В распутинщине нельзя винить одного Распутина!
Распутин никогда бы не создал распутинщины, если бы ему не помогала среда, в которой уже были заложены микробы разло-жения. Конечно, виноваты и женщины, но... какие женщины?
Вот что писал по этому поводу В.В.Шульгин; при всей своей реакционной сущности он был неглупым человеком.
"Вырождающиеся женщины часто страдают оттого, что они ничего не чувствуют. Нередко они объясняют это тем, что муж обыкновенный, серый человек. Чувственность просыпается в них, когда к ним прикоснется герой. А героя найти нелегко! Те женщи-ны, что пониже, могут ожидать своего принца. Но те женщины, что живут среди принцев, должны искать героя в слоях общества ниже себя, ибо люди своего круга ими уже испытаны. Такие особы начинают презирать условности, классовую рознь, наследствен-ные предрассудки и даже требования чистоплотности. Так они до-ходят и до Распутина! Разумеется, -выделял Шульгин, -- к этому времени они уже глубоко развращены, пройдя очень длинный путь великосветской проституции..."
Такая серьезная глава требует лирического окончания:
Как хорошо дурманит деготь
и нервы женские бодрит.
-- Вы разрешите вас потрогать? -
статс-даме Гришка говорит.
Она, как бабочка, трепещет
в силках расставленных сетей,
и маникюр графини блещет
на фоне траурных ногтей.
В салоне тихо гаснут люстры.
Войдя в мистическую роль,
мужик, находчивый и шустрый,
ведет себя, как Рокамболь...
И даже пылкому Амуру
неловко стало свысока
за титулованную дуру
в объятьях грязных мужика!
Эти стихи принадлежат перу одного из убийц Распутина. Он же и воспел его во множестве стихотворений.
5. ТЕМНЫЕ ЛЮДИ
1905 год погасил огни Зимнего дворца; темный и неживой, он являл вид заброшенности. Балов больше не было. Куда делись пыш-ные карнавалы! Придворные жаловались на скуку, вспоминая, как чудесно жилось им раньше. Сорокалетние говорили: "Ах, как хоро-шо бывало при Александре Третьем!" Полувековые залезали памя-тью глубже в историю: "Кто не жил при Александре Втором, тот вообще не жил!" А те, которым пошло на седьмой десяток, сладко жмурились: "Вы бы посмотрели, как было при Николае Первом..."
Императоры знали о свинских рефлексах своих придворных, и потому для гостей Зимнего дворца накрывался отдельный стол -- в узком коридоре, что тянулся вдоль бального зала. После третьего тура вальса танцующие пары загадочно размыкались, каждый стре-мился занять место поближе к дверям, ведущим в этот волшебный коридор. Белозубые арапы в ливреях века бесшабашной Елизаветы открывали двери и... здесь я умолкаю! Мое перо бессильно выра-зить все то, что там творилось, а посему я передаю слово очевидцу: "Столы и буфеты трещали, скатерти съезжали с мест, вазы опро-кидывались, торты прилипали к расшитым мундирам, руки пач-кались в креме; цветы срывались и совались по карманам, шляпы наполнялись царскими грушами и яблоками. И через три минуты нарядный буфет являл грустную картину поля битвы, где трупы растерзанных пирожков плавали в струях шоколада, меланхолически капавшего на мозаичный паркет коридора..." При этом ка-мер-лакеи, ко всему приученные, тактично отворачивались к ок-нам, чтобы не видеть проявления "троглодитских наклонностей" аристократии; прислужники тут же заменяли на столах все изга-женное свежими дубликатами цветов, пирожных и фруктов. Но самые волнующие сцены наблюдались во время штурма гофмаршальского стола, накрытого побогаче и ближе к столу царскому. Здесь, как правило, ходили в атаку прекрасные дамы. При входе в Золотой зал "меня окружили женщины в открытых туалетах, ис-ключительно пожилые. Недостатки бюстов возмещались искусным размещением наличного материала на каких-то досочках и полоч-ках, которые я поневоле созерцал в их открытых лифах. Спины, покрытые прыщами и пятнами припудренной старческой экземы, острый запах женского пота -- все это создавало атмосферу лисят-ника!" Сдерживая натиск атакующих дам, в дверях дежурил сам комендант дворца, обливавшийся холодным потом. Вот отзвучал последний аккорд придворного котильона, и тут же (ни секундой позже) комендант, словно паршивый сноп соломы, отбрасывался в сторону лавиною слабого пола, кинувшегося на яства со слепой и яростной жаждой добычи...
-- Что и вспоминать! -- вздыхали теперь придворные, погля-дывая на темный Зимний дворец. -- Такого блеска уже не будет!
Вдовствующей императрице Марии Федоровне все не нрави-лось в царствовании сына, и средь придворных она обрела кличку Гневная. Вдова все больше удалялась от "большого" двора.
-- На худой конец, -- говорила она, -- у меня есть спасение: я могу сесть на поезд и утром буду в Копенгагене, где уже не стану видеть нынешних безобразий. С тех пор как царствует мой сын, я все время жду убийства, взрывов, катастроф и безумия!..
Революция наказала сына "гатчинского затворника" клич-кою Царскосельский Суслик. Пешие походы на дальние дис-танции Николаю II пришлось отложить, чтобы эсеры не под-стрелили из-за кустиков, словно бекаса. Все свои дремучие пер-вобытные силы император вкладывал в заготовку дров для сво-его дворца -- пилил и колол с утра до ночи, словно хороший дворник. По ночам же, в кожаной куртке шофера, никем не узнанный, он садился в байдарку, ожесточенно выгребая вес-лом, чтобы побыть одному -- подальше от семейных дрязг, подальше от своих страхов.
Гневная свою невестку Алису безжалостно шпыняла:
-- Надо уметь себя вести! Мне тоже не всегда хочется улыбать-ся людям, которых я не знаю. Плохо себя чувствую. Или просто нет настроения. Однако надо... Мы цари, а это значит, что мы всегда на виду, ослепленные ярким светом. И простым людям приятно, если царица подошла к ним в скромном ситцевом платье, какое и они носят, и вдруг спросила -- почем сегодня на базаре говядина? А ты, голубушка, ведешь себя с людьми так, будто наступаешь на противную и скользкую лягушку.
-- Мне неприятны ваши сентенции, -- огрызалась Алиса.
-- Это неточно сказано, -- возражала Гневная. -- Не мои сен-тенции противны тебе, а тебе противны все, кто тебя окружает, и только ты сама для себя еще не стала противна...
Федоровская церковь в Царском Селе -- как старинная иг-рушка. Убранство ее богато. Она считалась "государственным собо-ром", здесь молились Романовы с придворными. Кто как умел, так и молился. Александра Федоровна, верная себе, решила молиться так, чтобы ее никто не видел. Царицу угнетала мания преследова-ния. В алтарных приделах храма она велела выдолбить для себя глу-бокую нишу, в которой и скрывалась. Время от времени из тайни-ка, словно из гадючьей норы, высовывалась ее голова. Быстро ог-лядит молящихся -- нет ли опасности, и снова спрячется, задер-нув ширму. Однажды, когда она так сидела, в храме раздалось:
-- Ненормальная! -- Это слово вырвалось у Гневной. -- Пере-дай своей сумасшедшей, -- сказала она потом сыну, -- что пря-таться неприлично. Если мы все попрячемся по углам, то что же от нас, от Романовых, вообще останется? Тем более, здесь не улица и ни одна из статс-дам не держит бомбы под корсетом, а фрейлины не таят под лифами браунинги.
