-- Ох, не понравился ты мне сей день! Колода гнилая в лесу, и та живее тебя... Зачем умничаешь? Треснул бы ты княгинюшку под ее двойную фамилию, чтобы она волчком закружилась, стерва. Разве такую язву проймешь словом божиим? И не старайся.
Гришка запускал пальцы в бороду, соглашался:
-- Это уж так. Баба есть баба, хоть ты ее в сахар или в навоз сажай... Оно верно -- тута еще не все у нас продумано.
Кажется, не сговариваясь, они уже составили единый альянс, и оба мерзавца работали друг на друга, как шестеренки в одной машине. Скоро в московских салонах заговорили о Распутине, а стареющая львица Нарышкина первой и оценила его.
-- Этот ле-мюжик весьма забавен. Говорите, что он от святости? Вряд ли, голубушка. В двадцатом веке какие же праведники? Но зато какая сочная грязь у него под ногтями... Каюсь, что от глаз его не оторваться мне. О-о-о, и еще... еще аромат!
Не удивительно, что после Ралле с Брокаром, после Коти с Убиганом запах нечистого тела может показаться новым сортом духов последней моды. Парфюмерами уже издавна примечено на опыте, что самое тончайшее благовоние ближе всего соприкасается с настоящим зловонием. Тем временем Восторгов подарил Гришке тетрадку, карандашик и перочинный ножичек в нарядном футляре. Зная, что малограмотные люди лучше постигают смысл, если записывают сказанное, протоиерей внушал ему: "Пиши, Гришуня, пусть и коряво, но ты пиши..." При этом он усиленно прививал ему свои кромешные взгляды. А перочинный ножичек до того полюбился Распутину, что он с ним более не расставался, нося его в кармане штанов, и скоро этому ножичку предстоит сыграть свою роль...
Московская тренировка закончилась!
-- Поехали дальше, -- объявил Восторгов.
На вокзале он взгромоздил на Распутина, как на ишака, два громадных фибровых чемодана со своим барахлом; вспотевший Гришка усердно, весь в кислом мыле, тащил их через толпу, боясь потерять попа, ловко шнырявшего средь публики. Громыхая кладью, Распутин вперся в вагон и даже ошалел: всюду зеркала, диваны под плюшем, а в отдельной кабине -- раковина с унитазом, все фаянсовое, сверкает стеклом и никелем.
-- Вот это горшок! -- поразился Гришка. -- И до чего ж чистый. Эх, на деревню б такой: Парашка моя в нем бы тесто месила.
-- Привыкай к первому классу, -- подмигнул Восторгов. -- Закинь чемоданчики на верхнюю полочку... так! Теперь пальтишко мое повесь... так! Не хочу я рук пачкать -- сними галошики с меня... молодец. Поставь их в уголочек... так. Садись. Поехали!
Брякнул третий звонок, и состав потянуло в столицу империи, тяжело и медленно, словно тонущий корабль в мрачную бездну. А в соседнем купе, как выяснилось, разместился со служкою саратовский епископ Гермоген -- птица столь важная, что Распутин даже оторопел от такого соседства. Выглянув из купе, он видел, как служка епископа, молодая и румяная монашка с длинными волосами цвета бронзы, застилает для Гермогена постель.
-- Никак девка при нем в рясе? -- спросил Распутин. Восторгов, хихикнув, отвечал тишком:
-- Да не девка, а парень такой... Гермоген-то у нас, бедненький, содомским грехом страдает. Имел от этого уже кучу разных неприятностей (В описываемое нами время И. И. Восторгов сам находился под судом за растление девочек в Ставропольской гимназии: хорошая компания собралась в одном купе -- под стать Гришке Распутину!). Но уж больно сильны покровители у владыки саратовского. Гермоген, как и я, тоже союзник. Я ему о тебе сказывал. Сейчас заявится. Он мужик простой. Не стесняйся...
Брюшком вперед, осеняя купе бликами алмазного распятия, вошел Гермоген -- плотный, сытый, игривый, пахло от него дамскими духами. Ни с того ни с сего, даже не сказав "Здрасьте!", он, мальчишничая, треснул Распутина щелчком по носу:
-- Ну и нос! На троих рос, а тебе достался...
Гришка на всякий случай примолк, боясь, как бы не обидели. Жался на плюше, словно бедный родственник на богатых именинах. Завидушными глазами смотрел он, как духовные побратимы-черносотенцы тащат на столик снедь разную. Гермоген до локтей закатал рукава рясы, обнажились сильные белые руки. Он крутил штопором, выдергивая из бутылок пробку за пробкой, только -шпок да шпок! Между прочим, епископ вел дружелюбный разговор:
-- Ты -- Григорий Ефимыч, а я в мирской жизни звался Григорием Ефремычем... тезки! Ну, как? Не боишься, что отец Иоанн, разбойник, завезет за темные леса, где и слопает за милую душу? Небось хвост-то промеж ног зажал? Трясется он у тебя, чай?
Распутин, решив не пить, отвечал обстоятельно:
-- Да уж не каторжники вы какие. Даст бог, и не пырнете ножиком по дороге... Чего трястись-то мне? А выпить ему ужасно хотелось. Но крепился.
-- Не искушайте мя, -- говорил обдуманно. -- Нонеча я должон гореть чисто и свято, быдто свеча воску ярого...
-- Так я и поверил тебе! -- Гермоген тыкал в губы ему стакан с пахучей жидкостью. -- Эва, понюхай, варнак, какою пахнет. Распутин подвижнически воротил нос на сторону:
-- Ну-к, пахнет. Ну-к, клопами. Дык мне-то што с эфтого?
-- Не выкобенивайся, -- увещал его и отец Иоанн. -- Ды-хание к завтрему очистится. Явлю тебя графине, аки младенца из ясель.
Распутин до конца стойко выдержал искус:
-- Нет! Не согрешу. О боге поразмыслить желаю... Гермоген, больно наступив Гришке на ногу, широким местом еще дальше, еще плотнее затискал Распутина в самый угол купе.
-- Нет у меня, -- сказал, -- веры к людям, которые пьют редко, а едят мало. Давай, отец Иоанн, приложимся к святым мощам...
Зазвенели стаканы, разом сдвинутые. "Эк хорошо!" -- сказали оба и потянулись к пикулям в баночке. Это им хорошо, а Гришке даже челюсти свело судорогой -- так хмельного он жадничал. Отворотясь, неистово крестил себя на окно вагона. А там, в бархат-ном квадрате ночи, неслась жуткая дремотная Русь, словно закол-дованная на веки вечные. Пролетали ветхозаветные буреломы, стыли на косогорах древние храмы, редко-редко, словно волчий глаз, проницало мрак Руси желтым огнем забытой и нищей деревни...
От вынужденной трезвости Гришка озлился на пьющих:
-- Ну-к ладно. Вы гуляйте. Поспать мне, што ли?
