Пикуль Валентин
Фаворит (Книга 1)
Валентин Пикуль
Фаворит (книга 1)
Роман-хроника времен Екатерины II в двух книгах
Аннотация
В романе запечатлены важнейшие события отечественной истории второй половины XVIII столетия. В центре повествования -- образ фаворита императрицы Екатерины II Алексеевны, выдающегося государственного деятеля, полководца Григория Александровича Потемкина. Среди действующих лиц -- императрица Елизавета Петровна и граф Алексей Разумовский, великий русский ученый Михаил Ломоносов и граф Иван Шувалов, основатель русского национального театра Федор Волков и граф Александр Строганов, знаменитые адмиралы флота Российского Григорий Спиридов и Самуил Грейг, польский король Станислав Август Понятовский и мятежник Емельян Пугачев...
ОТ АВТОРА
Пушкин предрекал: "...Имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории", а Герцен позже писал, что "историю Екатерины Великой нельзя читать при дамах". Имена этих людей, спаянные единой страстью и ненавистью, общими викториями и поражениями, нерасторжимы в давности русской, Потемкин никогда не стал бы "князем Таврическим", если бы его миновала любовь Екатерины, но и она не рискнула бы титуловаться "Великой", если б ее не окружали русские люди, подобные Потемкину!
Летопись придворного фаворита в России часто писалась дегтем на кривобоких заборах. Однако в бесконечной череде куртизанов встречались и умные люди, страстные патриоты: они дерзко вторгались в Большую Политику, управляя не только коронованной любовницей, но и всем государством.
Среди таких баловней счастья первое место принадлежит светлейшему князю Потемкину-Таврическому, и громадное значение его деятельности в истории развития нашего Отечества уже никем не оспаривается.
Петр I удачно разрешил проблему Балтийскую,
Потемкину выпала честь завершить проблему Черноморскую,
Именно этот человек и станет нашим главным героем,
Роман "Фаворит" является логическим завершением моих прежних исторических хроник "Слово и дело", "Пером и шпагой", Я старался не повторять самого себя, и потому некоторые эпизоды романа написаны с учетом того, что читатель уже знаком с предыдущими фактами, а значит, ему понятна взаимосвязь событий...
В этом романе только один вымышленный герой, но образ его создан на основе подлинных фактов. Все остальные -- достоверные личности, а диалоги их подтверждены перепискою и другими документами той эпохи.
Книга первая
Счастье не так уж слепо, как обыкновенно
думают. Чтобы лучше доказать это,
я построю следующий силлогизм:
Первая посылка -- качества и характер.
Вторая -- поведение.
Вывод -- счастие или несчастие.
Из старинной сентенции
РОЖДЕНИЕ (Вместо пролога)
Доцветали на Москве сады и огороды, душно было.
В окна залетали пчелы, гудя отяжеленно -- к дождю.
На соседнем дворе князей Хованских бранились прачки, хлестали одна другую жгутами мокрого белья.
И плыл в небе змей бумажный -- детишки баловались.
-- Эх! -- сказал инвалид. -- Налью-ка остатнюю...
Конечно, ежели тебе уже на седьмой десяток, а ты в секундмайорах засиделся, то фортуна злодейская пророчит явное: генерал-аншефом тебе, красну молодцу, не бывать. От этого предвидения майор полков пеших пребывал в давнем унынии и водку потреблять изволил, кою и закусывал карасями сушеными.
1732 год обозначился тогда на Руси...
Издавна ведомо, что воинство инвалидами украшается. А когда от покалеченных уже невмоготу, разгоняют их по домам, дабы, на полатях отлеживаясь, они язвами своими никому глаза не мозолили. Был зван и майор в коллегию воинскую -- ради учинения смотра врачебного. А ежели для геройства батального негоден, будут абшид ему давать без пенсии. Опохмелясь щами прокисшими, исправно пошел он себя комиссии предъявить. За столом присутствия сиживали чины некий, весьма лютые.
-- Назовись, -- потребовали, -- кто таков, и поведай нам о страданьях своих. Но языка не трепли попусту, а докладывай экстрактно, потому как время обеденное, а мы с утра раннего сидим тут не пивши, не евши -- калеками разными утруждаемся...
Майор толковый рапорт учинил для комиссии:
-- Зовусь я Ляксандром Потемкиным, сын Васильев; дворянин роду старого, именьишки мои в провинциях Пензенской да Смоленской; душ крепостных имею с полсотни; в супружестве -да! -- сопряжен, но за давностию лет жены не помню, а детками Боженька обидел...
Затем, раздеваясь, стал майор инвалидностью наглядно хвастать: под Азовом из лука татарского в бок стрелен, под Нарвою прикладом шведским по черепу шарахнут, у Риги порохом обожжен изрядно, под Полтавою палашом зверски рублен, а в несчастном Прутском походе рука колесом мортиры помята, отчего персты худо гнутся. Но тут усмотрел он в ряду начальственном "бывого" солдата, который у него раньше в подчинении состоял. А теперь проныра солдат, происхождения "подлого", сам будучи майором, за столом комиссии красовался -- при шпаге и портупее с шарфом.
-- А ты, гнида, каким побытом середь дворян затесался?
На что ему было ответствовано: чтобы шумства не учинял, иначе его под руки выведут и в протокол вставят. Майор Потемкин поспешно напялил портки, мундир застегнул проворно:
-- И пропади вы все с абшидом без пенсии! Лучше уж сгнию в инфантерии, а посрамления чести шляхетской не потерплю...
Через два года после этого казуса, в уважение инвалидности, отставку Потемкину все-таки дали.
-- Езжай, -- велели начальники, -- до дому своего и сиди там тихохонько. Время сейчас таково, что бубнить по углам не пристало...
Было время правления Анны Иоанновны -- кровавой!
Александр Васильевич с Москвы-то съехал, но лошадок завернул не на Смоленский тракт, чтобы жену навестить, а занесло его в пензенские края, в убогое именьишко Маншино, что лежало на Киевской дороге. Тут его и попутал лукавый!
Вот уж истинно: седина в бороду -- бес в ребро...
Потемкин жену свою Татьяну и впрямь позабыл. От стола-то свадебного его сразу в инфантерию Петра I затолкали, и закувыркало недоросля в битвах да маршах, только успевай поворачиваться. Не оттого ли и не поехал он, сам старый, на родную Смоленщину, чтобы не видеть жены, тоже старой?
А живя в своей деревеньке, заприметил у соседей Скуратовых вдову молоденькую -- Дарью Васильевну, что вышла из роду Кондыревых (была она на тридцать лет моложе майора). И полюбилось инвалиду в село Скуратове наезживать. Приедет -честь честью, всем дворянам поклон учинит, а Дарье Васильевне -- персонально:
-- Уж не кажусь ли я противен тебе, красавушка?
