Примерно в полумиле от МО-216 стоял английский корвет "Ричард Львиное Сердце". Что-то непонятное творилось на его палубе: матросы собрались толпой у борта и горланили песни. На мачтах корвета колыхались праздничные флаги, а по рейду ходила шустрая шлюпка под ярко-алым парусом.
- Никак революцию делают! - пошутил боцман Чугунов. - Смотри, смотри, командир: они что-то рвут!
Вдоль борта корабля закружились какие-то белые хлопья.
- Старая английская традиция, - сказал Вахтанг, опуская бинокль. Джентльмены любят по праздникам рвать книги.
Англичане привели вельбот на фордевинд, перерезав носом линию ветра, и шлюпка, приминая гребешки волн, начала лихо галсировать невдалеке от катера.
- Смело идут, - сказал боцман с опаской, - даже парус в рифы не забрали...
Неожиданно сильная волна перехлестнула борт шлюпки, и парус упал с ее мачты. Было видно, как англичане вычерпывают воду своими высокими, словно ведра, меховыми шапками.
Набрав полную грудь воздуха, Вахтанг крикнул по-английски:
- Подходите к нашему борту!
Уже на веслах англичане подвели шлюпку к "охотнику" и выбрались на его палубу. Среди них были пять матросов, офицер и штатский, в фигуре которого угадывалась военная выправка.
На матросах были синие голландки с широкими вырезами на груди, откуда виднелись зимние черные манишки с вышитыми на них королевскими коронами. Брюки клеш вправлены в белые гетры. Длинноволосые головы покрывали шапочки с бантиками. На лентах стояли тисненные золотом три буквы: "HMS", что означало: "Корабль его величества". У каждого матроса на груди, в знак вечного траура по адмиралу Нельсону, была завязана галстуком длинная черная тесьма.
К Вахтангу первым подошел рослый детина в штормовых сапогах с крупными медными застежками, позеленевшими от морской сырости.
Представился:
- Командир корвета "Ричард Львиное Сердце" - Эльмар Пилл...
Он стоял, держа в руке мокрую меховую шапку и отставив в сторону ногу. Ветер трепал его волосы цвета выцветшей соломы. У Пилла было бледное вытянутое лицо с непомерно высоким лбом. Шотландская бородка покрывала шею короткими бронзовыми завитками. На левой щеке темнело большое родимое пятно.
Вслед за командиром корвета к Вахтангу бодро шагнул полный человек лет пятидесяти, с ямочками на румяных щеках. Черный сюртук, черный цилиндр, в черный галстук вкраплены золотые якоречки. Толстяк склонился в вежливом полупоклоне, и Вахтанг увидел под его сюртуком серебряную цепь с потемневшим распятием.
- Священнослужитель флота его королевского величества - Дэвид Линд.
Английские матросы, приглашенные русскими, спустились в кубрик сушить одежду. Над палубой сразу зафырчала труба камбуза - кок спешил приготовить для союзников кофе.
Отозвав Назарова в сторону, Вахтанг сказал:
- Спустись к нашим гостям-матросам, а я возьму с собой боцмана.
Пилл и Линд прошли в тесную каюту Вахтанга, где вся мебель была представлена в миниатюре: маленький стол, узенький диван, крошечная тумбочка, но есть все, как в номере гостиницы, и все закреплено, привинчено намертво.
От союзников уже изрядно попахивало ромом, но когда Чугунов принес вино и закуски, они не отказались выпить еще.
Эльмар Пилл, прихлебывая водку мелкими частыми глотками, словно горячий чай, говорил:
- Адмирал Фрейзер держал флаг на "Дюж оф Йорк". Это такой бульдог, что если ему удалось вцепиться в чью-то ляжку, то он зубов уже не разжимает... На "Дюк оф Йорк" держали самку шимпанзе. Наверно, во время боя бедная обезьяна спятила... Я предлагаю знаменитый русский тост. - И, слегка покачнувшись, он поднялся: - Уыпьем уодки!..
Пастор достал серебряный портсигар, вынул из него тонкую оранжевую сигарету из морских водорослей. Чиркнув спичку о пуговицу своего сюртука, раскурил коротенькую фарфоровую трубку. Вахтанг заметил, что ноготь указательного пальца у священника был длиннее обычного. Дэвид Линд зажал спичку ногтем и, держа ее вертикально, дал прикурить командиру корвета.
Заметив удивленный взгляд Чугунова, пастор сказал:
- Переведите, пожалуйста, вашему боцману, что так прикуривает весь флот его величества. Это стало почти паролем. Даже янки переняли от нас это. О, моя страна любит подавать примеры!.. Как-то в молодости король Джордж занимался гимнастикой на спортивном поле. Шел дождь. Он подвернул брюки, и вся Англия сразу подвернула штаны тоже. А портные всего мира уже изменяли фасоны выкроек. Ха!..
Охмелевший Пилл говорил без умолку:
- Господин лейтенант, почему у вас так мало орденов?
Я давно заметил, что моряки флота его величества награждаются гораздо чаще. Например, последний орден я получил, когда королева справляла свои именины. А вы?
- После боя с немецкой канонеркой у мыса Маккаур.
- Вы ее потопили?
- Нет. Она ушла под прикрытие батарей.
- Все равно, давайте выпьем... Скажите, что это за красивый орден с якорем и цепью у вашего подчиненного?
- Это медаль адмирала Ушакова.
- О, я ценю русских! Они хотя и красные, но не забывают своих князей. Англичане тоже умеют ценить славное прошлое. Вблизи Лондона, на Темзе, по сей день стоит корабль Нельсона, на котором одноглазый и безрукий адмирал дрался при Трафальгаре...
Пастор неожиданно поднял стакан:
- За победу эскадры его королевского величества, - сказал он, которая потопила главную угрозу русскому флоту на севере - рейдер "Шарнгорст"!
Вахтанга несколько покоробило от такого тоста, и даже боцман Чугунов заметил это.
- Чего этот поп сказал? - спросил старшина.
- Обожди, боцман, я им сейчас отвечу... Джентльмены, мы весьма благодарны вам. Заранее прошу прощения, но я обучался не дипломатии, а кораблевождению, и вот сейчас, пользуясь почетным правом называться вашим союзником, спрашиваю...
- Когда мы откроем второй фронт в Европе? - досказал за него командир "Ричарда" и расхохотался, запрокинув кверху свою курчавую бородку. - Все русские спрашивают нас только об этом.
- Мне кажется, - насупился пастор, - русский коммандор забывает, что Штаты и Англия помогают Советам.
- Было бы глупо отрицать сам факт вашей помощи, - продолжал Вахтанг. Вот даже сейчас я, ваш покорный слуга, закусываю водку вашей тушенкой. Мне нравится белоснежный американский хлеб. В матросских гальюнах висит ваш пипифакс. Но разве пипифакс стоит человеческой крови?
