Но родила четвертую дочь, названную Анастасией.
-- Где же наследник? -- рыдала императрица... Вашоль-Филипп оправдывался, что он не виноват:
-- Мои пассы слабо влияют на вашу сущность, ибо в момент зачатия я нахожусь вдали от вас и не могу сосредоточиться...
Шарлатана ввели в императорскую опочивальню, где в ослеплении иконных ликов, мигавших во мраке лампадными огнями, стояли две гигантские кровати под пунцовыми балдахинами. Рядом с царской постелью водрузили ложе для "дорогого друга". Мораль была растоптана! То, что люди обычно тщательно прячут от других, "помазанники божий" производили при свидетеле.
-- Наш dear Fiend, -- призналась императрица мужу, -- оказался прав: его пасы уже во мне... Поздравь: это -- Алексей! Фрейлины первыми заметили, как она потолстела (они явно ей льстили). Напрасно лейб-акушер Дмитрий Оскарович Отт (Д.О.Отт (1855-1929) -- позже плодотворно работал при Советской власти; на базе Повивального института, основанного Оттом, был создан при его участии Акушерско-гинекологический институт Академии мед. наук СССР) хотел вмешаться в течение беременности -- императрица врача до себя не допускала. Время шло, и настал девятый месяц. Николай II официально заверил двор, что вскоре следует ожидать наследника. В поисках тишины Алиса перебралась в Петергоф, за ней тронулись и лейб-медики. Все ждали, когда залпы пушек с петропавловских кронверков возвестят России о прибавлении к дому Романовых... Настал десятый месяц. Вот и одиннадцатый!
-- Что-то стряслось в природе, -- посмеивались врачи. Профессору Отту подобная галиматья надоела. Он стал настаивать перед царем, чтобы его допустили до клинического осмотра.
-- Но императрица -- не баба, чтобы ее осматривали!
-- Ваше величество, -- дерзко отвечал Отт, -- но я ведь гинеколог, а для нас все царицы такие же, простите, бабы... Осмотр закончился скандалом.
-- Вы и не были беременны, -- буркнул Отт императрице. -- Это вам внушили разные придворные негодяи...
Николаю II пришлось опубликовать официальное сообщение, что беременность императрицы оказалась ложной. Канониры крепости с матюгами разошлись от пушек. Из текста оперной феерии "Царь Салтан" цензура немедленно выбросила пушкинские строчки:
Родила царица в ночь
Не то сына, не то дочь,
Не мышонка, не лягушку,
А неведому зверюшку.
В народе ходили слухи, что царица все же родила, но родила чертенка с рожками и копытцами и царь сразу же придавил его подушкой. Как раз в это время книгоиздательский комбинат И. Д. Сытина выпустил колоссальным тиражом календарь для народа с красочной картинкой: нарядная пейзанка тащит лукошко на базар, а в лукошке -- четыре розовых поросенка... Цензура всполошилась:
-- В четырех поросятах, несомых на продажу, народ русский способен зловредно усмотреть четырех дочерей нашей императрицы...
Вывод один -- конфисковать весь тираж! Под нож его, на костры. А календари уже пошли в продажу. Полиция сбилась с ног.
-- Эй, мужик, кажи календарь... с поросятами нельзя. Потому как народ нынче вредный пошел, а поросята не твоего ума дело!
Никто так и не понял тогда, отчего бедных поросят постигла столь жестокая кара. В чем они, хрюкающие, провинились?
* * *
Тем временем Рачковский, находясь в Париже, раздобыл о Филиппе такие сведения, что сыщик даже не рискнул доверить их дипкурьерской почте посольства. Рачковский сам прибыл в Петербург и направился с рапортом не в Зимний дворец, а прямо к министру внутренних дел Сипягину, который встретил его сидящим возле камина. Нехотя он буркнул, что готов слушать.
-- Низьер Вашоль, именующий себя Филиппом, прожженный мерзавец, который судом Лиона уже не раз привлекался к уголовной ответственности за мошенничества и подлоги. Он выдает себя за врача, на самом же деле (не угодно ли взглянуть?) вот справка из Франции, коя говорит, что он всего-навсего ученик... мясника! Его профессия -- делать колбасы и шпиговать сосиски.
-- Ну и что? -- нахохлился Сипягин, глядя на пламя.
-- Вашоль-Филипп, -- продолжал Рачковский, -- выдает себя за француза... Это неправда! Он является активным членом тайного "Гранд-Альянс-Израэлит" -- центра международной организации сионистов, финансовые щупальца которой уже охватили весь мир. С его помощью сионизм проник туда, куда невхожи даже вы...
-- К чему вы клоните? -- спросил министр.
-- К тому, что такое ненормальное положение чревато опасностью для Русского государства. Не исключено, что иностранные разведки станут и впредь использовать для проникновения ко двору мистическую настроенность нашей государыни императрицы...
Сипягин показал глазами на пламя в камине:
-- Вот мой добрый совет -- бросьте свое досье сюда, я как следует размешаю кочергой, и пусть его никогда не было...
Рачковский поступил иначе -- пошел ко вдовой императрице Марии Федоровне и вручил ей досье на Вашоля-Филиппа.
-- Спасибо, Петр Иваныч, -- ответила царица-мать. -- Я уже слыхала, что "не все благополучно в королевстве Датском", как говаривал мой соотечественник принц Гамлет... Мне бывает тошно от сарданапаловых таинств в спальне моего сына. Ладно! Еще раз -- благодарю. Я передам это сыну. Лично в руки ему...
Финал истории был таков: Рачковского выперли со службы -- без пенсии! Презрев своего агента, Николай II, напротив, решил возвысить Филиппа, который обрел такую силу, что уже начинал вмешиваться в дела управления государством. "Ваша супруга права, -- внушал он царю, -- русская нация способна понимать только кнут. Секите же этих скотов!.." Дворцовый комендант Гессе, вступаясь на защиту Рачковского, хотел было "открыть царю глаза" на шарлатанство Вашоля, но император велел ему молчать.
-- Петр Павлович, -- сказал он генералу, -- я ведь не лезу в ваши домашние дела, так будьте любезны не вмешиваться в мои!
Царь обратился в Военно-медицинскую академию, дабы ученый совет присвоил Филиппу степень доктора медицинских наук.
-- А где диплом этого господина? -- спросили ученые люди.
Диплома не было. Зато была справка, утверждающая, что Филипп является подмастерьем лионского колбасника. В обход комитета ученых научную степень Филиппу присудили от имени Военного министерства -- этот факт целиком лежит на совести генерала Куропаткина! Николай II заодно уж присвоил проходимцу и чин действительного статского советника, что дало право Вашолю-Филиппу появляться в свете облаченным в мундир генерал-майора медицинской службы... После чего, получив подъемные от царя, он собрал все нахапанное в России -и поминай как звали!