-- Если бы ты, мама, знала, -- отвечал император, -- сколько в Аликс твердости духа... Как мощно укрепляет она меня в несе-нии тяжкого бремени власти. Она совсем не сумасшедшая.
-- Ну, так жди! Скоро она станет сумасшедшей...
В этом году и сам Николай II предстал перед русским обще-ством не совсем нормальным. Нашелся смельчак издатель, собрав-ший в один том все резолюции и тосты императора. Книга состоя-ла из одних только перлов: "Прочел с удовольствием... А мне ка-кое дело?.. Живительно тронут... Ай да молодец!.. Царское спасибо молодцам-фанагорийцам... Пью за здоровье своих частей... Поло-жение стыдное. Передайте извозчикам мою высочайшую благодар-ность... Я тронут... Пью за ваше здоровье, братцы... Надеюсь, союз между мною и корпусом жандармов будет крепнуть... Вырвать с корнем!.. Пью вместе с вами... Не сократить ли нам их?.." Цензура мгновенно зарезала эту книжицу, способную "расшатать устои са-модержавия". Она запретила сочинения самого императора, кото-рый оказался вреден. Сам себе вреден, сам для себя опасен... Меж-ду тем время не располагало к веселости!
Война обескровила русский рубль -- он пал, сраженный япон-ской шимозой. Умные люди вспоминали, что пророчил Салтыков-Щедрин: "Это еще хорошо, если за рубль станут давать полтинник. Хуже, если за рубль будут давать нам в морду!" Миллиарды русских займов, набранных у Франции и Ротшильдов, были бездарно размусорены на полях Маньчжурии, и немецкий генштаб приятно волновался, узнавая о русских жертвах. "Теперь им долго не вы-браться из этой лужи!" -- говаривал Вилли, понимая, что в Евро-пе осталась одна гегемония -- железный кулак его могучего рейх-свера. "Адмирал Атлантического океана" за кулисами дружбы с кузеном Ники втихомолку хихикал над незадачливым "адмиралом Тихого океана"... Война в августе закончилась. Японцы сразу же открыли в Токио неряшливый музей, посвященный победе над Россией. Стены музея, словно баня кафелем, были сплошь обли-цованы трофейными иконами. Из гущи бород, люто и зловеще, взирали на праздничную сутолоку токийцев постные лики право-славных угодников. Выходит, что правы оказались русские генера-лы, год назад хваставшие, что они Японию иконами закидают (все-таки, черт побери, закидали!). А посреди музея красовалась... кровать, вся в кружевах и розанчиках, и музейный гад комменти-ровал это трофейное чудо безо всякого юмора:
-- Захвачена в бою доблестными самураями микадо при от-ступлении русской армии. На этой удивительной кровати спал сам командующий русской армией генерал Куропаткин, основным девизом которого были слова: "Терпение, терпение и терпение..."
Портсмутский мир завершил войну, и надо признать, что ус-пехом в дипломатии Россия обязана Сергею Юльевичу Витте, ко-торый с апломбом шарлатана вел переговоры с японцами (в этом ему помогало то важное обстоятельство, что США боялись усиле-ния Японии на Тихом океане). От тех времен осталась едкая кари-катура из "Simplicissimus": сидит громадный безносый Витте, а пе-ред ним японский маркиз Комура, похожий на мартышку; Витте нахально ему говорит: "Я, разрешаю японцам оставить для себя Токио". Россия лишилась только южной части Сахалина, а Витте стал премьером и обрел титул графа, отчего шутники прозвали его Витте-Полусахалинский. Война закончилась, но революция про-должала расширять свои берега.
Мария Федоровна в страхе бежала в Данию. "Разбирайтесь сами, -- сказала она сыну с невесткой. -- Я вернусь, когда все Притихнет и можно не бояться, что на улице мне плюнут в лицо". Возле Петергофа стоял под парами миноносец, на котором цар-ская семья, случись что, рассчитывала удрать в Англию. Даже люди, посвященные в интимные секреты двора, не знали одной глубо-кой тайны. Николай II велел соорудить в Александрии блиндиро-ванный подвал, надеясь отсидеться в нем при нападении народа. Сложные переходы дворца прочеркивали прицелами замаскиро-ванные пулеметы, готовые в любой момент смести все живое, что ворвется сюда с улицы... Словно очумелые мотались между столицей и Петергофом казенные пароходы, развозя министров с док-ладами. Требовалось крутое решение, чтобы утихомирить народ-ные страсти. Витте подготовил от имени царя манифест о дарова-нии народу "свобод". Николай II обозлился на своего президента:
-- Но я не желаю терять принцип самодержавности...
А стачка рабочих сделалась уже всенародной, и раздумывать было некогда. Колебания между диктатурой и дарованием консти-туции становились опасны. Дядя Николаша навестил Фредерикса:
-- Если мой племянник не подпишет манифеста, я застрелюсь в его кабинете. Если я не сделаю этого, обещай застрелить меня.
На бурном министерском заседании, когда кабинет Витте, качаясь, плыл, словно корабль в бурю, дядя Николаша выхватил из кобуры револьвер. Дуло его, блестя смазкой, уперлось в седею-щий висок. "Мы здесь не в бирюльки играем! -- заявил он царю. -- Речь идет о спасении престола. Быть Романовым или не быть! Если не уступим сейчас, все полетит к чертям собачьим..."
Царь уступил! Очевидец пишет, что "после подписания мани-феста во дворце произошла бурная сцена -- великие князья напа-дали на Николая II чуть не с кулаками, женская половина дворца истерически рыдала". А на улицах обнимались одураченные люди: "С конституцией тебя, Петя! Приходи вечерком на севрюжину с хреном... Выпьем, брат, за эру свободы. Споем что-либо мажор-ное". Манифест от 17 октября сбил с толку многих (даже умных). Толпы студентов, сняв фуражки, носили по улицам портреты Николая II, среди юных лиц курсисток развевалась ветром апос-тольская бородища Стасова; ликовал и великий маэстро Репин, широкими мазками кисти спеша запечатлеть эту сцену вихря, сце-ну могучей людской лавины, остановившей конки, сметавшей со своего пути городовых и жандармов, дворников и лотошников...
-- Скандальное время, -- жаловался царь.
-- Ах, почему я не рождена мужчиной! -- восклицала в ответ супруга. -Я была бы сейчас страшнее Иоанна Грозного, я залила бы всю страну кровью, но зато сама спала бы спокойно...
Внутренний рынок империи подпольно снабжал россиян по-чтовыми открытками, на которых Николашка изображался при всех регалиях, державшим себя за тайное удилище, а снизу подпи-сано: "САМОдержец". Алиса тоже рисовала карикатуры на мужа. Рисунки ее были злы. Царица изображала царя младенцем с бутыл-кой водки во рту (вместо соски), его укачивает Гневная, лупцуя сыночка по заду, а изо рта матери вырывается фраза в росчерке облака: "Ники, ты будешь меня слушаться?.." Алиса говорила:
-- В самом деле, Ники, пора тебе решить этот вопрос -- кого впредь ты намерен слушаться, меня или свою мать?
