Оберст был достаточно сообразителен и действовал различными путями недаром одурачивание людей было его профессией. Однажды поток руды в Германию остановился, и тогда фон Герделер выкинул такой ход: он задержал перевод платежей на банк в Стокгольме и тут же обручился с дочерью главного обладателя всех рудничных акций. Запруду из груженых составов словно прорвало, на путях к Нарвику даже образовалась "пробка".
Однако портить отношения со шведами фон Герделер никогда не желал: купив за городом зимнюю дачу, он часто устраивал на ней приемы и первым вставал с бокалом вина в руке, предлагая тост за шведского короля. Он пошел еще дальше: о Гитлере стал отзываться с некоторым пренебрежением, рассказывал пикантные анекдоты из личной жизни главарей национал-социалистской партии (а он их знал немало), и это нравилось шведам.
Молодой, полный сил и напористый, оберст сразу оказался и здесь на своем месте: вскоре он добился разрешения обращаться к министру Дарре со всеми вопросами уже лично, через головы его чиновников.
- Я понимаю вас, шведов, - с грустью разглагольствовал иногда фон Герделер. - Ваша страна - образец классической государственности. Именно так я и хотел бы прожить свою жизнь. - И он вздыхал, покручивая обручальное кольцо на пальце. - Поверьте, что мне страшно за мою Германию... Только здесь, в вашем кругу, я понял, какое это счастье - выпить утром стакан парного молока, выкупаться в озере и разводить потом под окном тюльпаны. И не знать, что где-то война...
И богатая вдова Канна Мунк, явно влюбленная в молодого нациста, частенько восклицала с восхищением:
- Как он мил, этот полковник! А еще говорят, что Гитлер испортил всех немцев...
Вид из окон зимней веранды на озеро, окруженное лесистыми горами, был восхитителен. Дача находилась на вершине холма, и при первом же снеге надо будет встать на лыжи и сразу от порога веранды скатиться на дно этой глубокой чаши.
Хорст фон Герделер аккуратно сложил в офицерский несессер бритву и посмотрел на себя в зеркало. Свое лицо ему сегодня понравилось: гладкое, мужественное, немного жесткое, - такие лица любят женщины. Он долго выбирал галстук. Пожалуй, вот этот: хорошо, со вкусом и скромно. Оберст вдел запонки в гремящие от крахмала манжеты, еще раз взглянул на билет, присланный ему сегодня. Начало - в девять. Что ж, он еще успеет.
- Фру Агава, - позвал он служанку, - будьте так любезны, вызовите мою машину из гаража...
Канна Мунк давала сегодня на своей загородной вилле бал в честь именин своей дочери. Хорст фон Герделер, повинуясь шведскому обычаю, вбросил свой подарок внутрь ее дома, не показываясь на глаза хозяйке, и появился перед ней уже с пустыми руками.
- Вы так очаровательны сегодня, - сказал он, наклоняясь, чтобы поцеловать тонкую руку богатой бездельницы. - И мне нравится, что браслет на вашей руке совсем такой, какой носят крестьянские девушки.
- А вы сегодня так разговорчивы, полковник, - назвала его вдова по званию, которое он тщетно скрывал под своим фраком.
- О, фру! - развел оберст руками. - Я всегда буду лишь инструментом, на котором вы так великолепно играете!..
Он решил не быть назойливым и скоро отошел к гостям. Большинство их были инженеры с рудников Элливарре и хорошие знакомые оберста. Встретили они его на этот раз сдержанно и молчаливо. Фон Герделер уже знал: так его встречают каждый раз, когда немецкие войска на русском фронте терпят очередное поражение. "Черт возьми! - подумал он, ругая себя. - Прежде чем идти сюда, надо было прослушать радио..."
- Господа, - весело сказал он, беря с подноса рюмку превосходного мартеля, - восемьдесят семь вагонов руды сегодня уже покатились к морю. Могу поздравить вас, господа, с хорошей премией...
- Это верно, - согласился один швед. - Не будь этой мировой потасовки, и мы бы, наверное, ходили без работы. Только не случилось бы так, что наша руда будет сгружаться в море!
- Вы хотите сказать... - начал было фон Герделер.
- Да, из Лондона только что передали, что английская подлодка...
- Русская! - перебил один молодой инженер. - Стокгольм утверждает, что русская!
- Это безразлично, - продолжал швед. - Однако в Нарвике вчера прямо у причала торпедированы три транспорта с нашей рудой... Как вам это нравится, Хорст?
- Я отвечаю за руду только до Нарвика, - ответил оберст, наигранно улыбаясь. - Моя карьера не плавает по воде, а ездит на колесах...
Весть эта, однако, не испортила настроения фон Герделера, и весь вечер он был общительно-весел. Канна Мунк предложила гостям проехать в соседнюю деревню - посмотреть крестьянскую свадьбу. И оберст с восторгом наблюдал простодушные танцы шведов, пил горький "олюст", играл с девушками при свете костров в горелки. Потом все вернулись обратно на дачу, и казалось, ничто не потревожит сегодняшнего вечера.
Но около полуночи его позвали к телефону. Чей-то сбивчивый голос доложил, что эшелон с рудой, едва перейдя границу, полетел под откос.
- Я вас понял, - ответил фон Герделер. - Срочно звоните на вокзал, чтобы мне приготовили электродрезину. Я сейчас же выезжаю к месту катастрофы...
Он вежливо извинился перед гостями, поцеловал руку хозяйке, сказав ей, что этот вечер надолго останется в его памяти, и Канна Мунк с сожалением проводила глазами его статную рослую фигуру.
- Как он мил, этот полковник, - повторила она свою любимую фразу. - Я никогда не поверю, что Гитлер испортил немцев!..
* * *
Под ударами кулака лицо превращалось в кровавое месиво. Схватив свою жертву за горло, фон Герделер деловито стучал кулаком в это безглазое хрипящее лицо. Кулак работал методично, как железный сустав хорошей машины: рука в единожды принятом темпе сгибалась в локте, мускулы напрягались, и жесткая пятерня с резкой силой выбрасывалась вперед - прямо в этот хрип, в эту страшную маску, в этот сдавленно хрипящий рот.
- На, - приговаривал он, - вот еще!.. Проглоти зубы!.. Ты видел, сволочь? Ты не мог не видеть!.. Получай!.. Пути были разобраны... Ты это видел?..
Чья-то рука легла ему на плечо. Оберст обернулся и увидел стоявшего перед ним эсэсовца.
- Оставьте машиниста! - резко приказал эсэсовец. - Он все-таки старик. И он наверняка сам не рад этой ужасной катастрофе...
Фон Герделер отбросил от себя норвежского машиниста, и тот бессильно рухнул на землю.
Повсюду валялись, задрав колеса, сброшенные под откос платформы. Эсэсовцы с фонарями в руках ползали по шуршащим насыпям руды, выволакивали из-под обломков мертвых и раненых.