Но тут раздался...
10. ЗВЕРИНЫЙ РЫК
Вот и великий пост в Александро-Невской лавре. Господи, спаси ты нас, грешных, и помилуй... Архимандрит Феофан, магистр богословия и ректор Духовной академии, боялся оскоромиться, а потому стол его был аскетически скромен. Сначала он пропускал рюмочку смородиновой, на закуску же -- грибки, сиг копченый, балык и розовые ломти семги. Затем (уже под коньяк) лилась янтарная уха из волжской стерляди, а к ней подавалась кулебяка с енисейской визигой. В конце сладкое -- муссы и бламанже.
-- Ну-с, -- сказал владыка, безгрешно насытившись, -- так дело дальше не пойдет. До чего мы дожили! Русская земля исстари царям святых чудотворцев поставляла. А ныне... что творится?
Вашоль-Филипп уже не вернулся, но прислал в Петербург своего ученика, хитрого еврея Папюса (настоящая фамилия -- Анкосс), который вовлек царя в беседу с духами умерших самодержцев. Царицу угнетал гипнозом сомнительный профессор Шенк из Вены, а тибетский знахарь Джамсаран Бадмаев подкармливал Николая II возбуждающими травками... От этого в Лавре было большое смятение.
-- Нешто обедняла земля русская, от Византии свет получившая? -вопрошал Феофан у клира. -- Кудесники на Руси всегда под ногами словно камни валялись: бери любого -- не надо!..
Сообща было решено поставлять в Зимний дворец своих агентов. Первым проник к царице митрополит Антоний (Храповицкий), в прошлом блестящий офицер гвардии, свободно владевший многими языками. Это был вполне светский человек, остроумный собеседник с ядом раблезианства на устах. Церковный штаб просчитался! Александра Федоровна совсем не нуждалась в утонченных риториках. Духовенство моментально отреагировало на свой тактический промах и, отыскивая нужный товар, быстро-быстро, как мусорщик помойную яму, перекопало весь внутренний рынок гигантской империи. Скоро по Питеру пошел слух, что в глубинных недрах матери-России объявился отрок святой жизни, который уже прорицает. Флигель-адъютант князь Николенька Оболенский доложил царице:
-- Как козельский помещик, могу засвидетельствовать, что истинно дух божий сошел на отрока. Посудите сами: княгиня Аба-мелик-Лазарева, моя соседка по имениям, никак не могла, пардон, понести. Отрок заверил ее, что сын будет, и сын... явился!
-- Хочу видеть отрока, -- сразу напряглась императрица.
* *
*
Митька Благов, он же Козельский, он же Блаженный, он же и Коляба... Называют его по-разному -- кому как нравится!
Отрок сей паспорта отродясь не имел, родителей не ведал, в детстве ползал, а когда подрос, то ловко бегал на четвереньках. Позвоночник имел искривленный, а вместо рук -- обрубки. "Его мозг, атрофированный, как и члены его, вмещал лишь небольшое число рудиментарных идей, которые он выражал гортанными звуками, заиканием, мычанием, визжанием и беспорядочной жестикуляцией своих обрубков". На деревенском празднике, развеселясь, мужики ушибли убогого чем-то тяжелым -- с тех пор и началась громкая Митькина слава: стал он подвержен падучей. Во время припадков блажил он что-то, людей пугая. Лечили его знахари канифолью, служащей для натирания смычков скрипичных. Так бы, наверное, и захирела Митькина слава в скромных масштабах Козельского уезда, если бы не один человек, осиявший его венцом знаменитости...
Вот он: Елпидифор Кананыкин -- псаломщик церкви села Гоева; мужу сему выпала честь обнаружить великий смысл в речениях Митькиных как раз в те критические моменты, когда его корчит падучая. Но даже Христофор Колумб не имел стольких выгод от открытия Америки, сколько имел их наш грозный Елпидифор, открывший в Митьке глубокий кладезь премудрости... Мужик здоровущий, вечно несытый, Кананыкин был умудрен громадным житейским опытом и потому стал блажения отрока расшифровывать -- очень точно:
-- Тихо! Ша... о церкви лает... быть пожару!
И верно: ночью занялась церквушка и пошла прахом, одни головешки остались. Хочешь не хочешь, а надо верить, что на Митьку и впрямь "накатывает" дар божий. Теперь, коли Митьку сгибало в дугу посередь деревенской улицы, суеверные мужики и бабы обступали его стенкой, выкликая вопросы и просьбы:
-- Продать мне пеструшку или на отел оставить?
-- Ванюшку-то, скажи, долго ль в солдатах держать будут? Елпидифор стихийного беспорядка не потерпел.
-- Это по какому праву? -- бушевал он. -- Митька-то мой, я же ведь блажь его толковать уразумел... Ррразойдись! Или закону не знаете? Вот я аблаката на вас спущу... Сначала вопрос подай мне, а уж я сам нужное у Митьки выведаю и перетолмачу обратно. Брать за блажь буду холстинами, деньгами и яйцами.
Посадив Митьку на тачку, Кананыкин повез его по деревням на платные гастроли. Вот когда житуха настала! Зажил псаломщик -- кум королю: бабы его оделяли чем могли, и в новой роли антрепренера отъелся наш Елпидифор, купил сапоги себе и рубаху новую. Только вот беда: случается, день-два-три, а Митька здоров, проклятый... не кидает его в приступ, не "накатывает"! От Митькиного здоровья большие убытки терпел Кананыкин.
-- Ты што ж это, а? -- шипел он на Митьку в благородной ярости. -- Я тебя, знашь-понимашь, по всей губернии, быдто хе-нерала какого, на тачке катаю. Я тебе, огузнику, вчера конфетку в бумажке купил. А ты, скважина худая, от самой пятницы даже не покорчился. Сплошной убыток, а где доходы? Разорюсь я с тобой...
Однако вскоре Елпидифор заметил, что если Митьке надавать тумаков побольше, то припадки с ним случаются чаще. Теперь, подвозя блаженного к богатому селу, Кананыкин еще за околицей устраивал своему протеже хорошую взбучку. А когда подкатывали к сельскому храму, Митька уже начинал биться в жестокой эпилепсии... Юродивый имел теперь немало губернских заказов, и Кананыкин едва успевал расшифровывать его мычания и визжания:
-- Бабу свою не жалей -- помрет вскорости, тащи льна... На станцию с огурцами не ездий -- обворуют там тебя, гони двугривенный. А ты, девка с пузом, не плачь -- солдат свое дело сделал и назад не воротится, с тебя дюжина свежих яичек...
Так и катилась роскошная жизнь -- знай толкай перед собой тачку с припадочным идиотом, но тут вмешалась полиция:
-- Стой! Кажи вид... Ага, псаломщик Кананыкин из села Гое-ва? Так-так... Впрочем, ты нам не нужен. Велено убогого Митьку из козельских мещан взять от тебя и доставить к ея императорскому величеству. А тачку забери! Про тачку ничего не велено...