Император решил слушаться... Папюса (!), которого в октябре 1905 года он вызвал из-за границы. Прямо с вокзала чародей в закрытой карете был доставлен в Царское Село, где ночью устро-ил церемонию колдовства. На плече его сидела крохотная обезьян-ка, шкура которой была заранее натерта фосфором, а в пищу обе-зьяне уже много дней примешивался атропин.
-- Ваше величество, сегодня флюидический динамизм вполне располагает меня к вызову духа вашего отца... Укрепитесь! -- Во мраке комнат возникло легкое светлое облако, в котором резко определились две красные точки (фосфор и атропин сработали). -- Это он! -- возвестил Папюс. -- Можете гово-рить с ним...
Николай II уже не отрывался от глаз обезьяны.
-- Папа, -- спросил он у нее, -- ты понимаешь, как мне пло-хо? Скажи, чего мне еще ждать и на что можно надеяться?
Загробным гласом "дух" Александра III, исходивший от ис-кусного чревовещателя, отвечал сыну, конечно, по-французски:
-- Революция возникнет еще более сильная, нежели эта. И чем суровее будешь ты сейчас в подавлении революции, тем сильнее она будет в недалеком будущем. Но выхода у тебя, сын мой, уже нет... не бойся... крови... прощай... поцелуй внука...
Голос исчез "за кадром", а две красные точки в углу комнаты медленно погасали, как угли на остывающей жаровне.
-- Он удалился, -- сообщил Папюс; получив гонорар (которо-го хватило бы на закладку нового крейсера), шарлатан намекнул: -- В моих силах еще предотвратить катастрофу будущей революции. Но действие моего флюидизма способно усмирять катаклизмы, пока я сам не исчезну с физического плана нашей планеты...
Этим сукин сын дал понять, что рассчитывает на пожизнен-ную пенсию и, пока он жив, Романовым бояться нечего.
-- А вот когда я умру!.. -- И Папюс развел руками...
На другой день император принял архимандрита Феофана.
-- Отец мой, -- встал царь на колени, -- утешь меня.
-- Утешение близится, -- отвечал тот. -- Вчера я со старцем Распутиным снова скорбел за вас. Мы плакали, а потом вдруг ста-ло светло, и Григорий сказал: "Ужо вот скоро царю полегчает!"
* * *
Через 12 лет, в разгар новой революции, из камеры Петро-павловской крепости тащили на допрос генерал-лейтенанта Ге-расимова, бывшего в 1905 году начальником столичной охран-ки. Этот человек знал очень многое и держался нервно. С губ жандарма часто срывалось гневное слово рвань... Его спросили:
-- О какой рвани говорите, Александр Василъич?
-- Простите, я имею в виду сволочь придворную. -- Хорошо. Продолжайте, пожалуйста.
Герасимов весь подался вперед -- в напряжении:
-- Я хочу сказать про Распутина.. Кто нашел его? Это я! -- заявил жандарм, почти гордясь этим. -- В то время, когда боялись каждого, когда все казались подозрительными лицами, дворцовый комендант однажды вызвал меня...
-- Кто вызвал?
-- Дедюлин! Он сказал, что в столице появился мужик. По всей вероятности, переодетый революционер... Мужика взяли под наблюдение. Это и был Гришка Распутин.
О том, что такой Распутин существует, департамент полиции узнал от того же Дедюлина, который доложил по телефону:
-- Я заметил шашни придворных дам с некиим Распутиным. А некоторые из дам часто бывают на царской половине. Это опасно! Хотя бы потому, что не исключено занесение сифилиса в царскую семью. Не мешало бы проверить -- кто этот хахаль?
Машина сыска закрутилась, а тут из Сибири подоспел еще и донос Покровского священника отца Николая Ильина; справка из волости Тюменского уезда заверяла жандармов, что Распутин "первоклассный негодяй". Состоялся доклад директору департамента:
-- Этот подозрительный мужик, надо полагать, переодетый революционер. Связан с духовенством и черной сотней, но это, видимо, лишь маскировка. Замечен в радикальных разговорах.
-- А партийная программа его прощупывается?
-- Темнота... Иногда треплется о "мужицком царстве", из чего можно заключить, что по своим настроениям близок к эсерам. Прикажете взять его под "освещение"? Гласное или негласное?
-- Как угодно. А для филеров пусть он проходит под кличкою, ну, хотя бы... -- Директор подумал. -- Пусть он будет Темным!
Под этой филерской кличкой Распутин и останется до самой гибели. Позже, когда он достигает могущества, само наблюдение за ним механически превратится в его охрану, и Гришке будет уже не по себе, если не услышит шагов за собою... А сейчас он слежки даже не заметил, поглощенный своими делами.
6. ИЗ ГРЯЗИ ДА В КНЯЗИ
Саратовский епископ Гермоген сказал:
-- Ты мне должен за Феофана большое спасибо вставить. Про ножичек-то я... ни звука! Феофан в боге крепок и ваших фокусов с "Нана" не понял бы. Узнай он, как вы с Восторговым, будто хули-ганы, картину-то ножом полоснули крест-накрест...
-- Ой-ой, беда бы тогда! -- затужил Распутин.
Карьера царского духовника Феофана покоилась на прочном официальном фундаменте. Распутин был умен, и перед ученым богословом представало некое "дитя природы", продукт глубин-ной Руси; варнак ловко играл в Лавре роль мужицкого искателя правды на земле, томимого сатанинскими страстями. Поступая весьма дальновидно, Гришка своих грехов от Феофана никогда не таил, отчего и приобрел полную доверенность архимандрита.
-- Эка, беса-то в тебе... Покайся, -- внушал Феофан.
-- За прошлое откаялся. А новых грехов не обрел. Феофан нагнулся к Распутину, стоявшему на коленях.
-- Тогда уж и согреши, чтобы крепче потом покаяться...
Нечаянно для себя Феофан преподнес Распутину уже готовую формулу его дальнейшего поведения: покаяние приходит с гре-хом, оттого и грех богоугоден... Теперь Гришка убежденно гудел:
-- Грех -- это хорошо! Он тоже от бога... Такая простецкая теософия вполне устраивала его поклонниц. Однако Восторгов расценивал кобелячество Гришки иначе:
-- Ах ты, псина худая! Тебя зачем из Сибири вывезли?
-- А я знаю? -- орал в ответ Распутин. -- Схватили и достави-ли, быдто каторжного по этапу. Я рази просил вас об этом?
Восторгов еще не осознал, что уже перестал быть нужен Рас-путину, но зато понимал, что Распутин ему нужен. Как паук на хвосте орла, отец Иоанн мечтал взлететь повыше к солнцу. А сей-час протоиерею непременно хотелось, чтобы разрекламирован-ный им Гришка делом подтвердил свою славу "праведника".
-- Взял бы ты котомочку, вооружился бы палочкой и сухари-ками да пошел бы ты в мир -- нести слово божие.