- Все эти сволочи заодно! - злобно сказал фон Герделер, вправляя выбившуюся наружу манишку и нащупывая разорванную манжету. Только сейчас он сообразил, что его вечерний фрак выглядит дико среди хаоса этой катастрофы...
- С кем я разговариваю? - спросил эсэсовец, осветив фонарем лицо оберста. Фон Герделер назвал себя.
- Имею честь, - эсэсовец приложил руку к фуражке.
Вдвоем они подхватили избитого норвежского машиниста за руки и за ноги, оттащили его в сторону и бросили на брезент, на который складывались убитые.
- Я уже смотрел, - сказал фон Герделер. - Пути оказались разобранными. На стыках были отвинчены гайки. И все было замаскировано. Надо сейчас же арестовать путевого обходчика...
- Уже забрали, - небрежно ответил эсэсовец. - Только он здесь ни при чем. Мы догадываемся, что это работа партизан. В провинциях Тромс и Нурлан их особенно много. Мы даже знаем, кто руководит ими!
- Хальварсен?{4} - подсказал фон Герделер, в неугасшем возбуждении раскуривая сигарету.
- Хальварсен со своим отрядом бродит где-то не здесь, - отозвался эсэсовец. - Мы его отогнали от границы к морю... А вы, оберст, никогда не встречали вот этого человека?
Эсэсовец приставил луч фонаря к обтянутой в целлофан небольшой фотографии. На оберста глянуло незнакомое лицо - лицо волевое, с плотно стиснутыми губами, глаза глядели с пронзительной усмешкой.
- Нет, не встречал. Я последнее время работаю на шведских рудниках.
- Это ничего не значит, - возразил эсэсовец. - Шведские пограничники все, как на подбор, шалопаи. Перейти здесь границу - раз плюнуть...
Эсэсовец спрятал фотографию обратно в карман и пояснил:
- Это видный член норвежской компартии. Зовут его Сверре Дельвик. Он недавно вернулся из Лондона. Вполне возможно, что он и захочет связаться со шведскими шахтерами. Совсем нетрудно подбить их на забастовку. По-моему, кто-то из его людей своротил этот эшелон.
- Хорошо, - сказал фон Герделер, - у меня в Элливарре большие связи, я буду следить.
- Основная примета: Сверре Дельвик не имеет левой руки, - подсказал эсэсовец. - Это мы оттяпали ему ее под Нарвиком, когда он служил в королевской Пятой бригаде. Иногда он носит протез, но это очень заметно...
Через несколько дней еще два эшелона скатились под откос. Стоило переехать границу, как взрывались мосты, разъезжались под колесами рельсы, оползала под шпалами насыпь. Сначала сбавили скорость эшелонов на десять километров, потом на пятнадцать, и, наконец, железная руда потекла в Норвегию жалкой медленной струей.
Корабли в Нарвике теперь подолгу простаивали под погрузкой в ожидании, пока подойдут новые эшелоны. Запасы руды, целые горы драгоценной руды, которая должна была перелиться в орудийные стволы, танковую броню и солдатские шмайсеры, - эти запасы не успевали вывозиться с рудничных дворов. Эшелоны теперь по-черепашьи переползали границу, выставив впереди себя - перед паровозом - несколько лишних платформ, груженных песком, на которых сидели штрафные солдаты...
Однажды фон Герделер разговорился в кафе с пожилым шведским шахтером.
- Вы знаете, кто такой Сверре Дельвик? - спросил он его.
- Знаем, - ответил швед. - Он - настоящий парень!..
Обидно было еще и то, что завистники, которых он нажил в "политише абтайлюнге", конечно, воспользуются этим моментом, чтобы прижать его к ковру лопатками. И фон Герделер не ошибся в своем предположении: в середине ноября он получил официальное уведомление о том, чтобы приготовить дела к сдаче их другому представителю. Затем последовал приказ: инструктор по национал-социалистскому воспитанию переводился в распоряжение ставки горноегерской армии генерала Дитма.
Это был уже конец, это был фронт!..
Оберст никогда не думал, что может испытывать такой отчаянный страх. Ведь он всегда хвалился умением прекрасно владеть собой. Но сейчас его просто зазнобило от ужаса, что вот это его тело, такое здоровое и сильное, которое он так берег и лелеял, - это тело может быть разорвано на куски, что его можно проткнуть штыком, что рваный горячий осколок может войти в это нежное красное мясо и, вкручиваясь в него, раздирать его страшной болью...
"Я просто устал, - решил фон Герделер, наливая себе полный стакан коньяку. - Надо как следует встряхнуться". Одевшись попроще, чтобы его не узнали, он забрел на окраине города в шахтерский клуб. У стойки он выпил сразу три стаканчика русской водки и пригласил танцевать девушку.
- А ты мне нравишься, - сказал он ей и провел рукой по ее пухлому заду.
Какой-то парень в рабочей куртке, тоже крепко подвыпивший, выволок фон Герделера за дверь. Кулак шахтера больно треснул полковника в щелкнувшую челюсть, и он откатился к забору.
- Поддай ему еще, Альф! - крикнул чей-то голос...
Вмешивать в это дело полицию было глупо. Отряхивая свой костюм от грязи, фон Герделер побрел дальше - на самый конец города. В потемках высились слабо освещенные рудничные копры, среди догорающих навалов шлака проносились резко кричащие паровозы.
На задворках одного из бараков он нашел то, что искал.
- Вы не разделите со мной одиночества? - спросил он пожилую костлявую проститутку.
Она провела его в свое убогое жилье, где над смятой постелью висели знаменитости нашего буйного века: рядом с Гитлером - портрет американского боксера, рядом с Гретой Гарбо - испанский тореадор.
Фон Герделер, присев на стул, признался:
- Ты обожди... Я не могу.
Проститутка сказала:
- Я была в Германии. Вот где умора! Там солдаты прямо с фронта. Так и кидаются на нас. И тоже ничего не могут.
- Я не был на фронте, - ответил оберст, - но я там буду. И буду скоро...
Через неделю он сдал свои дела майору интендантской службы, крепко искалеченному под Сталинградом.
- Что-то я не замечаю на вашем лице особой радости по поводу того, что вы отправляетесь на фронт! - ядовито сказал ему этот майор на прощание.
- А я, - резко ответил оберст, - что-то не замечаю на вашем лице особого огорчения по поводу того, что вы остаетесь в тылу!..
Ему удалось оттянуть фронт еще на две недели - он уехал отдыхать на курорт.
Глава вторая.
Начало дня
Сережка с детства отличался самостоятельностью. Однажды отец за какую-то провинность оттаскал его за уши. Сережка даже не пискнул при этом, а на следующий день принес откуда-то медицинскую брошюру, которая называлась "Почему вредны телесные наказания". В этой брошюре, которую Рябинин тут же прочел, было сказано буквально следующее: "Нельзя драть детей за уши. Механические раздражения ушной раковины вызывают прилив крови к голове и могут вредно отразиться на умственных способностях вашего ребенка".