На что вдовица отвечала ему всегда прямодушно:
-- Да вы, сударь, еще худого-то ничего не свершили, так с чего бы вам противным казаться?
И стал Потемкин соблазнять молодицу на любовь.
-- Мужчины нонеча, -- отнекивалась Дарья Скуратова, -- очень уж игривы стали, мне, вдовице, опасаться их надобно.
-- Так я... тоже вдову -- соврал ей Потемкин; стал он ласкаться к Скуратовым, на одиночество жалуясь, что, мол, негде и головы приклонить. -- Вот ежели б Дарья-то свет Васильевна дни мои скрасила, -- намекал майор, -- так я на руках бы ее носил!
Скуратовы быстро уговорили невестку:
-- Ты, дуреха, не реви: быть тебе из мичманского в ранге маеорском, а коли несогласна, так со двора нашего сгоним...
Пред святым аналоем стоя, Потемкин и священника обманул, что давно, мол, вдовствует. Дарья Васильевна понесла вскорости, лишь на шестом месяце тягостей нечаянно вызнав, что у мужа супруга жива на Смоленщине.
Встал старик перед иконами -- повинился.
-- То так! -- сказал. -- Да не помню я первой своей. Одна ты мила мне... Уж прости -- не изгоняй меня, увечного и сирого. Жизни-то у меня и не было: одни виктории громкие да веселья кабацкие...
Собрали они пожитки, поволоклись телегою на Духовщину -едут и горюют, друг друга жалеючи. Время было суровое, инквизиция духовная за двоеженство карала жестоко. Приехали в Чижово, а там старые ветлы склонились над ветхими баньками, из-под тележных колес с квохтаньем разбегались по обочинам курочки с цыплятками. Вот и дворянская усадьба Потемкиных -такая же изба, как у крестьян, только пошире да поусядистей...
Вышла на крыльцо жена. Они сразу в ноги ей пали, вымаливая прощение. Татьяна Потемкина сказала мужу:
-- Я ведь тебя, Сашенька, до седых волос ждала. Бывало, от хлебца кусну, а сама плачу -- сыт ли ты, в баталиях упражняясь? Все на дорогу поглядывала -- уж не едешь ли? Вот и сподобил Господь Бог на старости лет: прилетел голубь мой ясный, да не един, а с голубицей молоденькой... Ишь как она чрево-то свое оттопырила! Сразу видать, что яичко снесет вскорости...
Потемкин угрюмо взирал на свою жену -- первую. Между ними валялась в пыли вторая, и быть ей (согласно уставам церковным) всегда незаконной, пока жива супруга первая.
Законная и спросила о том незаконную:
-- Так что ж мне делать-то, чтобы счастье ваше благоустроить? Или уж сразу руки на себя наложить?
-- Уйди вон... не мешай, -- мрачно изрек Потемкин. -Постригись. Схиму прими. Тогда мы свободны станем... вот и все.
Старуха, горько плача, повязала голову черным платком, уложила в котомку хлеб да соль, взяла посох в руки и побрела за околицу. На прощание разок обернулась, сказала веще-зловеще:
-- Живите без меня, люди. Бог вам судья...
Потемкины отбивали ей поклоны земные и не распрямились до тех пор, пока горемычная не исчезла в буреломах лесной дороги, уводившей ее в монастырь -- на вечное заточение.
Потом Дарья Васильевна говорила мужу:
-- Вот накажет нас Бог, не видать нам счастия.
-- Не каркай, -- отвечал Потемкин, наливку медовую под яблонькой кушая. -- А на что и нужна-то была она, ежели патлы -- уже седые и клыки торчат? Едина дорога ей -- под клобук, а мы с тобой еще пожируем. Рожай первого, и второго быстро придумаем.
-- Страшно мне с вами, сударь мой неизбежный... Как можете столь сурово с людьми невинными поступать?
И была за такие слова исхлестана плеткою.
-- Мужу не перечь! -- лютовал Потемкин. -- Да целуй мне руку за то, что я, маеор, тебя супружеством осчастливил. Я ведь еще не проверял, каково ты блюла себя во вдовстве... Проверю!
Старая лошадь паслась у старых овинов, а из старого леса гукала старая сова-пересмешница, -- это Смоленщина, порубежная земля русская, где под курганами усопли витязи времен былинных. Печальные шляхи тянулись через шумливые дебри -- какие на Русь, а какие во владения Речи Посполитой; синие васильки глазели из ржи на проезжих панов, на баб с граблями да на нищих с торбами. Ближе к осени зачинались "рябиновые ночи" -- черные, со страшным громом и треском ликующих молний: в такие-то вот ночи на Смоленщине вызревала ядреная и сочная рябина...
А ближайшими соседями чижовских помещиков были сородичи Потемкиных-Каховские, Энгельгардты, Тухачевские, Порсмбские и Высоцкие; наезжали из соседних Сутолок веселые богатыри -Глинки, которых особенно жаловала Дарья Васильевна, и когда Гриша Глинка заводил песню, молодая женщина радостно подхватывала:
Запшегайце коней в санки, мы поедем до коханки.
Ой, дзень, дзень, дзень -- мы умчимся на весь день...
После первой дочери Марфиньки родилась у Потемкиных вторая -- Марьюшка, и Александр Васильевич подозрительно долго вглядывался в лик младенца, лежавшего в колыбели.
-- Что-то уж больно на Глинок смахивает, -- объявил он вдруг. -- И нос не потемкинский, да и глаза не те...
-- Да какой там нос, какие там глаза, -- запричитала жена. -- У деток молочных все образы на един манир.
Страшный удар в лицо обрушил ее на спину... Старик помешался на ревности. Жену отныне держал взаперти, неохотно выпускал перед гостями. Навещал его в Чижове двоюродный братец, Сергей Потемкин, неустанно подзуживал старика:
-- Что ж ты, Сашка, за женою плохо глядишь? По всему поветуслых тянется, будто она молодых приваживает. Гляди сам строже, как бы она тебя, дряхлого, не извела настойками разными. Ей, думаешь, ты нужен? Не, ей только поместья твои надобны...
После таких наговоров Потемкин, весь трясясь, безжалостно стегал жену арапником, как доезжачий на охоте вредную собаку. Лишь однажды Дарья Васильевна за себя вступилась.
-- Зверь! -- крикнула она мужу. -- Оставь терзать. Ведь я снова пузата. Рожу вот, а потом уж и добивай...
Настала золотистая осень 1739 года.
16 сентября, под вечер, Дарья Васильевна почуяла близость родов и удалилась в баню, что ветшала на берегу тихой лесной речушки. Здесь она, корчась на полоке, и родила сына.
Пришел грозный муж и спросил ее:
-- От кого зачала погань сию, сказывай! -- Взял ребеночка за ногу, как лягушонка паршивого, понес топить в речке. -- Туда-то ему и дорога, -- приговаривал, о корчаги спьяна спотыкаясь.