-- Нашел дурака! -- смеялся Распутин. -- Мало ли я по вся-ким богомольям таскался. Будя... Лучше на кушеточке полежу. Нет ли книжечки какой? Про сыщчиков бы мне. Про мазуриков раз-ных. Это я люблю, когда один спасается, а другой его догоняет...
С заботливой лаской поп подсел к нему на кушетку.
-- Гришуня, а что далее-то делать удумал? Распутин зябко повел покатыми плечами.
-- Кабы-знать... Сам вижу, что залетел столь высоко, что еже-ли кувырнусь, то и костей от меня в гробу не собрать!
Это он сказал искренно. Будущее и впрямь писалось вилами по воде; возникало множество узоров и завихрений, но тут же все расплывалось в неясную муть, и порою думалось: "Ну, ладно. При-оделся. Сапоги справил. Винца господского похлебал. Не пора ли нагрянуть в Покровское да вздуть Парашку вожжами?"
Поездка в Кронштадт, где Распутину довелось видеть Иоанна Кронштадтского, смутила его. Завороженно наблюдал, как стели-лась на Якорной площади многотысячная толпа, как летели по воздуху, порхая голубями, даренные на церковь денежки. Не забы-лось, как Иоанн вышел на паперть и каждому нищему вручил по сотенной, не жалеючи, будто сам деньги печатал. Распутин отплы-вал в Петербург, потрясенный. "Вот это жисть! -- раздумывал, стоя под холодным дождем на палубе парохода. -- Хоть лопатой день-гу греби, а он по ним ступает -- и хоть што, даже не глянет...
Живут же люди! Умеют устраиваться. Эх, ядрена маковка, мне бы так пожить..."
В один из дней начал собираться в дорогу.
-- Никак домой уцедился? -- спросил Восторгов.
-- Не подохнут там, чай, и без меня. Дело есть... Чернавка тут одна, ее Милицкой кличут, она обо мне нашептала великому кня-зю Николаю Николаичу, вот и зовет он меня до себя. Сейчас на вокзале был. Купил билетик себе на поезд до Тулы!
-- А зачем ты, Гриша, великому князю понадобился?
-- Сука заболела. Вандой кличут. Великий князь ветеринара своего так затюкал, что тот бежал в лес и повесился.
-- Он и тебя искалечит, ежели суки не излечишь.
-- А я и лечить ее не стану, -- отвечал Распутин.
-- Как же так, Гриша?
Распутин уже напяливал шубу (была поздняя осень):
-- А так... сама сдохнет! Или сама поправится.
Мужицкая смекалка и опыт жизни, осложненной воровством и частыми побоями, помогали Распутину отыскивать правильный фарватер в этой удивительно запутанной дельте столичного света. Он по-своему был прав, делая ставку на грязь... Гришка своим длинным носом учуял, что здесь не все чисто, -- здесь, напротив, чрезвычайно грязно, и кому, как не ему, подниматься все выше и выше... Из грязи да в князи!
* * *
Великий князь Николай, прямой внук Николая I, приходился Николаю II двоюродным дядей. Отец его, тоже Николай Никола-евич, был фельдмаршалом. Под старость, подобно библейскому Лоту, он начал приставать к дочерям, рожденным от балерины Кати Числовой. Во время пьяной вечеринки одна из них трахнула отца бутылкой по голове, отчего фельдмаршал спятил, вообразив себя лошадью. Соответственно пункту помешательства отмарши-ровал на конюшню, где и занял стойло. Поматывая "гривой" боро-ды, исправно жевал овес и лягал психиатров, демонстративно справляя нужду под "копыта". Очень просил конюхов, чтобы те его подковали...
От него остались два сына -- Петр и Николай, которым он передал признаки ненормальности. Петр, женатый на Милице Николаевне, был незаметен, зато брат его, Николаша -- гроза гвардии, непревзойденный мастер по части выпивки и закуски. Знаток порфорсной охоты, с арапником в руках он гонялся за волками и лисицами, совершая баснословные потравы мужицких посевов. Свой дворец в Петербурге сдавал под "веселый дом", за что имел по 46000 рублей годового дохода. Не женат, но влюблен в слезливую купчиху, торговку мукой и бубликами. Бракосочетаться с нею ему запретили. "Я состою в родстве со многими дворами, -- сострил Николай II, -- но с Гостиным двором роднить-ся не хочу". Напившись, великий князь обычно раздевался до-гола, брал гитару и залезал на крышу дома своей хлебобулоч-ной пассии. В лунные ночи жители Царского Села не раз видели дядю Николашу, который, сидя под трубой, распевал злодей-ские романсы, жестоко изранивая сердце сдобной купчихи: "Скинь мантилью, ангел милый, и явись, как майский день..." Снимали его оттуда с помощью пожарной команды. Это закон-чилось, когда купчиха спятила. Николай Николаевич изобретал новые способы уничтожения щенков, которые, появясь на свет, почему-либо не угодили ему своей мастью. Осатанев от жесто-кости, он разработал способ, как убивать щенят ударом сапога по затылку. "Не всегда удается, -- жаловался он царю. -- Удач-ным я считаю такой удар, когда щенячьи глаза вылетают прочь из орбит и болтаются на тонких ниточках нервов, словно шари-ки..." В этом изверге жила особая нежная почтительность к мо-наршему титулу. Про своего племянника-царя он говорил так: "Вы не смотрите, что Ники жрет и испражняет сожранное, как и все мы, грешные. Он не бог! Но он и не человек! Импера-тор -- это нечто среднее между богом и человеком..."
Сейчас великий князь уже не принадлежал сам себе, будучи оккупирован сестрами-черногорками. Когда ветеринар, не выдер-жав издевательств, повесился, черногорки сорочили:
-- Только старец Григорий может спасти Ванду...
Чего им было надо, этим прохвосткам? О-о, тут интрига сложная и далеко идущая... Милица и Стана еще детьми попа-ли из Цетинье в Россию, где окончили курс Смольного инсти-тута. Отец их, черногорский король Негош, очень хотел, чтобы ловкие дочки навсегда застряли в Зимнем дворце как его тай-ные агенты -- ради целей "балканской политики". Милица выш-ла за никудышного Петра Николаевича, а Стану окрутили с герцогом Лейхтенбергским, который бежал от нее в Париж. Стана с Милицей скучали... Скучая, они вообразили о себе, что яв-ляются знатоками акушерства и религии. В основном же зани-мались поставкою ко двору всяких провидцев, кудесников и старцев. Холостой дядя Николаша давно смущал их. Сестрам было ясно, что, пропившийся и старый, иметь Детей он уже не сможет. Зато высоченная фигура, громкий голос, властный ха-рактер, плети и арапники -- все это, в глазах черногорок, де-лало его возможным кандидатом на русский престол. Черногор-ки заранее подкупали желтую прессу, создавая в обывательских кругах популярность великого князя как полководца... Далее интрига будет развиваться по черногорским планам. Стана раз-ведется со своим гулякой-герцогом и выйдет за дядю Никола-шу, который должен был заместить на престоле племянника. Глядишь, и Стана -- уже русская царица (хотя и бездетная). Но зато дети есть у Милицы, а старший сын ее, Роман, пусть наследу-ет русский престол... Как подумаешь, до чего же все просто!