Рябинин вспомнил этой случай потому, что жена сегодня утром ему сказала: "Я уйду в экспедицию, ты останешься один, ради бога, следи за Сережкой, он еще очень неустойчив... Такой возраст, сам знаешь, за ним нужен глаз да глаз!"
Капитан "Аскольда" выбивает в иллюминатор трубочный пепел, его брови хмуро сдвинуты.
- Че-пу-ха! - раздельно произносит он и сильно дует в одну из переговорных труб.
В другом конце корабля на слуховом раструбе откидывается клапан, и раздается протяжный свист. Штурман "Аскольда" Андрей Векшин поспешно вскакивает с койки. Он уже знает - это Рябинин: только у него одного такие могучие легкие, что могут продуть всю трубу на целую полсотню метров и еще откинуть клапан.
В слуховом раструбе перекатывается звенящий бас капитана:
- Штурман, на минутку...
Больше с тех пор он ни разу не дотронулся до ушей своего сына. И сейчас с нежной усмешкой думает о нем: "Хороший растет парень. Такой не пропадет. А вот скрипку свою, негодник, забросил. И неплохо играл ведь..." Потом его мысли снова возвращаются к жене.
Сегодня она сказала ему вот что:
"Я всегда гордилась тобой, а теперь буду гордиться еще больше. Но ты не забывай: если с тобой что-нибудь случится, это будет для меня непоправимым горем. Ты мне так нужен, так нужен... Помни об этом, ради бога".
Капитан "Аскольда" четкими шагами расхаживает по каюте. Пушистый мат из очесов манильского троса глушит его увесистые шаги. Если бы только кто-нибудь знал, какая большая и давняя дружба связывает его с этой женщиной! Когда он впервые поднял на мачту передовой вымпел флотилии, некоторые капитаны говорили: "Рябинину - легко: у него жена научный работник, уж конечно, она ему подскажет такое, о чем нам своим умом допирать надо. Муж и жена - одна сатана!.."
Да, она ему помогала. Глупо отрицать это. Но не больше, чем другим. Зато, когда он замерзал на мостике, сутками не уходя в каюту, она, казалось, тоже стояла рядом, они вместе, казалось, ломали голову над картой, и в сумбуре штормовых ночей - казалось ли это? - он видел, как ее тонкий палец тянулся в сторону его мечты - тянулся на восток, туда, где еще никто не забрасывал трала.
И он пошел на восток, даже не сказав ей об этом, он впервые снял небывалые "урожаи" на той самой банке, которая носит теперь его имя! Да, конечно, муж и жена - одна сатана: пусть же половина его успеха всегда принадлежит ей. Что у него было до знакомства с этой женщиной? Одни сильные руки, с детства привычные к морскому труду. У нее - все остальное. И, может, не будь у него Ирины, он никогда не был бы тем, кем стал...
В каюту постучали - очень вежливо: одним пальцем. И по этому стуку капитан узнал штурмана - самого вежливого человека на корабле.
- Входи, входи, Векшин.
- Разрешите? - спросил штурман, открывая дверь.
- Давай, давай.
- Я к вашим услугам, Прохор Николаевич!
- Если хочешь, садись.
- Благодарю вас...
У Векшина изящные, даже несколько жеманные движения. Он не спеша выпрямляет на брюках складки, которые должны лечь ровно посреди колен, потом откидывает голову назад, уставив на Рябинина продолговатые темные глаза.
- Сегодня встаем в док, - говорит капитан, и Векшин согласно кивает головой. - У входа в док на грунте лежит разбомбленная немцами барка. Без буксира туда не сунешься. Можно шутя обрубить винт.
- Позвольте заметить, Прохор Николаевич, что в док вообще рекомендуется втягиваться с помощью буксиров.
- Знаю. Так вот. Сходи к диспетчеру порта. Потребуй пару буксиров. Скажи: неотложное дело, корабль готовится к войне...
В дверях уже стоял салогрей Мордвинов.
- А тебе что?
- Куда жиротопку девать? - спросил матрос.
- А куда ты ее думаешь деть?
- Куда?.. А вот выволоку на палубу и спихну за борт. Надоела она мне, проклятая. Я весь уже провонял из-за нее...
- Нет, так нельзя, - возразил Рябинин. - Надо сдать ее в порт под расписку. Отвезти и сдать, как положено.
- Я не лошадь, - сказал Мордвинов, - чтобы котлы на себе таскать.
- А ты найди лошадь.
- А где я возьму денег на лошадь?
- Позвони в порт. Ты же грамотный... Кстати, постой, - остановил его Рябинин. - Я, конечно, понимаю, что дипломат из тебя не получится. Но только надо быть немного повежливее. Вот вчера ты пришел ко мне...
- А там какой-то фраер сидел, - перебил его Мордвинов. - Он мне сразу вопрос: "Ты кто такой?.." А я не люблю, когда со мной так разговаривают.
Рябинин весело рассмеялся:
- Ну ладно. Иди, дорогой товарищ Мордвинов. Только учти: мы становимся людьми военными - теперь от тебя вежливости будет требовать устав...
После салогрея пришел тралмейстер Платов.
- Тралы сдавать? - спросил он.
- Да, в такелажные мастерские.
Платов неловко топтался на месте, комкал в руках зюйдвестку, не уходил.
- Ну, чего вздыхаешь?
- Ох, до чего же мне жалко расставаться с ними, с тралами-то, - начал тралмейстер. - Такие уловы брали - и вдруг... Ведь вся страна ждала от нас трудовых подвигов, ведь мы горели, товарищ командир, желанием выполнить...
Рябинин резко оборвал его.
- Уходи отсюда! - сказал он. - Я громких слов не люблю!..
Сердце боцмана, хватившее горя на своем веку с избытком, умело чувствовать заранее. Точно так же, как предугадывали плохую погоду его больные ноги, чему немало удивлялся штурман: "Антон Захарович, опять точно по барометру!.." Вот и сегодня, когда вызвал его к себе Рябинин, Антон Захарович сразу почуял приближение какой-то беды. А когда услышал от капитана первую фразу, то долго сидел молча, опустив худые плечи: "Вот она, беда-то! Подошла!.."
- Это что же, Прохор Николаевич, - глухо сказал он наконец, - не доверяете, стало быть?
- Нет, боцман, я тебе всегда доверял. Ты всегда мог заменить меня на палубе, ты боцман хороший...
- Да я ведь... Прохор Николаевич, небось сами знаете... Каждую фитюльку, каждое весло облизать готов. У меня ведь дома такого порядка никогда не было, какой я на "Аскольде" держал... Или я уж... Эх, вы! Старика обидеть нетрудно...
И его голова опустилась еще ниже. Он весь как-то обмяк, осунулся, постарел. В заскорузлых пальцах вертел папиросу, и пальцы его дрожали, осыпая табак.