Младенец, повисну в вниз головой, даже не пикнул. Потемкин встряхнул дитятко еще разок над глубоким омутом, в котором тихо колыхались ленивые сомы и ползали черные раки.
-- Так от кого же он? От Глинок иль от Тухачевских?
Звериный вопль матери огласил дремучий лес:
-- Потемкин он... Уймись, кобель старый!
Так явился на свет Божий Григорий Александрович Потемкин, светлейший князь Таврический, генерал-фельдмаршал и блистательный кавалер орденов разных, включая все иностранные (кроме Золотого Руна, Святого Духа и Подвязки), генерал-губернатор Новой России, создатель славного Черноморского флота, он же его первый главнокомандующий, и прочая, и прочая, и прочая...
* ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. Маленькая принцесса Фике
Для Екатерины II наступила историческая давность... счеты потомства с Екатериной II уже давно сведены. Для нас она не может быть ни знаменем, ни мишенью, -- для нас она только предмет изучения!
В. О. Ключевский (т. 5, с. 309, 311} История царствования Екатерины II еще ждет критического изучения.
Сов. истор. энциклопедия, т. 5, стр. 484
1. ДЕВОЧКА ИЗ ПОМЕРАНИИ
Был апогей ее величия и славы... Парики иноземных послов, склонявшихся перед престолом этой удивительной женщины, почти касались буклями драгоценных паркетов. Она любила хлесткие фразы и сейчас вдруг вспомнила трагическую обмолвку Дени Дидро, который неосторожно сравнил Россию с "колоссом на глиняных ногах".
-- Философия тоже ошибается: Россия -- да, колосс, но покоится на ногах из чугуна уральского. А ведь это даже не страна...
-- Так что же тогда? -- пискнул кто-то сдавленно (представляя ничтожество Пармы или Тешена, Ганновера или Гессена).
-- Вселенная, -- отвечала императрица, и скипетр ее отразил сияние дня в алмазах из сокровищ Надир-шаха, а держава в другой руке озарилась мерцанием рубинов сказочной Голконды...
Всегда помня о вечности, она заранее составила автоэпитафию на свою могилу: "Здесь лежит Екатерина... она ничего не упустила, чтобы иметь успех. Снисходительная, любившая хорошо пожить, веселая по натуре, республиканка в душе и доброго сердца, она имела немало друзей; труд для нее всегда был легок; общество и искусство ей постоянно нравились".
А кто она, эта женщина, откуда явилась к нам?
Любой исторический роман начинается с сомнений.
Еще при жизни Екатерины немецкие историки перерыли архивы церквей и магистрата Штеттина, так и не найдя ни единой бумажки, подтверждающей даже сам факт ее рождения. Пропажа официальных актов уже тогда вызвала подозрения: "Каковы же были серьезные причины, заставившие скрывать ее появление на свет? Что кроется за семейной тайной? Может, незаконность рождения?.."
Но мне, автору, не под силу разрешить эту историческую загадку, и мы, читатель, вынуждены покорнейше следовать тем версиям, которые давно сделались официальными.
Над унылыми дюнами Померании задували протяжные ветры; была запоздалая весна 1729 года, когда в доме благочестивого принца Христиана Ангальт-Цербстского и его не менее благочестивой супруги Иоганны Елизаветы в тихую лунную ночь родилась здоровая девочка, которую в честь ее трех теток нарекли по лютеранскому обычаю тройным именем -- София Августа Фредерика.
Родители стали называть ее кратко -- Фике!
Германия в ту пору кишмя кишела худосочными отпрысками немецких князей, которых расплодилось такое множество, что в их обширных родословных путались даже всезнающие генеалоги. Потому-то никому в Европе не было дела до девочки, и, туго запеленав новорожденную, ее доверили дремлющей от усталости акушерке... Давным-давно древнейший славянский Серпск обратился в германский Цербст, а его владетели забыли славянское происхождение и даже оскорблялись, если им об этом напоминали. За несколько столетий существования дома Ангальт-Цербстского князья этой захудалой династии не дали германским хроникам ни одной яркой и даровитой личности, -- напротив, Цербст поставлял к услугам Гогенцоллернов ограниченных офицеров, никчемных чиновников и безмозглых ротозеев, которые едва кормились от доходов своего крохотного княжества.
Фике даже родилась вне дома: ее родиной стал померанский Штеттин, где квартировал 8-й Ангальт-Цербстский пехотный полк. Этим полком командовал отец, которому в ту пору было уже под сорок. Матери принцессы исполнилось только семнадцать. А разница в возрасте дополнялась различием в характерах.
Отец -- тугодумный и скупой педант, много видевший, но мало знавший, набожный лютеранин, любил быт казармы, обожал прусских королей и был доволен судьбою потсдамского генералмайора.
Мать -- мало видевшая, но уже много чувствовавшая, была оскорблена жалкою судьбой генеральши в прусской провинции, ей хотелось славы и поклонения, чтобы страждущие мужчины толпою теснились в роскошных апартаментах.
Но король не позволил генералу даже занять комнаты в штеттинском замке -- ангальтцы снимали квартиру в частном доме господина Грейнфейгейма на углу Большой Соборной улицы.
Маленькая принцесса Фике лежала еще в колыбели, а мир открывался перед нею окном спальни, в котором виднелась церковь святой Марии, и там звонили колокола... Иногда появлялась мать -- гибкая и вертлявая, бойко стрекочущая каблуками красных туфель. Она дарила дочери мимолетный поцелуй и с яростью раздавала нянькам искрометные пощечины:
-- Приседайте ниже при появлении моей светлости...
Иоганна почасту и надолго пропадала из Штеттина: ей, в отличие от домоседа-мужа, было везде хорошо (только не дома!). Сейчас юную ветреницу манил Гамбург, где ее поджидал любовник -- русский аристократ Иван Бецкой.
Влажные ветры Померании задували в широкие окна.
Фике разевала беззубый рот, радуясь жизни.
О, как страшна она станет в неизбежной старости!
После Фике у принцессы Ангальт-Цербстской были еще дети, и к каждой новой беременности она относилась с предельным отвращением, будто муж дал ей выпить невыразимой гадости.
-- Опять, ваша светлость, вы сделали меня несчастной, -упрекала она принца, шнуруя талию в тиски корсетов. -- Теперь я лишена возможности отбыть в Берлин, дабы своим присутствием украсить прием у нашего доброго короля...
(В зрелые годы, вспоминая себя прежней маленькой Фике, Екатерина писала Дидро: "Взрослые не всегда знают, что думают дети, и трудно узнать им детей, особливо когда доброе воспитание приучило их слушать взрослых с покорностью... Бывши ребенком, я часто плакала, когда меня обманывали!")