- Я понимаю, - серьезно ответил Эльмар Пилл, и в этот момент он показался Вахтангу не таким уж и пьяным. - Я понимаю, что второй фронт необходимо открыть. Но мы еще не подготовлены к этому. Вы, наверное, читали книгу адмирала Бэкона и знаете, что такое Дюнкерк? Так вот, мы и не хотим второго... нет, уже третьего Дюнкерка!
Пастор, отхлебнув водки, сурово добавил:
- Не забывайте, что наши войска сражаются в африканских пустынях. Генерал Роуан Робинзон ведет войну в джунглях Бирмы. Отряды "коммандос" постоянно десантируют в Нормандии...
- Все это так, - покорно согласился Вахтанг, - и мы, советские люди, уважаем английского солдата и матроса, который борется с фашизмом. А вот скажите, не приходилось ли вам видеть, как итальянские рыбаки убивают осьминогов? Они ведь не пытаются рубить по частям ему щупальца - нет! Они яростно накидываются на это чудовище, которое облипает их своими лапами, и зубами разгрызают ему пузырь на голове. Противно? Мерзко? Да, и противно, и мерзко. Но ничего не поделаешь. А насчет джунглей и пустынь беспокоиться не стоит. Они станут бессильны сами, как щупальца, когда мы перекусим Гитлера в рейхстаге!..
Гости скоро ушли, благодаря за гостеприимство, причем пастор уже здорово "нагрузился", крест вывалился у него из-под сюртука и раскачивался теперь наподобие маятника. Матросы, садясь за весла, дружно рявкнули песню о том, как далеко отсюда до родного Типерери, и вельбот скрылся в тумане.
Шел густой липкий снег, скрывая залив за плотной, непроницаемой завесой. Послышался зловещий рев сирен, и скоро в белых полосах метели показался темный борт гигантского утюга длиной ровно в четверть километра. Это возвращался с моря победитель "Шарнгорста", на котором вместе с адмиралом Фрейзером и двумя тысячами людей плыла в карцере обезьяна, взбесившаяся от грохота залпов.
Лоцманский мотобот вывел "Дюк оф Йорк" на середину глубокого рейда, и из клюза линейного корабля рухнул в воду десятитонный якорь с вывороченными лапами. Потом весь залив огласился молитвой. Из люков британского линкора вязко и заунывно выплывал погребальный тягучий мотив. На палубах крейсеров и миноносцев команды стояли в строю, впереди - унтер-офицеры с аккордеонами. Матросы, обнажив головы, пели:
От скал и бурь, огня и врага
Защити всех плавающих.
И вечно будут возноситься к тебе
Хвалебные гимны с моря и суши.
Королевская эскадра до поздней ночи посылала в черное небо молитву за молитвой, благодаря бога за победу и за благополучное возвращение к земле.
И долго еще над заливом звучали выкрики:
- Аминь!.. Аминь!.. Аминь!..
Отец и сын
Утром следующего дня "Аскольд", после удачной атаки подводной лодки, бросил якорь на внешнем рейде Иоканьги. Дул сильный свежак, отжимающий корабль от берега. Якорь забрал плохо - в кубриках было слышно, как он грохочет по грунту, цепляясь лапами за камни. Решили подойти к борту транспорта, который все время работал против ветра машинами. Капитан транспорта дал "добро" на швартовку, и патрульное судно притулилось сбоку громадного корабля, прячась от ветра за его высоким бортом.
Прохор Николаевич вышел на палубу. Внизу ворчала мутно-зеленая кипень воды. Дрались чайки из-за отбросов, вышвырнутых коком. Вдоль транспорта висели на беседках матросы и красили борт, распевая:
Пускай далек родимый дом
Не будет он забыт.
Моя любовь в порту родном
На якоре стоит...
Рябинин, задрав кверху голову, наблюдал за их работой. Ветер раскачивал легкие беседки, разбрызгивал с кистей краску. Издали капитану было виднее, и он заметил, что матросы пропустили целую полосу невыкрашенного борта.
Прохор Николаевич сердито засопел трубкой и, не вытерпев, крикнул:
- Эй, вы! На транспорте!.. Так только зебр перекрашивают.
Матросы обернулись на голос капитана, а один из них стал быстро отвязываться от беседки.
- Отец! - закричал он, и Рябинин неволько вздрогнул.
А Сережка, раскачавшись в воздухе, уже прыгнул вниз. Под ногами громыхнуло железо, и он уже стоял на палубе "Аскольда".
- Осторожней надо. Так ноги поломать можешь.
- Не поломаю. Будь спокоен!
Вот и все те слова, что были сказаны при встрече. Не обнялись, не поцеловались. Только коротко пожали руки, глянув один другому в глаза. Нежный и ласковый с матерью, Сергей становился с отцом черствее и суше: рядом с ним он чувствовал себя взрослым.
Прохор Николаевич, в свою очередь, оставался для сына тем, кем был для него все шестнадцать лет - служил примером его будущего. Лишь изредка в их отношения вкрадывалась грубоватая снисходительность, которая выдавала отцовскую ласку, и Сережка каждый раз принимал ее как заслуженный подарок за верность своей мечте.
Они прошли в каюту. Сели.
Прохор Николаевич спросил:
- Служишь?
Тряхнув головой, сын так же коротко ответил:
- Служу.
Он сидел прямо, обхватив колени узловатыми пятернями. На нем были надеты грязный тощенький бушлатишко с чужого плеча, короткие парусиновые брюки, из-под грубых флотских ботинок выглядывали серые байковые портянки.
Юноша сильно похудел, на его лице выделились скулы, глаза запали глубже, а посиневшие от холода руки (рябининская крепкая кость) были сплошь покрыты шершавыми цыпками.
Прохор Николаевич медленно перевел взгляд: на столе, под толстым стеклом, лежала маленькая фотография Сергея перед войной; круглолицый мальчик с пионерским галстуком сидел на стуле так же ровно и прямо, как сейчас: чистая фланелевая куртка, широко раскрытые пытливые глаза, в руках сына темным лаком поблескивает скрипка.
- Ты не хотел бы вернуться домой?
- Ни за что! - ответил он. - Ведь ты же знаешь: я всю жизнь мечтал о море. Не смотри на фотографию: весло держать удобнее, чем смычок скрипки... Вначале я даже пытался попасть на военный флот, но не приняли - молод! Что ж, здесь я не воюю, зато как-никак плаваю... Хотя, если говорить честно, воевать все равно хочется.
Сережка, помолчав, осторожно спросил:
- Отец, ты мог бы взять меня на свой корабль?
- Мог бы.
- Так возьми! Буду воевать под твоим командованием.
- Нет! Не возьму.
- Почему?
- Я стану требовать с тебя, как с родного сына, гораздо больше, чем с других.
- Ну, возьми... Возьми меня, отец!
- Не проси! - отрезал Рябинин. - Лучше скажи: ты хочешь есть?