Рябинин подошел к боцману, положил ему на плечи свои тяжелые руки, отчего старик сгорбился еще больше:
- Антон Захарович, корабль-то теперь будет военным. Ведь загоняем мы тебя окончательно. Ты старше всех на "Аскольде".
Боцман жадно затянулся цигаркой, слезы обиды блеснули в стариковских глазах.
- На покой, значит, пора? Так, так... Дослужился, что не нужен стал. Ну что ж, уйду. Только такой обиды, товарищ капитан, я еще ни от кого не видывал.
И Мацута ушел, хлопнув дверью, чего никогда бы не сделал раньше.
"Вот ведь какая чертовщина, - думал Рябинин. - Жалко старика, хороший он человек... Обиделся... Да, скверно получилось..."
Через полчаса вернулся из порта штурман. Раздраженно стал жаловаться:
- Насажали там в диспетчерскую каких-то... простите, идиотов. Я им говорю, что корабль вступает в строй действующего флота, а они: "Вставайте в очередь"...
- Вот потому, что корабль вступает в строй действующего флота, ты, штурман, привыкай докладывать вначале суть дела. А остальное расскажешь за обедом.
- Есть, товарищ капитан! Порт нашу заявку на плавсредства выполнить не может.
- Почему?
- Нет свободных буксиров.
- Из двенадцати - ни одного?
- Да. Пять из них разогнало штормом, и они по сей день где-то в море, четыре буксира тянут баржи с углем.
- А резерв?
- В резерве имелось три. Но один недавно потерпел аварию во время бомбежки, а два выручают союзный транспорт.
- Тоже последствие налета?
- Никак нет! Диспетчер рассказал, что мой английский коллега по какой-то причине принял Кольский залив за Темзу на подходах к Лондону и посадил коробку на мель.
- По какой-то причине... Тоже мне скажут! Причина одна: наездился рому до цветных шариков! Вот вам и на мели все десять тысяч тонн!
Штурман рассмеялся:
- Разрешите повторить заявку на завтра?
Рябинин разложил на столе карту, стукнул по ней кулачищами.
- Не умеем работать! - сказал он. - Все эти портовики, черт бы их брал, - где только они учились?
- Есть, товарищ капитан, особый институт, где их готовят, - услужливо подсказал Векшин.
- Институт... На логарифмической линейке они мастера щелкать. А вот не могут догадаться спустить водолазов и оттащить эту баржу на глубокое место. Драть надо за такие вещи! За уши драть! И чтобы все видели, как их дерут...
- Что прикажете делать?
- Пока ничего. Будем вставать в док своим ходом.
- Да, но там эта... баржа! Вы же сами сказали, что можно обрубить винт. Можно свернуть руль...
Рябинин набил табаком трубку, она засопела в его зубах.
- И винт. И руль, - недовольно сказал он. - Можно и голову свернуть с такими помощничками... Вот что: на штурвал поставь рулевого с хорошими нервами, а я попрошу боцмана возглавить людей на полубаке. Тут самое главное - чтобы нам не помешали. А на мачту поднимем "мыслете"...
Он снял телефонную трубку.
- Лобадин? Слушай, механик, готовь котлы к действию... Что? Да, снимаемся с якоря... Сейчас...
На палубе к Рябинину подошел боцман Мацута:
- Прохор Николаевич, я там это... тово... Погорячился как бы... Вы уж это... тово... Не сердитесь...
Капитан "Аскольда" крепко обнял старика.
- Дорогой боцман, - сказал он, - как мне тяжело с тобой расставаться! Ведь я десять лет знал, что где ты - там и корабль. Но тебе надо уйти. Мы люди здоровые, сильные, впереди у нас тяжесть, которую мы-то одолеем, а ты можешь надорваться...
Мацута громко высморкался в клетчатый платок - подарок родной Поленьки.
- Прохор Николаевич, как же мне жить-то без "Аскольда"? Позвольте, хоть в док его поставлю...
- Я сам хотел попросить тебя об этом, - ответил Рябинин.
Из люка машинного отделения показалось потное усатое лицо механика Лобадина. Закрутил машинный "дух" усы, сказал:
- Машины готовы, "Пар Паркевич" на марке.
- Добро. Ну, боцман, объявляй аврал!
Мацута достал свою дудку - такую старую, что с нее уже давно слезло царское серебро. Дунул - шипит. Потряс в руке - опять не свистит. Встряхнул, словно градусник, сказал:
- Горошина опять... закатывается куда-то...
Матросы смеялись:
- Что, боцман? Авралить уже нечем стало? Ты ее не в рот вставляй, а в другое место...
- Состарилась, - сказал Мацута. - Вам-то, молодым, скоро и дудку новую дадут. Посмотрю я, как вы тут без меня в кулак насвиститесь!.. Лоботрясы вы все! Вам бы жрать да спать - вот и вся ваша забота... А ну - пошли все наверх! С якоря сниматься...
Старая дудка все же сработала, запропавшая куда-то горошина вернулась на нужное место и теперь, быстро крутясь, дробила сигнал на переливчатый свист. Матросы быстро выскакивали из жилой палубы, а боцман покрикивал:
- Давай, давай!.. Не ленись ногами... Ну, чего застыл, будто я тебя на карточку снимать буду?.. За кашей-то на камбуз вы все мастера бегать!.. Пошел, пошел, ребята!.. Улыбок не вижу!..
Авральная команда разбегается на полубаке среди хитрых переплетений цепей, стопоров и гаков.
- Па-а-ашел брашпиль! - командует с мостика Рябинин.
Боцман открывает вентиль, и барабан лебедки начинает с грохотом вращаться, наматывая на себя якорную цепь. Цепь лязгает тяжелыми звеньями. "Аскольд" медленно подтягивается к лежащему на грунте якорю. Наконец цепь смотрит отвесно.
- Па-а-анерр! - докладывает боцман на мостик.
Ил долго не отпускает якорь. Но брашпиль сильнее вязкой хляби грунта. Мотор вырывает из ила чугунные лапы - сразу облегченно вздрагивает корабль.
Мацута кричит:
- Встал якорь!..
Брашпиль быстро набирает обороты. Пятисоткилограммовый якорь рвется наверх во всю прыть, и, увидев его на поверхности, боцман успокоенно машет рукой Рябинину:
- Чи-и-ист я-якорь!..
И пусть на якоре налипло добрых пять пудов вонючего ила и на его лапах шевелятся клубки актиний, Мацута все равно прав: якорь чист, потому что не зацепил с морского дна чужую цепь или какой-нибудь кабель.
Док, стоявший под навесом огромной крутой скалы, находился как раз напротив Мурманска и уже был готов принять корабль. Потопленный в море настолько, что над водой виднелись лишь края его бортов, он напоминал сейчас гигантский совок, который должен поддеть "Аскольд" под самое днище и, снова выходя на поверхность, осушить его для капитального ремонта.