Распутин никогда бы не создал распутинщины, если бы ему не помогала среда, в которой уже были заложены микробы разло-жения. Конечно, виноваты и женщины, но... какие женщины?
Вот что писал по этому поводу В.В.Шульгин; при всей своей реакционной сущности он был неглупым человеком.
"Вырождающиеся женщины часто страдают оттого, что они ничего не чувствуют. Нередко они объясняют это тем, что муж обыкновенный, серый человек. Чувственность просыпается в них, когда к ним прикоснется герой. А героя найти нелегко! Те женщи-ны, что пониже, могут ожидать своего принца. Но те женщины, что живут среди принцев, должны искать героя в слоях общества ниже себя, ибо люди своего круга ими уже испытаны. Такие особы начинают презирать условности, классовую рознь, наследствен-ные предрассудки и даже требования чистоплотности. Так они до-ходят и до Распутина! Разумеется, -выделял Шульгин, -- к этому времени они уже глубоко развращены, пройдя очень длинный путь великосветской проституции..."
Такая серьезная глава требует лирического окончания:
Как хорошо дурманит деготь
и нервы женские бодрит.
-- Вы разрешите вас потрогать? -
статс-даме Гришка говорит.
Она, как бабочка, трепещет
в силках расставленных сетей,
и маникюр графини блещет
на фоне траурных ногтей.
В салоне тихо гаснут люстры.
Войдя в мистическую роль,
мужик, находчивый и шустрый,
ведет себя, как Рокамболь...
И даже пылкому Амуру
неловко стало свысока
за титулованную дуру
в объятьях грязных мужика!
Эти стихи принадлежат перу одного из убийц Распутина. Он же и воспел его во множестве стихотворений.
5. ТЕМНЫЕ ЛЮДИ
1905 год погасил огни Зимнего дворца; темный и неживой, он являл вид заброшенности. Балов больше не было. Куда делись пыш-ные карнавалы! Придворные жаловались на скуку, вспоминая, как чудесно жилось им раньше. Сорокалетние говорили: "Ах, как хоро-шо бывало при Александре Третьем!" Полувековые залезали памя-тью глубже в историю: "Кто не жил при Александре Втором, тот вообще не жил!" А те, которым пошло на седьмой десяток, сладко жмурились: "Вы бы посмотрели, как было при Николае Первом..."
Императоры знали о свинских рефлексах своих придворных, и потому для гостей Зимнего дворца накрывался отдельный стол -- в узком коридоре, что тянулся вдоль бального зала. После третьего тура вальса танцующие пары загадочно размыкались, каждый стре-мился занять место поближе к дверям, ведущим в этот волшебный коридор. Белозубые арапы в ливреях века бесшабашной Елизаветы открывали двери и... здесь я умолкаю! Мое перо бессильно выра-зить все то, что там творилось, а посему я передаю слово очевидцу: "Столы и буфеты трещали, скатерти съезжали с мест, вазы опро-кидывались, торты прилипали к расшитым мундирам, руки пач-кались в креме; цветы срывались и совались по карманам, шляпы наполнялись царскими грушами и яблоками. И через три минуты нарядный буфет являл грустную картину поля битвы, где трупы растерзанных пирожков плавали в струях шоколада, меланхолически капавшего на мозаичный паркет коридора..." При этом ка-мер-лакеи, ко всему приученные, тактично отворачивались к ок-нам, чтобы не видеть проявления "троглодитских наклонностей" аристократии; прислужники тут же заменяли на столах все изга-женное свежими дубликатами цветов, пирожных и фруктов. Но самые волнующие сцены наблюдались во время штурма гофмаршальского стола, накрытого побогаче и ближе к столу царскому. Здесь, как правило, ходили в атаку прекрасные дамы. При входе в Золотой зал "меня окружили женщины в открытых туалетах, ис-ключительно пожилые. Недостатки бюстов возмещались искусным размещением наличного материала на каких-то досочках и полоч-ках, которые я поневоле созерцал в их открытых лифах. Спины, покрытые прыщами и пятнами припудренной старческой экземы, острый запах женского пота -- все это создавало атмосферу лисят-ника!" Сдерживая натиск атакующих дам, в дверях дежурил сам комендант дворца, обливавшийся холодным потом. Вот отзвучал последний аккорд придворного котильона, и тут же (ни секундой позже) комендант, словно паршивый сноп соломы, отбрасывался в сторону лавиною слабого пола, кинувшегося на яства со слепой и яростной жаждой добычи...
-- Что и вспоминать! -- вздыхали теперь придворные, погля-дывая на темный Зимний дворец. -- Такого блеска уже не будет!
Вдовствующей императрице Марии Федоровне все не нрави-лось в царствовании сына, и средь придворных она обрела кличку Гневная. Вдова все больше удалялась от "большого" двора.
-- На худой конец, -- говорила она, -- у меня есть спасение: я могу сесть на поезд и утром буду в Копенгагене, где уже не стану видеть нынешних безобразий. С тех пор как царствует мой сын, я все время жду убийства, взрывов, катастроф и безумия!..
Революция наказала сына "гатчинского затворника" клич-кою Царскосельский Суслик. Пешие походы на дальние дис-танции Николаю II пришлось отложить, чтобы эсеры не под-стрелили из-за кустиков, словно бекаса. Все свои дремучие пер-вобытные силы император вкладывал в заготовку дров для сво-его дворца -- пилил и колол с утра до ночи, словно хороший дворник. По ночам же, в кожаной куртке шофера, никем не узнанный, он садился в байдарку, ожесточенно выгребая вес-лом, чтобы побыть одному -- подальше от семейных дрязг, подальше от своих страхов.
Гневная свою невестку Алису безжалостно шпыняла:
-- Надо уметь себя вести! Мне тоже не всегда хочется улыбать-ся людям, которых я не знаю. Плохо себя чувствую. Или просто нет настроения. Однако надо... Мы цари, а это значит, что мы всегда на виду, ослепленные ярким светом. И простым людям приятно, если царица подошла к ним в скромном ситцевом платье, какое и они носят, и вдруг спросила -- почем сегодня на базаре говядина? А ты, голубушка, ведешь себя с людьми так, будто наступаешь на противную и скользкую лягушку.
-- Мне неприятны ваши сентенции, -- огрызалась Алиса.
-- Это неточно сказано, -- возражала Гневная. -- Не мои сен-тенции противны тебе, а тебе противны все, кто тебя окружает, и только ты сама для себя еще не стала противна...
Федоровская церковь в Царском Селе -- как старинная иг-рушка. Убранство ее богато. Она считалась "государственным собо-ром", здесь молились Романовы с придворными. Кто как умел, так и молился. Александра Федоровна, верная себе, решила молиться так, чтобы ее никто не видел. Царицу угнетала мания преследова-ния. В алтарных приделах храма она велела выдолбить для себя глу-бокую нишу, в которой и скрывалась. Время от времени из тайни-ка, словно из гадючьей норы, высовывалась ее голова. Быстро ог-лядит молящихся -- нет ли опасности, и снова спрячется, задер-нув ширму. Однажды, когда она так сидела, в храме раздалось:
-- Ненормальная! -- Это слово вырвалось у Гневной. -- Пере-дай своей сумасшедшей, -- сказала она потом сыну, -- что пря-таться неприлично. Если мы все попрячемся по углам, то что же от нас, от Романовых, вообще останется? Тем более, здесь не улица и ни одна из статс-дам не держит бомбы под корсетом, а фрейлины не таят под лифами браунинги.