Сережка смутился:
- Нет, спасибо!.. А впрочем, если найдется, поел бы немного.
Прохор Николаевич позвонил на камбуз. Кок принес обед. Сын ел много, торопливо, аппетитно чавкая, - сколько ни старалась Ирина, а есть аккуратно она его так и не приучила.
Зато корабельный кубрик за одну неделю приучил Сережку глотать все без разбору и как можно быстрее, чтобы не опоздать на вахту.
- Вас плохо кормят, - заметил Рябинин, наблюдая за сыном.
- Нет, не плохо. Но мне почему-то не хватает.
- Почему-то, - улыбнулся отец, - Ты кем служишь?
- Подвозчиком угля к топкам. Говорят, что, когда войдем в Атлантику, мне доверят стоять вахту около котлов... Ведь ты, отец, начинал так же, как я, - точно оправдываясь, сказал он.
- А я тебя и не укоряю, - серьезно ответил Прохор Николаевич. - Каждый из нашей семьи теперь будет делать полезное дело. Ты начинаешь свою жизнь неплохо.
Сережка отодвинул пустые тарелки.
- Я завидую тебе, отец: ты вышел в море, когда тебе исполнилось всего восемь лет.
- Я не так, как ты, - сказал Рябинин, - я по нужде пошел в море. Весной-то у нас, в Керетском стане, вербовщики собрались, отец нанялся рыбу для купцов ловить, ну и меня в зуйки определил. А дело у зуйка ясно какое: ярусы мальками оживлять, кашу варить да подзатыльники огребать. Мать-то моя плакала - каждый год на Мурмане шняки тонули, а отец молчал: все лишний рот из семьи долой! Ну и пошли... Около Святого Носа, где открытый океан начинается, меня причастили: стакан воды морской выпил, чтобы меня море не било. А заработали мы с отцом за все лето десять рублей, две бочки тресковых голов, да еще хозяин сжалился - дал мне рубашку. Так вот и началась моя жизнь морская, сынок...
Рябинин выдвинул ящик тумбочки, достал большую жестяную банку, в которой хранил табак. По краям банки были нарисованы рыбы, идущие косяком в мелкую сеть, а на крышке красовалась витиеватая надпись: "Мурманская сельдь. Лыткины. Отец и сын".
- Сколько я тебя помню, - сказал Сережка, - у тебя всегда была эта банка. Вот обожди, побываю в Ливерпуле и привезу тебе хорошую коробку для табака. Допустим, из палисандра. Говорят, он здорово пахнет!..
Закурив и дымя трубкой, Рябинин сказал, бросив банку обратно в тумбочку:
- Ведь это как раз те самые Лыткины, у которых я в зуйках служил... Перед самой мировой войной Лыткин-старший помер. Однажды с перепоя печень матики белой съел, так на следующий день волосы на голове выпали, глаза распухли, заживо гнить стал. Сын был у него, только что гимназию закончил. Вот он и принял в свои руки дела отцовы. Этим же летом в Балтийское море ушла шхуна, и я матросом на ней был. Мне тогда четырнадцать годков стукнуло. Привели мы шхуну в Ригу, и тут такое случилось, даже старики головами качали. На что отец был хорош, а сынок повершил: поставил шхуну в док, а нас обсчитал так, что без копейки остались. Проболтались мы неделю в городе, потом решили до Архангельска зайцами пробираться. Сели в поезд, а нас еще до Питера высадили. Разбрелись матросы - кто куда! И не знаю, то ли у меня характер был упрямее, то ли по северу я тосковал больше других, а только сплел я четырнадцать пар лаптей, как сейчас помню, и пешедралом до самого Архангельска махнул. Два месяца шел, а добрался...
Звонко ударили склянки.
Сережа встал:
- Мне пора на вахту.
- Ну, ладно, иди! Что передать матери?
Сережка, подумав, ответил:
- Скажи ей, чтобы не тревожилась и что я... счастлив. Мне сейчас хорошо, отец!..
Рябинин притянул к себе сына. Сережке показалось, что отец сейчас наконец-то! - обнимет и поцелует. Но отец ощупал под бушлатом его мускулы, хлопнул сына по плечу так, что у того невольно подогнулись колени, и сказал:
- Будь сильным! Сильным и честным. - И погрозил ему пальцем: - Смотри у меня!
Жизнь учила веслом и винтовкой,
Крепким ветром, по плечам моим
Узловатой хлестала веревкой,
Чтобы стал я спокойным и ловким,
Как железные гвозди - простым.
Вот и верю я палубе шаткой...
В зареве огней, скользя на рифленых площадках, подставляя грудь обжигающим сквознякам, Сережка ловко орудовал лопатой. Шесть огнедышащих топок беспрерывно глотали уголь. Он перекидал за вахту уже несколько тонн, а котлы все ревели, как голодные звери, и старшина кочегаров - жилистый чумазый человек в трусах и тельняшке - весело покрикивал:
- Разве так кидают?! Ровней, ровней!.. Колосник воздух любит!..
Ныли усталые плечи, похрустывало в позвоночнике, но радость не угасала, била ключом, и глаза светились - он стал кочегаром!..
- Эй, Рябинин! Хватит!.. Отдохни и воды напейся, а то свалишься, не выстоять будет вахту.
Юноша пьет из пузатого чайника мутную опресненную воду, подходит под раструб вентилятора. Тысячекрылая железная бабочка кружится над его головой, намахивая в жаркие корабельные недра кубометры солоноватого воздуха. Транспорт тяжело качается на океанской волне. Далеко отсюда до родного дома. Сережка пытается представить, что сейчас делает мать, вернулся ли с моря отец, думают ли о нем.
Я вышел к родному морю.
И вот закачалась палуба,
И влага - соленая, горькая
По жилам моим течет...
Утром, когда транспорт "Жуковский" выходил в Атлантический океан, антенна корабля уловила метеосводку:
"Ожидается шторм... Кораблям, находящимся в море... ожидается шторм... Направление ННО... Сила 10-11 баллов... Мелким судам укрыться в гаванях... Кораблям в море... шторм... шторм... шторм..."
Море потемнело, неестественно стихло. Волны, отяжелевшие и ленивые, сонно ворочались за бортом, заглядывая в иллюминаторы транспорта. Но когда Сережка сменился с вахты, уже появился какой-то чересчур резвый и острый ветерок, бойко рыскавший по закоулкам корабля.
Что-то очень тяжелое давило сверху, даже дым из труб не успевал рассеяться за кормой и густой пеленой осаждался на палубе, залепляя сажей стекла рубок. Матросы торопливо крепили груз, среди них, отдавая команды, бегал боцман. С высоты мостика капитан тревожно оглядывал море, заранее накидывая на голову отворот капюшона...
Позади транспорта плавно переваливался с волны на волну камуфлированный эсминец "Летучий", на бортах которого были нарисованы снежные горы.