На верхней полке вытянулся под самым потолком, вздрагивая на зыбкой перине. "Сам виноват. Надо бы мне сразу, как предлага-ли, за стакан и хвататься... Оно бы и ничего!" Гермоген, вскоре упившись, утащился в свое купе. Восторгов свалился на диван и задрых. Распутин, как большая черная кошка, бесшумно и ловко спустился вниз. В потемках перебирал бутылки: "Какая тут, из ко-торой клопами пахнет?" Хватил два стакана коньяку подряд и, не закусывая, взметнул свое сильное жилистое тело обратно на верх-нюю полку. С удовольствием он проследил за влиянием на орга-низм алкоголя. "Теперича порядок. Отлегло..."
Черную ночь кружило за окнами. Опадали черные листья.
Мимо проносило яркие гроздья паровозных искр.
Была война, была Россия и был салон графини И.,
где новоявленный мессия тянул холодное аи.
Его пластические позы -- вне этикета, вне оков;
смешался запах туберозы с ядреным запахом портков!
"Графиня И.", о которой здесь сказано, это генеральша Софья Сергеевна Игнатьева, урожденная княжна Мещерская; пожалуй, даже муж ее не ощущал себя так свободно в Государственном совете, как она -- в Синоде, где митрополиты стелили перед ней ковры, ставили за ее здравие пудовые, сутками не угасавшие свечи. Сейчас уже неважно, сколько тысяч десятин графиня имела. Вкратце напомню, что лишь в Петербурге она владела восемью домами. А проживала на Французской набережной -- в ряду посольских особ-няков, где Нева щедро обливала окна прохладною синевой, где из Летнего сада доносило благотворный шум отцветающей зелени...
Гости собирались. Приехал похожий на старую моську статс-секретарь империи Александр Сергеевич Танеев, светский компо-зитор, большой знаток придворных конъюнктур. Старшая дочь его, Аннушка, сегодня отсутствовала, опять вызванная в Царское Село на урок по вокалу; с Танеевым была младшая -Сана, а при ней и жених ее -- кавалергард Пистолькорс, поклонник оккультных наук, бугай здоровенный (и вряд ли нормальный). Явилась скром-но одетая, еще красивая Любовь Головина, родная тетка этого Пистолькорса; с нею вошла дочь ее -- востроносая девица с чел-кой на лбу, которую в свете именовали на собачий лад -- Мунькой; что-то глубоко порочное отлегло на высоком челе этой суб-тильной девицы в белой блузочке, едва приподнятой слабо разви-той грудью... Хозяйка дома объявила гостям, что старец Григорий уже приехал, сейчас почивает, но скоро проснется и отец Иоанн Восторгов по телефону обещал вот-вот его подвезти. Но туг вбежа-ла странная дама, вся в шорохе каких-то наколок и ленточек, говорившая то шепотом, то срываясь на крик, -это была гене-ральша Лохтина, когда-то блиставшая красотой и остроумием, а теперь понемножку сходившая с ума в общении с монахами...
-- Не опоздала ли я, графинюшка? -- спрашивала она.
Софья Сергеевна отнеслась к ней с пренебрежением:
-- Э, милая! Разве ты куда опоздаешь?.. Внизу дома графский лакей с осанкой британского лорда уже принимал от Распутина его новенький картуз.
-- Ну, Гришуня, -- шепнул Восторгов, -- теперь держи хвост
торчком, иначе все у нас треснет... Не подгадь, миляга!
Шоколадный мрамор лестницы излучал приятное тепло, почти телесное. Дворецкий провел их в "ожидальную", сплошь завешанную картинами. Фамильные портреты кисти Левицкого умещались радом с дешевым пейзажиком Клевера, а плоский жанр соседствовал с подлинными шедеврами старых голландцев. Распутин из разнобоя сюжетов выхватил лишь одну живописную сцену. На полотне была представлена женщина, готовая нырнуть под одеяло, она подмигивала кому-то -с непри-стойным вызовом.
-- Это кто ж такая будет? -- удивился Распутин.
Восторгов, будучи неплохо начитан, тихонечко пояснил, что картина называется "Нана", изображена здесь известная куртизан-ка Парижа, героиня романа французского писателя Эмиля Золя (Я не мог выяснить происхождение этой картины в доме гр. С.С.Иг-натьевой; мне известна лишь одна картина под названием "Нана" рабо-ты Эдуарда Манэ (1877), но она хранилась в "Кунстхалле" в Гамбурге. Может, у Игнатьевых была копия?). Гришке-то писатель этот ни к чему, а слово "Нана" он расшифро-вал как дважды произнесенное "на!".
-- Ишь ты, -- сказал. -- На да еще раз на... Восторгов немедленно осадил его:
-- С ума сошел! Не забывай, что мы святой жизни.
Двери зала отворились, и на пороге вдруг предстала какая-то... бабуся, скудно одетая, с крестьянским платком на голове. "Графи-ня", -- шепнул Восторгов, и тут словно лукавый подпихнул Гришку в бок -- он сразу же наорал на Игнатьеву:
-- Ты что, ведьма старая? Гляди, какой срам по стенкам разве-сила... от беса это у тебя, от беса! Небось за едину таку картинку мужик корову бы себе справил, а ты... Смотри, -- сказал ей Рас-путин, -- я наваждение-то разом прикрою!
И яростно перекрестил Нану возле розового пупка.
Старая графиня нижайше ему поклонилась:
-- Прости, батюшка Григорий. Ужо вот я скажу своим людям, чтобы блудодейку на чердак вынесли. Уж ты не гневайся на меня. Распутин одернул поясок, тронул рукава рубахи.
-- Ладно, -- сказал. -- Веди уж... чего там!
В растворе позлащенных дверей виднелись головы гостей, на столе попыхивал паром медный самовар, неопрятной грудой, слов-но в худом трактире, лежали простонародные баранки... Распу-тин, поскрипывая сапогами, шагал к столу, легко и пружинисто, и в этот момент сам чувствовал, что он -молодец!
3. "НАНА" УЖЕ ТРЕСНУЛА
Гости графини еще не успели к нему присмотреться, когда Распутин ловким взором конокрада, оценивающим чужую ло-шадь, которую непременно надо украсть, уже оценил их всех сразу и теперь приближался к ним, часто приседая, потом рез-ко выпрямлялся, и ладони его сочно пришлепывали по коле-ням. Сейчас он был похож на орангутанга, спрыгнувшего с дерева и решившего прогуляться по земле. Внезапно ощутив свою силу (и свою власть над этими людишками, ждавшими его!), он уже выпал из-под опеки Восторгова, заговорив так, как ему хотелось -- почти бездумно:
-- Чаек пьете... ну-ну, лакайте. Чай -- травка божия. Ты замужня? А почто без мужа приволоклась? Вот бы я поглядел на вас, на обоих-то... Нехорошо, мать, нехорошо, -- сказал он, остановясь подле Головиной. -- Нешто так жить можно? (Головина страшно испугалась.) Смотри-кась, какая ты баба вредная... Но обидой ничего не исправишь. Не обижай! Любовью надоть... любовью, дура ты! Да что с тобой толковать? Все едино не поймешь...
И пошел дальше, поскрипывая. Еще на Москве убедился Гриш-ка, что грубейшее "ты" звучит убедительнее обращения на "вы". В этот момент речь его обрела соль и перец.
