Пикуль Валентин Саввич. Пером и шпагой

   Людовик был окончательно "изнурен" диетой:
   - Опять эти.., ваперы! Мой друг, простите своего короля... - Его величество вяло улыбнулся. - Продолжайте: кому из французов удалось проникнуть к русскому двору?
   - Только живописцу Сампсуа <Сампсуа - французский мастер миниатюрных портретов; работал в России с 1755 до 1763 года.>, ваше величество. Увы, но французское искусство, очевидно, сильнее французской политики, если оно просачивается в эту дикую Россию, словно вода в греческую губку.
   - А кто этот Сампсуа? Я его знаю?
   - Сын швейцара, что служил у герцога де Жевра. Обладая даром живописца, Сампсуа удостоен был трех сеансов при дворе. В разговоре с ним Елизавета сожалела о разрыве с Версалем.
   - Надеюсь, Сампсуа с ответом не сплоховал?
   - Он сказал, что ваше королевское величество имеет нежное сердце и отвечает Елизавете полной взаимностью...
   Концы губ Людовика дрогнули в дремотной усмешке, - он еще не забыл, что когда-то был женихом Елизаветы Петровны.
   - Что ответила Елизавета? - спросил король.
   - Она отвечала лишь очаровательной улыбкой, которую Сампсуа и воспроизвел на миниатюре, вправленной в табакерку.
   В руке принца Конти вдруг щелкнула табакерка, на внутренней крышке ее - в овале - король увидел изображение прекрасной полнотелой, женщины, которая стыдливо прикрыла веером обнаженную грудь.
   Людовик грузно поднялся из-за стола:
   - Что делать? Россия никому не нравится, но вся Европа нуждается в ее услугах... Так позаботьтесь же, принц, посылкою в Петербург ловкого человека. Нет, не человека, а - дьявола!
   Поддернув шпагу, король пошел было к дверям, но задержался:
   - Союз с Россией необходим, чтобы удобнее действовать против России... Изнутри самой же России, и - во вред России! Я не люблю этой страны, о которой мы долго ничего не знали, а когда узнали, то вдруг выяснилось, что именно эта страна способна нарушить равновесие всей Европы...
   "Равновесие Европы" - это был пункт помешательства Людовика. Не дай бог кому-нибудь тронуть это хрустальное яйцо! Равновесие - опасная штука, ибо всегда сыщется охотник, чтобы нарушить его.
   ***
   Франция имела тогда громадную армию, и не было в стране несчастнее людей, нежели люди из французской казармы. Они ели только хлеб из отрубей, на четырех солдат отводилось лишь одно ложе, мундир от убитого переходил по наследству к новобранцу. Их секли, клеймили, вешали, топили, ссылали на галеры. Юридически во Франции считалось тогда, что солдат преступен по самой сути своего нелегкого ремесла.
   Зато как сверкал офицерский корпус! Что за лошади! Что за тонкие вина! Что за любовницы!.. В походе офицера Франции сопровождал обоз, а в нем - туалеты, сервизы, парфюмерия, мартышки, зеркала, театры и прочее.
   Кто командовал этой армией?
   Вопрос, по существу, праздный, - каприз мадам Помпадур решал все...
   ЕЛИЗАВЕТА ПРОСЫПАЕТСЯ
   Дщерь Петрова, императрица Елизавета, проснулась в этот день гораздо позднее Людовика. Проснулась не в Зимнем дворце (Растрелли еще строил его), а в шепелевском доме своей подружки, Маврутки Шуваловой, что на Мойке-реке - как раз насупротив Строгановского палаццо <Ныне в этом перестроенном до неузнаваемости "шепелевском" доме находится (со стороны Невского проспекта) кинотеатр "Баррикада".>.
   Уныло тикали в углу пыльные "рокамболи". Царапалась в двери кошка, чтобы ее выпустили. Елизавета встала и, скребя в голове, отворила двери; кошка прошмыгнула между ее ног.
   - Кой час ныне, люди? - спросила она, зевая. - Да где граф Карлушка? Уж не пьян ли? Пущай кафу мне варит...