Траулер на малом ходу приближался к доку. На воде угрожающе качались красные буйки, ограждавшие затопленную баржу. Рябинин дал приказ задраить все двери, клинкеты и горловины. Предстоял трудный маневр: надо было вжаться в узкое пространство между доком и баржей, лежащей на дне, развернуться, а потом уже втягиваться в док.
Однако портить отношения со шведами фон Герделер никогда не желал: купив за городом зимнюю дачу, он часто устраивал на ней приемы и первым вставал с бокалом вина в руке, предлагая тост за шведского короля. Он пошел еще дальше: о Гитлере стал отзываться с некоторым пренебрежением, рассказывал пикантные анекдоты из личной жизни главарей национал-социалистской партии (а он их знал немало), и это нравилось шведам.
Молодой, полный сил и напористый, оберст сразу оказался и здесь на своем месте: вскоре он добился разрешения обращаться к министру Дарре со всеми вопросами уже лично, через головы его чиновников.
- Я понимаю вас, шведов, - с грустью разглагольствовал иногда фон Герделер. - Ваша страна - образец классической государственности. Именно так я и хотел бы прожить свою жизнь. - И он вздыхал, покручивая обручальное кольцо на пальце. - Поверьте, что мне страшно за мою Германию... Только здесь, в вашем кругу, я понял, какое это счастье - выпить утром стакан парного молока, выкупаться в озере и разводить потом под окном тюльпаны. И не знать, что где-то война...
И богатая вдова Канна Мунк, явно влюбленная в молодого нациста, частенько восклицала с восхищением:
- Как он мил, этот полковник! А еще говорят, что Гитлер испортил всех немцев...
Вид из окон зимней веранды на озеро, окруженное лесистыми горами, был восхитителен. Дача находилась на вершине холма, и при первом же снеге надо будет встать на лыжи и сразу от порога веранды скатиться на дно этой глубокой чаши.
Хорст фон Герделер аккуратно сложил в офицерский несессер бритву и посмотрел на себя в зеркало. Свое лицо ему сегодня понравилось: гладкое, мужественное, немного жесткое, - такие лица любят женщины. Он долго выбирал галстук. Пожалуй, вот этот: хорошо, со вкусом и скромно. Оберст вдел запонки в гремящие от крахмала манжеты, еще раз взглянул на билет, присланный ему сегодня. Начало - в девять. Что ж, он еще успеет.
- Фру Агава, - позвал он служанку, - будьте так любезны, вызовите мою машину из гаража...
Канна Мунк давала сегодня на своей загородной вилле бал в честь именин своей дочери. Хорст фон Герделер, повинуясь шведскому обычаю, вбросил свой подарок внутрь ее дома, не показываясь на глаза хозяйке, и появился перед ней уже с пустыми руками.
- Вы так очаровательны сегодня, - сказал он, наклоняясь, чтобы поцеловать тонкую руку богатой бездельницы. - И мне нравится, что браслет на вашей руке совсем такой, какой носят крестьянские девушки.
- А вы сегодня так разговорчивы, полковник, - назвала его вдова по званию, которое он тщетно скрывал под своим фраком.
- О, фру! - развел оберст руками. - Я всегда буду лишь инструментом, на котором вы так великолепно играете!..
Он решил не быть назойливым и скоро отошел к гостям. Большинство их были инженеры с рудников Элливарре и хорошие знакомые оберста. Встретили они его на этот раз сдержанно и молчаливо. Фон Герделер уже знал: так его встречают каждый раз, когда немецкие войска на русском фронте терпят очередное поражение. "Черт возьми! - подумал он, ругая себя. - Прежде чем идти сюда, надо было прослушать радио..."
- Господа, - весело сказал он, беря с подноса рюмку превосходного мартеля, - восемьдесят семь вагонов руды сегодня уже покатились к морю. Могу поздравить вас, господа, с хорошей премией...
- Это верно, - согласился один швед. - Не будь этой мировой потасовки, и мы бы, наверное, ходили без работы. Только не случилось бы так, что наша руда будет сгружаться в море!
- Вы хотите сказать... - начал было фон Герделер.
- Да, из Лондона только что передали, что английская подлодка...
- Русская! - перебил один молодой инженер. - Стокгольм утверждает, что русская!
- Это безразлично, - продолжал швед. - Однако в Нарвике вчера прямо у причала торпедированы три транспорта с нашей рудой... Как вам это нравится, Хорст?
- Я отвечаю за руду только до Нарвика, - ответил оберст, наигранно улыбаясь. - Моя карьера не плавает по воде, а ездит на колесах...
Весть эта, однако, не испортила настроения фон Герделера, и весь вечер он был общительно-весел. Канна Мунк предложила гостям проехать в соседнюю деревню - посмотреть крестьянскую свадьбу. И оберст с восторгом наблюдал простодушные танцы шведов, пил горький "олюст", играл с девушками при свете костров в горелки. Потом все вернулись обратно на дачу, и казалось, ничто не потревожит сегодняшнего вечера.
Но около полуночи его позвали к телефону. Чей-то сбивчивый голос доложил, что эшелон с рудой, едва перейдя границу, полетел под откос.
- Я вас понял, - ответил фон Герделер. - Срочно звоните на вокзал, чтобы мне приготовили электродрезину. Я сейчас же выезжаю к месту катастрофы...
Он вежливо извинился перед гостями, поцеловал руку хозяйке, сказав ей, что этот вечер надолго останется в его памяти, и Канна Мунк с сожалением проводила глазами его статную рослую фигуру.
- Как он мил, этот полковник, - повторила она свою любимую фразу. - Я никогда не поверю, что Гитлер испортил немцев!..
* * *
Под ударами кулака лицо превращалось в кровавое месиво. Схватив свою жертву за горло, фон Герделер деловито стучал кулаком в это безглазое хрипящее лицо. Кулак работал методично, как железный сустав хорошей машины: рука в единожды принятом темпе сгибалась в локте, мускулы напрягались, и жесткая пятерня с резкой силой выбрасывалась вперед - прямо в этот хрип, в эту страшную маску, в этот сдавленно хрипящий рот.
- На, - приговаривал он, - вот еще!.. Проглоти зубы!.. Ты видел, сволочь? Ты не мог не видеть!.. Получай!.. Пути были разобраны... Ты это видел?..
Чья-то рука легла ему на плечо. Оберст обернулся и увидел стоявшего перед ним эсэсовца.
- Оставьте машиниста! - резко приказал эсэсовец. - Он все-таки старик. И он наверняка сам не рад этой ужасной катастрофе...
Фон Герделер отбросил от себя норвежского машиниста, и тот бессильно рухнул на землю.
Повсюду валялись, задрав колеса, сброшенные под откос платформы. Эсэсовцы с фонарями в руках ползали по шуршащим насыпям руды, выволакивали из-под обломков мертвых и раненых.
- Все эти сволочи заодно! - злобно сказал фон Герделер, вправляя выбившуюся наружу манишку и нащупывая разорванную манжету. Только сейчас он сообразил, что его вечерний фрак выглядит дико среди хаоса этой катастрофы...