-- Ну ты! Кобыла шалая, -- облаял он нервную Лохтину. -- Курдюком-то не крути, а сиди смиренно, коли я с тобой говорю. Возжа, што ли, под хвост тебе попала?
-- Благослови, батюшка, -- взрыднула Лохтина.
-- Это потом... -- небрежно отмахнулся Распутин.
Пистолькорс, повидавший немало медиумов, магов и спи-ритов, смотрел на Гришку в изумлении: такого хама он еще не видывал.
-- А кулаки-то у тебя... ого, какие! Пистолькорс словно и ждал, что его похвалят:
-- Этими руками задушил я пятнадцать латышей.
-- За что?
-- Бунтовали! Задушу, бывало, и в журнал себе вписываю: имя, фамилию, возраст, женат, холост...
-- Зачем?
-- Для памяти! Попалась мне знаменитая рижская красавица Ревекка Рабонен, дочь пастора, еще девчонкой путалась с социа-листами. Я отвел ее в казарму. Что хотите, говорю, то с ней и делайте. Но солдаты -- дрянь. Взяли и отпустили ее. Я выскочил... вижу, бежит моя красотка через картофельное поле. Я -- за ней! Догнал. Шашку выхватил. Как полосну по затылку... в картошку и зарылась. Только, помню, косы у нее разлетелись...
Распутин сунул землистые ладони за поясок.
-- Ну и сволочь же ты! -- произнес он четко.
Отошел прочь. Пистолькорс растерялся:
-- Что он сказал? Что сказал мне старец?
Софья Сергеевна поправила на буклях бабий плат и, выгляды-вая из-за самовара, на прекрасном парижском диалекте растолко-вала дураку-кавалергарду, что он вызвал недовольство у старца. Воспользовавшись минутной паузой. Восторгов шепнул Гришке:
-- Ножичек у тебя с собой?
-- Здеся. В штанах. Ачто?
-- Ты эту голую Нанашку где покрестил?
-- Аж у самого пупочка.
-- Давай сюда ножик... сейчас все обтяпаем. Ловкий поп незаметно улизнул от стола.
* * *
-- Григорий Ефимыч, -- сказала старая графиня, напузырив для "старца" чашку жиденького чайку (была она скупа), -- осенил бы ты нас благодатью какой... Изнылись уж! Духом износились!
А если это так, чего тут с ними цацкаться? Смелее приступим к делу. Распутин раздробил на зубах твердую баранку.
-- А ведь ты, мать, -- сказал он, с хрустом жуя, -- ишо не ведаешь, что благодать уже вершится в дому твоем...
Гости многозначительно перетянулись. Гришка мельком гля-нул на Танеева: "Ух, барбосина какой... паршивый!"
-- Хитрый ты, -- сказал он ему, -- но скоро поглупеешь. А помрешь легко. Ляжешь и не встанешь. Я так вижу... -- Взгляд его перевелся на Сану Танееву. -- Это младшая твоя? -- произнес он, не то спрашивая, не то утверждая. Танеев кивнул, и Распутин по-ставил вопрос как надо: -- А почто старшую свою не привез?
За столом пронесся тихий шумок:
-- Все знает... до дна видит... просто чудо!
-- Старшая моя, Аня, -- поежился под взглядом мужика статс-секретарь, -- к императрице звана... у них урок пения.
Гришка расставил ноги и долго глядел в пол под собою, на-прягаясь. Заговорил снова -- убедительно:
-- Скажи Ане, чтобы почаще дома сидела. Я так вижу, а ты ей передай, будто старец Григорий сказывал -- ее муж ждет!
-- Но она еще незамужняя, -- удивился Танеев.
-- Это я знаю, -- не растерялся Распутин. -- Но муж-то ейный уже к порогу подходит. Вскорости все решится...
Мунька Головина сидела как раз напротив старца, и Гришка, хорошо знавший женщин, сразу распознал ее суть.
-- А ты горишь... Вижу, как по жилкам голубеньким бродит что-то красненькое... Это огонь от беса, и ты беса не пужайся... Опосля бесовского будет тебе дано и ангельское!
В разговор важно вступила мать Муньки, Любовь Валериановна Головина, жена камергера, дама острая и подвижная:
-- Вы бы воздействовали, старец, на Мунечку... Вбила себе в голову, что светский мужчина -- вырожденец, уже ни к чему не способен, и всех женихов, какие были, она от себя отвадила.
-- И верно сделала! -- отвечал Распутин. -- Для ча ей с ыми, с тонконогими, пачкаться? Она невеста божия... я так вижу.
Восторгов тихонечко подсел к столу, завел богоугодные разго-воры, столь елейные, будто всех маслом намазывал. В этот момент поп уже был серьезно озабочен быстрым ростом авторитета Гриш-ки, хотел он от пальмы его первенства отодрать листик пошире и для себя, чтобы не вся слава досталась одному Распутину... Вдруг вбежал Пистолъкорс, стал нашептывать что-то графине на ухо.
-- Старец Григорий прав: сама святость в доме моем, -- под-нялась старуха. -- В ожидальной не выдержала Нана... треснула!
Именно то место, которое перекрестил разгневанный Распу-тин, оказалось крестообразно разорванным -- у самого пупка ро-зовой "Нана". Никто из гостей не сомневался, что легкомысленная тема картины не выдержала осенения свыше и бесовский холст затрещал под дуновением крестного знамения. Восторгов, весь в ажиотаже, дергался на стуле, словно на кол посаженный. Гришка шепнул ему:
-- Вишь, как ножичек-то пригодился...
Но полотно салонной жизни еще не было дописано до конца. Последний решающий мазок нанесла генеральша Лохтина, до этого издали разглядывавшая Распутина с таким видом, с каким опыт-ная сова глядит на жирную и вкусную мышь: "Сейчас съесть или на потом оставить?" Наконец, не выдержав, она рывком подошла к нему. Заговорила напористо и смачно:
-- Старец, что делать женщине, если у нее тело свято? Мой муж вполне порядочный человек, но... не святой. Я увидела тебя и вся открылась навстречу тебе. Научи, как мне быть?
Распутин сразу понял, что перед ним очередная психопатка, каких уже немало встречал в своих странствиях по монастырям и обителям. В ответ старец зашептал ей жарко:
-- Ты вот што... Звать-то тебя как?
-- Ольга Константиновна, а по мужу...
-- Не надо мне твою мужа! -- Распутин воровато огляделся по сторонам. -- Ты, Ольга, не скорби. В субботу с утра раннего ступай в баню и распарься так, чтобы косточки от мяса отлипали. А прямо из бани езжай ко мне на Караванную... Беса не томи, -- погрозил Гришка даме пальцем, -- беса, как и бога, тоже уважать надобно. Вот мы и потолкуем, как жить, ежели ты такая святая!
Генеральша даже прослезилась.
-- Дашь ли мне святости? -- спросила надрывно.
-- Дам. Ужо получишь. Тока приди. Не омманешь?
-- Христос с тобой! -- заверила его Лохтина.
-- Христос во мне, -- поправил ее Распутин...
Утром графиня Игнатьева позвонила по телефону на квартиру придворного генерала Воейкова, который, будучи приятелем царя, носил неудобопроизносимый титул -- "главнонаблюдающий за физическим развитием народонаселения Российской империи".