   Шлепая босыми пятками, простоволосая и распаренная, императрица снова тяжко бухнулась в проваленные пуховики.
   Вспомнила тут, как вчера Ванечка ее пьян был, хоть на простынях выноси сердешного, и - закрестилась скоренько:
   - Ой, господи, прости ты нас, царица небесная... Граф империи, генерал и обер-гофмаршал Карл Сивере (гладковыбритый, сытый и трезвый) принес ей кофе.
   - Ну, матушка, - весело заговорил он, - а ты напрасно вчерась туза скинула. Тебе бы в шестерик сходить. Глядишь, и я бы тебе волан срезал... Пей вот, пока не остыло!
   - Осьмнадцать-то рублев.., тьфу! - сочно выговорила Елизавета. - На эти деньги дом не построишь, только хвороб наживешь. Лучше кликни через речку: может, кто из Строгановых и встал уже? Так пущай со мною пофриштыкают...
   Сивере дал понять императрице, что внизу с утра раннего топчется великий канцлер с бумагами.
   - Что ему, неугомонному? - надулась Елизавета. - Вели ждать, я еще не прибрана.
   На смену Сиверсу пришел царский истопник Алешка Милютин, с грохотом свалил заснеженную охапку дров. Рассыпая прибаутки, закладывал поленья в печную утробину. Богатый астраханский рыбник, Милютин служил царям из чести: топил печки Анне Иоанновне, нажаривал их лютому Бирону, по наследству перешел и в нынешнее царствование "дщери Петровой"...
   - Ты почто бос? - пригляделась к истопнику Елизавета, кофеек попивая. Ливрею надел, гляжу, а пятки черные... Скажи, друг: почто этикета не блюдешь?..
   - Да шепнули сапожки мои. Только было вздремнул малость под лестницей... Проснулся - уже босой: шепнул их кто-то с меня!
   Елизавета допила чашечку и скуксилась:
   - Не жалеешь ты меня, Алексей Яковлев... Эва! Вьюшки вчера опять закрыл второпях. У меня всю-то ноченьку ребро за ребро так и задевалося... Помру уж, думала!
   Милютин поклонился ей в пояс, нижайше, и вдруг чмокнул императрицу в румяную пятку, торчавшую из кружев.
   - Эх ты, лебедь белая! - Подбоченясь, истопник прошелся перед ней гоголем - так и выкатился из комнат, приплясывая.
   - Да Егоровну-то позови... - смеясь, велела она ему вдогонку.
   С треском разгорелись дрова в печи. В двери вдруг просунулась голова великого канцлера Бестужева-Рюмина; он повел носом, на котором из-под слоя пудры явственно проступала ужасная синева старого закаленного пьяницы.
   - Матушка-осударыня, - сказал шепотком страстным, - а я до твоей милости. Дела в Европах завелись немешкотные.
   - Погоди, Алексей Петрович, дела - не волки, Европы и подождут. А я нечесана еще! Маврутка-то, спроси, идет ли? Что же, я так и буду одна тут мучиться?
   На пороге (без парика, в одном шлафроке на голом теле) появился "ночной император" России - Иван Шувалов, и был он шибко невесел после вчерашнего окаянства.
   - С кем это ты так вчера отличился? - спросила его Елизавета с укоризной, но заботливо-нежно, как мать родная.
   Шувалов держался вроде блудного сына - виновато-покорственно:
   - Да у Апраксиных, матушка, вечеряли. Помню, что кастраты на диво усладительно пели. Потом Разумовский палкой стал бить фельдмаршала, а Нарышкины - те, как всегда, разнимали...
   - Ты бы клюковки пососал, - пожалела его императрица. - Небось головушка-то болит?
   - Не стою я твоих забот, матушка, - вздохнул Шувалов, наполняя глаза слезами, и долго смотрел на свои розовые ногти. - Быть мне в монастыре, непутевому.
   - Вот помру я - тогда намолишься... А пока не тужись... Иди ко мне, ангел милый.
   Она подозвала его к себе и поцеловала с удовольствием.
   - Канцлер-то, - спросила потом, - не убрался еще?
