Пикуль Валентин Саввич. Слово и дело (книга вторая)

   Елизавету разбудит от этого сна удивительный человек, имени которого она сейчас даже не знает. Как сказочный рыцарь к спящей царевне, он приедет к Елизавете, издалека - совсем из другой страны, прямо из Версаля! А сейчас она сыто живет и тому рада...
   На Сытном рынке людей казнили, и первой скатилась голова Жолобова... Перед смертью он успел крикнуть в толпу:
   - Эй, сударики! Почем сегодня мясо человечье?
   - Подешевело! - отвечал ему из толпы голос дерзостный...
   Столетову отрубили голову, когда он был ухе почти мертв после пыток. Обезглавленные трупы - под расписку - сдали причту храма Спаса Преображения, чтобы похоронили, кандалов с трупов не снимая. Так погиб первый поэт России, песни которого можно было петь, не сломав себе языка при этом. Ибо до него, до амурных романсов Егорки Столетова, стихи таковы писались, что не только пропеть их, но порою выговорить было невозможно...
   Прощай, Егорка! Худо-бедно, но ты свое дело в этом мире, как мог, так и сделал, и на этом тебе спасибо нижайшее. Через 200 лет (при прокладке рельсов трамвайных) найдут твои кости, перепутанные цепями. Но отшвырнут их в сторону, как неизвестный прах.
   История умеет вспоминать - история умеет и забывать!
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
   Корф не оставил своих мыслей о русских юношах, которые бы в науку приходили. Но тут новые дела отвлекли его. Анна Иоанновна велела Корфу - через каналы научные - сыскать в Европе доброго мастера дел литейных. Чтобы он ей колокол отлил, да не просто колокол, а... царь-колокол! В ответ на это парижский литейщик Жермен ответил Корфу, что русские шутят; знаменитый колокол "Бурбон" на Нотр-Дам весит 650 пудов, а это... предел!
   Анна Иоанновна с огорчением выслушала об отказе Жер-мена:
   - Пишите на Москву дяденьке моему Салтыкову, чтобы мастеров сыскал природных. Со своим проще дело иметь: коль не справятся, драть их будем как коз Сидоровых...
   Москва издавна вздымала к небесам златые главы своих храмов. Кто не знает на Руси знаменитых голосов "Сысоя" и "Полиелейного"? От них рассыпались на весь мир дивные перезвоны, для человека радостные, - сысоевский, акимов-ский, егорьевский и будничный. Секрет красоты званной еще и в том, что в Европе сам колокол раскачивают, а на Руси колокол не тронут - в него языком бьют. Ныне же Иван Великий стоял пуст: не благовестил. Уже два царьколокола повисели под облаками, но ликовали они недолго - разби лись. А теперь в симфонию заутрен московских надобно включить могучую октаву третьего царь-колокола - небывалого.
   Московскому губернатору Салтыкову, дяде царицы, били челом два человека Маторины - отец Иван да сын его Михайла.
   - Сможете ли отлить? - сомневался граф Салтыков. - Велено мне застращать вас, прежде чем за работу возьметесь.
   - На словах да клятвах, - отвечали ему отец с сыном, - колокола не отольешь. Не станем божиться. Повели начать, а мы уж постараемся... Осколки от "царей" прежних переплавим, олова еще догрузим. А сколько уж там пудов получится, пущай после нас внуки колокол вешают, коли у них весы добрые сыщутся.
   - Ой, не завирайтесь, мастеры! - грозился Салтыков...
   И рыли в Кремле яму глубокую; больше миллиона кирпичей обжига особого спекли в печах и теми кирпичами опоку выложили. Холодна яма в земле, мерзнут в ней работнички. Но скоро здесь забушует геенна огненна, и тогда кирпич красный станет цвета белого - велик жар! Но и страх зато велик. Старик Маторин и сын его Михаила - люди смелости небывалой: такими деньгами стали ворочать, какими бы и Миних не погнушался. Тысячи рублей летели в эту прорву сырую, в пекло ямы будущей плавки, и говорил отец сыну.