-- Если бы ты, мама, знала, -- отвечал император, -- сколько в Аликс твердости духа... Как мощно укрепляет она меня в несе-нии тяжкого бремени власти. Она совсем не сумасшедшая.
-- Ну, так жди! Скоро она станет сумасшедшей...
В этом году и сам Николай II предстал перед русским обще-ством не совсем нормальным. Нашелся смельчак издатель, собрав-ший в один том все резолюции и тосты императора. Книга состоя-ла из одних только перлов: "Прочел с удовольствием... А мне ка-кое дело?.. Живительно тронут... Ай да молодец!.. Царское спасибо молодцам-фанагорийцам... Пью за здоровье своих частей... Поло-жение стыдное. Передайте извозчикам мою высочайшую благодар-ность... Я тронут... Пью за ваше здоровье, братцы... Надеюсь, союз между мною и корпусом жандармов будет крепнуть... Вырвать с корнем!.. Пью вместе с вами... Не сократить ли нам их?.." Цензура мгновенно зарезала эту книжицу, способную "расшатать устои са-модержавия". Она запретила сочинения самого императора, кото-рый оказался вреден. Сам себе вреден, сам для себя опасен... Меж-ду тем время не располагало к веселости!
Война обескровила русский рубль -- он пал, сраженный япон-ской шимозой. Умные люди вспоминали, что пророчил Салтыков-Щедрин: "Это еще хорошо, если за рубль станут давать полтинник. Хуже, если за рубль будут давать нам в морду!" Миллиарды русских займов, набранных у Франции и Ротшильдов, были бездарно размусорены на полях Маньчжурии, и немецкий генштаб приятно волновался, узнавая о русских жертвах. "Теперь им долго не вы-браться из этой лужи!" -- говаривал Вилли, понимая, что в Евро-пе осталась одна гегемония -- железный кулак его могучего рейх-свера. "Адмирал Атлантического океана" за кулисами дружбы с кузеном Ники втихомолку хихикал над незадачливым "адмиралом Тихого океана"... Война в августе закончилась. Японцы сразу же открыли в Токио неряшливый музей, посвященный победе над Россией. Стены музея, словно баня кафелем, были сплошь обли-цованы трофейными иконами. Из гущи бород, люто и зловеще, взирали на праздничную сутолоку токийцев постные лики право-славных угодников. Выходит, что правы оказались русские генера-лы, год назад хваставшие, что они Японию иконами закидают (все-таки, черт побери, закидали!). А посреди музея красовалась... кровать, вся в кружевах и розанчиках, и музейный гад комменти-ровал это трофейное чудо безо всякого юмора:
-- Захвачена в бою доблестными самураями микадо при от-ступлении русской армии. На этой удивительной кровати спал сам командующий русской армией генерал Куропаткин, основным девизом которого были слова: "Терпение, терпение и терпение..."
Портсмутский мир завершил войну, и надо признать, что ус-пехом в дипломатии Россия обязана Сергею Юльевичу Витте, ко-торый с апломбом шарлатана вел переговоры с японцами (в этом ему помогало то важное обстоятельство, что США боялись усиле-ния Японии на Тихом океане). От тех времен осталась едкая кари-катура из "Simplicissimus": сидит громадный безносый Витте, а пе-ред ним японский маркиз Комура, похожий на мартышку; Витте нахально ему говорит: "Я, разрешаю японцам оставить для себя Токио". Россия лишилась только южной части Сахалина, а Витте стал премьером и обрел титул графа, отчего шутники прозвали его Витте-Полусахалинский. Война закончилась, но революция про-должала расширять свои берега.
Мария Федоровна в страхе бежала в Данию. "Разбирайтесь сами, -- сказала она сыну с невесткой. -- Я вернусь, когда все Притихнет и можно не бояться, что на улице мне плюнут в лицо". Возле Петергофа стоял под парами миноносец, на котором цар-ская семья, случись что, рассчитывала удрать в Англию. Даже люди, посвященные в интимные секреты двора, не знали одной глубо-кой тайны. Николай II велел соорудить в Александрии блиндиро-ванный подвал, надеясь отсидеться в нем при нападении народа. Сложные переходы дворца прочеркивали прицелами замаскиро-ванные пулеметы, готовые в любой момент смести все живое, что ворвется сюда с улицы... Словно очумелые мотались между столицей и Петергофом казенные пароходы, развозя министров с док-ладами. Требовалось крутое решение, чтобы утихомирить народ-ные страсти. Витте подготовил от имени царя манифест о дарова-нии народу "свобод". Николай II обозлился на своего президента:
-- Но я не желаю терять принцип самодержавности...
А стачка рабочих сделалась уже всенародной, и раздумывать было некогда. Колебания между диктатурой и дарованием консти-туции становились опасны. Дядя Николаша навестил Фредерикса:
-- Если мой племянник не подпишет манифеста, я застрелюсь в его кабинете. Если я не сделаю этого, обещай застрелить меня.
На бурном министерском заседании, когда кабинет Витте, качаясь, плыл, словно корабль в бурю, дядя Николаша выхватил из кобуры револьвер. Дуло его, блестя смазкой, уперлось в седею-щий висок. "Мы здесь не в бирюльки играем! -- заявил он царю. -- Речь идет о спасении престола. Быть Романовым или не быть! Если не уступим сейчас, все полетит к чертям собачьим..."
Царь уступил! Очевидец пишет, что "после подписания мани-феста во дворце произошла бурная сцена -- великие князья напа-дали на Николая II чуть не с кулаками, женская половина дворца истерически рыдала". А на улицах обнимались одураченные люди: "С конституцией тебя, Петя! Приходи вечерком на севрюжину с хреном... Выпьем, брат, за эру свободы. Споем что-либо мажор-ное". Манифест от 17 октября сбил с толку многих (даже умных). Толпы студентов, сняв фуражки, носили по улицам портреты Николая II, среди юных лиц курсисток развевалась ветром апос-тольская бородища Стасова; ликовал и великий маэстро Репин, широкими мазками кисти спеша запечатлеть эту сцену вихря, сце-ну могучей людской лавины, остановившей конки, сметавшей со своего пути городовых и жандармов, дворников и лотошников...
-- Скандальное время, -- жаловался царь.
-- Ах, почему я не рождена мужчиной! -- восклицала в ответ супруга. -Я была бы сейчас страшнее Иоанна Грозного, я залила бы всю страну кровью, но зато сама спала бы спокойно...
Внутренний рынок империи подпольно снабжал россиян по-чтовыми открытками, на которых Николашка изображался при всех регалиях, державшим себя за тайное удилище, а снизу подпи-сано: "САМОдержец". Алиса тоже рисовала карикатуры на мужа. Рисунки ее были злы. Царица изображала царя младенцем с бутыл-кой водки во рту (вместо соски), его укачивает Гневная, лупцуя сыночка по заду, а изо рта матери вырывается фраза в росчерке облака: "Ники, ты будешь меня слушаться?.." Алиса говорила:
-- В самом деле, Ники, пора тебе решить этот вопрос -- кого впредь ты намерен слушаться, меня или свою мать?