-- Владимир Николаевич, я вас прошу доложить его величе-ству, что у меня ночью было ярчайшее видение... -- Моральный авторитет старухи, всю жизнь проведшей на высших этажах право-славия, в дворцовых сферах был непогрешим, и потому Воейков со вниманием выслушал подробную ахинею: -- Дух был с венцом вокруг головы, я до сих пор слышу его голос. В доме твоем, сказал мне дух, объявился великий пророк, назначение которого откры-вать царю волю провидения. Это был дух Серафима Саровского, покровителя государя, а пророк в доме моем -- старец Григорий прозванием Распутин. Вы запишите, Владимир Николаевич, а то еще забудете.
-- Нет, нет, как можно! -- отвечал Воейков. -- Я в точности доведу ваши слова до сведения моего обожаемого монарха...
* * *
В эту ночь, пока графиню навещали всякие видения, в тихом доме на глухой линии Васильевского острова сидели трое: сам Рас-путин (герой дня), Восторгов с Гермогеном, сидели они и пили... Гришка уже не кочевряжился, святого не разыгрывал. Понял, что с такими пройдохами он и любой сойдет! Хлестал все подряд: водку, херес, коньяк, мадеру, вишневую и рябиновку.
-- Чего затихли? Отец Иоанн, наливай вдругорядь... Эвон из той бутылки, чтобы пена пшикала... Эх, девок бы еще сюда!
Между ними лежал на столе перочинный ножичек, и каждый раз, когда вспоминали о нем, все дико хохотали, а Гермоген даже снимал с головы клобук и больно хлестал им Гришку по морде.
-- Сознайся, это ведь ты отца Иоанна подначил?
-- Я сам! -- гордился Восторгов. -- Где ему догадаться... Распутин плясал, а духовные персоны распелись:
В глубокой теснине Дарьяла,
Как Демон, коварна и зла,
Надев треугольную шляпу,
Царица Тамара жила,
Прекрасна, как ангел небесный...
И серый походный сюртук...
Расходились уже вконец пьяные. Восторгов вывалился из туа-лета, весь испачканный сзади известкой, а низы рясы -- мокрые:
-- Народы православные, обфурился я, грешник великий...
-- Поцелуемся на дружбу вечную! -- взывал Гермоген.
-- Хорошие вы люди, -- бормотал Гришка. -- Слава те, хосподи, сподобил ты меня на хороших людей нарваться...
Целовались и плакали. Очень уж они были хорошие!
Утром Распутин пробудился, чувствуя, что кто-то пристально на него смотрит. Ровно посреди комнаты, словно обвиняемая в зале суда, сидела на стуле прямая и плоскогрудая Мунька Голови-на... Ни слова не сказав, она с электрическим треском потянула через голову беленькую блузочку, длинными бледными ногами переступила через упавшие на пол юбки.
-- Ни стыда у тебя, ни совести, -- подивился Распутин... Вечером Мунька была у своей подруги -- баронессы Верочки Кусовой (дочери жандарма от брака с известной певицей Долиной).
-- Что с тобою? -- заметила та. -- Ты какая-то не в себе. Закурив, Мунька рассказала ей о Распутине:
-- Что он творил со мною -- непередаваемо! И ты знаешь, он при этом еще заставил меня молиться... Поверь, сочетание молит-вы о Христе со скотским положением -- небывало острое чувство. Теперь я опустошена, словно кувшин, из которого выплеснули вино. Тела у меня уже нет. Остался один дух, и я сама ощущаю себя святою после общения со старцем... Он -- бесподобная свинья!
Подруга страдальчески заострилась носом.
-- Как я завидую тебе, Мунечка, -- сказала она. -- Боже, если бы и мне хоть разочек в жизни так горячо помолиться! Мунька твердо и решительно загасила папиросу.
-- В чем дело, машер? В конце концов, это же не любовь, а лишь особая форма богослужения. И никому не запрещено войти в храм и молиться в нем во имя господа, спасителя нашего... Иди и молись! Распутин щедрый архипастырь и никого не отвергнет...
Мунька Головина, дочь камергера, стала самой близкой Рас-путину, самой верной адепткой его "учения". Она же, порочная до безобразия, сделалась и поставщицей поклонниц. В один из дней Мунька сообщила Гришке, что его желает видеть некая дама:
-- Я не могу открыть ее имени. Она очень знатная. И просила предупредить, что явится под густейшей вуалью из конского воло-са, и ты не должен делать попыток к снятию вуали.
-- Вуаль, значит, снять нельзя, а штаны можно?
-- Но отказывать ей тоже никак нежелательно. Ты пойми, -- говорила Мунька, -- что эта женщина очень высоко наверху.
-- Для меня все верхние под низом будут. Что это за фокусы таки! -возмущался Распутин. -- Идет ко мне за делом, а фами-лию с мордой прячет... Рази это по-божески?
-- Хорошо. Я скажу тебе, кто она. Это...
Это была Милица Николаевна, дочь короля Черногории и жена великого князя Петра Николаевича. Распутин быстро усвоил суть семейных связок дома Романовых и понял, что от чернавки Милицы тянутся тропочки к престолу. Он сказал, что Милицу примет.
-- Чего ей? По душам говорить хочет? Ну, ладно-сь. Скажи, что я похристосуюсь с нею... Она уж вовек не забудет!
Восторгов и сам не заметил, когда его ученик перепрыгнул широкую реку и теперь свободно гулял на другом берегу.
4. САМАЯ КОРОТКАЯ ГЛАВА
Самая короткая и самая пикантная... Множество анекдотов о Распутине (как правило, рассчитанных на людей недоразвитых) рисуют его женским героем раблезианского размаха и такой неук-ротимости в тайных делах, какая несвойственна даже весенним котам. Эту версию мы сразу же отбросим, как не заслуживающую нашего просвещенного доверия.
Надеюсь, читатель поверит мне, что эту сторону распутинщины я тоже изучил в подробностях и ответственно заявляю, что Распутин не был исключением в ряду обычных здоровых мужчин. Наоборот, документы иногда являют прискорбные для анекдоти-стов факты, когда Гришка как мужчина оказывался явно "не на высоте" той славы, которую ему приписывали...
В чем же дело? В чем его сила?
На этот вопрос ответ дал великий русский психиатр Бехтерев, который специально занимался Распутиным и разоблачил секрет его влияния на женщин.
"Все, что известно о Распутине в этом отношении, -- писал Бехтерев, -говорит за то, что его сила заключалась... во властном характере его натуры и умении поставить себя сразу до фамильяр-ности близко ко всякой обращающейся к нему особе женского пола... Каждую входящую даму "набожный" старец встречает в передней, прежде всего обводя своими "нежными" ручищами по всем линиям ее тела, как бы исследуя ее формы. Этим приемом старец Распутин сразу достигает близости к входящей даме, кото-рая становится с этих пор кандидаткой на его обладание... Кроме обыкновенного гипнотизма, -подчеркивал Бехтерев, -- есть еще и половой гипнотизм, каким, очевидно, обладал в высшей степени старец Распутин... А великосветское дамское общество, его окру-жавшее, представляло ту извращенную дегенерацией среду, в ко-торой распутинский половой гипнотизм пожал обильную жатву"
Гришка запускал пальцы в бороду, соглашался:
-- Это уж так. Баба есть баба, хоть ты ее в сахар или в навоз сажай... Оно верно -- тута еще не все у нас продумано.