Отец не обманывал Фике -- ее обманывала мать.
Однажды она с небывалой лаской внушила дочери:
-- Вы должны сказать его светлости, что давно хотите навестить Гамбург, желая повидать свою любимую бабушку и мою высокочтимую мать -- герцогиню Голштинскую...
Девочка вошла в служебный кабинет отца:
-- Ваша светлость, мой дражайший родитель, я прошу вас дозволить поездку в Гамбург, чтобы я могла повидать бабушку.
Христиан повернулся к Фике столь живо, что с его короткого парика слетело белое облачко дешевой солдатской пудры:
-- Вас научила просить об этом мать?
-- Да, -- созналась Фикс...
За столом принц Христиан спросил у супруги:
-- Прелестная, вы опять желаете навестить матушку?
-- С чего вы взяли это, мой добрый друг? -- удивилась жена, сразу обозлившись. -- Я совсем не желаю снова тащиться по грязи в Гамбург на полудохлых клячах наших нищенских конюшен.
-- Но Фике мне сказала...
-- Ах, мало ли что выдумает наша Фике!
А вечером в спальне она больно ударила дочь по лицу:
-- Пфуй! Как вы несносны и глупы, дитя мое...
Но Фике не была глупа; исподтишка она пристально наблюдала за поведением взрослых. Девочка рано научилась угадывать, когда они говорят правду, а когда лгут. Из частых поездок по Германии Фике вынесла верное суждение: ее мать, такая недоступная дома, в Берлине становилась провинциальной дамой нижайшего ранга, а отец, всесильный в Штеттине, -- лишь ничтожный вассал прусского короля, с почтением лобызающий фалды его запыленного мундира. Между тем Иоганна Елизавета, словно бездомная кукушка, подкидывала своих детей к родственникам, отсылая их от себя подальше, чтобы не мешали развлекаться. Желая раз и навсегда избавить себя от хлопот о Фике, она приставила к ней гофмейстерину, француженку Кард ель, обязав ее (заодно уж!) служить и наставницей в делах суровой нравственности... Фике не однажды спрашивала Кардель:
-- Скажите, Бабетта, к чему меня готовят, заставляя танцевать под скрипку и слушать музыку, которую я не выношу?
-- Вас готовят к замужеству, -- был честный ответ.
-- А что я должна делать в замужестве?
-- То же самое, что делает ваша мать.
-- Но она ведь никогда и ничего не делает.
-- Когда вы станете старше, -- заключила гофмейстерина, -вы сами убедитесь, что у женщин вашего круга очень много обязанностей перед светом. А сейчас поиграйте в куклы...
Фике терпеть не могла кукол. Она выбегала на двор, где верховодила шайкою уличных мальчишек, устраивая между ними побоища. Совсем неподобающе для принцессы Фике ловко обчищала соседские яблони от недозрелых плодов. Коленки ее были исцарапаны, движения порывисты -- как у мальчика. Родители наряжали ее лишь в самые дешевенькие платья, рваные чулки тут же штопали, никаких украшений она не знала, и потому в дни народных гуляний, смешавшись с толпою, девочка-принцесса ничем не отличалась от детей штеттинских горожан.
В 1739 году Фике исполнилось десять лет.
В этом году на далекой Смоленщине родился Потемкин.
Крепостная пушка пробуждала Ангальт-Цербстскую принцессу -крики деревенских петухов будили русского мальчика.
Помсрання была еще наполнена грозой и славой русского оружия.
Петра I на эти скудные песчаные берега привело жестокое единоборство со шведами и политические союзы, которые он торопливо закреплял брачными связями, раздавая по герцогствам своих царевен и великих княжон. Фике была поражена, когда мать сказала, что они дальние родственники дома Романовых:
-- Ваш дед Голштинский был женат на Гедвиге, сестре шведского короля Карла Двенадцатого, воевавшего с Петром Первым. Но зато дочь царя Анна Петровна была выдана отцом за сына вашего деда, и кровь шведской династии смешалась с романовской. А муж Анны Петровны, герцог Карл Фридрих, приходится мне двоюродным братом...
Померания еще хранила следы шведского владычества, но в языке горожан Штеттина (Щецина) иногда звучала древнеславянская речь, не угасшая в бурных событиях европейской истории. С малых лет Фике жила под очарованием рассказов о русских людях (о России часто рассуждали родители, хотя ни отец, ни мать там не бывали). В семье помнили принца Карла, влюбленного в цесаревну Елизавету Петровну; приехав в Петербург, он умер в канун свадьбы.
-- Мой голштинский дядя умер от любви?
-- От оспы, -- отвечала мать дочери...
А на прогулках девочка не раз видела толпы обездоленных немцев; они брели вдоль Одера к морю, чтобы на штеттинских кораблях плыть дальше.
-- Куда стремятся эти бесконечные толпы людей?
-- О! -- отвечал отец. -- Это несчастные и нищие в Германии, которые мечтают стать богатыми и счастливыми в России.
-- Неужели в России для всех хватит места?
-- Эта страна беспредельна.
-- И богата?
-- Она сказочно богата, дитя мое...
Россия волшебным сном входила в сознание Фике!
2. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРЕЛЮДИЯ
Россия так и оставалась -- только сном... Девочка уже догадывалась о той жалкой роли, какая предназначалась ей в истории: быть супругой мелкого немецкого князька, который по утрам станет гонять по плацу свою армию в 15-20 солдат при двух доморощенных генералах, а унылые вечера ее будут посвящены вязанию чулок в кругу скучнейших фрейлин... Для этого не слишком и учили! Немножко танцев, чуточку морали с религией. Фике не утомляли и грамматикой: на уроках учитель рисовал буковки карандашом, а девочка была обязана обвести их чернилами.
От отца -- никакой ласки, от матери -- придирки и одергивания, пощечины, всегда торопливые, сделанные наспех и потому вдвойне обидные для детского самолюбия. Время от времени мать внушала девочке, что она никому не нужна, что ее стыдно показать приличным людям, что чулок на нее не напастись, и -наконец -- она выпаливала самое ужасное:
-- Боже, до чего вы уродливы! Как я, волшебное создание, рожденное для амурных упоений, могла произвести такое чудовище?..
Однажды начались сборы в голштинский Эйтин, куда свою сестру вместе с дочерью пригласил епископ Адольф Любекский, чтобы ангальтские родственники полюбовались на его воспитанника -герцога Карла Петра Ульриха. Садясь в карету, мать предупредила:
-- Фике, в Эйтине вы должны служить образцом поведения... И прошу не объедаться за столом...
Эйтин был резиденцией епископа; тут росли дивные тюльпаны, было много красивых дорожек, шлагбаумов и будок с часовыми. А когда принцесса с дочерью выходили из кареты, барабанщики пробили им "встречную дробь", и мать зарделась от гордости.