Император решил слушаться... Папюса (!), которого в октябре 1905 года он вызвал из-за границы. Прямо с вокзала чародей в закрытой карете был доставлен в Царское Село, где ночью устро-ил церемонию колдовства. На плече его сидела крохотная обезьян-ка, шкура которой была заранее натерта фосфором, а в пищу обе-зьяне уже много дней примешивался атропин.
-- Ваше величество, сегодня флюидический динамизм вполне располагает меня к вызову духа вашего отца... Укрепитесь! -- Во мраке комнат возникло легкое светлое облако, в котором резко определились две красные точки (фосфор и атропин сработали). -- Это он! -- возвестил Папюс. -- Можете гово-рить с ним...
Николай II уже не отрывался от глаз обезьяны.
-- Папа, -- спросил он у нее, -- ты понимаешь, как мне пло-хо? Скажи, чего мне еще ждать и на что можно надеяться?
Загробным гласом "дух" Александра III, исходивший от ис-кусного чревовещателя, отвечал сыну, конечно, по-французски:
-- Революция возникнет еще более сильная, нежели эта. И чем суровее будешь ты сейчас в подавлении революции, тем сильнее она будет в недалеком будущем. Но выхода у тебя, сын мой, уже нет... не бойся... крови... прощай... поцелуй внука...
Голос исчез "за кадром", а две красные точки в углу комнаты медленно погасали, как угли на остывающей жаровне.
-- Он удалился, -- сообщил Папюс; получив гонорар (которо-го хватило бы на закладку нового крейсера), шарлатан намекнул: -- В моих силах еще предотвратить катастрофу будущей революции. Но действие моего флюидизма способно усмирять катаклизмы, пока я сам не исчезну с физического плана нашей планеты...
Этим сукин сын дал понять, что рассчитывает на пожизнен-ную пенсию и, пока он жив, Романовым бояться нечего.
-- А вот когда я умру!.. -- И Папюс развел руками...
На другой день император принял архимандрита Феофана.
-- Отец мой, -- встал царь на колени, -- утешь меня.
-- Утешение близится, -- отвечал тот. -- Вчера я со старцем Распутиным снова скорбел за вас. Мы плакали, а потом вдруг ста-ло светло, и Григорий сказал: "Ужо вот скоро царю полегчает!"
* * *
Через 12 лет, в разгар новой революции, из камеры Петро-павловской крепости тащили на допрос генерал-лейтенанта Ге-расимова, бывшего в 1905 году начальником столичной охран-ки. Этот человек знал очень многое и держался нервно. С губ жандарма часто срывалось гневное слово рвань... Его спросили:
-- О какой рвани говорите, Александр Василъич?
-- Простите, я имею в виду сволочь придворную. -- Хорошо. Продолжайте, пожалуйста.
Герасимов весь подался вперед -- в напряжении:
-- Я хочу сказать про Распутина.. Кто нашел его? Это я! -- заявил жандарм, почти гордясь этим. -- В то время, когда боялись каждого, когда все казались подозрительными лицами, дворцовый комендант однажды вызвал меня...
-- Кто вызвал?
-- Дедюлин! Он сказал, что в столице появился мужик. По всей вероятности, переодетый революционер... Мужика взяли под наблюдение. Это и был Гришка Распутин.
О том, что такой Распутин существует, департамент полиции узнал от того же Дедюлина, который доложил по телефону:
-- Я заметил шашни придворных дам с некиим Распутиным. А некоторые из дам часто бывают на царской половине. Это опасно! Хотя бы потому, что не исключено занесение сифилиса в царскую семью. Не мешало бы проверить -- кто этот хахаль?
Машина сыска закрутилась, а тут из Сибири подоспел еще и донос Покровского священника отца Николая Ильина; справка из волости Тюменского уезда заверяла жандармов, что Распутин "первоклассный негодяй". Состоялся доклад директору департамента:
-- Этот подозрительный мужик, надо полагать, переодетый революционер. Связан с духовенством и черной сотней, но это, видимо, лишь маскировка. Замечен в радикальных разговорах.
-- А партийная программа его прощупывается?
-- Темнота... Иногда треплется о "мужицком царстве", из чего можно заключить, что по своим настроениям близок к эсерам. Прикажете взять его под "освещение"? Гласное или негласное?
-- Как угодно. А для филеров пусть он проходит под кличкою, ну, хотя бы... -- Директор подумал. -- Пусть он будет Темным!
Под этой филерской кличкой Распутин и останется до самой гибели. Позже, когда он достигает могущества, само наблюдение за ним механически превратится в его охрану, и Гришке будет уже не по себе, если не услышит шагов за собою... А сейчас он слежки даже не заметил, поглощенный своими делами.
6. ИЗ ГРЯЗИ ДА В КНЯЗИ
Саратовский епископ Гермоген сказал:
-- Ты мне должен за Феофана большое спасибо вставить. Про ножичек-то я... ни звука! Феофан в боге крепок и ваших фокусов с "Нана" не понял бы. Узнай он, как вы с Восторговым, будто хули-ганы, картину-то ножом полоснули крест-накрест...
-- Ой-ой, беда бы тогда! -- затужил Распутин.
Карьера царского духовника Феофана покоилась на прочном официальном фундаменте. Распутин был умен, и перед ученым богословом представало некое "дитя природы", продукт глубин-ной Руси; варнак ловко играл в Лавре роль мужицкого искателя правды на земле, томимого сатанинскими страстями. Поступая весьма дальновидно, Гришка своих грехов от Феофана никогда не таил, отчего и приобрел полную доверенность архимандрита.
-- Эка, беса-то в тебе... Покайся, -- внушал Феофан.
-- За прошлое откаялся. А новых грехов не обрел. Феофан нагнулся к Распутину, стоявшему на коленях.
-- Тогда уж и согреши, чтобы крепче потом покаяться...
Нечаянно для себя Феофан преподнес Распутину уже готовую формулу его дальнейшего поведения: покаяние приходит с гре-хом, оттого и грех богоугоден... Теперь Гришка убежденно гудел:
-- Грех -- это хорошо! Он тоже от бога... Такая простецкая теософия вполне устраивала его поклонниц. Однако Восторгов расценивал кобелячество Гришки иначе:
-- Ах ты, псина худая! Тебя зачем из Сибири вывезли?
-- А я знаю? -- орал в ответ Распутин. -- Схватили и достави-ли, быдто каторжного по этапу. Я рази просил вас об этом?
Восторгов еще не осознал, что уже перестал быть нужен Рас-путину, но зато понимал, что Распутин ему нужен. Как паук на хвосте орла, отец Иоанн мечтал взлететь повыше к солнцу. А сей-час протоиерею непременно хотелось, чтобы разрекламирован-ный им Гришка делом подтвердил свою славу "праведника".
-- Взял бы ты котомочку, вооружился бы палочкой и сухари-ками да пошел бы ты в мир -- нести слово божие.
