни пихай сала в конторы разные, все равно лучше нашего суды не умаслишь...
Дарья Васильевна списалась с Кисловским и своим родным дядей, генерал-поручиком Загряжским [1]. Персоны эти важные отвечали глупой вдове, чтобы девок своих в Москву не везла, здесь и без них невест хватает, озамужить их надобно на Смоленщине, а что касаемо Грица -- так и быть! -- вези к нам, в присмотре не откажем.
-- Делать нечего, -- вздохнула Потемкина. -- Ох я несчастненька! И на што разлакомилась быть в ранге маеорском? Лучше бы отвековала вдовой Скуратовой на чинах мичманских...
Последний раз вдохнул мальчик сладкие запахи отчего дома -запахи скошенных трав, мяты и меду, парного молока с черной смородиной, -- прямо перед ним разлеглась большая-большая дорога, конца которой не ведал он (как не знал и смерти своей посреди такой же дороги!). Выехав в летнюю жарынь, пробыли в пути до осени. Смоленский тракт, в ухабах и рытвинах, всю душу вытряс, а иногда кидало так, что у бедной маменьки зубы щелкали. Возле речных переправ сутками ожидали паромов.
Широкий почтовый шлях возвестил о близости первопрестольной. На постоялых дворах стали давать щи без тараканов, а со снетками псковскими. Лес тянулся по бокам дороги -- багряный, красивый, весь в шумах ветреных. Все чаще встречались сжатые пашни, где каждый колосок уже собран. Изменился и облик крестьян: подмосковные мужики -- в высоких шапках, у каждого лапти новые, и онучи обвязаны лыковыми мочалами. Телега долго скребла колесами по песку, вздымаясь все выше, а когда вкатилась на вершину холма, перед мальчиком открылась Москва.
Матушка сразу опустилась на колени и сына поставила рядом. Гриц Потемкин, молясь истово, видел множество башен, изобилие куполов церковных, слышал вороний грай над рощами, а где-то совсем далеко, уже за городом, снова проступали синеватые дебри Подмосковья, там желтели луга и поля. Колеса дружно затарахтели по камням, стали попадаться дома с окнами прозрачными. Наконец завернули в глухой проулочек и, вспугнув свинью, лежавшую посреди улицы, остановились подле особняка, с крыльца которого, разинув на приезжих пасти, смотрели дивные львы -- барбары... Набежали лакеи, кланяясь. Шустрая московская собачонка из породы пустобрехов, откуда-то появясь, внезапно цапнула Грица за ногу.
Кисловский встретил родственников любезно.
-- А зваться тебе Грицем уже не надобно, -- сказал он. -Будь просто Гришей или Григорием, здесь тебе не задворки смоленские, а Москва-матушка, свет очей наших, стародавнее сердце Отечества...
3. МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ
Дабы уберечь от истребления леса, императрица Елизавета совсем отменила выделку дегтя на экспорт, хотя от этой крайней меры в бюджете страны образовалась солидная брешь. Ради сохранения природы и живности на целые 200 верст в округе Москвы запретили работу фабрик, винокурен, стекольных заводов и кузниц. Воздух в первопрестольной был свежайший и чистый -- как в деревне, изобилие садов и тропических оранжерей напояло древнюю столицу дивными ароматами.
Дворянская Москва всегда была довольна собой, противопоставляя свой уклад жизни чиновному быту новой столицы. Здесь, в кривых переулочках, во всяких Сивцевых Бражках, Арбатах и Пречистенках, еще со времен Петра I затаилась глухая незлобивая оппозиция невской столице. Московское барство расселось широко и уютно -- не в пример чеканному Петербургу с его строгою планировкою площадей и усадеб. Близость подмосковных вотчин, где тысячи крепостных трудились на благо господ, дешевейшая доставка на Москву всяческой снеди, которая из деревень попадала сразу на барский стол, -- все это делало московский быт чрезмерно богатым, здесь воистину раскидывалась скатерть-самобранка легендарного русского гостеприимства. Приглашенный к обеду лишь один раз имел право обедать до конца жизни, и никто у него никогда больше не спрашивал -- кто ты таков и откуда ты появился?