   - Ладно, колокол мы им отольем. А вот сыщутся ли гениусы на Руси, чтобы эту махину сначала из ямы вызволить на свет божий, а потом водрузить и выше на Ивана Великого? Как бы храм не присел к земле от тяжелины колокольной...
   Заревел в яме огонь. Нестерпимый жар сразу истребил бороды у Материных, седую - отцовскую, русую - сыновью. Пеплом осыпались брови с опаленных ликов мастеров. Подбегали солдаты с ведрами - водой литейщиков окатят, а сами прочь от пекла бегут. Но случилась беда: металл прорвало клокочущий, огонь сожрал бревна машины подъемной, все прахом пошло. В глубокой яме, которая светилась в ночи, словно глаз издыхающего вулкана, осталась груда металла, который не скоро теперь остынет. Старик Маторин, плача, ушел... Возле ямы остался сын. Прожженную рубаху его раздувал жаркий ветер, летящий вихрем из ямы литейной столбом к небу.
   - Велено мне драть вас, - напомнил граф Салтыков...
   Старый Маторин от горя заболел и вскоре умер. А молодой Михаила Маторин, тятеньку похоронив, начал вторую отливку колокола.
   - Погоди драть, осударь, - сказал он Салтыкову. - Из-под кнута добрых дел не выскакивает...
   Вновь забушевал в яме вулкан - бурлило там и плескалось, грохоча яростно, плавкое олово, навеки скрепляясь со звончатой медью. Москва плохо спала в эту ночь: любопытные да гулящие теснились для "приглядки", а солдаты били их палками, разгонял. Колокол - дело государево: на нем сама императрица должна быть изображена. Особенно же лез ближе к пеклу один недотепа юный с раскрытым от удивления ртом. Ему тоже палкой попало.
   Под утро в розовом пламени родилось на колоколе изображение самой Анны Иоанновны в пышных робах, державшей в руках регалии власти самодержавной... Маторин прочь от ямы отошел:
   - А теперь дерите, кому не лень! Я свое дело сделал...
   Стал народец прочь разбредаться. Иные, судача о чудесах человеческих, прямо в кабаки ранние потянулись, чтобы за чаркой обсудить все, как и положено православным.
   А юный недотепа с раскрытым от удивления ртом отправился из Кремля в Заиконоспасскую академию, где его встретил Митька Виноградов:
   - А тебя, Мишка, ректор сыскивал... Ломоносова спрашивал!
   - Не знаешь ли, Митька, за делом каким?
   - Указ, сказывают, из Сената объявился. Будто двадцать душ из учеников надобно для Академии питерской.
   - Удастся ль нам, сирым, в науки попасть?
   - Ты попадешь, оглобля такая, - утешил его Виноградов. - Ты у нас даром что ротозей, а мух ноздрями не ловишь. Тебя возьмут.
   - А тебя, Митька? Ты меня разве хуже?
   - Могут и под скуфьей до самой смерти оставить... Указ Сената предписывал ректору: "... из учеников, кои есть в Москве в Спасском училищном монастыре, выбрать в науках достойных двадцать человек, и о свидетельстве их наук подписаться..." Более двенадцати не нашли! На широкую дорогу физики и химии из стен монастыря выходили лишь двенадцать недорослей, и среди них - Ломоносов с Виноградовым... Явился в тулупе козлином поручик Попов, повез учеников в Петербург.
   Хорошо ехалось! Даже зуб на зуб не попадал - столь ветром прожигало; одежонка-то на всех худая. На дворах постоялых, у притолок стоя, только рты разевали студенты, на других глядя - как едят да пьют. Поручик Попов задерживаться не давал:
   - Чего раззявились? Нужду справили? А тогда трогай... Нно!
   И прыгали вновь по санкам, кутаясь плотнее, один другого обнимая, чтобы не застыть. Крутились перед ними хвосты кобыльи.
   Хорошо ехали. Смолоду ведь все кажется хорошим...
