Да, давно — прошло двадцать семь лет с тех пор, как он покинул те далекие берега!
Молодой человек разговорился, встретив такого осведомленного собеседника. Несмотря на все его рыцарские амбиции и приверженность новой вере, Оливье еще тосковал по родине. Он завел речь о своем родном городе и минувших кампаниях, расспрашивал о событиях, которые произошли в Святой Земле до его рождения, и расхваливал красоту своей родины.
— Однако интересно, — начал Кадфаэль, вспомнив, как часто язычники, с которыми он сражался, казались ему благороднее и храбрее крестоносцев, — интересно, что вы, родившись в другой вере, так легко отказались от нее, пусть даже ради отцовского дела. — Произнеся эти слова, он поднялся, осознав, как летит время. — Мне нужно их разбудить. Скоро позвонят к заутрене.
— Это было совсем не легко, — возразил Оливье, хотя эти прошлые сомнения редко тревожили его. — Я долго разрывался на части. Это от своей матери я получил знак, который перевесил чашу весов. Если учесть разницу в наших языках, то у моей матери было такое же имя, как у вашей Девы Марии.
Дверь маленькой комнаты тихо распахнулась за спиной у Кадфаэля. Обернувшись, он увидел, что на пороге стоит Эрмина, раскрасневшаяся после сна, прекрасная и юная.
— …ее звали Мариам, — договорил Оливье.
— Я разбудила Ива, — сказала Эрмина шепотом. — Я готова.
Ее глаза, огромные и ясные, из которых сон смыл все мучения этого дня, не отрывались от лица Оливье. Услышав ее голос, он вскинул голову и ответил на ее взгляд таким откровенным взглядом, словно они кинулись в объятия друг другу. Брат Кадфаэль стоял потрясенный — на него снизошло озарение. Дело было не в имени, произнесенном Оливье, а в резком движении головы, мягком свете на щеке и челе, во взгляде, сиявшем любовью. Гордое мужское лицо моментально превратилось в женское — то, которое он помнил спустя двадцать семь лет.
Кадфаэль повернулся как во сне и, оставив их наедине, пошел помочь Иву одеться и подготовиться к путешествию.
Он выпустил их через калитку, когда братья были на заутрене. Девушка простилась с ним серьезно и торжественно, попросив молиться за нее. Мальчик, еще не совсем проснувшийся, подставил лицо для поцелуя, уместного между уважаемым старшим и ребенком при расставании, а молодой человек простодушно и в знак прощания — возможно, навеки — последовал его примеру и подставил оливковую щеку. Его не удивляло молчание Кадфаэля, так как была ночь и требовалась осторожность.
Кадфаэль не стал смотреть, как они уходят, а сразу закрыл калитку и вернулся к брату Элиасу. Он неподвижно сидел у постели больного, и ликование теплыми волнами накатывало на него. Nunc dimutis!* 1
Господи, ныне Ты отпускаешь мне прегрешения! Нет нужды ничего говорить, нет нужды на что-либо претендовать или каким-либо образом вмешиваться в тот жребий, который избрал для себя Оливье. Зачем ему теперь отец? «Но я видел его, — радовался Кадфаэль, — я держал его за руку в темноте, я сидел с ним и беседовал о минувших временах, я поцеловал его. У меня есть все основания радоваться за него, и такие основания будут всегда. В этом мире есть чудесное существо, в жилах которого течет моя кровь и кровь Мариам, и разве важно, увидят ли его когда-нибудь еще мои глаза? Впрочем, возможно, и увидят, и даже на этом свете. Кто знает?»
Ночь светилась для брата Кадфаэля тихой радостью; он заснул сидя, и ему пригрезились невообразимые и незаслуженные милости. Проснулся он, лишь когда позвонили к заутрене.
По размышлении, брат Кадфаэль решил, что лучше ему самому поднять тревогу, якобы обнаружив побег Хьюгонинов.
Начались поиски, но ведь в обязанности братьев не входило держать гостей взаперти или гнаться за ними. Единственное опасение, которое высказал приор Леонард, — доберутся ли беженцы благополучно до своего опекуна. Он отнесся к этой истории так благодушно, что Кадфаэлю это показалось даже подозрительным. Впрочем, не исключено, что это было лишь отражением того безумного ликования, которое сам он был не в силах скрыть. Во время поисков обнаружили, что Эрмина сняла с пальцев кольца и вместе со свернутой рясой положила на закрытый гроб сестры Хиларии как пожертвование, — беглецов явно нельзя было заподозрить в неблагодарности.
— Другой вопрос, что скажет помощник шерифа, — заметил приор Леонард, опасливо качая головой.