А в особняках Москвы тихо подремывала старинные сны глубочайшая ветхость боярства, помнившая еще царевну Софью, бунты стрелецкие, головы рубленые, ассамблеи потешные, машкерады изрядные с винопитием излишним, отягощающим. Под сенью вычурных капителей, за колоннадами дворцов хранились не закрепленные ни в каких анналах, а лишь удерживаемые в угасающей памяти легенды, древние анекдоты и обширные кладези генеалогических связок, навсегда утерянные для историков позднейших поколений. Когда в Москве встречались дворяне, даже незнакомые, они не расходились до тех пор, пока не устанавливали -- да, они меж собою родственники, вот радость-то! И пусть десятая вода на киселе, но их родословные ветви где-то когда-то соприкоснулись и брызнули свежим соком в потомстве. Родственная близость всего дворянства России, связанного в один крепкий узел общего родства, -- это была могучая первобытная сила, сила еще феодальная...
Вот в такую Москву и попал Гриша Потемкин!
Дядя учинил племяннику первый выговор:
-- Отчего по-русски нескладно глаголешь?..
Да, язык Потемкина не был чистым. Общение с порубежным шляхетством засорило его речь польскими словесами (которые лишь позднее сделались русскими). Оттого и срывались в разговоре: балясы, грубиян, забияка, каналья, шуровать, забобоны, шкодить, завзятый, смак, заядлый и прочие. Вскоре в доме барона Строганова облизал он при гостях тарелку, искушаемый к тому вкусом парижского майонеза, и никто ему замечания за столом не сделал, будто так и надобно поступать со всеми тарелками, но потом дядя Григорий Матвеевич приставил к племяннику мсье Ожеро, который всем своим видом выражал презрение к ученику-азиату... У дяди был сын-Сережа, сверстник Потемкина (и его троюродный брат). Первое время он свысока разговаривал только по-французски:
-- Неужели ты не понимаешь речи моей?
-- Я в лесу родился... где уж мне!
-- Как же ты собираешься карьер делать?
-- А я в монахи пойду...
Кисловский образовывал сына в пансионе Иоганна Литке, куда определил и племянника. Литке учил детей только богатых дворян, уже прошедших домашнюю выучку у иноземных гувернеров. По утрам подкатывал рысак, мальчики ехали далеко за Лефортово. В пансионе Потемкин хватал знания на лету, поражая педагогов то варварской ленью, то гениальной смекалкой. Он влюбился в геометрию и рисование, импровизировал музыку, вольтижировал в манеже и хорошо фехтовал на шпагах. Но упрямо отвращался ото всего, чего не мог понять одним махом. Смоленское дитя ловило тогда в кулак весенних мух и слушало, как они там жужжат...
Литке завел разговор с президентом Кисловским:
-- Дерзость вашего племянника превосходит границы дозволенного: он осмеливается даже со мною разговаривать по-русски.
-- Извините его, -- отвечал дядя, учтивый барин.
-- Могу и по-польски, -- вступился за себя Гриша...
Кое-как Потемкин начал болтать по-французски, однако (назло герру Литке) делал вид, что немецкий язык ему недоступен. Вскоре он обнаружил в себе дар актерского перевоплощения. Точно подражал чужим манерам, искусно копировал голоса. Мог живо представить переполох на птичьем дворе или драку кошки с собакой. Сделавшись заводилою пансиона, Потемкин, потешал школяров, злорадно высмеивая самого Литке, и тот решил сразить юнца одной фразой:
-- Вы разве готовитесь в комедианты для балагана?
-- Нет, в митрополиты, -- ответил ему Потемкин...
С этими словами он покинул пансион. Ни генерал-поручик Загряжский, ни президент Кисловский ничего не могли с ним поделать. Потемкин днями просиживал с дворнею на кухнях, слушал сказки бабок-ведуний, гонял голубей на крышах или (с явной придурью) становился на запятки дядиной кареты, вроде выездного лакея. А по ночам прокрадывался в кабинет Кисловского, где читал, засыпая под утро на биллиарде. Скоро он настолько привык к зеленому сукну, что уже пренебрегал постелью, и Кисловский сказал жене:
-- Оставим урода. Пусть живет как хочет.
Потемкин надевал нагольный тулупчик, слонялся по Москве, пропадая в Обжорных рядах, юрко мельтешил в толпе приказных, пока кривые дороги безделья не привели его в церковь святого Дионисия в переулке Леонтьевском -- он сделался певчим! И когда в пасхальную ночь храм озарило теплыми огнями, Григорий Потемкин вступил в согласие хора -- душевно и хорошо. Под серебряный купол церкви поплыл чистый, как ручей, голос смоленского парня...