   Взвизгнул шлагбаум, осыпая с бревна снег лежалый, открылась за Фонтанной речушкой улица - прямая, каких в Москве не видывали. По улице резво бежали санки... Петербург! Из окон желто и мутно свет лился на першпективу знатную. Фонари зябко помаргивали, слезясь маслом по столбам. И никто из бурсаков опомниться не успел, как санки раз за разом поскидались на широкий простор реки, словно в море ухнули... Нева! Двинуло сбоку ветром, над конскими гривами запуржило. Мчались кони прямо меж кораблей, которые вмерзли в лед до весны.
   - Эвон и Академья ваша, - показал поручик варежкой.
   Был день 1 января - Россия вступала в новый, 1736 год.
   Город, в котором жил и творил великий Тредиаковский, был наполнен всякими чудесами. С трепетом душевным приобрел Ломоносов в лавке академической книгу Тредиаковского о сложении стихов российских... Дивен град Петра, чуден!
   - Ну что ж, - сказал Корф. - Надо бы их встретить поласковей. Велите эконому академическому Матиасу Фельтену, которому я сто рублей уже дал, чтобы он постели для них купил. Столы, стулья... Кстати, сколько стоит простая кровать?
   - Тринадцать копеек, - отвечал Данила Шумахер.
   - Вот видите, как дешево. А я целых сто рублей отпустил... У эконома Фельтена еще куча денег свободных останется!
   - С чего бы им остаться? - вздохнул Шумахер.
   - Можно, - размечтался барон Корф, - сапоги и башмаки им пошить. Чулки гарусные. И шерстяные, чтобы не мерзли. Белье надо.
   - Гребни! - заострил вопрос Шумахер.
   - Верно, - согласился Корф. - Каждому до два гребня. Редкий, чтобы красоту наводить. И частый, чтобы насекомых вычесывать... Дабы сапоги свои охотно чистили, по куску ваксы следует выдать. Я думаю, там еще целая куча денег у Фельтена останется.
   - Да не останется, барон! - заверил его Шумахер.
   Шумахер был опытен: от ста рублей ни копейки не осталось. Матиас Фельтен приходился братом тому кухмистеру Фельтену, на дочери которого был женат Данила Шумахер, - такова родственная подоплека этой "нехватки". Когда тихий дымок над ста рублями развеялся и проступило над Академией серое чухонское небо, статс-контора выдала еще 300 рублей ("до будущего указу"). Матиас Фельтен ранее, до службы в Академии наук, содержал павлинов в зверинцах Анны Иоанновны и теперь всюду хвастал:
   - От павлинов ни одной жалобы не имел...
   Ошеломленные переменой в жизни, студенты пока тоже не жаловались. До ушей барона Корфа бурчание их животов не доходило. Надзирание за бурсаками поручили адъютанту Ададурову, ученику Бернулли. Математик этот разрешил сложнейшие формулы, но никак не мог решить простой задачки. Матиас Фельтен утверждал, что купил двенадцать столов, а студенты сидели за двумя столами... Возникал вопрос: куда делись еще десять столов?
   - Ребятки, - осторожно намекал Ададуров, - уж вы мне, как отцу родному, сознайтесь: не пропили ль вы десять столов?
   - Да нет, мы столов в кабак шло не относили...
   По бумагам выходило у Фельтена, что он купил для студентов на рубахи 576 аршин полотна, а студенты приняли только 192 аршина. По бумагам 48 аршин им выдано на "утиральники", а они утирались подолами. Но есть студентам (невзирая на знатное родство Фельтена с кухмистером самой императрицы) совсем не давали. Злее же всех от голода был Прошка Шишка-рев, и, будучи нравом прост, он кричал слова зазорные, слова подозрительные.
   - Вот! - орал Шишкарев. - Хоша про немчуру и говорят, будто не воры оне, однако мы в самое немецкое воровство вляпались...
   И случился грех: в муках неизвестности пред суровым будущим Алешка Барсов спер у Митьки Виноградова два рубля, а у Яшки Несмеянова стащил "платок шелковый да половинку прутка сургуча красного". Велик грех Алешкин! Бить надо Алешку! Нехорошо ты ведешь себя, Алешка! Последнего сургуча лишил ты товарища своего...