Тут Елпидифор понял, что без Митьки он пропадет.
-- Родные мои! -- закричал он, на колени падая. -- Да без меня-то ведь царица ни хрена не поймет от убогого. Заявление Кананыкина подвергли критике:
-- Ну, так уж и не поймет? Что она, дура какая?
-- Христом-богом клянусь, вот те крест на себе целую... Митька ведь протоколы свои только для меня пишет!
Словно подтверждая эту святую истину, Митька выпал из тачки и, дергаясь, начал "писать протоколы" для Кананыкина.
-- Чего это с ним? -- удивились чины полиции.
-- Прорицает! Речет от бога, чтобы нас не разлучали...
Елпидифора с Митькой посадили в вагон первого класса и научили, как надо пользоваться уборной вагонного типа: "Ты когда все соорудишь, дергай вот эту ручку. Смотри же, не дерни другую -- это стоп-кран, тогда поезд остановится!" Было Елпидифору жутко и сладко от предвкушения будущего. Всю долгую дорогу до Петербурга, чтобы Митька не потерял спортивную форму, Кананыкин устраивал ему хорошие тренировки -- бац в ухо, бац в другое, пригрел слева, приласкал справа... При этом говорил:
-- Ты уж меня не подведи... постарайся!
Вот и Царское Село; первым делом приезжих отвели в гарнизонную баню, вывели им вшей. Митьку приодели в зипун, а Елпидифора, соответственно его сану, в подрясник. Взявшись за тачку, Кананыкин с грохотом покатил ее в покои царицы, а Митька махал своими культяпками и пускал пузыри, словно младенец,
-- Ишь, как тебя разбирает-то! -- говорил Кананыкин. -- Понимаешь ли, башка твоя дурья, до чего мы с тобой докатились?
А теперь, пока Елпидифор везет свою тачку, мы возьмем громовой заключительный аккорд. Я нарочно не говорил читателю раньше, что императрица была вполне образованной дамой. Еще в юности она прослушала курс лекций по философии и даже имела научную степень доктора философии Гейдельбергского университета.
Внимание, читатель! Двери распахнулись, и, визжа несмазанным колесом, в покои "доктора философских наук" отважный козельский антрепренер вкатил тачку с новоявленным чудотворцем...
-- Вот мы и добрались, -- сказал Елпидифор, чувствуя, что в этот момент он достиг горных высот блаженства.
Митька для начала издал легкое игривое рычание -- вроде многообещающей увертюры, когда занавес еще не поднят.
-- Это что с ним? -- спросила царица. -- О чем он?
-- Деток повидать желает. Он у меня бедовый. Лимонад любит. Я ему, бывалоча, покупал... тратился! Как сыну. Куплю, а он все слакает и мне даже капельки не оставит.
Дали Митьке бутылку "Аполлинариса", привели царевен -- Ольгу, Татьяну, Марию и Анастасию (последнюю принесла на руках нянька Ленка Вишнякова). При виде множества девочек Митька, не допив шипучих вод, дико возопил.
-- А сейчас он что сказал? -- спросила Алиса.
-- Это он чаю с повидлой хочет, -- перевел Елпидифор, -
Говорит, чтобы нам кажинный божиный день по баранке к чаю давали...
Описывая психопатку с солидным дипломом доктора философии, я невольно теряюсь, ибо не могу понять ее логики. Мне остается взять на веру лишь показания очевидцев. Со слов их я знаю, что беременная императрица целых четыре месяца подряд присутствовала при ужасных припадках эпилептика. Сейчас ее волновал вопрос -- кто родится, неужели опять не сын?
-- Мммм... рррррры-ы-ы-к... у-у-ы-ы... -- завывал Митька.
Понятно, что псаломщик Кананыкин (психически вполне здравый стяжатель) вылезать из дворцовых покоев не желал. А потому, дабы продлить полезное пребывание на царских харчах, хапуга толковал Митькины вопли туманно, явно затягивая время:
-- Погоди еще месячишко, он тебе потом все откроет! Да не забудь указать, чтобы мне драповое пальтишко справили...
Митька причащал царскую чету своеобразно: пожует "святые дары", а жвачку выплевывает в раскрытый рот Николаю II и его супруге. Если уж говорить честно, то Митькины манеры иногда были при дворе утомительны. С детства не приученный посещать клозеты, он, мягко выражаясь, раскладывал кучи по углам. Пойдет фрейлина -- и вляпается туфлей! Хотя наклал и "блаженный", Но все-таки, согласитесь, не очень приятно... Что же касается Кананыкина, то он, дабы пророческий источник в Митьке не иссякал, ежедневно лупил его смертным боем. Бледная, взвинченная от внутреннего напряжения, с расширенными глазами, вся в мелком холодном поту, Александра Федоровна с неестественным вниманием наблюдала, как возле ее ног катался эпилептик. На губах Митьки, словно взбитый яичный желток, вскипала пузырчатая пена...
Эту пену пронизало розовым цветом -- кровь!
Кананыкин перетолмачивал звериное рычанье:
-- Тока не пужайся! Родишь кавалера, верь. Да передай хенералам своим, штобы мне на пошив сапог они хрому от казны выдали...
В один из таких "сеансов" с Алисой тоже начался припадок -истерический. Теперь на полу катались уже двое -- эпилептик, весь в мыле, и закатившая глаза императрица в голубеньком капотике. На почве сильного потрясения случились преждевременные роды. Держать "пророка" при дворе далее не решились. Гастролеров на казенный счет выслали обратно в козельские Палестины. Едва их запихали в тамбовский поезд, как Елпидифор сразу же, без промедления, засучил рукава подрясника.
-- Жили при царях, как мухи в сахарнице. Такую жисть потерять -- второй раз не сыщешь. Ты виноват... Ну, держись теперича!
Всю дорогу, под надрывные крики паровоза, Кананыкин вымещал на Митьке злобу за горестный финал своей завидной придворной карьеры. В конце концов он так измолотил своего протеже, что Митька не выдержал. Хотя количество "рудиментарных идей" в его башке было строго ограничено, но их все же хватило для понимания того, что надо спасаться. Ночью, когда паровоз брал воду на станции, Митька навзничь вывалился из вагона на землю. Поезд тронулся, разбудив Елпидифора, обнаружившего ценную пропажу.
-- Митя-а-а... где ж ты, соколик ясный? Не погуби. Я тебе конфетку куплю. Кажинный день по бутылке лимонаду давать стану. Без меня-то где встанешь, где ляжешь? Пропадешь ведь, стерва...