   - Да нет. Внизу посиживает. Куранты кой час считывает.
   - Экий клещ настырный... Знать бы: чего ему надобно? Шувалов без аппетиту куснул моченое яблоко:
   - Британский посол Вильяме к нам вскорости на смену прежнему Диккенсу пожалует. Вот и волнуется твой Сюл-ли - как бы не отпихнулись мы от субсидий аглицких!
   - А не держи я войско, - нечаянно зевнула Елизавета, - так будет ли Европа считаться с нами? Солдатом и держимся...
   - С твоей колокольни, матушка, подале видится, - заскромничал Шувалов. Только смотри, как бы не пришлось нам, русским, чужую квашню даром месить!
   Лицо императрицы пошло бурыми пятнами:
   - Я три года в нитку тянулась, а что от меня в Европах получили? И где этот Ганновер - знать не знаю! У меня, эвон, свои заботы: дворец не достроен, а где взять денег - того никто не ведает. Все округ - только: дай, дай, дай! И никто еще не сказал мне: "На тебе, Лисавет Петровны!.." Может, ты дашь, голубь?
   - Я только от щедрот твоих имею, матушка, - обиделся фаворит. - Ежели надобно, так забери остатнее. Одним Христовым именем проживу. Зато вот канцлер твой Бестужев от иноземных дворов немалую выгоду имеет. Вот у кого проси!
   Елизавета быстро сплетала волосы в пухлых пальцах.
   - Берет, вестимо, - согласилась спокойно. - А кого я на место его поставлю? Бестужев хоть фасон бережет, другие-то еще больше загребут... Да и то истинно: в долгу мы, а что делать? Своей крыши в городе не имею. Летний дворец - развалюха, а Зимний - когда-сь кончат? Что же мне, так и до смерти самой все по гостям ночевать?
   Шувалов встал, запахнул шлафрок:
   - Фридрих-то, король прусский, тоже обеднял изрядно. Даже пиво и то налогом обклал. И от авансов аглицких не откажется. Вот и пойдем мы с тобой, матушка, воедину с пруссаками, Ганновер воевать противу Франции, тебе столь любезной...
   Елизавета скинула ноги с постели, тяжело брякнулась перед иконами разбухшим телом:
   - Господи! Да на што мне мука така? Какой еще Ганновер? Да и есть ли такой? Может, его нарочно придумали, дабы меня в докуку привесть... Грешница я великая, уж ты помилуй мя, господи!
   Шувалов накинул ей на плечи халат, трухнул в колоколец.
   - Канцлера сюда! - позвал зычно. - Да чтоб с бумагами...
   Вошел Бестужев-Рюмин - уже под хмелем. Молча, спины не ломая, шмякнул на стол бумаги по коллегии иностранной.
   И (задом к Шувалову) сказал канцлер так:
   - Я, слава богу, сыт и табаку не прошу у других понюхать. Не для себя стараюсь, а для пущей славы отечества. И корень политики моей - древний, паче того - Петра Великого система!
   - Ой, не хвались, Петрович, - свысока возразил Шувалов. - Политика, как и галантность с дамами, строгой системы иметь не может. Иной час и ревность надобно вызвать, дабы удержать прелестную. А по твоей "системе" - Россия с торбой по чужим дворам шляется. У кого не берем только? Даже голландскими ефимками не брезгуем... И то - позор для русского племени!
   Рука канцлера, вся в сверкающих бриллиантами перстнях, стиснула набалдашник трости чистого золота.
   - А вы бы, сударик мой, помалкивали о позоре-то. Алешкина корова и помычала, а твоя бы, Ваня, лучше молчала!
   - Матушка, - всгавнул фаворит, - ты слышала? Канцлер стянул парик с головы, притворно прижал его к глазам:
   - Бог видит, что поклепствуют на меня... Ковы строят!
   - Иван Иваныч, - вдруг сказала Елизавета. - Ты, друг мой милый, сейчас не спорь и выйди. Потом приходи с радостью...
   Шувалов в злости так саданул дверьми, что посыпалась с потолка трухлявая позолота.