Фаворит (книга 1)
Роман-хроника времен Екатерины II в двух книгах
Аннотация
В романе запечатлены важнейшие события отечественной истории второй половины XVIII столетия. В центре повествования -- образ фаворита императрицы Екатерины II Алексеевны, выдающегося государственного деятеля, полководца Григория Александровича Потемкина. Среди действующих лиц -- императрица Елизавета Петровна и граф Алексей Разумовский, великий русский ученый Михаил Ломоносов и граф Иван Шувалов, основатель русского национального театра Федор Волков и граф Александр Строганов, знаменитые адмиралы флота Российского Григорий Спиридов и Самуил Грейг, польский король Станислав Август Понятовский и мятежник Емельян Пугачев...
ОТ АВТОРА
Пушкин предрекал: "...Имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории", а Герцен позже писал, что "историю Екатерины Великой нельзя читать при дамах". Имена этих людей, спаянные единой страстью и ненавистью, общими викториями и поражениями, нерасторжимы в давности русской, Потемкин никогда не стал бы "князем Таврическим", если бы его миновала любовь Екатерины, но и она не рискнула бы титуловаться "Великой", если б ее не окружали русские люди, подобные Потемкину!
Летопись придворного фаворита в России часто писалась дегтем на кривобоких заборах. Однако в бесконечной череде куртизанов встречались и умные люди, страстные патриоты: они дерзко вторгались в Большую Политику, управляя не только коронованной любовницей, но и всем государством.
Среди таких баловней счастья первое место принадлежит светлейшему князю Потемкину-Таврическому, и громадное значение его деятельности в истории развития нашего Отечества уже никем не оспаривается.
Петр I удачно разрешил проблему Балтийскую,
Потемкину выпала честь завершить проблему Черноморскую,
Именно этот человек и станет нашим главным героем,
Роман "Фаворит" является логическим завершением моих прежних исторических хроник "Слово и дело", "Пером и шпагой", Я старался не повторять самого себя, и потому некоторые эпизоды романа написаны с учетом того, что читатель уже знаком с предыдущими фактами, а значит, ему понятна взаимосвязь событий...
В этом романе только один вымышленный герой, но образ его создан на основе подлинных фактов. Все остальные -- достоверные личности, а диалоги их подтверждены перепискою и другими документами той эпохи.
Книга первая
Счастье не так уж слепо, как обыкновенно
думают. Чтобы лучше доказать это,
я построю следующий силлогизм:
Первая посылка -- качества и характер.
Вторая -- поведение.
Вывод -- счастие или несчастие.
Из старинной сентенции
РОЖДЕНИЕ (Вместо пролога)
Доцветали на Москве сады и огороды, душно было.
В окна залетали пчелы, гудя отяжеленно -- к дождю.
На соседнем дворе князей Хованских бранились прачки, хлестали одна другую жгутами мокрого белья.
И плыл в небе змей бумажный -- детишки баловались.
-- Эх! -- сказал инвалид. -- Налью-ка остатнюю...
Конечно, ежели тебе уже на седьмой десяток, а ты в секундмайорах засиделся, то фортуна злодейская пророчит явное: генерал-аншефом тебе, красну молодцу, не бывать. От этого предвидения майор полков пеших пребывал в давнем унынии и водку потреблять изволил, кою и закусывал карасями сушеными.
1732 год обозначился тогда на Руси...
Издавна ведомо, что воинство инвалидами украшается. А когда от покалеченных уже невмоготу, разгоняют их по домам, дабы, на полатях отлеживаясь, они язвами своими никому глаза не мозолили. Был зван и майор в коллегию воинскую -- ради учинения смотра врачебного. А ежели для геройства батального негоден, будут абшид ему давать без пенсии. Опохмелясь щами прокисшими, исправно пошел он себя комиссии предъявить. За столом присутствия сиживали чины некий, весьма лютые.
-- Назовись, -- потребовали, -- кто таков, и поведай нам о страданьях своих. Но языка не трепли попусту, а докладывай экстрактно, потому как время обеденное, а мы с утра раннего сидим тут не пивши, не евши -- калеками разными утруждаемся...
Майор толковый рапорт учинил для комиссии:
-- Зовусь я Ляксандром Потемкиным, сын Васильев; дворянин роду старого, именьишки мои в провинциях Пензенской да Смоленской; душ крепостных имею с полсотни; в супружестве -да! -- сопряжен, но за давностию лет жены не помню, а детками Боженька обидел...
Затем, раздеваясь, стал майор инвалидностью наглядно хвастать: под Азовом из лука татарского в бок стрелен, под Нарвою прикладом шведским по черепу шарахнут, у Риги порохом обожжен изрядно, под Полтавою палашом зверски рублен, а в несчастном Прутском походе рука колесом мортиры помята, отчего персты худо гнутся. Но тут усмотрел он в ряду начальственном "бывого" солдата, который у него раньше в подчинении состоял. А теперь проныра солдат, происхождения "подлого", сам будучи майором, за столом комиссии красовался -- при шпаге и портупее с шарфом.
-- А ты, гнида, каким побытом середь дворян затесался?
На что ему было ответствовано: чтобы шумства не учинял, иначе его под руки выведут и в протокол вставят. Майор Потемкин поспешно напялил портки, мундир застегнул проворно:
-- И пропади вы все с абшидом без пенсии! Лучше уж сгнию в инфантерии, а посрамления чести шляхетской не потерплю...
Через два года после этого казуса, в уважение инвалидности, отставку Потемкину все-таки дали.
-- Езжай, -- велели начальники, -- до дому своего и сиди там тихохонько. Время сейчас таково, что бубнить по углам не пристало...
Было время правления Анны Иоанновны -- кровавой!
Александр Васильевич с Москвы-то съехал, но лошадок завернул не на Смоленский тракт, чтобы жену навестить, а занесло его в пензенские края, в убогое именьишко Маншино, что лежало на Киевской дороге. Тут его и попутал лукавый!
Вот уж истинно: седина в бороду -- бес в ребро...
Потемкин жену свою Татьяну и впрямь позабыл. От стола-то свадебного его сразу в инфантерию Петра I затолкали, и закувыркало недоросля в битвах да маршах, только успевай поворачиваться. Не оттого ли и не поехал он, сам старый, на родную Смоленщину, чтобы не видеть жены, тоже старой?
А живя в своей деревеньке, заприметил у соседей Скуратовых вдову молоденькую -- Дарью Васильевну, что вышла из роду Кондыревых (была она на тридцать лет моложе майора). И полюбилось инвалиду в село Скуратове наезживать. Приедет -честь честью, всем дворянам поклон учинит, а Дарье Васильевне -- персонально:
-- Уж не кажусь ли я противен тебе, красавушка?