Кажется, не сговариваясь, они уже составили единый альянс, и оба мерзавца работали друг на друга, как шестеренки в одной машине. Скоро в московских салонах заговорили о Распутине, а стареющая львица Нарышкина первой и оценила его.
-- Этот ле-мюжик весьма забавен. Говорите, что он от святости? Вряд ли, голубушка. В двадцатом веке какие же праведники? Но зато какая сочная грязь у него под ногтями... Каюсь, что от глаз его не оторваться мне. О-о-о, и еще... еще аромат!
Не удивительно, что после Ралле с Брокаром, после Коти с Убиганом запах нечистого тела может показаться новым сортом духов последней моды. Парфюмерами уже издавна примечено на опыте, что самое тончайшее благовоние ближе всего соприкасается с настоящим зловонием. Тем временем Восторгов подарил Гришке тетрадку, карандашик и перочинный ножичек в нарядном футляре. Зная, что малограмотные люди лучше постигают смысл, если записывают сказанное, протоиерей внушал ему: "Пиши, Гришуня, пусть и коряво, но ты пиши..." При этом он усиленно прививал ему свои кромешные взгляды. А перочинный ножичек до того полюбился Распутину, что он с ним более не расставался, нося его в кармане штанов, и скоро этому ножичку предстоит сыграть свою роль...
Московская тренировка закончилась!
-- Поехали дальше, -- объявил Восторгов.
На вокзале он взгромоздил на Распутина, как на ишака, два громадных фибровых чемодана со своим барахлом; вспотевший Гришка усердно, весь в кислом мыле, тащил их через толпу, боясь потерять попа, ловко шнырявшего средь публики. Громыхая кладью, Распутин вперся в вагон и даже ошалел: всюду зеркала, диваны под плюшем, а в отдельной кабине -- раковина с унитазом, все фаянсовое, сверкает стеклом и никелем.
-- Вот это горшок! -- поразился Гришка. -- И до чего ж чистый. Эх, на деревню б такой: Парашка моя в нем бы тесто месила.
-- Привыкай к первому классу, -- подмигнул Восторгов. -- Закинь чемоданчики на верхнюю полочку... так! Теперь пальтишко мое повесь... так! Не хочу я рук пачкать -- сними галошики с меня... молодец. Поставь их в уголочек... так. Садись. Поехали!
Брякнул третий звонок, и состав потянуло в столицу империи, тяжело и медленно, словно тонущий корабль в мрачную бездну. А в соседнем купе, как выяснилось, разместился со служкою саратовский епископ Гермоген -- птица столь важная, что Распутин даже оторопел от такого соседства. Выглянув из купе, он видел, как служка епископа, молодая и румяная монашка с длинными волосами цвета бронзы, застилает для Гермогена постель.
-- Никак девка при нем в рясе? -- спросил Распутин. Восторгов, хихикнув, отвечал тишком:
-- Да не девка, а парень такой... Гермоген-то у нас, бедненький, содомским грехом страдает. Имел от этого уже кучу разных неприятностей (В описываемое нами время И. И. Восторгов сам находился под судом за растление девочек в Ставропольской гимназии: хорошая компания собралась в одном купе -- под стать Гришке Распутину!). Но уж больно сильны покровители у владыки саратовского. Гермоген, как и я, тоже союзник. Я ему о тебе сказывал. Сейчас заявится. Он мужик простой. Не стесняйся...
Брюшком вперед, осеняя купе бликами алмазного распятия, вошел Гермоген -- плотный, сытый, игривый, пахло от него дамскими духами. Ни с того ни с сего, даже не сказав "Здрасьте!", он, мальчишничая, треснул Распутина щелчком по носу:
-- Ну и нос! На троих рос, а тебе достался...
Гришка на всякий случай примолк, боясь, как бы не обидели. Жался на плюше, словно бедный родственник на богатых именинах. Завидушными глазами смотрел он, как духовные побратимы-черносотенцы тащат на столик снедь разную. Гермоген до локтей закатал рукава рясы, обнажились сильные белые руки. Он крутил штопором, выдергивая из бутылок пробку за пробкой, только -шпок да шпок! Между прочим, епископ вел дружелюбный разговор:
-- Ты -- Григорий Ефимыч, а я в мирской жизни звался Григорием Ефремычем... тезки! Ну, как? Не боишься, что отец Иоанн, разбойник, завезет за темные леса, где и слопает за милую душу? Небось хвост-то промеж ног зажал? Трясется он у тебя, чай?
Распутин, решив не пить, отвечал обстоятельно:
-- Да уж не каторжники вы какие. Даст бог, и не пырнете ножиком по дороге... Чего трястись-то мне? А выпить ему ужасно хотелось. Но крепился.
-- Не искушайте мя, -- говорил обдуманно. -- Нонеча я должон гореть чисто и свято, быдто свеча воску ярого...
-- Так я и поверил тебе! -- Гермоген тыкал в губы ему стакан с пахучей жидкостью. -- Эва, понюхай, варнак, какою пахнет. Распутин подвижнически воротил нос на сторону:
-- Ну-к, пахнет. Ну-к, клопами. Дык мне-то што с эфтого?
-- Не выкобенивайся, -- увещал его и отец Иоанн. -- Ды-хание к завтрему очистится. Явлю тебя графине, аки младенца из ясель.
Распутин до конца стойко выдержал искус:
-- Нет! Не согрешу. О боге поразмыслить желаю... Гермоген, больно наступив Гришке на ногу, широким местом еще дальше, еще плотнее затискал Распутина в самый угол купе.
-- Нет у меня, -- сказал, -- веры к людям, которые пьют редко, а едят мало. Давай, отец Иоанн, приложимся к святым мощам...
Зазвенели стаканы, разом сдвинутые. "Эк хорошо!" -- сказали оба и потянулись к пикулям в баночке. Это им хорошо, а Гришке даже челюсти свело судорогой -- так хмельного он жадничал. Отворотясь, неистово крестил себя на окно вагона. А там, в бархат-ном квадрате ночи, неслась жуткая дремотная Русь, словно закол-дованная на веки вечные. Пролетали ветхозаветные буреломы, стыли на косогорах древние храмы, редко-редко, словно волчий глаз, проницало мрак Руси желтым огнем забытой и нищей деревни...
От вынужденной трезвости Гришка озлился на пьющих:
-- Ну-к ладно. Вы гуляйте. Поспать мне, што ли?
На верхней полке вытянулся под самым потолком, вздрагивая на зыбкой перине. "Сам виноват. Надо бы мне сразу, как предлага-ли, за стакан и хвататься... Оно бы и ничего!" Гермоген, вскоре упившись, утащился в свое купе. Восторгов свалился на диван и задрых. Распутин, как большая черная кошка, бесшумно и ловко спустился вниз. В потемках перебирал бутылки: "Какая тут, из ко-торой клопами пахнет?" Хватил два стакана коньяку подряд и, не закусывая, взметнул свое сильное жилистое тело обратно на верх-нюю полку. С удовольствием он проследил за влиянием на орга-низм алкоголя. "Теперича порядок. Отлегло..."
