Страница:
— Понимаю, но тем не менее предложил тебе именно то, о чем говорил ты, причем предложил все, что я в состоянии отдать. Признайся, это ведь больше, чем ты мог ожидать.
— Ты прав, — согласился Филипп. — Но, брат, тебе придется дать мне время поразмыслить. Твое появление явилось для меня полной неожиданностью. Откуда мне было знать, что у Оливье такой отец. Да и вздумай я порасспросить, как тебя угораздило обзавестись сыном, ты небось не стал бы откровенничать.
— Тебе я, пожалуй, рассказал бы всю правду. Темные глаза Филиппа удивленно блеснули.
— Ты так легко доверяешься людям?
— Не всем, — сказал Кадфаэль и увидел, как блеск в глазах собеседника сменился ровным свечением. Вновь наступило молчание, но не столь тягостное, как в прошлый раз.
— Давай отложим это, — неожиданно предложил Филипп. — Не насовсем, разумеется, а до поры. Ты ведь пришел просить за двоих, а говорил пока только об одном. Что ты можешь сказать в пользу Ива Хьюгонина?
— Я могу заверить тебя, что он не имеет никакого отношения к смерти Бриана де Сулиса. Заподозрив его, ты совершил ошибку. Я уверен в этом прежде всего потому, что знал Ива еще мальчишкой. Он честен, и путь его всегда прям, как стрела. Я был свидетелем того, как, едва въехав в ворота приората Ковентри и увидев де Сулиса, Ив громогласно обвинил его в измене и схватился за меч. Он бросил вызов, но сделал это открыто, на глазах у множества свидетелей. Таков его обычай. Он мог убить де Сулиса в честном поединке, но никогда не стал бы подстерегать его в засаде с кинжалом наготове. А теперь припомни ту ночь, когда погиб де Сулис. Ив говорил, что пришел к повечерию в числе последних, а потому стоял возле самых дверей и вышел одним из первых, чтобы пропустить высочайших особ. В темноте он наткнулся на тело де Сулиса, опустился на колени, желая выяснить, в чем дело, а когда понял, что стряслось неладное, стал звать на помощь. Так и получилось, что он предстал перед всеми с окровавленными руками. Ты решил, будто в церкви он вовсе не был, а, убив де Сулиса, успел вычистить меч, спрятать его в своей комнате, а потом вернуться и поднять тревогу. Но скажи на милость, ежели он убийца, то зачем ему вообще было поднимать шум? Чтобы его застали рядом с жертвой? Ему бы прямой резон держаться подальше от мертвеца да поближе к людям, чтобы те могли засвидетельствовать его невиновность.
— И все же, — упрямо промолвил Филипп, — все могло произойти именно так, как предполагал я. Когда времени у преступника в обрез, он не всегда выбирает лучший способ замести следы. Есть у тебя прямое доказательство правоты его слов?
— Есть, и не одно. Во-первых, я в тот же самый вечер осмотрел меч Ива, лежавший в его комнате. Кое-какой опыт у меня имеется, и я знаю, что полностью счистить следы крови с клинка с желобом — нелегкое дело. Но тот меч был совершенно чист. Ни единого пятнышка, а другого оружия у Ива не было. Во-вторых, после твоего ухода я, с разрешения лорда епископа, осмотрел тело де Су-лиса и выяснил, что смертельная рана была нанесена отнюдь не мечом. То был кинжал, точнее, стилет — очень тонкий и достаточно длинный, чтобы достать до сердца. Удар был нанесен твердой рукой — убийца вонзил кинжал по самую рукоятку и выхватил прежде, чем де Сулис начал истекать кровью. Уже потом кровь просочилась сквозь одежду и оставила след на каменном полу. И в-третьих, сам рассуди, мог ли де Сулис подпустить так близко недруга, не скрывавшего своей вражды. Ручаюсь, завидя Ива, он тут же выхватил бы клинок. Где уж тут было подойти на расстояние удара кинжалом. Что скажешь — есть резон в моих суждениях?
— Похоже, что так, — признал Филипп.
— И вот как, по моему разумению, было дело, — продолжил Кадфаэль. — Бриан де Сулис был вооружен, а стало быть, к повечерию идти не собирался. В тот вечер у него была назначена встреча. Он дожидался кого-то в нише на галерее. Время для разговора без свидетелей было выбрано самое подходящее — ведь почти все находились в церкви. И беседовать он собирался не с заклятым врагом, а с человеком, которого считал другом и которому доверял. Он, ничего не опасаясь, вышел навстречу и прямо на пороге был сражен ударом в сердце. Убийца скрылся, оставив на полу мертвое тело, а ни в чем не повинный юноша споткнулся о него в темноте, кликнул людей и тем самым сунул голову в петлю.
— Эта петля еще не затянулась, — заметил Филипп. — Я пока не решил, что с ним делать.
— Возможно, тебе не просто принять решение, но ты должен признать мою правоту, хочешь того или нет. Но я должен поведать тебе еще кое-что. Ив Хьюгонин действительно ненавидел де Сулиса, но и у многих других имелись основания для ненависти, причем более весомые. Они могли быть даже у тех, кого де Сулис считал своими друзьями.
— Продолжай, — бесстрастным тоном промолвил Филипп. — Я тебя слушаю.
— После того как ты уехал из Ковентри, мы под приглядом епископа собрали и осмотрели все, что осталось после де Сулиса, чтобы потом передать эти вещи его брату. Как и следовало ожидать, мы нашли его личную печать. Она тебе знакома?