Митька, однако, не пропал. Нашлась добрая душа, сжалилась над убогим, врачи вернули Митьке слабое подобие человеческого облика, с четверенек его водрузили на ноги, в мычании юродивого стали проскальзывать внятные слова. Митьку сначала пригрела Почаевская лавра, откуда его занесло в Кронштадт, а потом он вновь оказался в столице, где содержался в клинике доктора Бад-маева на субсидиях Александро-Невской лавры как могучий духовный резерв православных клерикалов...
Судьба же его грозного наставника Елпидифора покрыта мраком неизвестности, и босоногая муза истории Клио при имени Кананыкина лишь разводит руками -- сама в полном неведении.
"Духовная партия" еще не раз поставляла Дворцу своих агентов. Были тут Вася-странник, Матренушка-босоножка, была и Дарья Осипова, которая пророчила больше матюгами, специализируясь на лечении баб ("чтобы у них детки в пузе держались"). Эту вечно пьяную старуху поставил ко двору блистательный наркоман -- генерал Саня Орлов, на которого царица посматривала с вожделением.
Много тут было всяких! Но все не то. Не то, что нужно. Они ведь только предтечи мессии... А где же сам мессия?
11. ЯВЛЕНИЕ МЕССИИ
"В конце 1902 года, в ноябре или декабре месяце, когда я, обучаясь в С.-Петербургской Духовной академии, деятельно готовился к принятию ангельского образа -- монашества, среди студентов пошли слухи о том, что где-то- в Сибири, в Томской или Тобольской губернии, объявился великий пророк, прозорливый муж, чудотворец и подвижник по имени Григорий..." -- так вспоминал о Распутине громоподобный иеромонах Илиодор, умерший в Нью-Йорке на 10-й авеню Ист-Сайда, где селилась беднота русских и украинских эмигрантов. Мечтавший создать на Руси православный Ватикан, чтобы играть в нем роль русского папы, Илиодор закончил жизнь швейцаром при открывании дверей богатого отеля. Владелец отеля ценил его за могучую грудь и роскошную бороду, а вступающих в отель избалованных туристок поражал жалящий, почти змеиный взор швейцара, проницающего женщин насквозь... Смелой рукою ввожу в роман героя, который станет одним из главных!
Кончились те примитивные времена, когда гоголевский семинарист Хома Брут, не изнуряя себя гомилетикой, пил горилку, а по ночам лазал в окошко хаты, где жила прекрасная Дульцинея-просвирня. Хома Брут кажется нам существом наивнейшим. А теперь -- о, ужас! -- "в духовных академиях проектируется учредить специальную кафедру по предмету обличения социал-демократической доктрины". Первый удар был нанесен по русским писателям: "Все знают, -- вещали с кафедры Академии, -- что писатели наши не столько писали, сколько блудили и пьянствовали. Белинский получил чахотку оттого, что ночи напролет резался в карты. Герцен, Тургенев и Михайловский потеряли здоровье в сожительстве с чужими женами. Некрасов и Лев Толстой -два златолюбца, которые других совращали на путь нищенства. Один малорос Гоголь еще так-сяк, да и тот умер, изнурив себя онанизмом..." Нет, читатель, семинарии не были тогда скопищем оголтелой реакции! Из числа семинаристов вышло немало революционеров, ученых и певцов, а начальство давно привыкло, что стенки в уборных разрисованы карикатурами "на Николашку и Сашку", семинаристы ножами вырезали на скамьях вещие слова: "Долой самодержавие!" Предчуя скорую революцию, высшее духовенство соблазняло будущих пастырей на путь активной борьбы с пролетариатом. Иерархи церкви выискивали средь молодежи талантливых и беспринципных демагогов...
Сущей находкой для Синода стал Серега Труфанов!
Фигура историческая. Донской казак. Собою красавец.
Парень с гривою волнистых волос, каким бы позавидовала любая женщина. Усы и бородка редкие, будто у калмыка. А глаза -- как у водяного лешего, эдакие ярко-зеленые глубокие омуты.
Антоний (владыка синодский) сказал Труфанову:
-- Вот станешь попом, дадут приход, так даже страшно помыслить, что будет. Налипнут на тебя бабы, как мухи на патоку!
Но Труфанов был склонен к аскетизму -- редкое явление по тем временам, и Феофан, ректор Академии, стал заранее выдвигать студента -- как нового апостола церкви, который должен заменить Иоанна Кронштадтского, издыхающего от неумеренного потребления хересов. По рукам семинаристов ходила тогда крамольная картинка. Был изображен стол, полный яств, а вокруг стола пируют тучные митрополиты, архиереи и монахи, венчанные надписью "Мы молимся за вас!". А ниже, под столом, рабочий ковал железо, пахарь возделывал землю, и было начертано: "А мы работаем на вас!"
-- Это неправда, -- возражал Серега Труфанов. -- Духовное есть духовно, и вы меня такими картинками не искушайте...
Труфанов был сила, но непутевая сила. Талант, но бесшабашный талант, искривленный и дикий. Он был еще студентом, когда слава о нем как о духовном витии уже гремела. Генералы присылали за ним автомобили, и, встав на дрожащий радиатор, Серега держал перед солдатами погромные речи. По его словам выходило так, что во всех бедствиях Руси повинны евреи и интеллигенция:
-- Бей их так, чтобы от них одни галоши остались...
Петербург жил своей жизнью. За стрелки островов выбегали белоснежные речные трамваи, звонко цокали подковами по торцам лихие рысаки, шумели на Озерках рестораны с гуляющей публикой, дразняще ликовал в зелени женский смех, всегда волнующий чувства, оркестры пожарных команд раздували над парками щемящую тоску старомодных вальсов-прощаний, в магазине у Елисеева даже в лютейшие морозы торговали свежей клубникой, а по вечерам неистовствовали загородные кафешантаны, и там пели канканирующие красотки, вскидывая ноги в белой пене шуршащих кружев:
О Марианна, о Марианна,
простись с прославленным полком,
о Марианна, опять ты пьяна,
остыл твой кофе с молоком...
Ну, скажите мне, положа руку на сердце, какому дураку в бурной и праздничной жизни хочется стать монахом? Труфанов и стал им, приняв новое имя -- Илиодор... Он блуждал по Невскому, безумный инок, пугавший проституток речами о "страшном суде" на том свете. Босой праведник, опоясанный размочаленным вервием, Илиодор сшибал очки с носов прохожих, говоря при этом: "У-у, интеллигент поганый, морда твоя жидовская!" Духовная дорога уводила инока в дебри политики. В голове монаха самым диким образом совмещались идеи крестьянского народничества с махровейшими идеями черносотенства. Идя от бога, Илиодор хотел выйти к народу с его нуждами, но дорогу к народу не знал и пошел вкривь и вкось, словно пьяный. Человек гибкого ума, мракобес широкого масштаба, великолепный оратор, способный увести за собой тысячи, десятки и сотни тысяч людей, -- фигура архисложная!