Черную ночь кружило за окнами. Опадали черные листья.
Мимо проносило яркие гроздья паровозных искр.
Была война, была Россия и был салон графини И.,
где новоявленный мессия тянул холодное аи.
Его пластические позы -- вне этикета, вне оков;
смешался запах туберозы с ядреным запахом портков!
"Графиня И.", о которой здесь сказано, это генеральша Софья Сергеевна Игнатьева, урожденная княжна Мещерская; пожалуй, даже муж ее не ощущал себя так свободно в Государственном совете, как она -- в Синоде, где митрополиты стелили перед ней ковры, ставили за ее здравие пудовые, сутками не угасавшие свечи. Сейчас уже неважно, сколько тысяч десятин графиня имела. Вкратце напомню, что лишь в Петербурге она владела восемью домами. А проживала на Французской набережной -- в ряду посольских особ-няков, где Нева щедро обливала окна прохладною синевой, где из Летнего сада доносило благотворный шум отцветающей зелени...
Гости собирались. Приехал похожий на старую моську статс-секретарь империи Александр Сергеевич Танеев, светский компо-зитор, большой знаток придворных конъюнктур. Старшая дочь его, Аннушка, сегодня отсутствовала, опять вызванная в Царское Село на урок по вокалу; с Танеевым была младшая -Сана, а при ней и жених ее -- кавалергард Пистолькорс, поклонник оккультных наук, бугай здоровенный (и вряд ли нормальный). Явилась скром-но одетая, еще красивая Любовь Головина, родная тетка этого Пистолькорса; с нею вошла дочь ее -- востроносая девица с чел-кой на лбу, которую в свете именовали на собачий лад -- Мунькой; что-то глубоко порочное отлегло на высоком челе этой суб-тильной девицы в белой блузочке, едва приподнятой слабо разви-той грудью... Хозяйка дома объявила гостям, что старец Григорий уже приехал, сейчас почивает, но скоро проснется и отец Иоанн Восторгов по телефону обещал вот-вот его подвезти. Но туг вбежа-ла странная дама, вся в шорохе каких-то наколок и ленточек, говорившая то шепотом, то срываясь на крик, -это была гене-ральша Лохтина, когда-то блиставшая красотой и остроумием, а теперь понемножку сходившая с ума в общении с монахами...
-- Не опоздала ли я, графинюшка? -- спрашивала она.
Софья Сергеевна отнеслась к ней с пренебрежением:
-- Э, милая! Разве ты куда опоздаешь?.. Внизу дома графский лакей с осанкой британского лорда уже принимал от Распутина его новенький картуз.
-- Ну, Гришуня, -- шепнул Восторгов, -- теперь держи хвост
торчком, иначе все у нас треснет... Не подгадь, миляга!
Шоколадный мрамор лестницы излучал приятное тепло, почти телесное. Дворецкий провел их в "ожидальную", сплошь завешанную картинами. Фамильные портреты кисти Левицкого умещались радом с дешевым пейзажиком Клевера, а плоский жанр соседствовал с подлинными шедеврами старых голландцев. Распутин из разнобоя сюжетов выхватил лишь одну живописную сцену. На полотне была представлена женщина, готовая нырнуть под одеяло, она подмигивала кому-то -с непри-стойным вызовом.
-- Это кто ж такая будет? -- удивился Распутин.
Восторгов, будучи неплохо начитан, тихонечко пояснил, что картина называется "Нана", изображена здесь известная куртизан-ка Парижа, героиня романа французского писателя Эмиля Золя (Я не мог выяснить происхождение этой картины в доме гр. С.С.Иг-натьевой; мне известна лишь одна картина под названием "Нана" рабо-ты Эдуарда Манэ (1877), но она хранилась в "Кунстхалле" в Гамбурге. Может, у Игнатьевых была копия?). Гришке-то писатель этот ни к чему, а слово "Нана" он расшифро-вал как дважды произнесенное "на!".
-- Ишь ты, -- сказал. -- На да еще раз на... Восторгов немедленно осадил его:
-- С ума сошел! Не забывай, что мы святой жизни.
Двери зала отворились, и на пороге вдруг предстала какая-то... бабуся, скудно одетая, с крестьянским платком на голове. "Графи-ня", -- шепнул Восторгов, и тут словно лукавый подпихнул Гришку в бок -- он сразу же наорал на Игнатьеву:
-- Ты что, ведьма старая? Гляди, какой срам по стенкам разве-сила... от беса это у тебя, от беса! Небось за едину таку картинку мужик корову бы себе справил, а ты... Смотри, -- сказал ей Рас-путин, -- я наваждение-то разом прикрою!
И яростно перекрестил Нану возле розового пупка.
Старая графиня нижайше ему поклонилась:
-- Прости, батюшка Григорий. Ужо вот я скажу своим людям, чтобы блудодейку на чердак вынесли. Уж ты не гневайся на меня. Распутин одернул поясок, тронул рукава рубахи.
-- Ладно, -- сказал. -- Веди уж... чего там!
В растворе позлащенных дверей виднелись головы гостей, на столе попыхивал паром медный самовар, неопрятной грудой, слов-но в худом трактире, лежали простонародные баранки... Распу-тин, поскрипывая сапогами, шагал к столу, легко и пружинисто, и в этот момент сам чувствовал, что он -молодец!
3. "НАНА" УЖЕ ТРЕСНУЛА
Гости графини еще не успели к нему присмотреться, когда Распутин ловким взором конокрада, оценивающим чужую ло-шадь, которую непременно надо украсть, уже оценил их всех сразу и теперь приближался к ним, часто приседая, потом рез-ко выпрямлялся, и ладони его сочно пришлепывали по коле-ням. Сейчас он был похож на орангутанга, спрыгнувшего с дерева и решившего прогуляться по земле. Внезапно ощутив свою силу (и свою власть над этими людишками, ждавшими его!), он уже выпал из-под опеки Восторгова, заговорив так, как ему хотелось -- почти бездумно:
-- Чаек пьете... ну-ну, лакайте. Чай -- травка божия. Ты замужня? А почто без мужа приволоклась? Вот бы я поглядел на вас, на обоих-то... Нехорошо, мать, нехорошо, -- сказал он, остановясь подле Головиной. -- Нешто так жить можно? (Головина страшно испугалась.) Смотри-кась, какая ты баба вредная... Но обидой ничего не исправишь. Не обижай! Любовью надоть... любовью, дура ты! Да что с тобой толковать? Все едино не поймешь...
И пошел дальше, поскрипывая. Еще на Москве убедился Гриш-ка, что грубейшее "ты" звучит убедительнее обращения на "вы". В этот момент речь его обрела соль и перец.
-- Ну ты! Кобыла шалая, -- облаял он нервную Лохтину. -- Курдюком-то не крути, а сиди смиренно, коли я с тобой говорю. Возжа, што ли, под хвост тебе попала?