   - А ты не реви! - велела императрица канцлеру. - Эвон, Остерман! Тот плакать умел.., во такие, как виноград, слезищи падали. А ты глаза трешь, да сухи они у тебя. Срам один!
   Канцлер натянул парик на лысину. Похолодел.
   - Прочти, великая осударыня, - указал он перстом в бумаги, - что отписал я тебе доказательно. Теперича мы, в негоциации с Англией, выставим для защиты Ганновера корпус не в тридцать тыщ солдат, как ранее декларировали, а.., все полсотни! И за это даст нам Англия три по ста и пятьдесят тыщ в фунтах своих...
   - Креста на них нет, на разбойниках! - сказала Елизавета.
   Бестужев любовно стукнул ее пальцем в плечико.
   - Ты подпиши, - вымолвил проникновенно, голосом задушевным. - А уж я-то выгоду твою соблюду. И мене чем пять сотен тыщ брать не станем...
   Выбрал он перышко поострее - протянул Елизавете, и она с робостью взялась за перо (от учености всю жизнь бегала).
   - Буковки-то каки махоньки, - пригляделась императрица. - Нешто нельзя пошире писать? А ежели завтра я все опробую?
   - Матушка! - взвыл канцлер, стуча тростью. - Кой годик пошел: все завтра да завтра. Посла-то твоего в Лондоне, князя Сашку Голицына, совсем уже при дворе тамошнем заклевали!
   - И что с того? - взъярилась Елизавета. - Коли православный, так и пущай несет крест-то свой. Я-то ведь терплю от политик неприятности разные... Лишний долг-то Россию не украсит!
   Канцлер потряс песочницу, держа ее наготове, чтобы присыпать одно лишь слово императрицы, которое решало судьбу не только России, но и отражалось на судьбах Европы.
   - Не тужись, матушка. Ей-ей, - уговаривал он, - куртуазии твоей от лишнего долга не убавится, а дело стронется. Черкни перышком. Ну что тебе стоит вжик, и ты богата!
   Но Елизавета Петровна уже отбросила от себя перо:
   - Потерпи еще чуток, канцлер... Шутка ли! Целый корпус им дай... Христианские, чай, душеньки. Втравят меня - быть битой. А за какой интерес? У меня Фридрих, враг персональный, на вороту виснет. Питт - хитер, да и я не за печкой уродилась. А потому, канцлер, иди с богом домой и ни о чем не печалься...
   Выпроводив Бестужева, Елизавета сама разбудила Мавру Егоровну. Пришла и Анна Воронцова (из графинь Скавронских) - жена вице-канцлера и двоюродная сестра императрицы. Подруги сообща умылись из одного кувшина, тут им наряды новые из лавок привезли купцы двора Гостиного и чужеземные. Елизавета, разрумянясь от волнения, ловко мерила аршином парчу и бархаты, сама резала себе лучшие куски, но платить не платила:
   - Купцам скажите, чтобы шли к барону Черкасову, и не плакались чтоб... Барон Черкасов все мои долги записывает!
   Когда уже смеркалось над Петербургом и сугробы посинели, она была одета и, довольная, сказала:
   - Пора и день начинать. Велите санки закладывать - я давно по городу не каталась...
   И помчались сани, а в них - с хохотом - массажистка, две горничных, портниха да еще дура старая (мастерица сказки сказывать). Посреди же них сама императрица, ее величество!
   Рвали кони по Невскому - в стынь, в звон, в иней.
   Мимо неслись, вдоль першпективы парадной, кругло подстриженные березы все в искристом серебре, как драгоценные кубки.
   ФРИДРИХ НЕ СПИТ
   Но раньше всех в этот день проснулся Фридрих II - король Пруссии и курфюрст Бранденбургский... Проснулся на тощем матрасе, как солдат, в своем тихом Сан-Суси, что отстроен в Потсдаме по собственным проектам короля, сверявшего свое пылкое вдохновение с четкой классикой Палладио и Пиранези.
   Мрак еще нависал над спящей Германией; досыпали крестьяне и ремесленники, сборщики налогов и трактирщики, дрожали от храпа солдат казармы Берлина, когда (ровно в четыре часа утра) камер-лакей сорвал с короля одеяло и распахнул окно в заснеженный сад, шестью террасами сбегавший к воде.