-- Где же наследник? -- рыдала императрица... Вашоль-Филипп оправдывался, что он не виноват:
-- Мои пассы слабо влияют на вашу сущность, ибо в момент зачатия я нахожусь вдали от вас и не могу сосредоточиться...
Шарлатана ввели в императорскую опочивальню, где в ослеплении иконных ликов, мигавших во мраке лампадными огнями, стояли две гигантские кровати под пунцовыми балдахинами. Рядом с царской постелью водрузили ложе для "дорогого друга". Мораль была растоптана! То, что люди обычно тщательно прячут от других, "помазанники божий" производили при свидетеле.
-- Наш dear Fiend, -- призналась императрица мужу, -- оказался прав: его пасы уже во мне... Поздравь: это -- Алексей! Фрейлины первыми заметили, как она потолстела (они явно ей льстили). Напрасно лейб-акушер Дмитрий Оскарович Отт (Д.О.Отт (1855-1929) -- позже плодотворно работал при Советской власти; на базе Повивального института, основанного Оттом, был создан при его участии Акушерско-гинекологический институт Академии мед. наук СССР) хотел вмешаться в течение беременности -- императрица врача до себя не допускала. Время шло, и настал девятый месяц. Николай II официально заверил двор, что вскоре следует ожидать наследника. В поисках тишины Алиса перебралась в Петергоф, за ней тронулись и лейб-медики. Все ждали, когда залпы пушек с петропавловских кронверков возвестят России о прибавлении к дому Романовых... Настал десятый месяц. Вот и одиннадцатый!
-- Что-то стряслось в природе, -- посмеивались врачи. Профессору Отту подобная галиматья надоела. Он стал настаивать перед царем, чтобы его допустили до клинического осмотра.
-- Но императрица -- не баба, чтобы ее осматривали!
-- Ваше величество, -- дерзко отвечал Отт, -- но я ведь гинеколог, а для нас все царицы такие же, простите, бабы... Осмотр закончился скандалом.
-- Вы и не были беременны, -- буркнул Отт императрице. -- Это вам внушили разные придворные негодяи...
Николаю II пришлось опубликовать официальное сообщение, что беременность императрицы оказалась ложной. Канониры крепости с матюгами разошлись от пушек. Из текста оперной феерии "Царь Салтан" цензура немедленно выбросила пушкинские строчки:
Родила царица в ночь
Не то сына, не то дочь,
Не мышонка, не лягушку,
А неведому зверюшку.
В народе ходили слухи, что царица все же родила, но родила чертенка с рожками и копытцами и царь сразу же придавил его подушкой. Как раз в это время книгоиздательский комбинат И. Д. Сытина выпустил колоссальным тиражом календарь для народа с красочной картинкой: нарядная пейзанка тащит лукошко на базар, а в лукошке -- четыре розовых поросенка... Цензура всполошилась:
-- В четырех поросятах, несомых на продажу, народ русский способен зловредно усмотреть четырех дочерей нашей императрицы...
Вывод один -- конфисковать весь тираж! Под нож его, на костры. А календари уже пошли в продажу. Полиция сбилась с ног.
-- Эй, мужик, кажи календарь... с поросятами нельзя. Потому как народ нынче вредный пошел, а поросята не твоего ума дело!
Никто так и не понял тогда, отчего бедных поросят постигла столь жестокая кара. В чем они, хрюкающие, провинились?
* * *
Тем временем Рачковский, находясь в Париже, раздобыл о Филиппе такие сведения, что сыщик даже не рискнул доверить их дипкурьерской почте посольства. Рачковский сам прибыл в Петербург и направился с рапортом не в Зимний дворец, а прямо к министру внутренних дел Сипягину, который встретил его сидящим возле камина. Нехотя он буркнул, что готов слушать.
-- Низьер Вашоль, именующий себя Филиппом, прожженный мерзавец, который судом Лиона уже не раз привлекался к уголовной ответственности за мошенничества и подлоги. Он выдает себя за врача, на самом же деле (не угодно ли взглянуть?) вот справка из Франции, коя говорит, что он всего-навсего ученик... мясника! Его профессия -- делать колбасы и шпиговать сосиски.
-- Ну и что? -- нахохлился Сипягин, глядя на пламя.
-- Вашоль-Филипп, -- продолжал Рачковский, -- выдает себя за француза... Это неправда! Он является активным членом тайного "Гранд-Альянс-Израэлит" -- центра международной организации сионистов, финансовые щупальца которой уже охватили весь мир. С его помощью сионизм проник туда, куда невхожи даже вы...
-- К чему вы клоните? -- спросил министр.
-- К тому, что такое ненормальное положение чревато опасностью для Русского государства. Не исключено, что иностранные разведки станут и впредь использовать для проникновения ко двору мистическую настроенность нашей государыни императрицы...
Сипягин показал глазами на пламя в камине:
-- Вот мой добрый совет -- бросьте свое досье сюда, я как следует размешаю кочергой, и пусть его никогда не было...
Рачковский поступил иначе -- пошел ко вдовой императрице Марии Федоровне и вручил ей досье на Вашоля-Филиппа.
-- Спасибо, Петр Иваныч, -- ответила царица-мать. -- Я уже слыхала, что "не все благополучно в королевстве Датском", как говаривал мой соотечественник принц Гамлет... Мне бывает тошно от сарданапаловых таинств в спальне моего сына. Ладно! Еще раз -- благодарю. Я передам это сыну. Лично в руки ему...
Финал истории был таков: Рачковского выперли со службы -- без пенсии! Презрев своего агента, Николай II, напротив, решил возвысить Филиппа, который обрел такую силу, что уже начинал вмешиваться в дела управления государством. "Ваша супруга права, -- внушал он царю, -- русская нация способна понимать только кнут. Секите же этих скотов!.." Дворцовый комендант Гессе, вступаясь на защиту Рачковского, хотел было "открыть царю глаза" на шарлатанство Вашоля, но император велел ему молчать.
-- Петр Павлович, -- сказал он генералу, -- я ведь не лезу в ваши домашние дела, так будьте любезны не вмешиваться в мои!
Царь обратился в Военно-медицинскую академию, дабы ученый совет присвоил Филиппу степень доктора медицинских наук.
-- А где диплом этого господина? -- спросили ученые люди.
Диплома не было. Зато была справка, утверждающая, что Филипп является подмастерьем лионского колбасника. В обход комитета ученых научную степень Филиппу присудили от имени Военного министерства -- этот факт целиком лежит на совести генерала Куропаткина! Николай II заодно уж присвоил проходимцу и чин действительного статского советника, что дало право Вашолю-Филиппу появляться в свете облаченным в мундир генерал-майора медицинской службы... После чего, получив подъемные от царя, он собрал все нахапанное в России -и поминай как звали!
Но тут раздался...