- С кем я разговариваю? - спросил эсэсовец, осветив фонарем лицо оберста. Фон Герделер назвал себя.
- Имею честь, - эсэсовец приложил руку к фуражке.
Вдвоем они подхватили избитого норвежского машиниста за руки и за ноги, оттащили его в сторону и бросили на брезент, на который складывались убитые.
- Я уже смотрел, - сказал фон Герделер. - Пути оказались разобранными. На стыках были отвинчены гайки. И все было замаскировано. Надо сейчас же арестовать путевого обходчика...
- Уже забрали, - небрежно ответил эсэсовец. - Только он здесь ни при чем. Мы догадываемся, что это работа партизан. В провинциях Тромс и Нурлан их особенно много. Мы даже знаем, кто руководит ими!
- Хальварсен?{4} - подсказал фон Герделер, в неугасшем возбуждении раскуривая сигарету.
- Хальварсен со своим отрядом бродит где-то не здесь, - отозвался эсэсовец. - Мы его отогнали от границы к морю... А вы, оберст, никогда не встречали вот этого человека?
Эсэсовец приставил луч фонаря к обтянутой в целлофан небольшой фотографии. На оберста глянуло незнакомое лицо - лицо волевое, с плотно стиснутыми губами, глаза глядели с пронзительной усмешкой.
- Нет, не встречал. Я последнее время работаю на шведских рудниках.
- Это ничего не значит, - возразил эсэсовец. - Шведские пограничники все, как на подбор, шалопаи. Перейти здесь границу - раз плюнуть...
Эсэсовец спрятал фотографию обратно в карман и пояснил:
- Это видный член норвежской компартии. Зовут его Сверре Дельвик. Он недавно вернулся из Лондона. Вполне возможно, что он и захочет связаться со шведскими шахтерами. Совсем нетрудно подбить их на забастовку. По-моему, кто-то из его людей своротил этот эшелон.
- Хорошо, - сказал фон Герделер, - у меня в Элливарре большие связи, я буду следить.
- Основная примета: Сверре Дельвик не имеет левой руки, - подсказал эсэсовец. - Это мы оттяпали ему ее под Нарвиком, когда он служил в королевской Пятой бригаде. Иногда он носит протез, но это очень заметно...
Через несколько дней еще два эшелона скатились под откос. Стоило переехать границу, как взрывались мосты, разъезжались под колесами рельсы, оползала под шпалами насыпь. Сначала сбавили скорость эшелонов на десять километров, потом на пятнадцать, и, наконец, железная руда потекла в Норвегию жалкой медленной струей.
Корабли в Нарвике теперь подолгу простаивали под погрузкой в ожидании, пока подойдут новые эшелоны. Запасы руды, целые горы драгоценной руды, которая должна была перелиться в орудийные стволы, танковую броню и солдатские шмайсеры, - эти запасы не успевали вывозиться с рудничных дворов. Эшелоны теперь по-черепашьи переползали границу, выставив впереди себя - перед паровозом - несколько лишних платформ, груженных песком, на которых сидели штрафные солдаты...
Однажды фон Герделер разговорился в кафе с пожилым шведским шахтером.
- Вы знаете, кто такой Сверре Дельвик? - спросил он его.
- Знаем, - ответил швед. - Он - настоящий парень!..
Обидно было еще и то, что завистники, которых он нажил в "политише абтайлюнге", конечно, воспользуются этим моментом, чтобы прижать его к ковру лопатками. И фон Герделер не ошибся в своем предположении: в середине ноября он получил официальное уведомление о том, чтобы приготовить дела к сдаче их другому представителю. Затем последовал приказ: инструктор по национал-социалистскому воспитанию переводился в распоряжение ставки горноегерской армии генерала Дитма.
Это был уже конец, это был фронт!..
Оберст никогда не думал, что может испытывать такой отчаянный страх. Ведь он всегда хвалился умением прекрасно владеть собой. Но сейчас его просто зазнобило от ужаса, что вот это его тело, такое здоровое и сильное, которое он так берег и лелеял, - это тело может быть разорвано на куски, что его можно проткнуть штыком, что рваный горячий осколок может войти в это нежное красное мясо и, вкручиваясь в него, раздирать его страшной болью...
"Я просто устал, - решил фон Герделер, наливая себе полный стакан коньяку. - Надо как следует встряхнуться". Одевшись попроще, чтобы его не узнали, он забрел на окраине города в шахтерский клуб. У стойки он выпил сразу три стаканчика русской водки и пригласил танцевать девушку.
- А ты мне нравишься, - сказал он ей и провел рукой по ее пухлому заду.
Какой-то парень в рабочей куртке, тоже крепко подвыпивший, выволок фон Герделера за дверь. Кулак шахтера больно треснул полковника в щелкнувшую челюсть, и он откатился к забору.
- Поддай ему еще, Альф! - крикнул чей-то голос...
Вмешивать в это дело полицию было глупо. Отряхивая свой костюм от грязи, фон Герделер побрел дальше - на самый конец города. В потемках высились слабо освещенные рудничные копры, среди догорающих навалов шлака проносились резко кричащие паровозы.
На задворках одного из бараков он нашел то, что искал.
- Вы не разделите со мной одиночества? - спросил он пожилую костлявую проститутку.
Она провела его в свое убогое жилье, где над смятой постелью висели знаменитости нашего буйного века: рядом с Гитлером - портрет американского боксера, рядом с Гретой Гарбо - испанский тореадор.
Фон Герделер, присев на стул, признался:
- Ты обожди... Я не могу.
Проститутка сказала:
- Я была в Германии. Вот где умора! Там солдаты прямо с фронта. Так и кидаются на нас. И тоже ничего не могут.
- Я не был на фронте, - ответил оберст, - но я там буду. И буду скоро...
Через неделю он сдал свои дела майору интендантской службы, крепко искалеченному под Сталинградом.
- Что-то я не замечаю на вашем лице особой радости по поводу того, что вы отправляетесь на фронт! - ядовито сказал ему этот майор на прощание.
- А я, - резко ответил оберст, - что-то не замечаю на вашем лице особого огорчения по поводу того, что вы остаетесь в тылу!..
Ему удалось оттянуть фронт еще на две недели - он уехал отдыхать на курорт.
Глава вторая.
Начало дня
Сережка с детства отличался самостоятельностью. Однажды отец за какую-то провинность оттаскал его за уши. Сережка даже не пискнул при этом, а на следующий день принес откуда-то медицинскую брошюру, которая называлась "Почему вредны телесные наказания". В этой брошюре, которую Рябинин тут же прочел, было сказано буквально следующее: "Нельзя драть детей за уши. Механические раздражения ушной раковины вызывают прилив крови к голове и могут вредно отразиться на умственных способностях вашего ребенка".
Рябинин вспомнил этой случай потому, что жена сегодня утром ему сказала: "Я уйду в экспедицию, ты останешься один, ради бога, следи за Сережкой, он еще очень неустойчив... Такой возраст, сам знаешь, за ним нужен глаз да глаз!"