   - Послушайте, - удивлялся в канцелярии Корф, - не надо быть Леонардом Эйлером, чтобы догадаться: ведь там еще куча денег у Фельтена осталась.
   - Да ничего не осталось! - клялся Шумахер.
   А тут еще указ вышел: Алешку Барсова "высечь Академии наук у адъюнкта Ададурова при собрании обретающихся там учеников...". Все собрались и с лицами пристойными смотрели, как секут Барсова.
   - Как же дале будет? - кричал пламенный Шишкарев, заводила главный. - Эвон Мишка Ломоносов дубина какая вымахал! Ему же не прокормиться с кухни научной... Кады-нибудь до ветру пойдет, в канаву завалится, и все тут!
   Скоро до того дошло, что только два студента на лекции ходили. Остальные "ответствовали, что они у себя не имеют платья и для того никуда из палаты выходить не могут".
   - Пострадать надо, - говорил робкий Несмеянов, у которого Барсов сургуч спер. - Может, немцы потом и сжалятся над нами.
   - Еще чего - ждать! - неистовствовал Шишкарев. - Робяты! Там же много денег отпущено бароном Корфом на нас... Куда же они все подевались? Идем до Сенату, клепать на всех станем!
   - Ой, ой! - испугался Несмеянов.
   - Чего ойкаешь? Я вот тебе в глаз врежу - ты у меня до Сенату без порток побежишь... Идем, робяты! - взывал Шишкарев. - Пущай Сенат деньги на прокорм дает нам в руки, а не эконому Матьке Фелькину, чтоб он сдох, стерво немецкое!
   Стали писать прошение о нуждах (не подписался под ним только Несмеянов). Ададуров, заговор усмотрев, стал их отговаривать:
   - Нева-то двигается - путь опасен от Академии до Сенату...
   - Идем! - махал бумагою Шишкарев. - Кидай жребью, робяты, кому страдать за обчество студенческое...
   Выпал жребий Виноградову и Лебедеву. Пошли. У депутатов в руках - палки, чтобы лед щупать. В иных местах дед тонок был, кое-где вода выступала. Какой уж день в Сенате было тихо. С того берега Невы никто не ездил. И вдруг - на тебе! - явились студенты и стали шум делать перед старцами. Началось строгое следствие.
   - Вот вам, барон! - злорадствовал Шумахер. - Вы мне тогда не верили, а так оно и случилось. Ученых среди русских не выискалось. Зато бунтовщики быстро созрели. Жили мы себе тихо и мирно, и вдруг в наши стены ворвались варвары... Вы когда-нибудь слышали такой гвалт? Им не сладкий нектар науки надобен, а каша!
   - Каша тоже нужна, - отвечал Корф, недоумевая, как быстро из его благих начинаний родился бунт в Академий. - Однако не спешите с выводами. Изберем самого злого профессора, чтобы устроил он экзамен студентам... Кстати, кто у нас самый злой из ученых?
   Шумахер подумал и сказал:
   - Вот академик Байер - хуже собаки! Так и рычит, будто его мясом сырым кормят. И по-русски ни единого слова не знает...
   - Пусть этот Байер и экзаменует русских бунтовщиков.
   Перед экзаменом Шумахер велел бить батогами Шишкарева:
   - Это ты, русская свинья, утверждал, что мы, немцы, воры?
   - Я! - не уклонился от правды Шишкарев.
   - Тогда - ложись... Адъюнкт Ададуров, а вы проследите.
   - Ах, Прошка, Прошка... На што ты этот муравейник растревожил? Говорил ведь я тебе... как отец родной.
   Академик Байер вызывал каждого по отдельности. Двери запирал на ключ, чтобы испытуемый в науках юноша не сбежал. Иногда из-за дверей раздавался звук будто пустой горшок расколотили. Слышалось грозное рычание академика...
   Вылетел из дверей смятенный Барсов, плача:
   - Академик сказывал, будто я в науках никуды не годен...
   Вылетели и другие! Пришла очередь Шишкарева.
   - А мне хоть бы што, - сказал он, веселясь.
   Долго мучили и пытали Шишкарева. Но вдруг двери растворились, выскочил из них академик Байер. Держа за руку бедного Шишкарева, он промчался вдоль коридора, будто метеор...