10. ЗВЕРИНЫЙ РЫК
Вот и великий пост в Александро-Невской лавре. Господи, спаси ты нас, грешных, и помилуй... Архимандрит Феофан, магистр богословия и ректор Духовной академии, боялся оскоромиться, а потому стол его был аскетически скромен. Сначала он пропускал рюмочку смородиновой, на закуску же -- грибки, сиг копченый, балык и розовые ломти семги. Затем (уже под коньяк) лилась янтарная уха из волжской стерляди, а к ней подавалась кулебяка с енисейской визигой. В конце сладкое -- муссы и бламанже.
-- Ну-с, -- сказал владыка, безгрешно насытившись, -- так дело дальше не пойдет. До чего мы дожили! Русская земля исстари царям святых чудотворцев поставляла. А ныне... что творится?
Вашоль-Филипп уже не вернулся, но прислал в Петербург своего ученика, хитрого еврея Папюса (настоящая фамилия -- Анкосс), который вовлек царя в беседу с духами умерших самодержцев. Царицу угнетал гипнозом сомнительный профессор Шенк из Вены, а тибетский знахарь Джамсаран Бадмаев подкармливал Николая II возбуждающими травками... От этого в Лавре было большое смятение.
-- Нешто обедняла земля русская, от Византии свет получившая? -вопрошал Феофан у клира. -- Кудесники на Руси всегда под ногами словно камни валялись: бери любого -- не надо!..
Сообща было решено поставлять в Зимний дворец своих агентов. Первым проник к царице митрополит Антоний (Храповицкий), в прошлом блестящий офицер гвардии, свободно владевший многими языками. Это был вполне светский человек, остроумный собеседник с ядом раблезианства на устах. Церковный штаб просчитался! Александра Федоровна совсем не нуждалась в утонченных риториках. Духовенство моментально отреагировало на свой тактический промах и, отыскивая нужный товар, быстро-быстро, как мусорщик помойную яму, перекопало весь внутренний рынок гигантской империи. Скоро по Питеру пошел слух, что в глубинных недрах матери-России объявился отрок святой жизни, который уже прорицает. Флигель-адъютант князь Николенька Оболенский доложил царице:
-- Как козельский помещик, могу засвидетельствовать, что истинно дух божий сошел на отрока. Посудите сами: княгиня Аба-мелик-Лазарева, моя соседка по имениям, никак не могла, пардон, понести. Отрок заверил ее, что сын будет, и сын... явился!
-- Хочу видеть отрока, -- сразу напряглась императрица.
* *
*
Митька Благов, он же Козельский, он же Блаженный, он же и Коляба... Называют его по-разному -- кому как нравится!
Отрок сей паспорта отродясь не имел, родителей не ведал, в детстве ползал, а когда подрос, то ловко бегал на четвереньках. Позвоночник имел искривленный, а вместо рук -- обрубки. "Его мозг, атрофированный, как и члены его, вмещал лишь небольшое число рудиментарных идей, которые он выражал гортанными звуками, заиканием, мычанием, визжанием и беспорядочной жестикуляцией своих обрубков". На деревенском празднике, развеселясь, мужики ушибли убогого чем-то тяжелым -- с тех пор и началась громкая Митькина слава: стал он подвержен падучей. Во время припадков блажил он что-то, людей пугая. Лечили его знахари канифолью, служащей для натирания смычков скрипичных. Так бы, наверное, и захирела Митькина слава в скромных масштабах Козельского уезда, если бы не один человек, осиявший его венцом знаменитости...
Вот он: Елпидифор Кананыкин -- псаломщик церкви села Гоева; мужу сему выпала честь обнаружить великий смысл в речениях Митькиных как раз в те критические моменты, когда его корчит падучая. Но даже Христофор Колумб не имел стольких выгод от открытия Америки, сколько имел их наш грозный Елпидифор, открывший в Митьке глубокий кладезь премудрости... Мужик здоровущий, вечно несытый, Кананыкин был умудрен громадным житейским опытом и потому стал блажения отрока расшифровывать -- очень точно:
-- Тихо! Ша... о церкви лает... быть пожару!
И верно: ночью занялась церквушка и пошла прахом, одни головешки остались. Хочешь не хочешь, а надо верить, что на Митьку и впрямь "накатывает" дар божий. Теперь, коли Митьку сгибало в дугу посередь деревенской улицы, суеверные мужики и бабы обступали его стенкой, выкликая вопросы и просьбы:
-- Продать мне пеструшку или на отел оставить?
-- Ванюшку-то, скажи, долго ль в солдатах держать будут? Елпидифор стихийного беспорядка не потерпел.
-- Это по какому праву? -- бушевал он. -- Митька-то мой, я же ведь блажь его толковать уразумел... Ррразойдись! Или закону не знаете? Вот я аблаката на вас спущу... Сначала вопрос подай мне, а уж я сам нужное у Митьки выведаю и перетолмачу обратно. Брать за блажь буду холстинами, деньгами и яйцами.
Посадив Митьку на тачку, Кананыкин повез его по деревням на платные гастроли. Вот когда житуха настала! Зажил псаломщик -- кум королю: бабы его оделяли чем могли, и в новой роли антрепренера отъелся наш Елпидифор, купил сапоги себе и рубаху новую. Только вот беда: случается, день-два-три, а Митька здоров, проклятый... не кидает его в приступ, не "накатывает"! От Митькиного здоровья большие убытки терпел Кананыкин.
-- Ты што ж это, а? -- шипел он на Митьку в благородной ярости. -- Я тебя, знашь-понимашь, по всей губернии, быдто хе-нерала какого, на тачке катаю. Я тебе, огузнику, вчера конфетку в бумажке купил. А ты, скважина худая, от самой пятницы даже не покорчился. Сплошной убыток, а где доходы? Разорюсь я с тобой...
Однако вскоре Елпидифор заметил, что если Митьке надавать тумаков побольше, то припадки с ним случаются чаще. Теперь, подвозя блаженного к богатому селу, Кананыкин еще за околицей устраивал своему протеже хорошую взбучку. А когда подкатывали к сельскому храму, Митька уже начинал биться в жестокой эпилепсии... Юродивый имел теперь немало губернских заказов, и Кананыкин едва успевал расшифровывать его мычания и визжания:
-- Бабу свою не жалей -- помрет вскорости, тащи льна... На станцию с огурцами не ездий -- обворуют там тебя, гони двугривенный. А ты, девка с пузом, не плачь -- солдат свое дело сделал и назад не воротится, с тебя дюжина свежих яичек...
Так и катилась роскошная жизнь -- знай толкай перед собой тачку с припадочным идиотом, но тут вмешалась полиция:
-- Стой! Кажи вид... Ага, псаломщик Кананыкин из села Гое-ва? Так-так... Впрочем, ты нам не нужен. Велено убогого Митьку из козельских мещан взять от тебя и доставить к ея императорскому величеству. А тачку забери! Про тачку ничего не велено...