Капитан "Аскольда" выбивает в иллюминатор трубочный пепел, его брови хмуро сдвинуты.
- Че-пу-ха! - раздельно произносит он и сильно дует в одну из переговорных труб.
В другом конце корабля на слуховом раструбе откидывается клапан, и раздается протяжный свист. Штурман "Аскольда" Андрей Векшин поспешно вскакивает с койки. Он уже знает - это Рябинин: только у него одного такие могучие легкие, что могут продуть всю трубу на целую полсотню метров и еще откинуть клапан.
В слуховом раструбе перекатывается звенящий бас капитана:
- Штурман, на минутку...
Больше с тех пор он ни разу не дотронулся до ушей своего сына. И сейчас с нежной усмешкой думает о нем: "Хороший растет парень. Такой не пропадет. А вот скрипку свою, негодник, забросил. И неплохо играл ведь..." Потом его мысли снова возвращаются к жене.
Сегодня она сказала ему вот что:
"Я всегда гордилась тобой, а теперь буду гордиться еще больше. Но ты не забывай: если с тобой что-нибудь случится, это будет для меня непоправимым горем. Ты мне так нужен, так нужен... Помни об этом, ради бога".
Капитан "Аскольда" четкими шагами расхаживает по каюте. Пушистый мат из очесов манильского троса глушит его увесистые шаги. Если бы только кто-нибудь знал, какая большая и давняя дружба связывает его с этой женщиной! Когда он впервые поднял на мачту передовой вымпел флотилии, некоторые капитаны говорили: "Рябинину - легко: у него жена научный работник, уж конечно, она ему подскажет такое, о чем нам своим умом допирать надо. Муж и жена - одна сатана!.."
Да, она ему помогала. Глупо отрицать это. Но не больше, чем другим. Зато, когда он замерзал на мостике, сутками не уходя в каюту, она, казалось, тоже стояла рядом, они вместе, казалось, ломали голову над картой, и в сумбуре штормовых ночей - казалось ли это? - он видел, как ее тонкий палец тянулся в сторону его мечты - тянулся на восток, туда, где еще никто не забрасывал трала.
И он пошел на восток, даже не сказав ей об этом, он впервые снял небывалые "урожаи" на той самой банке, которая носит теперь его имя! Да, конечно, муж и жена - одна сатана: пусть же половина его успеха всегда принадлежит ей. Что у него было до знакомства с этой женщиной? Одни сильные руки, с детства привычные к морскому труду. У нее - все остальное. И, может, не будь у него Ирины, он никогда не был бы тем, кем стал...
В каюту постучали - очень вежливо: одним пальцем. И по этому стуку капитан узнал штурмана - самого вежливого человека на корабле.
- Входи, входи, Векшин.
- Разрешите? - спросил штурман, открывая дверь.
- Давай, давай.
- Я к вашим услугам, Прохор Николаевич!
- Если хочешь, садись.
- Благодарю вас...
У Векшина изящные, даже несколько жеманные движения. Он не спеша выпрямляет на брюках складки, которые должны лечь ровно посреди колен, потом откидывает голову назад, уставив на Рябинина продолговатые темные глаза.
- Сегодня встаем в док, - говорит капитан, и Векшин согласно кивает головой. - У входа в док на грунте лежит разбомбленная немцами барка. Без буксира туда не сунешься. Можно шутя обрубить винт.
- Позвольте заметить, Прохор Николаевич, что в док вообще рекомендуется втягиваться с помощью буксиров.
- Знаю. Так вот. Сходи к диспетчеру порта. Потребуй пару буксиров. Скажи: неотложное дело, корабль готовится к войне...
В дверях уже стоял салогрей Мордвинов.
- А тебе что?
- Куда жиротопку девать? - спросил матрос.
- А куда ты ее думаешь деть?
- Куда?.. А вот выволоку на палубу и спихну за борт. Надоела она мне, проклятая. Я весь уже провонял из-за нее...
- Нет, так нельзя, - возразил Рябинин. - Надо сдать ее в порт под расписку. Отвезти и сдать, как положено.
- Я не лошадь, - сказал Мордвинов, - чтобы котлы на себе таскать.
- А ты найди лошадь.
- А где я возьму денег на лошадь?
- Позвони в порт. Ты же грамотный... Кстати, постой, - остановил его Рябинин. - Я, конечно, понимаю, что дипломат из тебя не получится. Но только надо быть немного повежливее. Вот вчера ты пришел ко мне...
- А там какой-то фраер сидел, - перебил его Мордвинов. - Он мне сразу вопрос: "Ты кто такой?.." А я не люблю, когда со мной так разговаривают.
Рябинин весело рассмеялся:
- Ну ладно. Иди, дорогой товарищ Мордвинов. Только учти: мы становимся людьми военными - теперь от тебя вежливости будет требовать устав...
После салогрея пришел тралмейстер Платов.
- Тралы сдавать? - спросил он.
- Да, в такелажные мастерские.
Платов неловко топтался на месте, комкал в руках зюйдвестку, не уходил.
- Ну, чего вздыхаешь?
- Ох, до чего же мне жалко расставаться с ними, с тралами-то, - начал тралмейстер. - Такие уловы брали - и вдруг... Ведь вся страна ждала от нас трудовых подвигов, ведь мы горели, товарищ командир, желанием выполнить...
Рябинин резко оборвал его.
- Уходи отсюда! - сказал он. - Я громких слов не люблю!..
Сердце боцмана, хватившее горя на своем веку с избытком, умело чувствовать заранее. Точно так же, как предугадывали плохую погоду его больные ноги, чему немало удивлялся штурман: "Антон Захарович, опять точно по барометру!.." Вот и сегодня, когда вызвал его к себе Рябинин, Антон Захарович сразу почуял приближение какой-то беды. А когда услышал от капитана первую фразу, то долго сидел молча, опустив худые плечи: "Вот она, беда-то! Подошла!.."
- Это что же, Прохор Николаевич, - глухо сказал он наконец, - не доверяете, стало быть?
- Нет, боцман, я тебе всегда доверял. Ты всегда мог заменить меня на палубе, ты боцман хороший...
- Да я ведь... Прохор Николаевич, небось сами знаете... Каждую фитюльку, каждое весло облизать готов. У меня ведь дома такого порядка никогда не было, какой я на "Аскольде" держал... Или я уж... Эх, вы! Старика обидеть нетрудно...
И его голова опустилась еще ниже. Он весь как-то обмяк, осунулся, постарел. В заскорузлых пальцах вертел папиросу, и пальцы его дрожали, осыпая табак.
Рябинин подошел к боцману, положил ему на плечи свои тяжелые руки, отчего старик сгорбился еще больше:
- Антон Захарович, корабль-то теперь будет военным. Ведь загоняем мы тебя окончательно. Ты старше всех на "Аскольде".