Хью появился только перед мессой. Узнав новости, он выразил вполне уместное и официальное недовольство, но отнесся к этому как к делу второстепенной важности. Его больше интересовали дела поважнее, с которыми он успешно справился.
— Ну что ж, — философски сказал Хью брату Кадфаэлю, — нам не придется тратиться на сопровождение, чтобы доставить, их к д'Анже. Тем лучше, пусть добираются за его счет. Мы уничтожили волчье логово и отослали убийцу сестры Хиларии сегодня утром в Шрусбери, а это и было моим основным делом здесь. И через час я отбываю следом за моими людьми. Ты можешь ехать со мной, Кадфаэль, потому что, насколько я понимаю, ты уже закончил здесь свои дела.
Брат Кадфаэль тоже так считал. Элиас больше не нуждается в нем, а оставаться здесь после отъезда тех троих не имело смысла. В полдень он оседлал коня и, попрощавшись с Леонардом, отправился вместе с Хью Берингаром в Шрусбери.
Небо затянуло облаками, но погода стояла мягкая, хотя воздух, при полном безветрии, был холодным. Подходящий день, чтобы с удовлетворением, выполнив свой долг, возвращаться домой. Они давно не ездили вот так, рядом, без особой спешки. Дух товарищества связывал их, и вдвоем им было хорошо и беседовать, и молчать.
— Значит, ты отправил этих сирот без сучка без задоринки, — с невинным видом заметил Хью. — Я так и думал, что можно спокойно предоставить это тебе.
Кадфаэль взглянул на него слегка обиженно, но не особенно удивленно и сказал, улыбнувшись:
— Мне бы следовало догадаться! Я еще подумал — что-то тебя не видно всю ночь! Полагаю, несколько странно для помощника шерифа с твоей репутацией, славящегося своей бдительностью, проспать всю ночь, в то время как найденные с таким трудом брат с сестрой спокойно улизнули в Глостер. «Не говоря уже об их телохранителе», — подумал он. Берингар, конечно, заметил достоинства мнимого сына лесничего и даже догадался о его целях, но Хью не знал ни его имени, ни происхождения. В один прекрасный день, когда кончатся войны и Англия снова станет единым целым, можно будет рассказать о том, что сейчас тайно лелеет Кадфаэль в своем сердце. Но не сейчас! Пока что он сам еще не привык к этой новости, и не пришло время с кем-то делить эту чудесную и поразительную благодать.
Вслух он произнес:
— Едва ли можно было ожидать, что из Ладлоу ты услышишь, как в Бромфилде ночью открывается и закрывается калитка. Значит, ты не оставил Ботреля на попечении Динана?
— Я был бы тогда не вполне уверен, что ночью не будет еще одного побега, — ответил Хью. — Он арендатор Динана. Мы добились от него признания, но мне спокойнее, если он будет сидеть под замком в крепости в Шрусбери.
— Как ты думаешь, его повесят?
— Сомневаюсь. Впрочем, пусть судят те, чье дело — судить. Мое дело — заботиться о том, чтобы дороги стали безопасными для путников, и арестовывать убийц. И пусть все честные люди — мужчины, женщины и дети — спокойно отправляются по своим делам.
Они проехали больше половины пути до Шрусбери, но было еще светло. Хью стал поторапливать коня и, напрягая глаза, высматривал, не видны ли уже башни над королевской стеной. Его ждет Элин, любящая и гордая своим материнством, погруженная перед Рождеством в счастливые хлопоты.
— Мой сын, должно быть, изменился за то время, пока меня не было, — сказал Хью с улыбкой. — С ними обоими все должно быть в порядке, иначе Констанс послала бы за мной. Ведь ты же еще не видел моего сына, Кадфаэль!
«Зато ты видел моего, — подумал Кадфаэль, безмолвно ликуя, — хотя этого и не знаешь».
— Крупный и сильный — он будет на голову выше своего отца… — продолжал Хью расхваливать свое чадо.
«Он на голову выше меня, — радовался Кадфаэль. — А какие образцы красоты и доблести могут появиться в результате его союза с этой царственной девушкой!»
— Бот подожди, скоро увидишь его! Это сын, которым можно гордиться! — не унимался счастливый отец.
Кадфаэль ехал безмолвный от своего счастья, все еще полный изумления и восторга, весь ликование и весь смирение. До Рождества осталось одиннадцать дней, и теперь над этим чудесным праздником больше не нависала тень — только свет. Время рождений, время торжества — а этот год особенно урожайный: сначала родился сын Элин и Хью, затем — сын молодой женщины из Вустера, потом — до него — сын Мариам, и вот-вот уже в который раз придет в мир Сын Человеческий…
«Сын, которым можно гордиться! Да, слава Тебе, Господи, аминь!»