На что вдовица отвечала ему всегда прямодушно:
-- Да вы, сударь, еще худого-то ничего не свершили, так с чего бы вам противным казаться?
И стал Потемкин соблазнять молодицу на любовь.
-- Мужчины нонеча, -- отнекивалась Дарья Скуратова, -- очень уж игривы стали, мне, вдовице, опасаться их надобно.
-- Так я... тоже вдову -- соврал ей Потемкин; стал он ласкаться к Скуратовым, на одиночество жалуясь, что, мол, негде и головы приклонить. -- Вот ежели б Дарья-то свет Васильевна дни мои скрасила, -- намекал майор, -- так я на руках бы ее носил!
Скуратовы быстро уговорили невестку:
-- Ты, дуреха, не реви: быть тебе из мичманского в ранге маеорском, а коли несогласна, так со двора нашего сгоним...
Пред святым аналоем стоя, Потемкин и священника обманул, что давно, мол, вдовствует. Дарья Васильевна понесла вскорости, лишь на шестом месяце тягостей нечаянно вызнав, что у мужа супруга жива на Смоленщине.
Встал старик перед иконами -- повинился.
-- То так! -- сказал. -- Да не помню я первой своей. Одна ты мила мне... Уж прости -- не изгоняй меня, увечного и сирого. Жизни-то у меня и не было: одни виктории громкие да веселья кабацкие...
Собрали они пожитки, поволоклись телегою на Духовщину -едут и горюют, друг друга жалеючи. Время было суровое, инквизиция духовная за двоеженство карала жестоко. Приехали в Чижово, а там старые ветлы склонились над ветхими баньками, из-под тележных колес с квохтаньем разбегались по обочинам курочки с цыплятками. Вот и дворянская усадьба Потемкиных -такая же изба, как у крестьян, только пошире да поусядистей...
Вышла на крыльцо жена. Они сразу в ноги ей пали, вымаливая прощение. Татьяна Потемкина сказала мужу:
-- Я ведь тебя, Сашенька, до седых волос ждала. Бывало, от хлебца кусну, а сама плачу -- сыт ли ты, в баталиях упражняясь? Все на дорогу поглядывала -- уж не едешь ли? Вот и сподобил Господь Бог на старости лет: прилетел голубь мой ясный, да не един, а с голубицей молоденькой... Ишь как она чрево-то свое оттопырила! Сразу видать, что яичко снесет вскорости...
Потемкин угрюмо взирал на свою жену -- первую. Между ними валялась в пыли вторая, и быть ей (согласно уставам церковным) всегда незаконной, пока жива супруга первая.
Законная и спросила о том незаконную:
-- Так что ж мне делать-то, чтобы счастье ваше благоустроить? Или уж сразу руки на себя наложить?
-- Уйди вон... не мешай, -- мрачно изрек Потемкин. -Постригись. Схиму прими. Тогда мы свободны станем... вот и все.
Старуха, горько плача, повязала голову черным платком, уложила в котомку хлеб да соль, взяла посох в руки и побрела за околицу. На прощание разок обернулась, сказала веще-зловеще:
-- Живите без меня, люди. Бог вам судья...
Потемкины отбивали ей поклоны земные и не распрямились до тех пор, пока горемычная не исчезла в буреломах лесной дороги, уводившей ее в монастырь -- на вечное заточение.
Потом Дарья Васильевна говорила мужу:
-- Вот накажет нас Бог, не видать нам счастия.
-- Не каркай, -- отвечал Потемкин, наливку медовую под яблонькой кушая. -- А на что и нужна-то была она, ежели патлы -- уже седые и клыки торчат? Едина дорога ей -- под клобук, а мы с тобой еще пожируем. Рожай первого, и второго быстро придумаем.
-- Страшно мне с вами, сударь мой неизбежный... Как можете столь сурово с людьми невинными поступать?
И была за такие слова исхлестана плеткою.
-- Мужу не перечь! -- лютовал Потемкин. -- Да целуй мне руку за то, что я, маеор, тебя супружеством осчастливил. Я ведь еще не проверял, каково ты блюла себя во вдовстве... Проверю!
Старая лошадь паслась у старых овинов, а из старого леса гукала старая сова-пересмешница, -- это Смоленщина, порубежная земля русская, где под курганами усопли витязи времен былинных. Печальные шляхи тянулись через шумливые дебри -- какие на Русь, а какие во владения Речи Посполитой; синие васильки глазели из ржи на проезжих панов, на баб с граблями да на нищих с торбами. Ближе к осени зачинались "рябиновые ночи" -- черные, со страшным громом и треском ликующих молний: в такие-то вот ночи на Смоленщине вызревала ядреная и сочная рябина...
А ближайшими соседями чижовских помещиков были сородичи Потемкиных-Каховские, Энгельгардты, Тухачевские, Порсмбские и Высоцкие; наезжали из соседних Сутолок веселые богатыри -Глинки, которых особенно жаловала Дарья Васильевна, и когда Гриша Глинка заводил песню, молодая женщина радостно подхватывала:
Запшегайце коней в санки, мы поедем до коханки.
Ой, дзень, дзень, дзень -- мы умчимся на весь день...
После первой дочери Марфиньки родилась у Потемкиных вторая -- Марьюшка, и Александр Васильевич подозрительно долго вглядывался в лик младенца, лежавшего в колыбели.
-- Что-то уж больно на Глинок смахивает, -- объявил он вдруг. -- И нос не потемкинский, да и глаза не те...
-- Да какой там нос, какие там глаза, -- запричитала жена. -- У деток молочных все образы на един манир.
Страшный удар в лицо обрушил ее на спину... Старик помешался на ревности. Жену отныне держал взаперти, неохотно выпускал перед гостями. Навещал его в Чижове двоюродный братец, Сергей Потемкин, неустанно подзуживал старика:
-- Что ж ты, Сашка, за женою плохо глядишь? По всему поветуслых тянется, будто она молодых приваживает. Гляди сам строже, как бы она тебя, дряхлого, не извела настойками разными. Ей, думаешь, ты нужен? Не, ей только поместья твои надобны...
После таких наговоров Потемкин, весь трясясь, безжалостно стегал жену арапником, как доезжачий на охоте вредную собаку. Лишь однажды Дарья Васильевна за себя вступилась.
-- Зверь! -- крикнула она мужу. -- Оставь терзать. Ведь я снова пузата. Рожу вот, а потом уж и добивай...
Настала золотистая осень 1739 года.
16 сентября, под вечер, Дарья Васильевна почуяла близость родов и удалилась в баню, что ветшала на берегу тихой лесной речушки. Здесь она, корчась на полоке, и родила сына.
Пришел грозный муж и спросил ее:
-- От кого зачала погань сию, сказывай! -- Взял ребеночка за ногу, как лягушонка паршивого, понес топить в речке. -- Туда-то ему и дорога, -- приговаривал, о корчаги спьяна спотыкаясь.