-- Благослови, батюшка, -- взрыднула Лохтина.
-- Это потом... -- небрежно отмахнулся Распутин.
Пистолькорс, повидавший немало медиумов, магов и спи-ритов, смотрел на Гришку в изумлении: такого хама он еще не видывал.
-- А кулаки-то у тебя... ого, какие! Пистолькорс словно и ждал, что его похвалят:
-- Этими руками задушил я пятнадцать латышей.
-- За что?
-- Бунтовали! Задушу, бывало, и в журнал себе вписываю: имя, фамилию, возраст, женат, холост...
-- Зачем?
-- Для памяти! Попалась мне знаменитая рижская красавица Ревекка Рабонен, дочь пастора, еще девчонкой путалась с социа-листами. Я отвел ее в казарму. Что хотите, говорю, то с ней и делайте. Но солдаты -- дрянь. Взяли и отпустили ее. Я выскочил... вижу, бежит моя красотка через картофельное поле. Я -- за ней! Догнал. Шашку выхватил. Как полосну по затылку... в картошку и зарылась. Только, помню, косы у нее разлетелись...
Распутин сунул землистые ладони за поясок.
-- Ну и сволочь же ты! -- произнес он четко.
Отошел прочь. Пистолькорс растерялся:
-- Что он сказал? Что сказал мне старец?
Софья Сергеевна поправила на буклях бабий плат и, выгляды-вая из-за самовара, на прекрасном парижском диалекте растолко-вала дураку-кавалергарду, что он вызвал недовольство у старца. Воспользовавшись минутной паузой. Восторгов шепнул Гришке:
-- Ножичек у тебя с собой?
-- Здеся. В штанах. Ачто?
-- Ты эту голую Нанашку где покрестил?
-- Аж у самого пупочка.
-- Давай сюда ножик... сейчас все обтяпаем. Ловкий поп незаметно улизнул от стола.
* * *
-- Григорий Ефимыч, -- сказала старая графиня, напузырив для "старца" чашку жиденького чайку (была она скупа), -- осенил бы ты нас благодатью какой... Изнылись уж! Духом износились!
А если это так, чего тут с ними цацкаться? Смелее приступим к делу. Распутин раздробил на зубах твердую баранку.
-- А ведь ты, мать, -- сказал он, с хрустом жуя, -- ишо не ведаешь, что благодать уже вершится в дому твоем...
Гости многозначительно перетянулись. Гришка мельком гля-нул на Танеева: "Ух, барбосина какой... паршивый!"
-- Хитрый ты, -- сказал он ему, -- но скоро поглупеешь. А помрешь легко. Ляжешь и не встанешь. Я так вижу... -- Взгляд его перевелся на Сану Танееву. -- Это младшая твоя? -- произнес он, не то спрашивая, не то утверждая. Танеев кивнул, и Распутин по-ставил вопрос как надо: -- А почто старшую свою не привез?
За столом пронесся тихий шумок:
-- Все знает... до дна видит... просто чудо!
-- Старшая моя, Аня, -- поежился под взглядом мужика статс-секретарь, -- к императрице звана... у них урок пения.
Гришка расставил ноги и долго глядел в пол под собою, на-прягаясь. Заговорил снова -- убедительно:
-- Скажи Ане, чтобы почаще дома сидела. Я так вижу, а ты ей передай, будто старец Григорий сказывал -- ее муж ждет!
-- Но она еще незамужняя, -- удивился Танеев.
-- Это я знаю, -- не растерялся Распутин. -- Но муж-то ейный уже к порогу подходит. Вскорости все решится...
Мунька Головина сидела как раз напротив старца, и Гришка, хорошо знавший женщин, сразу распознал ее суть.
-- А ты горишь... Вижу, как по жилкам голубеньким бродит что-то красненькое... Это огонь от беса, и ты беса не пужайся... Опосля бесовского будет тебе дано и ангельское!
В разговор важно вступила мать Муньки, Любовь Валериановна Головина, жена камергера, дама острая и подвижная:
-- Вы бы воздействовали, старец, на Мунечку... Вбила себе в голову, что светский мужчина -- вырожденец, уже ни к чему не способен, и всех женихов, какие были, она от себя отвадила.
-- И верно сделала! -- отвечал Распутин. -- Для ча ей с ыми, с тонконогими, пачкаться? Она невеста божия... я так вижу.
Восторгов тихонечко подсел к столу, завел богоугодные разго-воры, столь елейные, будто всех маслом намазывал. В этот момент поп уже был серьезно озабочен быстрым ростом авторитета Гриш-ки, хотел он от пальмы его первенства отодрать листик пошире и для себя, чтобы не вся слава досталась одному Распутину... Вдруг вбежал Пистолъкорс, стал нашептывать что-то графине на ухо.
-- Старец Григорий прав: сама святость в доме моем, -- под-нялась старуха. -- В ожидальной не выдержала Нана... треснула!
Именно то место, которое перекрестил разгневанный Распу-тин, оказалось крестообразно разорванным -- у самого пупка ро-зовой "Нана". Никто из гостей не сомневался, что легкомысленная тема картины не выдержала осенения свыше и бесовский холст затрещал под дуновением крестного знамения. Восторгов, весь в ажиотаже, дергался на стуле, словно на кол посаженный. Гришка шепнул ему:
-- Вишь, как ножичек-то пригодился...
Но полотно салонной жизни еще не было дописано до конца. Последний решающий мазок нанесла генеральша Лохтина, до этого издали разглядывавшая Распутина с таким видом, с каким опыт-ная сова глядит на жирную и вкусную мышь: "Сейчас съесть или на потом оставить?" Наконец, не выдержав, она рывком подошла к нему. Заговорила напористо и смачно:
-- Старец, что делать женщине, если у нее тело свято? Мой муж вполне порядочный человек, но... не святой. Я увидела тебя и вся открылась навстречу тебе. Научи, как мне быть?
Распутин сразу понял, что перед ним очередная психопатка, каких уже немало встречал в своих странствиях по монастырям и обителям. В ответ старец зашептал ей жарко:
-- Ты вот што... Звать-то тебя как?
-- Ольга Константиновна, а по мужу...
-- Не надо мне твою мужа! -- Распутин воровато огляделся по сторонам. -- Ты, Ольга, не скорби. В субботу с утра раннего ступай в баню и распарься так, чтобы косточки от мяса отлипали. А прямо из бани езжай ко мне на Караванную... Беса не томи, -- погрозил Гришка даме пальцем, -- беса, как и бога, тоже уважать надобно. Вот мы и потолкуем, как жить, ежели ты такая святая!
Генеральша даже прослезилась.
-- Дашь ли мне святости? -- спросила надрывно.
-- Дам. Ужо получишь. Тока приди. Не омманешь?
-- Христос с тобой! -- заверила его Лохтина.
-- Христос во мне, -- поправил ее Распутин...
Утром графиня Игнатьева позвонила по телефону на квартиру придворного генерала Воейкова, который, будучи приятелем царя, носил неудобопроизносимый титул -- "главнонаблюдающий за физическим развитием народонаселения Российской империи".