   Так они достигли дверей барона Корфа.
   - Рекомендую, барон! - сказал Байер. - Всех прочих превзошел и даже стихи по-латыни сочинил. Смело читал Виргилия и Овидия, Цицероновы письма знает. Своею охотой, никем не побуждаем, греческий язык постиг... Ко всему прочему, юноша жития столь благородного, что похвалы вашей вполне достоин!
   - Как зовут? - спросил Корф, и Шишкарев назвался; барон был очень удивлен. - Так это вы, сударь, бунт в Академии учинили?
   - Я! - признался Шишкарев, взирая со смелостью.
   - Ну что ж. Поздравляю. Экзамен вы сдали...
   Ломоносов в этой истории не участвовал.
   Ему выпала иная судьба.
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
   Всю зиму валялся Потап на вшивых кошмах в степном ногайском улусе... Было обидно: взял его в полон ногаец - маленький, кривоногий, одноглазый. Попадись такой в иной час, пальцем бы раздавил, словно гниду поганую. А вот ведь... "Не я его, а он меня!"
   Ближе к весне приехал в улус татарин с лошадьми. Без оружия, но с плетью, рукоять которой была сделана из козлиной ноги. Накинул он на шею парня аркан и погнал его перед собой, словно барана. Долог был путь, и всю дорогу распевал песни татарин. Однажды под вечер очнулся Потап на мосту. Текла внизу гнилая мутная вода - пополам с мочой лошадиной. Открылись ворота каменные. На воротах тех сидела сова - неживая, а тоже каменная. И сверху, уши навострив, смотрела сова на Потапа - мудро, тяжело и неласково... Это был Перекоп, а ворота те назывались - Ор-Калу. Они ступили на мост, и татарин обжег Потапа плеткой.
   - Кырым! - сообщил он, радостно ощерив зубы... Город Перекоп был грязен и зловонен. Татарин завел Потапа в какую-то хижину, выскобленную (уж не когтями ли?) в завалах песчаника. Хлопнул дверью скособоченной, и с потолка, со стен - отовсюду на голову и плечи с шорохом просыпался мелкий песок.
   - Блык! - сказал татарин и, выложив кусок вяленого балыка, ушел; только потянулся Потап к этому куску, как вдруг, откуда ни возмись, молнией возник рыжий котище; кот вцепился зубами в балык и вместе с ним исчез стремительно, будто нечистая сила.
   Татарин вошел в хижину. Увидел, что балыка уже нет, и решил, что ясырь сыт - можно теперь гнать его дальше.
   - Базар! - выкрикнул он, заставив идти Потапа на продажу.
   Потап даже по сторонам не озирался (все тут постыло и тошно), а татарин понукал его плеткой. Потап на это даже не обижался. Он словно понимал: поймай он татарина, и тоже погнал бы его впереди себя на аркане, потому что в этой многовековой вражде иначе нельзя...
   Еще через день в расщелине гор показался город.
   - Кафа! - сообщил Потапу татарин.
   И стало легче, когда увидел, что он не один здесь. Отовсюду текли - гуськом, как журавли, одним арканом связанные, - толпы ясырей-пленников. Если падал кто, стар иль немощен, татары ловко вырезали из него пузырь желчный, нужный им для приготовления мазей, и оставляли человека гнить, где лежит. Собаки татарские начинали пожирать мертвого - всегда с носа, который откусывали с визгом. Осторожно тащили по обочинам носилки с девочками, хорошо откормленными, одетыми в шелк, - несли их продавать.
   Все дороги в Крыму ведут в Кафу... А за гвалтом базарным уже синело море, и там качались мачты кораблей, которые к вечеру, забитые живым товаром, уплывут далеко-далеко. Татарин поставил Потапа на продажу, сорвав с парня рубашку, чтобы все видели сильные мышцы ясыря. Как и все торговцы вокруг, стал визжать татарин о том, что у него продается ясырь - самый свежий, самый глупый, самый сильный, самый бестолковый. Но многие, оглядев мощную фигуру Потапа, отступали с плевками.