После заутрени один вельможа обратил на голос Потемкина особое внимание и спрашивал настоятеля храма:
-- Где вы столь утешного певчего раздобыли?
-- Сам пришел. Дворянин смоленский.
-- А служит ли где?
-- Да нет. Баклуши на Москве бьет...
В мае 1755 года Потемкин был записан в Конную гвардию -рейтаром. Иначе говоря, рядовым солдатом кавалерии.
Это был год, значительный для России!
Зимою маменька навестила сынка в Москве, и Григорию было стыдно за убожество ее. Садилась она в дверях покоев обеденных, проверяя у лакеев, какие объедки после гостей на кухни выносят. И что на тарелках оставалось, все поглощала с завидною жадностью, а фруктаж редкостный (будь то корки апельсинов или ананасов) совала в прорехи платья, точно цыганка-побирушка. За такое поведение Кисловские прозвали ее "смоленская тетушка -сливная лохань"... Дарья Васильевна поведала сыну, что старшую дочь Марью выдала за капитана армии Николашу Самойлова, человек он нраву трезвого и жену содержит исправно. А к Марфиньке уже подлаживается Васенька Энгельгардт -- соседский, из шляхты смоленской.
-- Вот ужо, даст Бог, -- уповала вдова, -- и других дщериц по мужним рукам распихаю... А ты-то как, сердешный мой?
-- Да я, маменька, все думаю. Живу и думаю...
-- Чего же думать тебе, ежели сыт, обут и одет? Тут и думать не стоит, а надобно в домах бывать свойских и заранее для себя богатеньку невестушку приискивать...
Потемкину было уже 15 лет. Зима трещала за окнами -морозная, солнечная, снегу навалило -- душа радовалась. В доме Загряжских на Моховой собрались вечером родственники, стали обсуждать новый указ царицы. Генерал-поручик сам и зачитывал по бумаге:
-- "Великое число у помещиков на дорогом содержании учителей, из которых большая часть учить не могут". Верно -- не могут! Чту далее: "Принимают и таковых иноземцев, кои лакеями, парикмахерами и другими подобными ремеслами всю жизнь свою препровождали". Ишь как! -- заметил генерал. -- Тут истинно матушкой-государыней подмечено... Ну, побреду далее: "А таковые в учениях недостатки реченным установлением исправлены будут, и желаемая польза надежно чрез скорое время плоды свои произведет..."
Все притихли. Ясно же и так, что корпуса кадетские (Сухопутный и Морской) в чины офицерские выводили, а где дворянину науки постичь? А где разночинцу себя образовать? -
Дарья Васильевна, указа не осилив, спрашивала:
-- Никак, снова война с турками будет?
Ей растолковали: в "реченном установлении" сказано об основании университета с гимназиями -- для дворян и разночинцев.
-- Вот Гришку твоего и надо бы в университет!
-- А что это такое?
-- Заведение.
-- Так в заведения пить ходят, там воров много.
-- Ты питейное с наукой не путай. Университеты издавна в образованных странах имеются, как извечные питалища юности нравами добрыми и вкусами здоровыми... Чего ж тут не понять?
Перед сном мать сказала сыну:
-- Тебя в новое питалище определять задумали. От казны здорово и вкусно кормить станут. Ты держись за это место. Не проворонь. Сам ведаешь, что мы с тобой бедные -- чужим столом сыты...
Потемкин отмахнулся с небрежностью:
-- Ах, маменька, мне все равно, где питаться...
Место для университета подобрали у Курятных ворот Китайгорода, где расположились Главная аптека и буйная остерия "Казанка", куда в годы минувшие сам Петр I заглядывал, чтобы перцовой ахнуть и закусить грибками. Трактир этот разломали, а пьяниц выгнали. На старой почве поселялась новая жизнь.
4. ОЧАРОВАНИЕ ЮНОСТИ
Настал день открытия Московского университета...
Отмолясь перед иконою Казанской богоматери, воспрянули все те, кто билеты имел пригласительные, и дружным скопом подвигнулись в залы актовые, где читано им было с кафедр четыре речи о пользе научной. Потемкину пришлась по сердцу первая, прочтенная магистром Антоном Барсовым на языке русском. А потом пошли читать на латыни и французском, отчего рейтар Конной гвардии вежливо поскучал. Последним выбрался на кафедру Иоганн Литке -- с речью немецкой...