Молодой человек разговорился, встретив такого осведомленного собеседника. Несмотря на все его рыцарские амбиции и приверженность новой вере, Оливье еще тосковал по родине. Он завел речь о своем родном городе и минувших кампаниях, расспрашивал о событиях, которые произошли в Святой Земле до его рождения, и расхваливал красоту своей родины.
— Однако интересно, — начал Кадфаэль, вспомнив, как часто язычники, с которыми он сражался, казались ему благороднее и храбрее крестоносцев, — интересно, что вы, родившись в другой вере, так легко отказались от нее, пусть даже ради отцовского дела. — Произнеся эти слова, он поднялся, осознав, как летит время. — Мне нужно их разбудить. Скоро позвонят к заутрене.
— Это было совсем не легко, — возразил Оливье, хотя эти прошлые сомнения редко тревожили его. — Я долго разрывался на части. Это от своей матери я получил знак, который перевесил чашу весов. Если учесть разницу в наших языках, то у моей матери было такое же имя, как у вашей Девы Марии.
Дверь маленькой комнаты тихо распахнулась за спиной у Кадфаэля. Обернувшись, он увидел, что на пороге стоит Эрмина, раскрасневшаяся после сна, прекрасная и юная.
— …ее звали Мариам, — договорил Оливье.
— Я разбудила Ива, — сказала Эрмина шепотом. — Я готова.
Ее глаза, огромные и ясные, из которых сон смыл все мучения этого дня, не отрывались от лица Оливье. Услышав ее голос, он вскинул голову и ответил на ее взгляд таким откровенным взглядом, словно они кинулись в объятия друг другу. Брат Кадфаэль стоял потрясенный — на него снизошло озарение. Дело было не в имени, произнесенном Оливье, а в резком движении головы, мягком свете на щеке и челе, во взгляде, сиявшем любовью. Гордое мужское лицо моментально превратилось в женское — то, которое он помнил спустя двадцать семь лет.
Кадфаэль повернулся как во сне и, оставив их наедине, пошел помочь Иву одеться и подготовиться к путешествию.
Он выпустил их через калитку, когда братья были на заутрене. Девушка простилась с ним серьезно и торжественно, попросив молиться за нее. Мальчик, еще не совсем проснувшийся, подставил лицо для поцелуя, уместного между уважаемым старшим и ребенком при расставании, а молодой человек простодушно и в знак прощания — возможно, навеки — последовал его примеру и подставил оливковую щеку. Его не удивляло молчание Кадфаэля, так как была ночь и требовалась осторожность.
Кадфаэль не стал смотреть, как они уходят, а сразу закрыл калитку и вернулся к брату Элиасу. Он неподвижно сидел у постели больного, и ликование теплыми волнами накатывало на него. Nunc dimutis!* 1
Господи, ныне Ты отпускаешь мне прегрешения! Нет нужды ничего говорить, нет нужды на что-либо претендовать или каким-либо образом вмешиваться в тот жребий, который избрал для себя Оливье. Зачем ему теперь отец? «Но я видел его, — радовался Кадфаэль, — я держал его за руку в темноте, я сидел с ним и беседовал о минувших временах, я поцеловал его. У меня есть все основания радоваться за него, и такие основания будут всегда. В этом мире есть чудесное существо, в жилах которого течет моя кровь и кровь Мариам, и разве важно, увидят ли его когда-нибудь еще мои глаза? Впрочем, возможно, и увидят, и даже на этом свете. Кто знает?»
Ночь светилась для брата Кадфаэля тихой радостью; он заснул сидя, и ему пригрезились невообразимые и незаслуженные милости. Проснулся он, лишь когда позвонили к заутрене.
По размышлении, брат Кадфаэль решил, что лучше ему самому поднять тревогу, якобы обнаружив побег Хьюгонинов.
Начались поиски, но ведь в обязанности братьев не входило держать гостей взаперти или гнаться за ними. Единственное опасение, которое высказал приор Леонард, — доберутся ли беженцы благополучно до своего опекуна. Он отнесся к этой истории так благодушно, что Кадфаэлю это показалось даже подозрительным. Впрочем, не исключено, что это было лишь отражением того безумного ликования, которое сам он был не в силах скрыть. Во время поисков обнаружили, что Эрмина сняла с пальцев кольца и вместе со свернутой рясой положила на закрытый гроб сестры Хиларии как пожертвование, — беглецов явно нельзя было заподозрить в неблагодарности.
— Другой вопрос, что скажет помощник шерифа, — заметил приор Леонард, опасливо качая головой.