   - А, поган урус! - говорили они и давали за Потапа такую низкую цену, что хозяин-татарин тоже плевался. Простоял так до полудня. Даже знакомцами обзавелся. Из разговоров разных уяснил Потап, что русские рабы - самые дешевые тут. Ибо татары их считают хитрыми, коварными, злыми, непокорными. Заведомо известно, что русский все равно убежит.
   - Это уж так, - вздохнул Потап. - Бегать мы привычные...
   Торговцы заманивали богатых турок на молоденьких пленниц:
   - Рудник всех добродетелей мира! Ты только засунь в рот этой красавице своей благоуханный в святости палец...
   Иной богач заставлял девочку укусить его за палец - по прикусу судил, будет она сладострастна в любви или нет. Страшно было Потапу видеть, как отрывали детей от русских баб, от украинок и полек. Татары безжалостно продавали жену от мужа, а мужа от жены. Сердце иссохлось от женского воя. И одно думал Потап: "Поскорей бы уж купили меня... чтобы уйти отсель и забыть это место!" Солнце давно стояло высоко, один корабль уже отплыл от берегов Крыма, распластав скошенные паруса, и - судя по всему - татарин снизил на Потапа цену...
   Нехорошо пахло горелым мясом. Проданных тут же клеймили каленым железом. Ставили тавро, как на лошадей. Кому на грудь или на руку, а иному прямо на лоб. Базар уже опустел, когда в толпе показался какой-то знатный турок. Большая свита сопровождала пашу. Будто Вавилон какой двигался - и негры, и албанцы, и черкесы, и запорожцы. Среди них шагал красивый великан в пышных одеждах, при сабле, в шелковых зеленых шароварах. Был он по силе и росту - под стать Потапу, могли бы силенкой помериться.
   И вдруг, подмигнув, он спросил Потапа по-русски:
   - Давно ли, земляк, попался? Сам-то откуда ты будешь?
   Потап, обрадованный, отвечал охотно - со слезами.
   - Да не плачь... А меня Алешкой Тургеневым кличут[6]. Меня граф Бирен погубить решил, да я не пропал, вишь! Царица-то наша, слышь-ка, на меня глаз свой кинула. На любовь с нею совращала. Бирен-то это приглядел и сослал меня в Низ - в полки порубежные, чтобы живым мне не выйти. Да я, вишь, уцелел. Вот приплыл сей день из Константинополя бусурманского... Кому что выпадет! А ты, спросил Тургенев, - давно ли тут стоишь на солнцепеке?
   - С утра околеваю здеся... ни пивши, не емши,
   - А я тебе совет дам, - вдруг зашептал Тургенев. - Когда тебя щупать да торговать станут, ты ерепенься. Кулаками ма-ши. Ори громче. И не давайся! Чтобы все непокорность твою видели. Тогда ты цену на себя собьешь, и тебя здесь продадут - в Крым же!
   - А ежели дороже купят меня? - спросил Потап.
   - Тогда... беда, брат. Ушлют за море - в Алжир или в Тунис, а то еще дальше... Вовек будешь для родины ты потерян.
   Потап упал на колени перед Тургеневым.
   - Барин! - выкрикнул с мольбой. - Уж вижу я, что богат ты и одет мурзою... Окажи милость божецкую - купи ты меня!
   - Э, нет, - отвечал Тургенев. - Того не могу, хотя кошелек у меня и не пуст. Покупать ясыря могут только мусульмане, евреи и фратры католические, которые в черных шляпах ходят. Коли такой капуцин подойдет - не бесись: он тебя купит и в Европы увезет, тогда ты большой мир повидаешь и в Россию можешь вернуться...
   Потап был продан лишь к вечеру. Буянил, рвался, не давал себя трогать. Даже укусил одного турка. Потом устал. Притих. С утра не ел. Не присел ни разу. Солнцем темя накалило. Тут к нему подошел небогатый татарин, неся на спине своей моток проволоки медной. Потолковал о чем-то с торговцем, и моток проволоки перебросил на спину Потапа.