Младенец, повисну в вниз головой, даже не пикнул. Потемкин встряхнул дитятко еще разок над глубоким омутом, в котором тихо колыхались ленивые сомы и ползали черные раки.
-- Так от кого же он? От Глинок иль от Тухачевских?
Звериный вопль матери огласил дремучий лес:
-- Потемкин он... Уймись, кобель старый!
Так явился на свет Божий Григорий Александрович Потемкин, светлейший князь Таврический, генерал-фельдмаршал и блистательный кавалер орденов разных, включая все иностранные (кроме Золотого Руна, Святого Духа и Подвязки), генерал-губернатор Новой России, создатель славного Черноморского флота, он же его первый главнокомандующий, и прочая, и прочая, и прочая...
* ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. Маленькая принцесса Фике
Для Екатерины II наступила историческая давность... счеты потомства с Екатериной II уже давно сведены. Для нас она не может быть ни знаменем, ни мишенью, -- для нас она только предмет изучения!
В. О. Ключевский (т. 5, с. 309, 311} История царствования Екатерины II еще ждет критического изучения.
Сов. истор. энциклопедия, т. 5, стр. 484
1. ДЕВОЧКА ИЗ ПОМЕРАНИИ
Был апогей ее величия и славы... Парики иноземных послов, склонявшихся перед престолом этой удивительной женщины, почти касались буклями драгоценных паркетов. Она любила хлесткие фразы и сейчас вдруг вспомнила трагическую обмолвку Дени Дидро, который неосторожно сравнил Россию с "колоссом на глиняных ногах".
-- Философия тоже ошибается: Россия -- да, колосс, но покоится на ногах из чугуна уральского. А ведь это даже не страна...
-- Так что же тогда? -- пискнул кто-то сдавленно (представляя ничтожество Пармы или Тешена, Ганновера или Гессена).
-- Вселенная, -- отвечала императрица, и скипетр ее отразил сияние дня в алмазах из сокровищ Надир-шаха, а держава в другой руке озарилась мерцанием рубинов сказочной Голконды...
Всегда помня о вечности, она заранее составила автоэпитафию на свою могилу: "Здесь лежит Екатерина... она ничего не упустила, чтобы иметь успех. Снисходительная, любившая хорошо пожить, веселая по натуре, республиканка в душе и доброго сердца, она имела немало друзей; труд для нее всегда был легок; общество и искусство ей постоянно нравились".
А кто она, эта женщина, откуда явилась к нам?
Любой исторический роман начинается с сомнений.
Еще при жизни Екатерины немецкие историки перерыли архивы церквей и магистрата Штеттина, так и не найдя ни единой бумажки, подтверждающей даже сам факт ее рождения. Пропажа официальных актов уже тогда вызвала подозрения: "Каковы же были серьезные причины, заставившие скрывать ее появление на свет? Что кроется за семейной тайной? Может, незаконность рождения?.."
Но мне, автору, не под силу разрешить эту историческую загадку, и мы, читатель, вынуждены покорнейше следовать тем версиям, которые давно сделались официальными.
Над унылыми дюнами Померании задували протяжные ветры; была запоздалая весна 1729 года, когда в доме благочестивого принца Христиана Ангальт-Цербстского и его не менее благочестивой супруги Иоганны Елизаветы в тихую лунную ночь родилась здоровая девочка, которую в честь ее трех теток нарекли по лютеранскому обычаю тройным именем -- София Августа Фредерика.
Родители стали называть ее кратко -- Фике!
Германия в ту пору кишмя кишела худосочными отпрысками немецких князей, которых расплодилось такое множество, что в их обширных родословных путались даже всезнающие генеалоги. Потому-то никому в Европе не было дела до девочки, и, туго запеленав новорожденную, ее доверили дремлющей от усталости акушерке... Давным-давно древнейший славянский Серпск обратился в германский Цербст, а его владетели забыли славянское происхождение и даже оскорблялись, если им об этом напоминали. За несколько столетий существования дома Ангальт-Цербстского князья этой захудалой династии не дали германским хроникам ни одной яркой и даровитой личности, -- напротив, Цербст поставлял к услугам Гогенцоллернов ограниченных офицеров, никчемных чиновников и безмозглых ротозеев, которые едва кормились от доходов своего крохотного княжества.
Фике даже родилась вне дома: ее родиной стал померанский Штеттин, где квартировал 8-й Ангальт-Цербстский пехотный полк. Этим полком командовал отец, которому в ту пору было уже под сорок. Матери принцессы исполнилось только семнадцать. А разница в возрасте дополнялась различием в характерах.
Отец -- тугодумный и скупой педант, много видевший, но мало знавший, набожный лютеранин, любил быт казармы, обожал прусских королей и был доволен судьбою потсдамского генералмайора.
Мать -- мало видевшая, но уже много чувствовавшая, была оскорблена жалкою судьбой генеральши в прусской провинции, ей хотелось славы и поклонения, чтобы страждущие мужчины толпою теснились в роскошных апартаментах.
Но король не позволил генералу даже занять комнаты в штеттинском замке -- ангальтцы снимали квартиру в частном доме господина Грейнфейгейма на углу Большой Соборной улицы.
Маленькая принцесса Фике лежала еще в колыбели, а мир открывался перед нею окном спальни, в котором виднелась церковь святой Марии, и там звонили колокола... Иногда появлялась мать -- гибкая и вертлявая, бойко стрекочущая каблуками красных туфель. Она дарила дочери мимолетный поцелуй и с яростью раздавала нянькам искрометные пощечины:
-- Приседайте ниже при появлении моей светлости...
Иоганна почасту и надолго пропадала из Штеттина: ей, в отличие от домоседа-мужа, было везде хорошо (только не дома!). Сейчас юную ветреницу манил Гамбург, где ее поджидал любовник -- русский аристократ Иван Бецкой.
Влажные ветры Померании задували в широкие окна.
Фике разевала беззубый рот, радуясь жизни.
О, как страшна она станет в неизбежной старости!
После Фике у принцессы Ангальт-Цербстской были еще дети, и к каждой новой беременности она относилась с предельным отвращением, будто муж дал ей выпить невыразимой гадости.
-- Опять, ваша светлость, вы сделали меня несчастной, -упрекала она принца, шнуруя талию в тиски корсетов. -- Теперь я лишена возможности отбыть в Берлин, дабы своим присутствием украсить прием у нашего доброго короля...
(В зрелые годы, вспоминая себя прежней маленькой Фике, Екатерина писала Дидро: "Взрослые не всегда знают, что думают дети, и трудно узнать им детей, особливо когда доброе воспитание приучило их слушать взрослых с покорностью... Бывши ребенком, я часто плакала, когда меня обманывали!")