В ряду гимназическом, ряду дворянском, стоял подле Потемкина отрок-увалень (губы толстые, а глаза смешливые).
-- У-у, ферфлюхтер вредный, -- шепнул ему Гриша.
-- Никак, ты меня эдак? -- оторопел отрок.
-- Не тебя, а Литке...
Сидели в креслах дамы знатные и персоны значительные, толпились, ко всему внимательные, родители, по стеночке жалось купечество именитое, терзаясь мучительно: "Как бы нас теперича на эту вот штуку налогом новым не обклали..." И был стол пиршественный, и была иллюминация великая. Потемкин поглазеть на чудеса любил, а потому все, что показывали, разглядел. В огнях изображен был Парнас, там Минерва восхваляла императрицу России, а младенцы многие (сиречь купидоны шустрые) упражнялись в науках. Один из них, славе потворствуя, чертил в небесах имя фаворита Шувалова, а скромный ученик с книгою восходил к престолу Минервы, которая приличным жестом одобряла его похвальное поведение. Истина повергала символы зависти и невежества. Младенец ломал ветвь пальмовую, показывая студентам венцы лавровые и медали наградные, которые, вестимо, получат лишь преуспевающие в науках.
Кто-то тронул Потемкина за рукав кафтана -- это был толстый отрок-увалень, который назвался Денисом Фонвизиным:
-- Шувалов, яко куратор наш, гостям конфеты со стола царицы прислал. А вот и приятель мой -- Яшка Булгаков... люби его.
Булгаков был Фонвизину под стать -- тоже упитанный недоросль. Сообща решили идти наверх, чтобы конфет себе раздобыть. В их компанию сразу же ввинтился четвертый малый -совсем тощий, обтрепанный, вида захудалого, по имени Васька Рубан:
-- Господа благородные, сколь живу, а про конфеты только слыхивал, но видеть не доводилось... Посмотреть на них дадите?
-- Пошли с нами, -- притянул его к себе Потемкин.
-- Да я же не дворянский сын -- разночинный. Вам-то ништо не будет, а меня разложат возле конфет и выпорют.
-- Плюнь! -- баском отвечал Фонвизин. -- Мы, столбовые, правда, гербов на лбу не таскаем, а все равно пороты бываем...
На лестнице их задержал Сережа Кисловский:
-- Гришка, куда целую шайку ведешь?
-- Конфеты красть.
-- Попадешься -- вовек чести дворянской лишишься...
Все заробели. Потемкин один проник в залу для вельможных гостей, где были развешаны на шелковых лентах конфеты величиною с огурец. И, ничуть не сумняшеся, нарвал конфет, будто фруктов с ветвей своего сада, всех приятелей оделил.
-- Бежим, пока не поймали! -- воскликнул Рубан...
Вскоре все четверо встретились снова -- в книжной лавке университета. Денис Фонвизин купил грамматику латинскую, а Яшка Булгаков лексикон Целлария приобрел. Они и спросили:
-- А чего вы, робяты, книг не покупаете?
-- Вы богаты, а я бедный, -- сказал Потемкин.
Рубан в него вцепился, как в брата родного:
-- Гриша, друг! Я тоже бедный. Два дни не жрал.
-- Пойдем, -- потащил его Потемкин из лавки. -- Я у богатых живу. Разносолов не сулю, их по буфетам прячут, но сыт будешь...
Он привел его в дом Кисловских, где и насытил Рубана до отвала. Вася ему потом слезно признался:
-- А я ведь, Гриша, пешком из Киева заявился.
-- Да ну?
-- Учился в тамошней академии и махнул на Москву босой, три месяца шел, побираясь. Где дадут, где поколотят. Хотел к здешней Заиконоспасской академии прибиться, но прослышал об университете и сюда подался: будь что будет, не боги ведь горшки обжигают... Одежонка-вся на мне! Сношу-померзну!
Потемкин ему валенки подарил:
-- Как же, Вася, о грядущем-то мыслишь?
-- К стихослагательству навык имею природный.
-- Дельно ли это для жизни -- вирши складывать?
-- Прогреметь можно. На весь мир.
-- Да что ты? -- удивился Потемкин.
-- Истинно так! Еще воспарю орлом в поднебесье.