Тут Елпидифор понял, что без Митьки он пропадет.
-- Родные мои! -- закричал он, на колени падая. -- Да без меня-то ведь царица ни хрена не поймет от убогого. Заявление Кананыкина подвергли критике:
-- Ну, так уж и не поймет? Что она, дура какая?
-- Христом-богом клянусь, вот те крест на себе целую... Митька ведь протоколы свои только для меня пишет!
Словно подтверждая эту святую истину, Митька выпал из тачки и, дергаясь, начал "писать протоколы" для Кананыкина.
-- Чего это с ним? -- удивились чины полиции.
-- Прорицает! Речет от бога, чтобы нас не разлучали...
Елпидифора с Митькой посадили в вагон первого класса и научили, как надо пользоваться уборной вагонного типа: "Ты когда все соорудишь, дергай вот эту ручку. Смотри же, не дерни другую -- это стоп-кран, тогда поезд остановится!" Было Елпидифору жутко и сладко от предвкушения будущего. Всю долгую дорогу до Петербурга, чтобы Митька не потерял спортивную форму, Кананыкин устраивал ему хорошие тренировки -- бац в ухо, бац в другое, пригрел слева, приласкал справа... При этом говорил:
-- Ты уж меня не подведи... постарайся!
Вот и Царское Село; первым делом приезжих отвели в гарнизонную баню, вывели им вшей. Митьку приодели в зипун, а Елпидифора, соответственно его сану, в подрясник. Взявшись за тачку, Кананыкин с грохотом покатил ее в покои царицы, а Митька махал своими культяпками и пускал пузыри, словно младенец,
-- Ишь, как тебя разбирает-то! -- говорил Кананыкин. -- Понимаешь ли, башка твоя дурья, до чего мы с тобой докатились?
А теперь, пока Елпидифор везет свою тачку, мы возьмем громовой заключительный аккорд. Я нарочно не говорил читателю раньше, что императрица была вполне образованной дамой. Еще в юности она прослушала курс лекций по философии и даже имела научную степень доктора философии Гейдельбергского университета.
Внимание, читатель! Двери распахнулись, и, визжа несмазанным колесом, в покои "доктора философских наук" отважный козельский антрепренер вкатил тачку с новоявленным чудотворцем...
-- Вот мы и добрались, -- сказал Елпидифор, чувствуя, что в этот момент он достиг горных высот блаженства.
Митька для начала издал легкое игривое рычание -- вроде многообещающей увертюры, когда занавес еще не поднят.
-- Это что с ним? -- спросила царица. -- О чем он?
-- Деток повидать желает. Он у меня бедовый. Лимонад любит. Я ему, бывалоча, покупал... тратился! Как сыну. Куплю, а он все слакает и мне даже капельки не оставит.
Дали Митьке бутылку "Аполлинариса", привели царевен -- Ольгу, Татьяну, Марию и Анастасию (последнюю принесла на руках нянька Ленка Вишнякова). При виде множества девочек Митька, не допив шипучих вод, дико возопил.
-- А сейчас он что сказал? -- спросила Алиса.
-- Это он чаю с повидлой хочет, -- перевел Елпидифор, -
Говорит, чтобы нам кажинный божиный день по баранке к чаю давали...
Описывая психопатку с солидным дипломом доктора философии, я невольно теряюсь, ибо не могу понять ее логики. Мне остается взять на веру лишь показания очевидцев. Со слов их я знаю, что беременная императрица целых четыре месяца подряд присутствовала при ужасных припадках эпилептика. Сейчас ее волновал вопрос -- кто родится, неужели опять не сын?
-- Мммм... рррррры-ы-ы-к... у-у-ы-ы... -- завывал Митька.
Понятно, что псаломщик Кананыкин (психически вполне здравый стяжатель) вылезать из дворцовых покоев не желал. А потому, дабы продлить полезное пребывание на царских харчах, хапуга толковал Митькины вопли туманно, явно затягивая время:
-- Погоди еще месячишко, он тебе потом все откроет! Да не забудь указать, чтобы мне драповое пальтишко справили...
Митька причащал царскую чету своеобразно: пожует "святые дары", а жвачку выплевывает в раскрытый рот Николаю II и его супруге. Если уж говорить честно, то Митькины манеры иногда были при дворе утомительны. С детства не приученный посещать клозеты, он, мягко выражаясь, раскладывал кучи по углам. Пойдет фрейлина -- и вляпается туфлей! Хотя наклал и "блаженный", Но все-таки, согласитесь, не очень приятно... Что же касается Кананыкина, то он, дабы пророческий источник в Митьке не иссякал, ежедневно лупил его смертным боем. Бледная, взвинченная от внутреннего напряжения, с расширенными глазами, вся в мелком холодном поту, Александра Федоровна с неестественным вниманием наблюдала, как возле ее ног катался эпилептик. На губах Митьки, словно взбитый яичный желток, вскипала пузырчатая пена...
Эту пену пронизало розовым цветом -- кровь!
Кананыкин перетолмачивал звериное рычанье:
-- Тока не пужайся! Родишь кавалера, верь. Да передай хенералам своим, штобы мне на пошив сапог они хрому от казны выдали...
В один из таких "сеансов" с Алисой тоже начался припадок -истерический. Теперь на полу катались уже двое -- эпилептик, весь в мыле, и закатившая глаза императрица в голубеньком капотике. На почве сильного потрясения случились преждевременные роды. Держать "пророка" при дворе далее не решились. Гастролеров на казенный счет выслали обратно в козельские Палестины. Едва их запихали в тамбовский поезд, как Елпидифор сразу же, без промедления, засучил рукава подрясника.
-- Жили при царях, как мухи в сахарнице. Такую жисть потерять -- второй раз не сыщешь. Ты виноват... Ну, держись теперича!
Всю дорогу, под надрывные крики паровоза, Кананыкин вымещал на Митьке злобу за горестный финал своей завидной придворной карьеры. В конце концов он так измолотил своего протеже, что Митька не выдержал. Хотя количество "рудиментарных идей" в его башке было строго ограничено, но их все же хватило для понимания того, что надо спасаться. Ночью, когда паровоз брал воду на станции, Митька навзничь вывалился из вагона на землю. Поезд тронулся, разбудив Елпидифора, обнаружившего ценную пропажу.
-- Митя-а-а... где ж ты, соколик ясный? Не погуби. Я тебе конфетку куплю. Кажинный день по бутылке лимонаду давать стану. Без меня-то где встанешь, где ляжешь? Пропадешь ведь, стерва...