-- Нашел дурака! -- смеялся Распутин. -- Мало ли я по вся-ким богомольям таскался. Будя... Лучше на кушеточке полежу. Нет ли книжечки какой? Про сыщчиков бы мне. Про мазуриков раз-ных. Это я люблю, когда один спасается, а другой его догоняет...
С заботливой лаской поп подсел к нему на кушетку.
-- Гришуня, а что далее-то делать удумал? Распутин зябко повел покатыми плечами.
-- Кабы-знать... Сам вижу, что залетел столь высоко, что еже-ли кувырнусь, то и костей от меня в гробу не собрать!
Это он сказал искренно. Будущее и впрямь писалось вилами по воде; возникало множество узоров и завихрений, но тут же все расплывалось в неясную муть, и порою думалось: "Ну, ладно. При-оделся. Сапоги справил. Винца господского похлебал. Не пора ли нагрянуть в Покровское да вздуть Парашку вожжами?"
Поездка в Кронштадт, где Распутину довелось видеть Иоанна Кронштадтского, смутила его. Завороженно наблюдал, как стели-лась на Якорной площади многотысячная толпа, как летели по воздуху, порхая голубями, даренные на церковь денежки. Не забы-лось, как Иоанн вышел на паперть и каждому нищему вручил по сотенной, не жалеючи, будто сам деньги печатал. Распутин отплы-вал в Петербург, потрясенный. "Вот это жисть! -- раздумывал, стоя под холодным дождем на палубе парохода. -- Хоть лопатой день-гу греби, а он по ним ступает -- и хоть што, даже не глянет...
Живут же люди! Умеют устраиваться. Эх, ядрена маковка, мне бы так пожить..."
В один из дней начал собираться в дорогу.
-- Никак домой уцедился? -- спросил Восторгов.
-- Не подохнут там, чай, и без меня. Дело есть... Чернавка тут одна, ее Милицкой кличут, она обо мне нашептала великому кня-зю Николаю Николаичу, вот и зовет он меня до себя. Сейчас на вокзале был. Купил билетик себе на поезд до Тулы!
-- А зачем ты, Гриша, великому князю понадобился?
-- Сука заболела. Вандой кличут. Великий князь ветеринара своего так затюкал, что тот бежал в лес и повесился.
-- Он и тебя искалечит, ежели суки не излечишь.
-- А я и лечить ее не стану, -- отвечал Распутин.
-- Как же так, Гриша?
Распутин уже напяливал шубу (была поздняя осень):
-- А так... сама сдохнет! Или сама поправится.
Мужицкая смекалка и опыт жизни, осложненной воровством и частыми побоями, помогали Распутину отыскивать правильный фарватер в этой удивительно запутанной дельте столичного света. Он по-своему был прав, делая ставку на грязь... Гришка своим длинным носом учуял, что здесь не все чисто, -- здесь, напротив, чрезвычайно грязно, и кому, как не ему, подниматься все выше и выше... Из грязи да в князи!
* * *
Великий князь Николай, прямой внук Николая I, приходился Николаю II двоюродным дядей. Отец его, тоже Николай Никола-евич, был фельдмаршалом. Под старость, подобно библейскому Лоту, он начал приставать к дочерям, рожденным от балерины Кати Числовой. Во время пьяной вечеринки одна из них трахнула отца бутылкой по голове, отчего фельдмаршал спятил, вообразив себя лошадью. Соответственно пункту помешательства отмарши-ровал на конюшню, где и занял стойло. Поматывая "гривой" боро-ды, исправно жевал овес и лягал психиатров, демонстративно справляя нужду под "копыта". Очень просил конюхов, чтобы те его подковали...
От него остались два сына -- Петр и Николай, которым он передал признаки ненормальности. Петр, женатый на Милице Николаевне, был незаметен, зато брат его, Николаша -- гроза гвардии, непревзойденный мастер по части выпивки и закуски. Знаток порфорсной охоты, с арапником в руках он гонялся за волками и лисицами, совершая баснословные потравы мужицких посевов. Свой дворец в Петербурге сдавал под "веселый дом", за что имел по 46000 рублей годового дохода. Не женат, но влюблен в слезливую купчиху, торговку мукой и бубликами. Бракосочетаться с нею ему запретили. "Я состою в родстве со многими дворами, -- сострил Николай II, -- но с Гостиным двором роднить-ся не хочу". Напившись, великий князь обычно раздевался до-гола, брал гитару и залезал на крышу дома своей хлебобулоч-ной пассии. В лунные ночи жители Царского Села не раз видели дядю Николашу, который, сидя под трубой, распевал злодей-ские романсы, жестоко изранивая сердце сдобной купчихи: "Скинь мантилью, ангел милый, и явись, как майский день..." Снимали его оттуда с помощью пожарной команды. Это закон-чилось, когда купчиха спятила. Николай Николаевич изобретал новые способы уничтожения щенков, которые, появясь на свет, почему-либо не угодили ему своей мастью. Осатанев от жесто-кости, он разработал способ, как убивать щенят ударом сапога по затылку. "Не всегда удается, -- жаловался он царю. -- Удач-ным я считаю такой удар, когда щенячьи глаза вылетают прочь из орбит и болтаются на тонких ниточках нервов, словно шари-ки..." В этом изверге жила особая нежная почтительность к мо-наршему титулу. Про своего племянника-царя он говорил так: "Вы не смотрите, что Ники жрет и испражняет сожранное, как и все мы, грешные. Он не бог! Но он и не человек! Импера-тор -- это нечто среднее между богом и человеком..."
Сейчас великий князь уже не принадлежал сам себе, будучи оккупирован сестрами-черногорками. Когда ветеринар, не выдер-жав издевательств, повесился, черногорки сорочили:
-- Только старец Григорий может спасти Ванду...
Чего им было надо, этим прохвосткам? О-о, тут интрига сложная и далеко идущая... Милица и Стана еще детьми попа-ли из Цетинье в Россию, где окончили курс Смольного инсти-тута. Отец их, черногорский король Негош, очень хотел, чтобы ловкие дочки навсегда застряли в Зимнем дворце как его тай-ные агенты -- ради целей "балканской политики". Милица выш-ла за никудышного Петра Николаевича, а Стану окрутили с герцогом Лейхтенбергским, который бежал от нее в Париж. Стана с Милицей скучали... Скучая, они вообразили о себе, что яв-ляются знатоками акушерства и религии. В основном же зани-мались поставкою ко двору всяких провидцев, кудесников и старцев. Холостой дядя Николаша давно смущал их. Сестрам было ясно, что, пропившийся и старый, иметь Детей он уже не сможет. Зато высоченная фигура, громкий голос, властный ха-рактер, плети и арапники -- все это, в глазах черногорок, де-лало его возможным кандидатом на русский престол. Черногор-ки заранее подкупали желтую прессу, создавая в обывательских кругах популярность великого князя как полководца... Далее интрига будет развиваться по черногорским планам. Стана раз-ведется со своим гулякой-герцогом и выйдет за дядю Никола-шу, который должен был заместить на престоле племянника. Глядишь, и Стана -- уже русская царица (хотя и бездетная). Но зато дети есть у Милицы, а старший сын ее, Роман, пусть наследу-ет русский престол... Как подумаешь, до чего же все просто!