   - О подлец! - воскликнул король. - Как я хочу спать, а ты каждый день безжалостно будишь меня...
   И король выбежал в сады Сан-Суси, темные и заснеженные, ветер раскрылил плащ за спиной. Это не было прогулкой короля, - это был неустанный бег, бег мысли, погоня чувств, столкновение образов, ломка чужих костей, гнев и восторг... Впереди его ждал день, да еще какой день! Королевский день!
   ***
   Казалось, сам ангел восходит на престол - после смерти кайзера Фридриха-Вильгельма I - этого коронованного капрала, подарившего миру такие живучие афоризмы, как "не потерплю!" или - еще лучше - "не рассуждать!".
   Молодой король Фридрих II был мягок в обращении, прост в поступках, писал недурные стихи, чудесно играл на флейте. И никто не знал, что своей любимой сестре (еще будучи кронпринцем) Фридрих признавался:
   - Весь мир удивится, узнав, что я совсем не тот, каким меня представляют. Европа думает, что я стану швырять деньги на искусства, а талеры в Берлине будут стоить дешевле булыжников... О нет! Все мои помыслы - лишь об увеличении армии...
   Эту армию он вербовал из пленных, из наемников, завлеченных в Пруссию обманом, просто из негодяев и подонков. Но больше всего - вербовкой на чужбине. Причем король логично объяснял, почему выгодно вырвать человека из соседней страны и пересадить его, словно репку, на прусскую грядку.
   - Завербовав чужеземца, - утверждал Фридрих, - я выигрываю четыре раза подряд: во-первых, в мою армию поступил один солдат; во-вторых, противная мне армия потеряла одного солдата; в-третьих, один пруссак остается в кругу семьи, по-прежнему ведя хозяйство; в-четвертых, если солдата убили, по нему плачут на чужбине, а в Пруссии до него никому нет дела... Самое же лучшее, - добавлял король, - когда пруссак сидит дома и даже не знает, что Пруссия воюет!
   Царствование свое Фридрих начал с войны за Силезию, которую безжалостно оторвал от Австрийской империи. Причину этой войны он объяснил "наличностью постоянно готовой к делу армии". По Фридриху выходило так: имей армию - и ты уже имеешь законный повод к войне. Правда, желание воевать король оправдывал еще "полнотою прусской казны и живостью своего характера".
   Весь израненный в сражениях, рыцарски отважен, Фридрих никогда этим не кичился.
   Король не верил в бога, напоказ бравируя своим атеизмом, король презирал религию и духовные распри, владевшие Европой. Он давал приют в Пруссии всем изгоям веры, которых инквизиция жестоко преследовала на родине...
   - Пусть монахи побольше ссорятся, - говорил Фридрих. - Пруссии это выгодно; что католик, что еврей, что лютеранин - мне на это плевать, лишь бы они трудились... А где их расселить? Вот задача: нет войны, и нет новых земель. Но мы извернемся! Мы осушим болота - этим обретем новую страну внутри старой. Без крови! Без пушек! А дети поселенцев будут считать мою Пруссию уже своей отчизной.
   Так он и делал. Пруссия молилась по-разному, весьма усердно. Лишь король позволял себе роскошь вообще не молиться. Ему был важен только доход-приход, обращенный на пользу армии. Фридриху удалось то, чего не удавалось никому: он посадил на землю даже бродячих цыган; они жили в колониях и пахали для него землю. А еврейские финансисты, верно служа Фридриху, обеспечивали устойчивость прусского талера... Угнетенные австрийцами чехи валом валили в Пруссию; прекрасные строители, они возводили на пустошах города и крепости, дамбы и плотины.
   Никакой "чистоты немецкой расы" не существовало. Говорить о ней - все равно что спорить над дворняжкой, какой она породы: спаниель или фокстерьер. Фридрих II, получивший титул "Великого", собрал свою нацию из ошметков Европы, - это вавилонское скопление онемеченных славян, изгоев веры, бродяг и ремесленников и стало затем той Германией, на совести которой лежат две мировые бойни. А потомки тех евреев и цыган, которых расселял у себя Фридрих, были сожжены в крематориях Освенцима и Майданека наследниками агрессивной политики Фридриха!