Митька, однако, не пропал. Нашлась добрая душа, сжалилась над убогим, врачи вернули Митьке слабое подобие человеческого облика, с четверенек его водрузили на ноги, в мычании юродивого стали проскальзывать внятные слова. Митьку сначала пригрела Почаевская лавра, откуда его занесло в Кронштадт, а потом он вновь оказался в столице, где содержался в клинике доктора Бад-маева на субсидиях Александро-Невской лавры как могучий духовный резерв православных клерикалов...
Судьба же его грозного наставника Елпидифора покрыта мраком неизвестности, и босоногая муза истории Клио при имени Кананыкина лишь разводит руками -- сама в полном неведении.
"Духовная партия" еще не раз поставляла Дворцу своих агентов. Были тут Вася-странник, Матренушка-босоножка, была и Дарья Осипова, которая пророчила больше матюгами, специализируясь на лечении баб ("чтобы у них детки в пузе держались"). Эту вечно пьяную старуху поставил ко двору блистательный наркоман -- генерал Саня Орлов, на которого царица посматривала с вожделением.
Много тут было всяких! Но все не то. Не то, что нужно. Они ведь только предтечи мессии... А где же сам мессия?
11. ЯВЛЕНИЕ МЕССИИ
"В конце 1902 года, в ноябре или декабре месяце, когда я, обучаясь в С.-Петербургской Духовной академии, деятельно готовился к принятию ангельского образа -- монашества, среди студентов пошли слухи о том, что где-то- в Сибири, в Томской или Тобольской губернии, объявился великий пророк, прозорливый муж, чудотворец и подвижник по имени Григорий..." -- так вспоминал о Распутине громоподобный иеромонах Илиодор, умерший в Нью-Йорке на 10-й авеню Ист-Сайда, где селилась беднота русских и украинских эмигрантов. Мечтавший создать на Руси православный Ватикан, чтобы играть в нем роль русского папы, Илиодор закончил жизнь швейцаром при открывании дверей богатого отеля. Владелец отеля ценил его за могучую грудь и роскошную бороду, а вступающих в отель избалованных туристок поражал жалящий, почти змеиный взор швейцара, проницающего женщин насквозь... Смелой рукою ввожу в роман героя, который станет одним из главных!
Кончились те примитивные времена, когда гоголевский семинарист Хома Брут, не изнуряя себя гомилетикой, пил горилку, а по ночам лазал в окошко хаты, где жила прекрасная Дульцинея-просвирня. Хома Брут кажется нам существом наивнейшим. А теперь -- о, ужас! -- "в духовных академиях проектируется учредить специальную кафедру по предмету обличения социал-демократической доктрины". Первый удар был нанесен по русским писателям: "Все знают, -- вещали с кафедры Академии, -- что писатели наши не столько писали, сколько блудили и пьянствовали. Белинский получил чахотку оттого, что ночи напролет резался в карты. Герцен, Тургенев и Михайловский потеряли здоровье в сожительстве с чужими женами. Некрасов и Лев Толстой -два златолюбца, которые других совращали на путь нищенства. Один малорос Гоголь еще так-сяк, да и тот умер, изнурив себя онанизмом..." Нет, читатель, семинарии не были тогда скопищем оголтелой реакции! Из числа семинаристов вышло немало революционеров, ученых и певцов, а начальство давно привыкло, что стенки в уборных разрисованы карикатурами "на Николашку и Сашку", семинаристы ножами вырезали на скамьях вещие слова: "Долой самодержавие!" Предчуя скорую революцию, высшее духовенство соблазняло будущих пастырей на путь активной борьбы с пролетариатом. Иерархи церкви выискивали средь молодежи талантливых и беспринципных демагогов...
Сущей находкой для Синода стал Серега Труфанов!
Фигура историческая. Донской казак. Собою красавец.
Парень с гривою волнистых волос, каким бы позавидовала любая женщина. Усы и бородка редкие, будто у калмыка. А глаза -- как у водяного лешего, эдакие ярко-зеленые глубокие омуты.
Антоний (владыка синодский) сказал Труфанову:
-- Вот станешь попом, дадут приход, так даже страшно помыслить, что будет. Налипнут на тебя бабы, как мухи на патоку!
Но Труфанов был склонен к аскетизму -- редкое явление по тем временам, и Феофан, ректор Академии, стал заранее выдвигать студента -- как нового апостола церкви, который должен заменить Иоанна Кронштадтского, издыхающего от неумеренного потребления хересов. По рукам семинаристов ходила тогда крамольная картинка. Был изображен стол, полный яств, а вокруг стола пируют тучные митрополиты, архиереи и монахи, венчанные надписью "Мы молимся за вас!". А ниже, под столом, рабочий ковал железо, пахарь возделывал землю, и было начертано: "А мы работаем на вас!"
-- Это неправда, -- возражал Серега Труфанов. -- Духовное есть духовно, и вы меня такими картинками не искушайте...
Труфанов был сила, но непутевая сила. Талант, но бесшабашный талант, искривленный и дикий. Он был еще студентом, когда слава о нем как о духовном витии уже гремела. Генералы присылали за ним автомобили, и, встав на дрожащий радиатор, Серега держал перед солдатами погромные речи. По его словам выходило так, что во всех бедствиях Руси повинны евреи и интеллигенция:
-- Бей их так, чтобы от них одни галоши остались...
Петербург жил своей жизнью. За стрелки островов выбегали белоснежные речные трамваи, звонко цокали подковами по торцам лихие рысаки, шумели на Озерках рестораны с гуляющей публикой, дразняще ликовал в зелени женский смех, всегда волнующий чувства, оркестры пожарных команд раздували над парками щемящую тоску старомодных вальсов-прощаний, в магазине у Елисеева даже в лютейшие морозы торговали свежей клубникой, а по вечерам неистовствовали загородные кафешантаны, и там пели канканирующие красотки, вскидывая ноги в белой пене шуршащих кружев:
О Марианна, о Марианна,
простись с прославленным полком,
о Марианна, опять ты пьяна,
остыл твой кофе с молоком...
Ну, скажите мне, положа руку на сердце, какому дураку в бурной и праздничной жизни хочется стать монахом? Труфанов и стал им, приняв новое имя -- Илиодор... Он блуждал по Невскому, безумный инок, пугавший проституток речами о "страшном суде" на том свете. Босой праведник, опоясанный размочаленным вервием, Илиодор сшибал очки с носов прохожих, говоря при этом: "У-у, интеллигент поганый, морда твоя жидовская!" Духовная дорога уводила инока в дебри политики. В голове монаха самым диким образом совмещались идеи крестьянского народничества с махровейшими идеями черносотенства. Идя от бога, Илиодор хотел выйти к народу с его нуждами, но дорогу к народу не знал и пошел вкривь и вкось, словно пьяный. Человек гибкого ума, мракобес широкого масштаба, великолепный оратор, способный увести за собой тысячи, десятки и сотни тысяч людей, -- фигура архисложная!