Хью появился только перед мессой. Узнав новости, он выразил вполне уместное и официальное недовольство, но отнесся к этому как к делу второстепенной важности. Его больше интересовали дела поважнее, с которыми он успешно справился.
— Ну что ж, — философски сказал Хью брату Кадфаэлю, — нам не придется тратиться на сопровождение, чтобы доставить, их к д'Анже. Тем лучше, пусть добираются за его счет. Мы уничтожили волчье логово и отослали убийцу сестры Хиларии сегодня утром в Шрусбери, а это и было моим основным делом здесь. И через час я отбываю следом за моими людьми. Ты можешь ехать со мной, Кадфаэль, потому что, насколько я понимаю, ты уже закончил здесь свои дела.
Брат Кадфаэль тоже так считал. Элиас больше не нуждается в нем, а оставаться здесь после отъезда тех троих не имело смысла. В полдень он оседлал коня и, попрощавшись с Леонардом, отправился вместе с Хью Берингаром в Шрусбери.
Небо затянуло облаками, но погода стояла мягкая, хотя воздух, при полном безветрии, был холодным. Подходящий день, чтобы с удовлетворением, выполнив свой долг, возвращаться домой. Они давно не ездили вот так, рядом, без особой спешки. Дух товарищества связывал их, и вдвоем им было хорошо и беседовать, и молчать.
— Значит, ты отправил этих сирот без сучка без задоринки, — с невинным видом заметил Хью. — Я так и думал, что можно спокойно предоставить это тебе.
Кадфаэль взглянул на него слегка обиженно, но не особенно удивленно и сказал, улыбнувшись:
— Мне бы следовало догадаться! Я еще подумал — что-то тебя не видно всю ночь! Полагаю, несколько странно для помощника шерифа с твоей репутацией, славящегося своей бдительностью, проспать всю ночь, в то время как найденные с таким трудом брат с сестрой спокойно улизнули в Глостер. «Не говоря уже об их телохранителе», — подумал он. Берингар, конечно, заметил достоинства мнимого сына лесничего и даже догадался о его целях, но Хью не знал ни его имени, ни происхождения. В один прекрасный день, когда кончатся войны и Англия снова станет единым целым, можно будет рассказать о том, что сейчас тайно лелеет Кадфаэль в своем сердце. Но не сейчас! Пока что он сам еще не привык к этой новости, и не пришло время с кем-то делить эту чудесную и поразительную благодать.
Вслух он произнес:
— Едва ли можно было ожидать, что из Ладлоу ты услышишь, как в Бромфилде ночью открывается и закрывается калитка. Значит, ты не оставил Ботреля на попечении Динана?
— Я был бы тогда не вполне уверен, что ночью не будет еще одного побега, — ответил Хью. — Он арендатор Динана. Мы добились от него признания, но мне спокойнее, если он будет сидеть под замком в крепости в Шрусбери.
— Как ты думаешь, его повесят?
— Сомневаюсь. Впрочем, пусть судят те, чье дело — судить. Мое дело — заботиться о том, чтобы дороги стали безопасными для путников, и арестовывать убийц. И пусть все честные люди — мужчины, женщины и дети — спокойно отправляются по своим делам.
Они проехали больше половины пути до Шрусбери, но было еще светло. Хью стал поторапливать коня и, напрягая глаза, высматривал, не видны ли уже башни над королевской стеной. Его ждет Элин, любящая и гордая своим материнством, погруженная перед Рождеством в счастливые хлопоты.
— Мой сын, должно быть, изменился за то время, пока меня не было, — сказал Хью с улыбкой. — С ними обоими все должно быть в порядке, иначе Констанс послала бы за мной. Ведь ты же еще не видел моего сына, Кадфаэль!
«Зато ты видел моего, — подумал Кадфаэль, безмолвно ликуя, — хотя этого и не знаешь».
— Крупный и сильный — он будет на голову выше своего отца… — продолжал Хью расхваливать свое чадо.
«Он на голову выше меня, — радовался Кадфаэль. — А какие образцы красоты и доблести могут появиться в результате его союза с этой царственной девушкой!»
— Бот подожди, скоро увидишь его! Это сын, которым можно гордиться! — не унимался счастливый отец.
Кадфаэль ехал безмолвный от своего счастья, все еще полный изумления и восторга, весь ликование и весь смирение. До Рождества осталось одиннадцать дней, и теперь над этим чудесным праздником больше не нависала тень — только свет. Время рождений, время торжества — а этот год особенно урожайный: сначала родился сын Элин и Хью, затем — сын молодой женщины из Вустера, потом — до него — сын Мариам, и вот-вот уже в который раз придет в мир Сын Человеческий…
«Сын, которым можно гордиться! Да, слава Тебе, Господи, аминь!»