Сережка спустился в опустевший кубрик и, не раздеваясь, лег на койку. Он долго ворочался на жестком пробковом матраце, переживая затяжное приближение шторма (первого шторма в его жизни), потом усталость взяла свое, и он заснул.
А циклон, свернувшийся около Шпицбергена в сильный тугой клубок, уже стронулся с места и начал быстро раскручиваться. Он сразу подхватил и порвал флюгерный конус, захлестнул корабли белой накипью и первым же гребнем волны жадно смыл с палубы незакрепленную бочку из-под машинного масла. Транспорт вздрогнул, качнулся, нырнул вниз, потом был выброшен наверх, и не прошло и часа, как все потонуло в плеске, вое и грохоте...
Сережка вскочил с койки. Сильный толчок отбросил его в сторону. Железная дверь захлопнулась с размаху так громко, точно выстрелила пушка. Юноша попытался встать на ноги, но его проволокло животом по палубе, и он ударился головой о рундук.
Над подволоком прокатывалось что-то тяжелое и звонкое, как весенний гром. Цепляясь за что попало, Сережка кое-как выбрался в коридор. Здесь было полно народу, всех мотало и кидало друг на друга, кто-то пытался закрыть дверь на верхнюю палубу, через которую в коридор вкатывались водяные валы.
Повсюду слышались голоса:
- Шлюпку из кильблоков ка-ак выворотит да ка-а-ак ахнет!
- А я стою, вдруг меня чем-то по голове двинуло - это раструб снесло.
- На палубе - ни одного поручня...
- Ребята, что с боцманом?
- Ногу придавило.
- Чем?
- На палубе груз раскатывается, ну, а он - крепить...
Среди матросов расхаживал мокрый взъерошенный старпом с аварийным топором в руке. Увидев Сережку, он погрозил ему кулаком:
- Я те! Попробуй на палубу вылезть!..
Юноша протиснулся поближе к выходу и увидел боцмана. Боцман сидел на палубе, прислонившись спиной к теплой камбузной переборке, от этого казалось, что старый моряк греет промерзшую спину. Но едва только Сергей взглянул ему в лицо, как сразу понял, какие мучения переживает сейчас этот грубый, но в то же время по-своему ласковый человек.
- Больно, дядя Софрон?
- Ох, сынок, - простонал боцман, - кость, наверное, сломало!.. Большой ящик был... Ох!..
И вдруг, весь как-то выпрямившись и вытаращив белки глаз, боцман заорал, перекрывая могучим басом грохот океана:
- Эй, вы, чего стоите? Давай все наверх - груз крепить. Пошел!..
Сережка выскочил на палубу. Ветер неистово толкнул в грудь, волна прошла рядом, подломила колени. Он вспомнил школьные переменки, когда, озорничая, мальчишки подсекали один другому ребром ладони поджилки и колени подгибались точно так же: "Давно ли это было?.."
Матросы пытались взять палубу штурмом, но каждый раз отбрасывались морем назад, точно мелкие камешки гремящим прибоем. На грузовой палубе хозяйничал шторм. Следы разрушения виднелись повсюду: изогнутые шлюпбалки, смятые вентиляторы, размочаленный такелаж. Волны перекатывались через груз белыми потоками, и громадные, обитые железом тюки качались и скрипели, расползаясь по палубе, как живые.
Старпом выкрикивал какие-то команды, но ветер рвал его голос и уносил далеко в сторону. До слуха долетало только одно протяжное:
- А-о-е-а-а!..
Неожиданно пошел мокрый снег. Он летел над морем горизонтальными пластами, плотной жижицей облеплял наветренный борт транспорта. Снег забивался в уши, в глаза, за шиворот и был на редкость густ и липок. Силуэт миноносца за кормою постепенно терял свои очертания и скоро стал напоминать какую-то белесую тень, ныряющую в глубоких провалах волн.
Матросы собрались под навесом кают-компании, где вода закрывала их иногда по самые плечи, и, стуча зубами, громко ругались.
- Если бы только трос через люковицу трюма перекинуть!..
- И обнести вокруг ящиков!..
- И затянуть...
- Надо попробовать...
Кто-нибудь вырывался вперед, но сразу же, смятый и оглушенный, отбрасывался назад.
Транспорт гремел и дрожал, облепленный снегом, который не успевали смывать волны. Сережка долго стоял, прислушиваясь к выкрикам людей, потом схватил с вьюшки моток пенькового троса и, улучив момент, когда схлынула волна, выскочил из-под надстройки. Ему что-то кричали вдогонку, но голоса людей быстро таяли за спиной.
Юноша почувствовал первую опасность даже не слухом, а каким-то внутренним чутьем. Прямо над головой уже нависла большая, цвета зеленого бутылочного стекла глыба воды. Он юркнул вбок, вжался в простенок между трапом и радиорубкой. Водяная гора упала на палубу со страшной высоты и разбилась на мириады брызг с протяжным звоном, точно громадная пустотелая льдина. Выплевывая соленую горечь, Сережка вскочил на ноги, когда вода еще бурлила у самого горла, и, вдохнув полную грудь воздуха, снова бросился вперед.
Волны рушились позади и перед ним. Но, разгадав закономерность их движения, он уже не пытался встать позже и вжаться в палубу раньше, чем это было нужно. Держа бухту троса, он упорно продвигался к цели, и море уже не казалось ему таким грозным, как тогда, когда он стоял под навесом кают-компании.
И вот наконец груз: громадные, выше человеческого роста ящики трутся один о другой, перетирая мокрые крепления. Сергей ввязывает трос в рым и, рискуя быть раздавленным качающимися тюками, обносит груз петлей.
Все, теперь можно бежать обратно!..
Волна, холодная и тяжелая, схлынула за борт, оставив на досках лопающиеся пузыри и мыльную пену. Под ногами мчались белые клокочущие струи: высоко над транспортом, точно снежные горы, вырастали волны со зловещими шипящими гребешками.
И вдруг Сережка еще издали заметил одну волну, которая выделялась среди других своей величиной и темной окраской. В ее покачивающемся гребне было что-то змеиное.
Тяжело упала волна впереди. Прокатилась с грохотом сзади. Еще, и еще, и еще...
Сережка упал на живот, и - его понесло.
Он смутно видел перед собой только одну-единственную, опору металлический поручень с набитым на нем деревянным планширем. А дальше забортная кипень, все двенадцать баллов...
Пальцы искали опору, ногти царапали доски, впиваясь в просмоленные пазы настила. Потом на него обрушилось, казалось, чуть ли не само небо. Уже почти теряя сознание, оглушенный и смятый, он чувствовал, что его тащит и тащит куда-то. И когда перед ним выросла пропасть пятиметрового борта, пальцы наконец нашли то, что искали. С закрытыми глазами он вцепился в эту последнюю опору.
Понял: "Держусь, держусь, держусь!.."