   ***
   Фридрих вернулся во дворец, уже зная, что делать сегодня.
   Мокрый плащ волочился за ним по дубовым паркетам. Пинком ноги, бряцавшей шпорой, король распахнул двери в приемную. Толпа министров и генералов Пруссии вздернулась при его появлении - как жеребцы, опрокинувшие коновязь. Ни на кого не глядя, король отделался общим поклоном... Посередине - стул (для него). И он сел. Трость выкинул перед собой, тонкие пальцы музыканта обвили вытертый костяной набалдашник.
   - Баран.., здесь? - был первый вопрос короля. Втащили на веревке барана, и король запустил пальцы в его глубокую шерсть, почти чувственно, как в женские кружева:
   - Ого! Вот это шерсть... Отличное будет сукно для мундиров. Отныне разводить в Пруссии именно испанскую породу. И не следует смеяться над блеянием глупого животного. По опыту жизни знаю, что один хороший баран полезнее худого гаулейтера...
   Король выслушал рапорты из гарнизонов и доклады министров. Потом вперед выступил прибывший из Кенигсберга губернатор восточно-прусских земель Ганс фон Левальд, почтенный старец восьмидесяти двух лет.
   - Стул фельдмаршалу! - велел король. Теперь сидели двое - король и фельдмаршал.
   - Рассказывай, старина, - оживился Фридрих. Левальд рассказал, что в ливонских землях копятся русские войска, за Неманом размещены воинские магазины. Рубежи Пруссии неспокойны... Король взмахнул тростью, заговорил с пылом:
   - Мне известен способ, как спустить с цепи русского медведя. Но кто мне скажет - как его посадить обратно на цепь? Самое лучшее: оставить медведя в берлоге, делая вид, что его никто не замечает. Однако сейчас зверь зашевелился в своем логове. Господа! - воскликнул король. - Россия страшная страна, и через полстолетия, верьте мне, мир вздрогнет от ее величия!
   Фридрих умолк, и стало тихо. Только изредка позванивали шпоры полководцев, стукались об пол низкие ташки кавалеристов, нежно тренькали шпаги придворных. Король думал... Тишина в Сан-Суси, тишина. Ах, какая тишина над дремучей болотистой Пруссией, которая досыпает сейчас свои последние минуты.
   - Шверин, - вдруг очнулся король, - что за бумагу, дружок, вы там комкаете в руке? Дайте ее сюда...
   Это было прошение о пенсии вдовы капитана, поднятого на штыки в Силезской войне. Король вернул бумагу Шверину:
   - Мне очень жаль вдову, но вакантной пенсии у меня нет.
   - Ваше величество, у нее, несчастной, дочери без приданого.
   Король крутил трость в сухих горячих ладонях:
   - Шверин, вы умоляете так, будто я уже отказал?
   - Но вы сказали, что вакантной пенсии нет.
   - Верно. И - не будет. Но... Шверин, вы плохо знаете своего короля. С сего дня сокращаю свой стол на одно блюдо. В год это даст прибыль в 365 талеров. Пусть вдова и получает их...
   Один из гаулейтеров провинции Бранденбург заговорил вдруг, что состояние дорог в Пруссии столь ужасно, что...
   - Перестаньте болтать о дурных дорогах! - закричал король. - Пруссия окружена врагами. И мне не нужны отличные дороги, по которым бы армии врагов докатились до Берлина... Нет! Пусть они застрянут в прусской грязи. А мы будем воевать только на чужой территории, где дороги идеально устроены!
   Фридрих встал.
   - А ты сиди, старина, - придержал он Левальда. - Ты принес новость... Вот и прикроешь мое королевство со стороны Кенигсберга! Шверин, подойди ближе. Бери двадцать шесть тысяч штыков, ступай в лагерь Кениген-Грец, оттуда заслонишь Силезию от моей венской кузины. Герцог Бевернский, где вы? Кажется, пришла пора изучать карты лесов Моравии и Богемии... Судьбы мира неисповедимы, и как бы не пришлось моей инфантерии шагать по этим лесам!