-- Владимир Николаевич, я вас прошу доложить его величе-ству, что у меня ночью было ярчайшее видение... -- Моральный авторитет старухи, всю жизнь проведшей на высших этажах право-славия, в дворцовых сферах был непогрешим, и потому Воейков со вниманием выслушал подробную ахинею: -- Дух был с венцом вокруг головы, я до сих пор слышу его голос. В доме твоем, сказал мне дух, объявился великий пророк, назначение которого откры-вать царю волю провидения. Это был дух Серафима Саровского, покровителя государя, а пророк в доме моем -- старец Григорий прозванием Распутин. Вы запишите, Владимир Николаевич, а то еще забудете.
-- Нет, нет, как можно! -- отвечал Воейков. -- Я в точности доведу ваши слова до сведения моего обожаемого монарха...
* * *
В эту ночь, пока графиню навещали всякие видения, в тихом доме на глухой линии Васильевского острова сидели трое: сам Рас-путин (герой дня), Восторгов с Гермогеном, сидели они и пили... Гришка уже не кочевряжился, святого не разыгрывал. Понял, что с такими пройдохами он и любой сойдет! Хлестал все подряд: водку, херес, коньяк, мадеру, вишневую и рябиновку.
-- Чего затихли? Отец Иоанн, наливай вдругорядь... Эвон из той бутылки, чтобы пена пшикала... Эх, девок бы еще сюда!
Между ними лежал на столе перочинный ножичек, и каждый раз, когда вспоминали о нем, все дико хохотали, а Гермоген даже снимал с головы клобук и больно хлестал им Гришку по морде.
-- Сознайся, это ведь ты отца Иоанна подначил?
-- Я сам! -- гордился Восторгов. -- Где ему догадаться... Распутин плясал, а духовные персоны распелись:
В глубокой теснине Дарьяла,
Как Демон, коварна и зла,
Надев треугольную шляпу,
Царица Тамара жила,
Прекрасна, как ангел небесный...
И серый походный сюртук...
Расходились уже вконец пьяные. Восторгов вывалился из туа-лета, весь испачканный сзади известкой, а низы рясы -- мокрые:
-- Народы православные, обфурился я, грешник великий...
-- Поцелуемся на дружбу вечную! -- взывал Гермоген.
-- Хорошие вы люди, -- бормотал Гришка. -- Слава те, хосподи, сподобил ты меня на хороших людей нарваться...
Целовались и плакали. Очень уж они были хорошие!
Утром Распутин пробудился, чувствуя, что кто-то пристально на него смотрит. Ровно посреди комнаты, словно обвиняемая в зале суда, сидела на стуле прямая и плоскогрудая Мунька Голови-на... Ни слова не сказав, она с электрическим треском потянула через голову беленькую блузочку, длинными бледными ногами переступила через упавшие на пол юбки.
-- Ни стыда у тебя, ни совести, -- подивился Распутин... Вечером Мунька была у своей подруги -- баронессы Верочки Кусовой (дочери жандарма от брака с известной певицей Долиной).
-- Что с тобою? -- заметила та. -- Ты какая-то не в себе. Закурив, Мунька рассказала ей о Распутине:
-- Что он творил со мною -- непередаваемо! И ты знаешь, он при этом еще заставил меня молиться... Поверь, сочетание молит-вы о Христе со скотским положением -- небывало острое чувство. Теперь я опустошена, словно кувшин, из которого выплеснули вино. Тела у меня уже нет. Остался один дух, и я сама ощущаю себя святою после общения со старцем... Он -- бесподобная свинья!
Подруга страдальчески заострилась носом.
-- Как я завидую тебе, Мунечка, -- сказала она. -- Боже, если бы и мне хоть разочек в жизни так горячо помолиться! Мунька твердо и решительно загасила папиросу.
-- В чем дело, машер? В конце концов, это же не любовь, а лишь особая форма богослужения. И никому не запрещено войти в храм и молиться в нем во имя господа, спасителя нашего... Иди и молись! Распутин щедрый архипастырь и никого не отвергнет...
Мунька Головина, дочь камергера, стала самой близкой Рас-путину, самой верной адепткой его "учения". Она же, порочная до безобразия, сделалась и поставщицей поклонниц. В один из дней Мунька сообщила Гришке, что его желает видеть некая дама:
-- Я не могу открыть ее имени. Она очень знатная. И просила предупредить, что явится под густейшей вуалью из конского воло-са, и ты не должен делать попыток к снятию вуали.
-- Вуаль, значит, снять нельзя, а штаны можно?
-- Но отказывать ей тоже никак нежелательно. Ты пойми, -- говорила Мунька, -- что эта женщина очень высоко наверху.
-- Для меня все верхние под низом будут. Что это за фокусы таки! -возмущался Распутин. -- Идет ко мне за делом, а фами-лию с мордой прячет... Рази это по-божески?
-- Хорошо. Я скажу тебе, кто она. Это...
Это была Милица Николаевна, дочь короля Черногории и жена великого князя Петра Николаевича. Распутин быстро усвоил суть семейных связок дома Романовых и понял, что от чернавки Милицы тянутся тропочки к престолу. Он сказал, что Милицу примет.
-- Чего ей? По душам говорить хочет? Ну, ладно-сь. Скажи, что я похристосуюсь с нею... Она уж вовек не забудет!
Восторгов и сам не заметил, когда его ученик перепрыгнул широкую реку и теперь свободно гулял на другом берегу.
4. САМАЯ КОРОТКАЯ ГЛАВА
Самая короткая и самая пикантная... Множество анекдотов о Распутине (как правило, рассчитанных на людей недоразвитых) рисуют его женским героем раблезианского размаха и такой неук-ротимости в тайных делах, какая несвойственна даже весенним котам. Эту версию мы сразу же отбросим, как не заслуживающую нашего просвещенного доверия.
Надеюсь, читатель поверит мне, что эту сторону распутинщины я тоже изучил в подробностях и ответственно заявляю, что Распутин не был исключением в ряду обычных здоровых мужчин. Наоборот, документы иногда являют прискорбные для анекдоти-стов факты, когда Гришка как мужчина оказывался явно "не на высоте" той славы, которую ему приписывали...
В чем же дело? В чем его сила?
На этот вопрос ответ дал великий русский психиатр Бехтерев, который специально занимался Распутиным и разоблачил секрет его влияния на женщин.
"Все, что известно о Распутине в этом отношении, -- писал Бехтерев, -говорит за то, что его сила заключалась... во властном характере его натуры и умении поставить себя сразу до фамильяр-ности близко ко всякой обращающейся к нему особе женского пола... Каждую входящую даму "набожный" старец встречает в передней, прежде всего обводя своими "нежными" ручищами по всем линиям ее тела, как бы исследуя ее формы. Этим приемом старец Распутин сразу достигает близости к входящей даме, кото-рая становится с этих пор кандидаткой на его обладание... Кроме обыкновенного гипнотизма, -подчеркивал Бехтерев, -- есть еще и половой гипнотизм, каким, очевидно, обладал в высшей степени старец Распутин... А великосветское дамское общество, его окру-жавшее, представляло ту извращенную дегенерацией среду, в ко-торой распутинский половой гипнотизм пожал обильную жатву"