А когда открыл глаза, то увидел в своих посиневших руках обломок деревянного планширя с вывороченными железными болтами. И вокруг, насколько хватало глаз, были одни только волны. Да еще где-то вдали ныряла на воде, оголяя вращавшиеся винты, рыжая корма транспорта.
- Никак революцию делают! - пошутил боцман Чугунов. - Смотри, смотри, командир: они что-то рвут!
Вдоль борта корабля закружились какие-то белые хлопья.
- Старая английская традиция, - сказал Вахтанг, опуская бинокль. Джентльмены любят по праздникам рвать книги.
Англичане привели вельбот на фордевинд, перерезав носом линию ветра, и шлюпка, приминая гребешки волн, начала лихо галсировать невдалеке от катера.
- Смело идут, - сказал боцман с опаской, - даже парус в рифы не забрали...
Неожиданно сильная волна перехлестнула борт шлюпки, и парус упал с ее мачты. Было видно, как англичане вычерпывают воду своими высокими, словно ведра, меховыми шапками.
Набрав полную грудь воздуха, Вахтанг крикнул по-английски:
- Подходите к нашему борту!
Уже на веслах англичане подвели шлюпку к "охотнику" и выбрались на его палубу. Среди них были пять матросов, офицер и штатский, в фигуре которого угадывалась военная выправка.
На матросах были синие голландки с широкими вырезами на груди, откуда виднелись зимние черные манишки с вышитыми на них королевскими коронами. Брюки клеш вправлены в белые гетры. Длинноволосые головы покрывали шапочки с бантиками. На лентах стояли тисненные золотом три буквы: "HMS", что означало: "Корабль его величества". У каждого матроса на груди, в знак вечного траура по адмиралу Нельсону, была завязана галстуком длинная черная тесьма.
К Вахтангу первым подошел рослый детина в штормовых сапогах с крупными медными застежками, позеленевшими от морской сырости.
Представился:
- Командир корвета "Ричард Львиное Сердце" - Эльмар Пилл...
Он стоял, держа в руке мокрую меховую шапку и отставив в сторону ногу. Ветер трепал его волосы цвета выцветшей соломы. У Пилла было бледное вытянутое лицо с непомерно высоким лбом. Шотландская бородка покрывала шею короткими бронзовыми завитками. На левой щеке темнело большое родимое пятно.
Вслед за командиром корвета к Вахтангу бодро шагнул полный человек лет пятидесяти, с ямочками на румяных щеках. Черный сюртук, черный цилиндр, в черный галстук вкраплены золотые якоречки. Толстяк склонился в вежливом полупоклоне, и Вахтанг увидел под его сюртуком серебряную цепь с потемневшим распятием.
- Священнослужитель флота его королевского величества - Дэвид Линд.
Английские матросы, приглашенные русскими, спустились в кубрик сушить одежду. Над палубой сразу зафырчала труба камбуза - кок спешил приготовить для союзников кофе.
Отозвав Назарова в сторону, Вахтанг сказал:
- Спустись к нашим гостям-матросам, а я возьму с собой боцмана.
Пилл и Линд прошли в тесную каюту Вахтанга, где вся мебель была представлена в миниатюре: маленький стол, узенький диван, крошечная тумбочка, но есть все, как в номере гостиницы, и все закреплено, привинчено намертво.
От союзников уже изрядно попахивало ромом, но когда Чугунов принес вино и закуски, они не отказались выпить еще.
Эльмар Пилл, прихлебывая водку мелкими частыми глотками, словно горячий чай, говорил:
- Адмирал Фрейзер держал флаг на "Дюж оф Йорк". Это такой бульдог, что если ему удалось вцепиться в чью-то ляжку, то он зубов уже не разжимает... На "Дюк оф Йорк" держали самку шимпанзе. Наверно, во время боя бедная обезьяна спятила... Я предлагаю знаменитый русский тост. - И, слегка покачнувшись, он поднялся: - Уыпьем уодки!..
Пастор достал серебряный портсигар, вынул из него тонкую оранжевую сигарету из морских водорослей. Чиркнув спичку о пуговицу своего сюртука, раскурил коротенькую фарфоровую трубку. Вахтанг заметил, что ноготь указательного пальца у священника был длиннее обычного. Дэвид Линд зажал спичку ногтем и, держа ее вертикально, дал прикурить командиру корвета.
Заметив удивленный взгляд Чугунова, пастор сказал:
- Переведите, пожалуйста, вашему боцману, что так прикуривает весь флот его величества. Это стало почти паролем. Даже янки переняли от нас это. О, моя страна любит подавать примеры!.. Как-то в молодости король Джордж занимался гимнастикой на спортивном поле. Шел дождь. Он подвернул брюки, и вся Англия сразу подвернула штаны тоже. А портные всего мира уже изменяли фасоны выкроек. Ха!..
Охмелевший Пилл говорил без умолку:
- Господин лейтенант, почему у вас так мало орденов?
Я давно заметил, что моряки флота его величества награждаются гораздо чаще. Например, последний орден я получил, когда королева справляла свои именины. А вы?
- После боя с немецкой канонеркой у мыса Маккаур.
- Вы ее потопили?
- Нет. Она ушла под прикрытие батарей.
- Все равно, давайте выпьем... Скажите, что это за красивый орден с якорем и цепью у вашего подчиненного?
- Это медаль адмирала Ушакова.
- О, я ценю русских! Они хотя и красные, но не забывают своих князей. Англичане тоже умеют ценить славное прошлое. Вблизи Лондона, на Темзе, по сей день стоит корабль Нельсона, на котором одноглазый и безрукий адмирал дрался при Трафальгаре...
Пастор неожиданно поднял стакан:
- За победу эскадры его королевского величества, - сказал он, которая потопила главную угрозу русскому флоту на севере - рейдер "Шарнгорст"!
Вахтанга несколько покоробило от такого тоста, и даже боцман Чугунов заметил это.
- Чего этот поп сказал? - спросил старшина.
- Обожди, боцман, я им сейчас отвечу... Джентльмены, мы весьма благодарны вам. Заранее прошу прощения, но я обучался не дипломатии, а кораблевождению, и вот сейчас, пользуясь почетным правом называться вашим союзником, спрашиваю...
- Когда мы откроем второй фронт в Европе? - досказал за него командир "Ричарда" и расхохотался, запрокинув кверху свою курчавую бородку. - Все русские спрашивают нас только об этом.
- Мне кажется, - насупился пастор, - русский коммандор забывает, что Штаты и Англия помогают Советам.
- Было бы глупо отрицать сам факт вашей помощи, - продолжал Вахтанг. Вот даже сейчас я, ваш покорный слуга, закусываю водку вашей тушенкой. Мне нравится белоснежный американский хлеб. В матросских гальюнах висит ваш пипифакс. Но разве пипифакс стоит человеческой крови?