   - Давай тащи, холера худая... Устал я, - сказал по-русски. - Чай, к ночи до дому доберемся. Ты голоден? Я тоже жрать хочу...
   Ночью они добрались до татарского улуса. Вроде маленького городка. Лаяли во мраке собаки. От дворов пахло жареными орехами. Навоз гнилостно расползался под ногами, противно квасясь между пальцами босых ног. Татарин толкнул узкую дверь в сакле:
   - Кидай сюды проволоку. Пойдем поужинаем, что аллах послал!
   Татарина работать не заставишь: его дело разбойничать. Все за него должны делать рабы, и рабы все делали. Ленивый ум крымских разбойников даже не замечал, что ясырь из Московии мечеть складывал в виде креста православного, что в стенках бани татарской окошки прорезал на русский лад, а гарем возводил как терем московской боярышни. Из конских подков, стоптанных в набегах на Русь, ковали ясыри для татарина острые кривые сабли. Шлемов татары не знали, если и носили, то трофейные. Русские ладили для крымчаков посуду из меди, мастерили седла, бурки, шили чувяки юным татаркам. Русские выделывали в Крыму дивный сафьян, плети-нагайки, мячи для игр, кушаки, шнурки, мяли кожи и войлоки; были русские токарями, пекарями, чулочниками и чубучниками. Из Крыма произведения русских рабов расходились по миру - вплоть до Лиссабона, обогащая бездельников-татар.
   Потап попал в кабалу к Байтуфану, которого бабушка его Аксинья называла на свой лад - Богданом. Бабушка Аксинья сама из краев воронежских, из дворян рода Тевяшевых, ее татары еще в девках взяли, в Крыму она и пустила корни свои по миру бусурманскому. Внуки - кто где, одни уже в землю ткнулись, посеченные саблями, другие в янычарах служат, а Баитуфан при бабушке остался - мастерскую содержит...
   Сердитый кашель верблюдов разбудил Потапа.
   - Вставай, сокол ясный, - сказала ему бабушка Аксинья. - Деньто нонеча какой... развиднелось, а ночью дожць был. - И тронула старуха его рукой. - Не печалуйся, не век горевать будешь...
   Вышел Потап на воздух. Невдалеке протекала речонка.
   - Бабушка, что это за речка така?
   - Кача, милок.
   - А там-то подале... храм, что ли?
   - Там супостаты волосок из бороды своего пророка хранят.
   - Чудно! - удивился Потап. - И все мне вчуже кажется.
   - А ты бойся привыкнуть, как я, грешная...
   Байтуфан на продажу для ногайцев пули выделывал и Потапа с утра к работе определил. Каковы были стрелки татары - говорить не надо: за сорок шагов они пулю через перстень простреливали. Ногайцам и этого мало казалось. Две пули следовало скрепить воедино проволокой, скрученной в пружинку. При выстреле пружина растягивалась между летящими пулями. И две пули сразу врывались в тело человека, а между ними (словно удар сабли!) оставалась рваная рана от скрученной проволоки, - таковы пули татарские...
   Потапу показали, как надо скреплять пули пружиной.
   - Ладно, - ответил он...
   Был у Байтуфана еще один ясырь. Старик уже, он еще с крымских походов при князе Голицыне сюда попал. Когда-то пушкарем в стрелецком войске служил. Глаз у него вытек. В ступнях старца - мелко рубленый конский волос, чтобы не убежал. Ходить ему больно было. Коли заторопится куда - так на четвереньках по-собачьи проворно бегал. Хмуро глядел земляк одним глазом на молодого ясыря.
   Спросил он Потапа без ласковости:
   - Видать, ты из волости Дурацкой из города Глупова?
   - Неучен, это верно, - согласился Потап.
   - А я тя поучу... Хошь?
   - Поучи, батюшка, ежели што не так делаю. Взял старик шкворень, которым ворота запирают, и "поучил" Потапа вдоль спины. Речи же его были при этом вразумительны:
   - Теи пули противу наших земляков супостаты готовят. А ты, кила московская, для Магометки стараешься?
   - А как надоть? - оторопел Потап.
   - Гляди, как надо, ежели души испоганить не желаешь.