   Он огляделся. Пламя свечей, коптя, качалось в жирандолях.
   - А где же Циттен? Почему я не вижу своего приятеля?
   Растолкав придворных, пред королем предстал Циттен, вожак непобедимой прусской конницы. Маленький. Кривоногий. Хрипатый. Бесстрашный. Безграмотный. И - умный.
   - Мой добрый Циттен, что ты скажешь о русских казаках?
   - Не стоят холостого заряда, король.
   - А русские кирасиры и гусары?
   - Я свистну, король, и они зашатаются в седлах... Фридрих обернулся к берлинскому губернатору - фельдмаршалу Джемсу Кейту:
   - Вот стоит человек, двадцать лет прослуживший под знаменами России. Он не даст солгать... Каковы русские солдаты?
   Подтянутый седовласый Кейт поднял над головой жезл, сверкнувший дешевыми рубинами.
   - Лучше убедиться королю сейчас, что русская армия великолепна, нежели ждать, когда русская армия переубедит ваше величество в бою! Она очень хороша, хотя и плохо управляется.
   - Да, - согласился король, - она хороша... Но привыкла воевать с татарами. Я представляю, как она побежит после встречи с правильной организацией моей армии!
   - Король, - отвечал Кейт. - В воле вашего величества бить русских правильно или не правильно, но русские.., не побегут!
   - Даже если их очень сильно побить?
   Храбрый Кейт ответил королю дерзким вопросом:
   - А разве вы сможете побить русских сильнее, чем их били татары?..
   Король с усмешкою на устах удалился. Теперь начиналось самое интересное.
   ***
   Самое интересное - это шпионаж. Экономя на супах и пиве, король не жалел денег на разведение шпионов. Главарем прусского шпионажа в Европе был личный адъютант короля - Христофор Герман Манштейн; этот умный человек долго служил в России, где был адъютантом Миниха; именно он - Манштейн! - схватил из теплой постели герцога Бирона, треснул его по зубам и, связанного, швырнул в коляску... Из русской армии Манштейн дезертировал в Пруссию; имя его отныне во всех губернских городах России было приколочено к виселицам палачами.
   Когда король вошел в библиотеку, Манштейн был уже здесь; тут же, возле окна, таилась обтекаемая тень и Финка фон Финкенштейна, этого интимного друга детства короля.
   - Мои добрые друзья, - сказал им Фридрих, - у меня всегда дрожат пальцы, когда я раскрываю заветный портфель... В самом деле, как приятно, сидя в тихом Сан-Суси, знать, что думают о тебе в кабинетах Парижа, Вены, Петербурга... Вот Менцель! - сказал король, показав донесение из Дрездена. - Личный секретарь польско-саксонского короля Августа Третьего, а смотрите, как верно мне служит! Теперь глянем, что сообщают русские друзья. О-о, как их много у меня... И вот письмо моего друга - наследника российского престола. Кстати, тут пишут, что в России сейчас восстание башкир. Манштейн, это опасно?
   - Укус клопа, - отвечал Манштейн. - Клопа раздавят.
   - Опять-таки, - призадумался король, - русские раскольники, которые терпят столько неприятностей от духовенства на родине, тоже ищут моего покровительства. Не могли бы мы из Берлина произвести раскольничий бунт в России?
   - Цель бунта? - осведомился Манштейн.
   - Король всегда попадает в цель... Вот, например: освободить из Холмогор свергнутого царя Иоанна Антоновича, который, будучи из Брауншвейг-Люнебургского дома, приходится мне родственником. Имей я такой козырь на руках, как наследник престола России, я стал бы играть гораздо смелее.
   - Ваше величество, - отвечал Манштейн, - у меня имеется на примете тобольский раскольник Иван Зубарев. Ныне он собирается ехать на остров Мальту, дабы под защитой тамошнего ордена основать колонию русских схизматов. Но я задержал его в Берлине... Что позволено мне обещать ему?