- Я понимаю, - серьезно ответил Эльмар Пилл, и в этот момент он показался Вахтангу не таким уж и пьяным. - Я понимаю, что второй фронт необходимо открыть. Но мы еще не подготовлены к этому. Вы, наверное, читали книгу адмирала Бэкона и знаете, что такое Дюнкерк? Так вот, мы и не хотим второго... нет, уже третьего Дюнкерка!
Пастор, отхлебнув водки, сурово добавил:
- Не забывайте, что наши войска сражаются в африканских пустынях. Генерал Роуан Робинзон ведет войну в джунглях Бирмы. Отряды "коммандос" постоянно десантируют в Нормандии...
- Все это так, - покорно согласился Вахтанг, - и мы, советские люди, уважаем английского солдата и матроса, который борется с фашизмом. А вот скажите, не приходилось ли вам видеть, как итальянские рыбаки убивают осьминогов? Они ведь не пытаются рубить по частям ему щупальца - нет! Они яростно накидываются на это чудовище, которое облипает их своими лапами, и зубами разгрызают ему пузырь на голове. Противно? Мерзко? Да, и противно, и мерзко. Но ничего не поделаешь. А насчет джунглей и пустынь беспокоиться не стоит. Они станут бессильны сами, как щупальца, когда мы перекусим Гитлера в рейхстаге!..
Гости скоро ушли, благодаря за гостеприимство, причем пастор уже здорово "нагрузился", крест вывалился у него из-под сюртука и раскачивался теперь наподобие маятника. Матросы, садясь за весла, дружно рявкнули песню о том, как далеко отсюда до родного Типерери, и вельбот скрылся в тумане.
Шел густой липкий снег, скрывая залив за плотной, непроницаемой завесой. Послышался зловещий рев сирен, и скоро в белых полосах метели показался темный борт гигантского утюга длиной ровно в четверть километра. Это возвращался с моря победитель "Шарнгорста", на котором вместе с адмиралом Фрейзером и двумя тысячами людей плыла в карцере обезьяна, взбесившаяся от грохота залпов.
Лоцманский мотобот вывел "Дюк оф Йорк" на середину глубокого рейда, и из клюза линейного корабля рухнул в воду десятитонный якорь с вывороченными лапами. Потом весь залив огласился молитвой. Из люков британского линкора вязко и заунывно выплывал погребальный тягучий мотив. На палубах крейсеров и миноносцев команды стояли в строю, впереди - унтер-офицеры с аккордеонами. Матросы, обнажив головы, пели:
От скал и бурь, огня и врага
Защити всех плавающих.
И вечно будут возноситься к тебе
Хвалебные гимны с моря и суши.
Королевская эскадра до поздней ночи посылала в черное небо молитву за молитвой, благодаря бога за победу и за благополучное возвращение к земле.
И долго еще над заливом звучали выкрики:
- Аминь!.. Аминь!.. Аминь!..
Отец и сын
Утром следующего дня "Аскольд", после удачной атаки подводной лодки, бросил якорь на внешнем рейде Иоканьги. Дул сильный свежак, отжимающий корабль от берега. Якорь забрал плохо - в кубриках было слышно, как он грохочет по грунту, цепляясь лапами за камни. Решили подойти к борту транспорта, который все время работал против ветра машинами. Капитан транспорта дал "добро" на швартовку, и патрульное судно притулилось сбоку громадного корабля, прячась от ветра за его высоким бортом.
Прохор Николаевич вышел на палубу. Внизу ворчала мутно-зеленая кипень воды. Дрались чайки из-за отбросов, вышвырнутых коком. Вдоль транспорта висели на беседках матросы и красили борт, распевая:
Пускай далек родимый дом
Не будет он забыт.
Моя любовь в порту родном
На якоре стоит...
Рябинин, задрав кверху голову, наблюдал за их работой. Ветер раскачивал легкие беседки, разбрызгивал с кистей краску. Издали капитану было виднее, и он заметил, что матросы пропустили целую полосу невыкрашенного борта.
Прохор Николаевич сердито засопел трубкой и, не вытерпев, крикнул:
- Эй, вы! На транспорте!.. Так только зебр перекрашивают.
Матросы обернулись на голос капитана, а один из них стал быстро отвязываться от беседки.
- Отец! - закричал он, и Рябинин неволько вздрогнул.
А Сережка, раскачавшись в воздухе, уже прыгнул вниз. Под ногами громыхнуло железо, и он уже стоял на палубе "Аскольда".
- Осторожней надо. Так ноги поломать можешь.
- Не поломаю. Будь спокоен!
Вот и все те слова, что были сказаны при встрече. Не обнялись, не поцеловались. Только коротко пожали руки, глянув один другому в глаза. Нежный и ласковый с матерью, Сергей становился с отцом черствее и суше: рядом с ним он чувствовал себя взрослым.
Прохор Николаевич, в свою очередь, оставался для сына тем, кем был для него все шестнадцать лет - служил примером его будущего. Лишь изредка в их отношения вкрадывалась грубоватая снисходительность, которая выдавала отцовскую ласку, и Сережка каждый раз принимал ее как заслуженный подарок за верность своей мечте.
Они прошли в каюту. Сели.
Прохор Николаевич спросил:
- Служишь?
Тряхнув головой, сын так же коротко ответил:
- Служу.
Он сидел прямо, обхватив колени узловатыми пятернями. На нем были надеты грязный тощенький бушлатишко с чужого плеча, короткие парусиновые брюки, из-под грубых флотских ботинок выглядывали серые байковые портянки.
Юноша сильно похудел, на его лице выделились скулы, глаза запали глубже, а посиневшие от холода руки (рябининская крепкая кость) были сплошь покрыты шершавыми цыпками.
Прохор Николаевич медленно перевел взгляд: на столе, под толстым стеклом, лежала маленькая фотография Сергея перед войной; круглолицый мальчик с пионерским галстуком сидел на стуле так же ровно и прямо, как сейчас: чистая фланелевая куртка, широко раскрытые пытливые глаза, в руках сына темным лаком поблескивает скрипка.
- Ты не хотел бы вернуться домой?
- Ни за что! - ответил он. - Ведь ты же знаешь: я всю жизнь мечтал о море. Не смотри на фотографию: весло держать удобнее, чем смычок скрипки... Вначале я даже пытался попасть на военный флот, но не приняли - молод! Что ж, здесь я не воюю, зато как-никак плаваю... Хотя, если говорить честно, воевать все равно хочется.
Сережка, помолчав, осторожно спросил:
- Отец, ты мог бы взять меня на свой корабль?
- Мог бы.
- Так возьми! Буду воевать под твоим командованием.
- Нет! Не возьму.
- Почему?
- Я стану требовать с тебя, как с родного сына, гораздо больше, чем с других.
- Ну, возьми... Возьми меня, отец!
- Не проси! - отрезал Рябинин. - Лучше скажи: ты хочешь есть?
Сережка смутился:
- Нет, спасибо!.. А впрочем, если найдется, поел бы немного.