Боцман жадно затянулся цигаркой, слезы обиды блеснули в стариковских глазах.
- На покой, значит, пора? Так, так... Дослужился, что не нужен стал. Ну что ж, уйду. Только такой обиды, товарищ капитан, я еще ни от кого не видывал.
И Мацута ушел, хлопнув дверью, чего никогда бы не сделал раньше.
"Вот ведь какая чертовщина, - думал Рябинин. - Жалко старика, хороший он человек... Обиделся... Да, скверно получилось..."
Через полчаса вернулся из порта штурман. Раздраженно стал жаловаться:
- Насажали там в диспетчерскую каких-то... простите, идиотов. Я им говорю, что корабль вступает в строй действующего флота, а они: "Вставайте в очередь"...
- Вот потому, что корабль вступает в строй действующего флота, ты, штурман, привыкай докладывать вначале суть дела. А остальное расскажешь за обедом.
- Есть, товарищ капитан! Порт нашу заявку на плавсредства выполнить не может.
- Почему?
- Нет свободных буксиров.
- Из двенадцати - ни одного?
- Да. Пять из них разогнало штормом, и они по сей день где-то в море, четыре буксира тянут баржи с углем.
- А резерв?
- В резерве имелось три. Но один недавно потерпел аварию во время бомбежки, а два выручают союзный транспорт.
- Тоже последствие налета?
- Никак нет! Диспетчер рассказал, что мой английский коллега по какой-то причине принял Кольский залив за Темзу на подходах к Лондону и посадил коробку на мель.
- По какой-то причине... Тоже мне скажут! Причина одна: наездился рому до цветных шариков! Вот вам и на мели все десять тысяч тонн!
Штурман рассмеялся:
- Разрешите повторить заявку на завтра?
Рябинин разложил на столе карту, стукнул по ней кулачищами.
- Не умеем работать! - сказал он. - Все эти портовики, черт бы их брал, - где только они учились?
- Есть, товарищ капитан, особый институт, где их готовят, - услужливо подсказал Векшин.
- Институт... На логарифмической линейке они мастера щелкать. А вот не могут догадаться спустить водолазов и оттащить эту баржу на глубокое место. Драть надо за такие вещи! За уши драть! И чтобы все видели, как их дерут...
- Что прикажете делать?
- Пока ничего. Будем вставать в док своим ходом.
- Да, но там эта... баржа! Вы же сами сказали, что можно обрубить винт. Можно свернуть руль...
Рябинин набил табаком трубку, она засопела в его зубах.
- И винт. И руль, - недовольно сказал он. - Можно и голову свернуть с такими помощничками... Вот что: на штурвал поставь рулевого с хорошими нервами, а я попрошу боцмана возглавить людей на полубаке. Тут самое главное - чтобы нам не помешали. А на мачту поднимем "мыслете"...
Он снял телефонную трубку.
- Лобадин? Слушай, механик, готовь котлы к действию... Что? Да, снимаемся с якоря... Сейчас...
На палубе к Рябинину подошел боцман Мацута:
- Прохор Николаевич, я там это... тово... Погорячился как бы... Вы уж это... тово... Не сердитесь...
Капитан "Аскольда" крепко обнял старика.
- Дорогой боцман, - сказал он, - как мне тяжело с тобой расставаться! Ведь я десять лет знал, что где ты - там и корабль. Но тебе надо уйти. Мы люди здоровые, сильные, впереди у нас тяжесть, которую мы-то одолеем, а ты можешь надорваться...
Мацута громко высморкался в клетчатый платок - подарок родной Поленьки.
- Прохор Николаевич, как же мне жить-то без "Аскольда"? Позвольте, хоть в док его поставлю...
- Я сам хотел попросить тебя об этом, - ответил Рябинин.
Из люка машинного отделения показалось потное усатое лицо механика Лобадина. Закрутил машинный "дух" усы, сказал:
- Машины готовы, "Пар Паркевич" на марке.
- Добро. Ну, боцман, объявляй аврал!
Мацута достал свою дудку - такую старую, что с нее уже давно слезло царское серебро. Дунул - шипит. Потряс в руке - опять не свистит. Встряхнул, словно градусник, сказал:
- Горошина опять... закатывается куда-то...
Матросы смеялись:
- Что, боцман? Авралить уже нечем стало? Ты ее не в рот вставляй, а в другое место...
- Состарилась, - сказал Мацута. - Вам-то, молодым, скоро и дудку новую дадут. Посмотрю я, как вы тут без меня в кулак насвиститесь!.. Лоботрясы вы все! Вам бы жрать да спать - вот и вся ваша забота... А ну - пошли все наверх! С якоря сниматься...
Старая дудка все же сработала, запропавшая куда-то горошина вернулась на нужное место и теперь, быстро крутясь, дробила сигнал на переливчатый свист. Матросы быстро выскакивали из жилой палубы, а боцман покрикивал:
- Давай, давай!.. Не ленись ногами... Ну, чего застыл, будто я тебя на карточку снимать буду?.. За кашей-то на камбуз вы все мастера бегать!.. Пошел, пошел, ребята!.. Улыбок не вижу!..
Авральная команда разбегается на полубаке среди хитрых переплетений цепей, стопоров и гаков.
- Па-а-ашел брашпиль! - командует с мостика Рябинин.
Боцман открывает вентиль, и барабан лебедки начинает с грохотом вращаться, наматывая на себя якорную цепь. Цепь лязгает тяжелыми звеньями. "Аскольд" медленно подтягивается к лежащему на грунте якорю. Наконец цепь смотрит отвесно.
- Па-а-анерр! - докладывает боцман на мостик.
Ил долго не отпускает якорь. Но брашпиль сильнее вязкой хляби грунта. Мотор вырывает из ила чугунные лапы - сразу облегченно вздрагивает корабль.
Мацута кричит:
- Встал якорь!..
Брашпиль быстро набирает обороты. Пятисоткилограммовый якорь рвется наверх во всю прыть, и, увидев его на поверхности, боцман успокоенно машет рукой Рябинину:
- Чи-и-ист я-якорь!..
И пусть на якоре налипло добрых пять пудов вонючего ила и на его лапах шевелятся клубки актиний, Мацута все равно прав: якорь чист, потому что не зацепил с морского дна чужую цепь или какой-нибудь кабель.
Док, стоявший под навесом огромной крутой скалы, находился как раз напротив Мурманска и уже был готов принять корабль. Потопленный в море настолько, что над водой виднелись лишь края его бортов, он напоминал сейчас гигантский совок, который должен поддеть "Аскольд" под самое днище и, снова выходя на поверхность, осушить его для капитального ремонта.
Траулер на малом ходу приближался к доку. На воде угрожающе качались красные буйки, ограждавшие затопленную баржу. Рябинин дал приказ задраить все двери, клинкеты и горловины. Предстоял трудный маневр: надо было вжаться в узкое пространство между доком и баржей, лежащей на дне, развернуться, а потом уже втягиваться в док.