Отец не обманывал Фике -- ее обманывала мать.
Однажды она с небывалой лаской внушила дочери:
-- Вы должны сказать его светлости, что давно хотите навестить Гамбург, желая повидать свою любимую бабушку и мою высокочтимую мать -- герцогиню Голштинскую...
Девочка вошла в служебный кабинет отца:
-- Ваша светлость, мой дражайший родитель, я прошу вас дозволить поездку в Гамбург, чтобы я могла повидать бабушку.
Христиан повернулся к Фике столь живо, что с его короткого парика слетело белое облачко дешевой солдатской пудры:
-- Вас научила просить об этом мать?
-- Да, -- созналась Фикс...
За столом принц Христиан спросил у супруги:
-- Прелестная, вы опять желаете навестить матушку?
-- С чего вы взяли это, мой добрый друг? -- удивилась жена, сразу обозлившись. -- Я совсем не желаю снова тащиться по грязи в Гамбург на полудохлых клячах наших нищенских конюшен.
-- Но Фике мне сказала...
-- Ах, мало ли что выдумает наша Фике!
А вечером в спальне она больно ударила дочь по лицу:
-- Пфуй! Как вы несносны и глупы, дитя мое...
Но Фике не была глупа; исподтишка она пристально наблюдала за поведением взрослых. Девочка рано научилась угадывать, когда они говорят правду, а когда лгут. Из частых поездок по Германии Фике вынесла верное суждение: ее мать, такая недоступная дома, в Берлине становилась провинциальной дамой нижайшего ранга, а отец, всесильный в Штеттине, -- лишь ничтожный вассал прусского короля, с почтением лобызающий фалды его запыленного мундира. Между тем Иоганна Елизавета, словно бездомная кукушка, подкидывала своих детей к родственникам, отсылая их от себя подальше, чтобы не мешали развлекаться. Желая раз и навсегда избавить себя от хлопот о Фике, она приставила к ней гофмейстерину, француженку Кард ель, обязав ее (заодно уж!) служить и наставницей в делах суровой нравственности... Фике не однажды спрашивала Кардель:
-- Скажите, Бабетта, к чему меня готовят, заставляя танцевать под скрипку и слушать музыку, которую я не выношу?
-- Вас готовят к замужеству, -- был честный ответ.
-- А что я должна делать в замужестве?
-- То же самое, что делает ваша мать.
-- Но она ведь никогда и ничего не делает.
-- Когда вы станете старше, -- заключила гофмейстерина, -вы сами убедитесь, что у женщин вашего круга очень много обязанностей перед светом. А сейчас поиграйте в куклы...
Фике терпеть не могла кукол. Она выбегала на двор, где верховодила шайкою уличных мальчишек, устраивая между ними побоища. Совсем неподобающе для принцессы Фике ловко обчищала соседские яблони от недозрелых плодов. Коленки ее были исцарапаны, движения порывисты -- как у мальчика. Родители наряжали ее лишь в самые дешевенькие платья, рваные чулки тут же штопали, никаких украшений она не знала, и потому в дни народных гуляний, смешавшись с толпою, девочка-принцесса ничем не отличалась от детей штеттинских горожан.
В 1739 году Фике исполнилось десять лет.
В этом году на далекой Смоленщине родился Потемкин.
Крепостная пушка пробуждала Ангальт-Цербстскую принцессу -крики деревенских петухов будили русского мальчика.
Помсрання была еще наполнена грозой и славой русского оружия.
Петра I на эти скудные песчаные берега привело жестокое единоборство со шведами и политические союзы, которые он торопливо закреплял брачными связями, раздавая по герцогствам своих царевен и великих княжон. Фике была поражена, когда мать сказала, что они дальние родственники дома Романовых:
-- Ваш дед Голштинский был женат на Гедвиге, сестре шведского короля Карла Двенадцатого, воевавшего с Петром Первым. Но зато дочь царя Анна Петровна была выдана отцом за сына вашего деда, и кровь шведской династии смешалась с романовской. А муж Анны Петровны, герцог Карл Фридрих, приходится мне двоюродным братом...
Померания еще хранила следы шведского владычества, но в языке горожан Штеттина (Щецина) иногда звучала древнеславянская речь, не угасшая в бурных событиях европейской истории. С малых лет Фике жила под очарованием рассказов о русских людях (о России часто рассуждали родители, хотя ни отец, ни мать там не бывали). В семье помнили принца Карла, влюбленного в цесаревну Елизавету Петровну; приехав в Петербург, он умер в канун свадьбы.
-- Мой голштинский дядя умер от любви?
-- От оспы, -- отвечала мать дочери...
А на прогулках девочка не раз видела толпы обездоленных немцев; они брели вдоль Одера к морю, чтобы на штеттинских кораблях плыть дальше.
-- Куда стремятся эти бесконечные толпы людей?
-- О! -- отвечал отец. -- Это несчастные и нищие в Германии, которые мечтают стать богатыми и счастливыми в России.
-- Неужели в России для всех хватит места?
-- Эта страна беспредельна.
-- И богата?
-- Она сказочно богата, дитя мое...
Россия волшебным сном входила в сознание Фике!
2. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРЕЛЮДИЯ
Россия так и оставалась -- только сном... Девочка уже догадывалась о той жалкой роли, какая предназначалась ей в истории: быть супругой мелкого немецкого князька, который по утрам станет гонять по плацу свою армию в 15-20 солдат при двух доморощенных генералах, а унылые вечера ее будут посвящены вязанию чулок в кругу скучнейших фрейлин... Для этого не слишком и учили! Немножко танцев, чуточку морали с религией. Фике не утомляли и грамматикой: на уроках учитель рисовал буковки карандашом, а девочка была обязана обвести их чернилами.
От отца -- никакой ласки, от матери -- придирки и одергивания, пощечины, всегда торопливые, сделанные наспех и потому вдвойне обидные для детского самолюбия. Время от времени мать внушала девочке, что она никому не нужна, что ее стыдно показать приличным людям, что чулок на нее не напастись, и -наконец -- она выпаливала самое ужасное:
-- Боже, до чего вы уродливы! Как я, волшебное создание, рожденное для амурных упоений, могла произвести такое чудовище?..
Однажды начались сборы в голштинский Эйтин, куда свою сестру вместе с дочерью пригласил епископ Адольф Любекский, чтобы ангальтские родственники полюбовались на его воспитанника -герцога Карла Петра Ульриха. Садясь в карету, мать предупредила:
-- Фике, в Эйтине вы должны служить образцом поведения... И прошу не объедаться за столом...
Эйтин был резиденцией епископа; тут росли дивные тюльпаны, было много красивых дорожек, шлагбаумов и будок с часовыми. А когда принцесса с дочерью выходили из кареты, барабанщики пробили им "встречную дробь", и мать зарделась от гордости.