Прохор Николаевич позвонил на камбуз. Кок принес обед. Сын ел много, торопливо, аппетитно чавкая, - сколько ни старалась Ирина, а есть аккуратно она его так и не приучила.
Зато корабельный кубрик за одну неделю приучил Сережку глотать все без разбору и как можно быстрее, чтобы не опоздать на вахту.
- Вас плохо кормят, - заметил Рябинин, наблюдая за сыном.
- Нет, не плохо. Но мне почему-то не хватает.
- Почему-то, - улыбнулся отец, - Ты кем служишь?
- Подвозчиком угля к топкам. Говорят, что, когда войдем в Атлантику, мне доверят стоять вахту около котлов... Ведь ты, отец, начинал так же, как я, - точно оправдываясь, сказал он.
- А я тебя и не укоряю, - серьезно ответил Прохор Николаевич. - Каждый из нашей семьи теперь будет делать полезное дело. Ты начинаешь свою жизнь неплохо.
Сережка отодвинул пустые тарелки.
- Я завидую тебе, отец: ты вышел в море, когда тебе исполнилось всего восемь лет.
- Я не так, как ты, - сказал Рябинин, - я по нужде пошел в море. Весной-то у нас, в Керетском стане, вербовщики собрались, отец нанялся рыбу для купцов ловить, ну и меня в зуйки определил. А дело у зуйка ясно какое: ярусы мальками оживлять, кашу варить да подзатыльники огребать. Мать-то моя плакала - каждый год на Мурмане шняки тонули, а отец молчал: все лишний рот из семьи долой! Ну и пошли... Около Святого Носа, где открытый океан начинается, меня причастили: стакан воды морской выпил, чтобы меня море не било. А заработали мы с отцом за все лето десять рублей, две бочки тресковых голов, да еще хозяин сжалился - дал мне рубашку. Так вот и началась моя жизнь морская, сынок...
Рябинин выдвинул ящик тумбочки, достал большую жестяную банку, в которой хранил табак. По краям банки были нарисованы рыбы, идущие косяком в мелкую сеть, а на крышке красовалась витиеватая надпись: "Мурманская сельдь. Лыткины. Отец и сын".
- Сколько я тебя помню, - сказал Сережка, - у тебя всегда была эта банка. Вот обожди, побываю в Ливерпуле и привезу тебе хорошую коробку для табака. Допустим, из палисандра. Говорят, он здорово пахнет!..
Закурив и дымя трубкой, Рябинин сказал, бросив банку обратно в тумбочку:
- Ведь это как раз те самые Лыткины, у которых я в зуйках служил... Перед самой мировой войной Лыткин-старший помер. Однажды с перепоя печень матики белой съел, так на следующий день волосы на голове выпали, глаза распухли, заживо гнить стал. Сын был у него, только что гимназию закончил. Вот он и принял в свои руки дела отцовы. Этим же летом в Балтийское море ушла шхуна, и я матросом на ней был. Мне тогда четырнадцать годков стукнуло. Привели мы шхуну в Ригу, и тут такое случилось, даже старики головами качали. На что отец был хорош, а сынок повершил: поставил шхуну в док, а нас обсчитал так, что без копейки остались. Проболтались мы неделю в городе, потом решили до Архангельска зайцами пробираться. Сели в поезд, а нас еще до Питера высадили. Разбрелись матросы - кто куда! И не знаю, то ли у меня характер был упрямее, то ли по северу я тосковал больше других, а только сплел я четырнадцать пар лаптей, как сейчас помню, и пешедралом до самого Архангельска махнул. Два месяца шел, а добрался...
Звонко ударили склянки.
Сережа встал:
- Мне пора на вахту.
- Ну, ладно, иди! Что передать матери?
Сережка, подумав, ответил:
- Скажи ей, чтобы не тревожилась и что я... счастлив. Мне сейчас хорошо, отец!..
Рябинин притянул к себе сына. Сережке показалось, что отец сейчас наконец-то! - обнимет и поцелует. Но отец ощупал под бушлатом его мускулы, хлопнул сына по плечу так, что у того невольно подогнулись колени, и сказал:
- Будь сильным! Сильным и честным. - И погрозил ему пальцем: - Смотри у меня!
Жизнь учила веслом и винтовкой,
Крепким ветром, по плечам моим
Узловатой хлестала веревкой,
Чтобы стал я спокойным и ловким,
Как железные гвозди - простым.
Вот и верю я палубе шаткой...
В зареве огней, скользя на рифленых площадках, подставляя грудь обжигающим сквознякам, Сережка ловко орудовал лопатой. Шесть огнедышащих топок беспрерывно глотали уголь. Он перекидал за вахту уже несколько тонн, а котлы все ревели, как голодные звери, и старшина кочегаров - жилистый чумазый человек в трусах и тельняшке - весело покрикивал:
- Разве так кидают?! Ровней, ровней!.. Колосник воздух любит!..
Ныли усталые плечи, похрустывало в позвоночнике, но радость не угасала, била ключом, и глаза светились - он стал кочегаром!..
- Эй, Рябинин! Хватит!.. Отдохни и воды напейся, а то свалишься, не выстоять будет вахту.
Юноша пьет из пузатого чайника мутную опресненную воду, подходит под раструб вентилятора. Тысячекрылая железная бабочка кружится над его головой, намахивая в жаркие корабельные недра кубометры солоноватого воздуха. Транспорт тяжело качается на океанской волне. Далеко отсюда до родного дома. Сережка пытается представить, что сейчас делает мать, вернулся ли с моря отец, думают ли о нем.
Я вышел к родному морю.
И вот закачалась палуба,
И влага - соленая, горькая
По жилам моим течет...
Утром, когда транспорт "Жуковский" выходил в Атлантический океан, антенна корабля уловила метеосводку:
"Ожидается шторм... Кораблям, находящимся в море... ожидается шторм... Направление ННО... Сила 10-11 баллов... Мелким судам укрыться в гаванях... Кораблям в море... шторм... шторм... шторм..."
Море потемнело, неестественно стихло. Волны, отяжелевшие и ленивые, сонно ворочались за бортом, заглядывая в иллюминаторы транспорта. Но когда Сережка сменился с вахты, уже появился какой-то чересчур резвый и острый ветерок, бойко рыскавший по закоулкам корабля.
Что-то очень тяжелое давило сверху, даже дым из труб не успевал рассеяться за кормой и густой пеленой осаждался на палубе, залепляя сажей стекла рубок. Матросы торопливо крепили груз, среди них, отдавая команды, бегал боцман. С высоты мостика капитан тревожно оглядывал море, заранее накидывая на голову отворот капюшона...
Позади транспорта плавно переваливался с волны на волну камуфлированный эсминец "Летучий", на бортах которого были нарисованы снежные горы.
Сережка спустился в опустевший кубрик и, не раздеваясь, лег на койку. Он долго ворочался на жестком пробковом матраце, переживая затяжное приближение шторма (первого шторма в его жизни), потом усталость взяла свое, и он заснул.
А циклон, свернувшийся около Шпицбергена в сильный тугой клубок, уже стронулся с места и начал быстро раскручиваться. Он сразу подхватил и порвал флюгерный конус, захлестнул корабли белой накипью и первым же гребнем волны жадно смыл с палубы незакрепленную бочку из-под машинного масла. Транспорт вздрогнул, качнулся, нырнул вниз, потом был выброшен наверх, и не прошло и часа, как все потонуло в плеске, вое и грохоте...
Сережка вскочил с койки. Сильный толчок отбросил его в сторону. Железная дверь захлопнулась с размаху так громко, точно выстрелила пушка. Юноша попытался встать на ноги, но его проволокло животом по палубе, и он ударился головой о рундук.
Над подволоком прокатывалось что-то тяжелое и звонкое, как весенний гром. Цепляясь за что попало, Сережка кое-как выбрался в коридор. Здесь было полно народу, всех мотало и кидало друг на друга, кто-то пытался закрыть дверь на верхнюю палубу, через которую в коридор вкатывались водяные валы.
Повсюду слышались голоса:
- Шлюпку из кильблоков ка-ак выворотит да ка-а-ак ахнет!
- А я стою, вдруг меня чем-то по голове двинуло - это раструб снесло.
- На палубе - ни одного поручня...
- Ребята, что с боцманом?
- Ногу придавило.
- Чем?
- На палубе груз раскатывается, ну, а он - крепить...
Среди матросов расхаживал мокрый взъерошенный старпом с аварийным топором в руке. Увидев Сережку, он погрозил ему кулаком:
- Я те! Попробуй на палубу вылезть!..
Юноша протиснулся поближе к выходу и увидел боцмана. Боцман сидел на палубе, прислонившись спиной к теплой камбузной переборке, от этого казалось, что старый моряк греет промерзшую спину. Но едва только Сергей взглянул ему в лицо, как сразу понял, какие мучения переживает сейчас этот грубый, но в то же время по-своему ласковый человек.
- Больно, дядя Софрон?
- Ох, сынок, - простонал боцман, - кость, наверное, сломало!.. Большой ящик был... Ох!..
И вдруг, весь как-то выпрямившись и вытаращив белки глаз, боцман заорал, перекрывая могучим басом грохот океана:
- Эй, вы, чего стоите? Давай все наверх - груз крепить. Пошел!..
Сережка выскочил на палубу. Ветер неистово толкнул в грудь, волна прошла рядом, подломила колени. Он вспомнил школьные переменки, когда, озорничая, мальчишки подсекали один другому ребром ладони поджилки и колени подгибались точно так же: "Давно ли это было?.."
Матросы пытались взять палубу штурмом, но каждый раз отбрасывались морем назад, точно мелкие камешки гремящим прибоем. На грузовой палубе хозяйничал шторм. Следы разрушения виднелись повсюду: изогнутые шлюпбалки, смятые вентиляторы, размочаленный такелаж. Волны перекатывались через груз белыми потоками, и громадные, обитые железом тюки качались и скрипели, расползаясь по палубе, как живые.
Старпом выкрикивал какие-то команды, но ветер рвал его голос и уносил далеко в сторону. До слуха долетало только одно протяжное:
- А-о-е-а-а!..
Неожиданно пошел мокрый снег. Он летел над морем горизонтальными пластами, плотной жижицей облеплял наветренный борт транспорта. Снег забивался в уши, в глаза, за шиворот и был на редкость густ и липок. Силуэт миноносца за кормою постепенно терял свои очертания и скоро стал напоминать какую-то белесую тень, ныряющую в глубоких провалах волн.
Матросы собрались под навесом кают-компании, где вода закрывала их иногда по самые плечи, и, стуча зубами, громко ругались.
- Если бы только трос через люковицу трюма перекинуть!..
- И обнести вокруг ящиков!..
- И затянуть...
- Надо попробовать...
Кто-нибудь вырывался вперед, но сразу же, смятый и оглушенный, отбрасывался назад.
Транспорт гремел и дрожал, облепленный снегом, который не успевали смывать волны. Сережка долго стоял, прислушиваясь к выкрикам людей, потом схватил с вьюшки моток пенькового троса и, улучив момент, когда схлынула волна, выскочил из-под надстройки. Ему что-то кричали вдогонку, но голоса людей быстро таяли за спиной.
Юноша почувствовал первую опасность даже не слухом, а каким-то внутренним чутьем. Прямо над головой уже нависла большая, цвета зеленого бутылочного стекла глыба воды. Он юркнул вбок, вжался в простенок между трапом и радиорубкой. Водяная гора упала на палубу со страшной высоты и разбилась на мириады брызг с протяжным звоном, точно громадная пустотелая льдина. Выплевывая соленую горечь, Сережка вскочил на ноги, когда вода еще бурлила у самого горла, и, вдохнув полную грудь воздуха, снова бросился вперед.
Волны рушились позади и перед ним. Но, разгадав закономерность их движения, он уже не пытался встать позже и вжаться в палубу раньше, чем это было нужно. Держа бухту троса, он упорно продвигался к цели, и море уже не казалось ему таким грозным, как тогда, когда он стоял под навесом кают-компании.
И вот наконец груз: громадные, выше человеческого роста ящики трутся один о другой, перетирая мокрые крепления. Сергей ввязывает трос в рым и, рискуя быть раздавленным качающимися тюками, обносит груз петлей.
Все, теперь можно бежать обратно!..
Волна, холодная и тяжелая, схлынула за борт, оставив на досках лопающиеся пузыри и мыльную пену. Под ногами мчались белые клокочущие струи: высоко над транспортом, точно снежные горы, вырастали волны со зловещими шипящими гребешками.
И вдруг Сережка еще издали заметил одну волну, которая выделялась среди других своей величиной и темной окраской. В ее покачивающемся гребне было что-то змеиное.
Тяжело упала волна впереди. Прокатилась с грохотом сзади. Еще, и еще, и еще...
Сережка упал на живот, и - его понесло.
Он смутно видел перед собой только одну-единственную, опору металлический поручень с набитым на нем деревянным планширем. А дальше забортная кипень, все двенадцать баллов...
Пальцы искали опору, ногти царапали доски, впиваясь в просмоленные пазы настила. Потом на него обрушилось, казалось, чуть ли не само небо. Уже почти теряя сознание, оглушенный и смятый, он чувствовал, что его тащит и тащит куда-то. И когда перед ним выросла пропасть пятиметрового борта, пальцы наконец нашли то, что искали. С закрытыми глазами он вцепился в эту последнюю опору.
Понял: "Держусь, держусь, держусь!.."
А когда открыл глаза, то увидел в своих посиневших руках обломок деревянного планширя с вывороченными железными болтами. И вокруг, насколько хватало глаз, были одни только волны. Да еще где-то вдали ныряла на воде, оголяя вращавшиеся винты, рыжая корма транспорта.