— Да. Лебедь и две веточки ивы.
— Но среди его вещей оказалась еще одна печать, совсем другая. Скажи, этот знак тебе тоже знаком?
Монах вытащил из-за пазухи свернутый лист пергамента, развернул его и расстелил на столе перед Филиппом.
— Сама печать осталась у епископа. А этот оттиск ты видел?
— Да, — с отстраненной осторожностью ответил Филипп. — Ею пользовался один из капитанов Фарингдонского гарнизона, служивший под началом де Сулиса. Я знал этого человека, хотя и не очень хорошо. Он набрал собственный отряд, совсем неплохой. Джеффри де Клэр его звали, сводный брат Гилберта де Клэра из Хэртфорда, внебрачный сын прежнего графа.
— И ты, должно быть, слышал, что этот Джеффри Фицклэр упал с коня и разбился насмерть вскоре после сдачи Фарингдона. Вроде бы он, как и другие капитаны, командовавшие отдельными отрядами, скрепил своей печатью договор о передаче замка королю, а сразу после этого поскакал в Криклейд с донесением для тебя. Назад он не вернулся. Де Сулис, взяв с собой несколько человек, отправился на поиски, и в замок беднягу доставили на носилках. Еще до ночи гарнизону объявили о его смерти. — Конечно, я все это знаю, — отозвался Филипп с еще более явственной настороженностью в голосе. — Несчастный случай. Он так до меня и не добрался. О случившемся мне доложили позднее.
— А ты его ждал? Посылал за ним?
— Нет… да в том и надобности не было. Де Сулис располагал всеми необходимыми полномочиями. Но какое это имеет значение? К чему ты клонишь?
— Да к тому, что кому-то этот «несчастный случай» оказался на руку. Он ведь произошел уже после того, как печать Джеффри Фицклэра была приложена к договору о передаче королю Фарингдона. Если только во время заключения договора Джеффри уже не был мертв, и печать к пергаменту не приложила другая рука. Ибо есть люди — с одним из них я сам разговаривал, — убежденные в том, что Джеффри Фицклэр нипочем не согласился бы с таким договором. Но его согласие было необходимо — иначе замок не достался бы королю без боя…
— Ты хочешь сказать, — задумчиво проговорил Филипп, — что Джеффри погиб не в результате несчастного случая? И что некто иной скрепил договор печатью Фицклэра, когда владелец печати был уже мертв?
— О том и толкую. Сам Фицклэр никогда не приложил бы ее к тому пергаменту. А его согласие было необходимо, чтобы не вызвать волнения среди воинов. По моему разумению, его убили, как только стало ясно, что на сговор он не пойдет. Нельзя было терять время.
— Но ведь на следующий день де Сулис отправился на поиски, и весь гарнизон видел, как Джеффри привезли назад в Фарингдон.
— Привезли, но как? На носилках, завернутого в плащ. Не сомневаюсь, что это был он, его люди не могли не узнать своего командира. Но близко никого из них не подпустили. И после того как было объявлено о смерти Фицклэра, его тело опять же не показали воинам, а поспешили предать земле. Если ночью в замок впустили для переговоров людей короля, то разве трудно было тем же путем незаметно вынести мертвое тело? Спрятали его хорошенько в лесу, а на следующий день сделали вид, будто нашли. А если я не прав, — с нажимом сказал Кадфаэль, — то объясни, каким образом печать Джеффри Фицклэра оказалась в Ковентри, в седельной суме Бриана де Сулиса?
Вскочив из-за стола, Филипп принялся мерить шагами комнату, как будто раздиравшие его противоречивые чувства не позволяли остановиться. Наконец он уперся кулаками в крышку стоявшего в темном углу тяжелого сундука и замер, повернувшись спиной к свету и к Кадфаэлю. Повисло долгое напряженное молчание, но, когда Филипп обернулся, по выражению его лица стало ясно — он признал правоту монаха.
— Я ничего об этом не знал. Видимо, все и вправду произошло так, как ты говоришь. Но я непричастен к убийству и никогда бы такого не допустил.
— Я так и думал, — отозвался Кадфаэль. — Не знаю и не спрашиваю, по твоей воле или по твоему прямому приказу был сдан Фарингдон, но тебя там не было, и всеми делами заправлял де Сулис. Фицклэр был убит по его указке, а скорее всего, и его рукой. Ему было бы не так-то просто заставить капитанов закрыть глаза на подлое убийство. Вероятно, все они, во всяком случае поначалу, искренне верили, что Джеффри и впрямь поскакал в Криклейд. Ведь его печать была приложена к договору первой. Нет, я никогда не подозревал тебя в потворстве этому убийству. Однако де Сулис последовал за Фицклэром, а у тебя, как ни крути, нет резона ни оплакивать этого человека, ни мстить за него. Как нет и причины обвинять в его смерти юношу, никогда не скрывавшего своей вражды. Я слышал, что Джеффри любили и уважали, а обстоятельства его смерти не могли не вызвать подозрений. В Фарингдоне могли найтись люди, готовые посчитаться за своего капитана. Как знать, может, кто-то из них оказался в Ковентри?
— Но де Сулис не подпустил бы к себе этого человека точно так же, как и Ива, — заметил Филипп.
— Я думаю, что он усыпил бдительность де Сулиса, прикинувшись другом. Ив же объявил о своей ненависти во всеуслышание. Нет, ему де Сулис никогда не позволил бы приблизиться и на удар меча, не то что кинжала. Освободи Ива Хьюгонина и возьми меня вместо моего сына.
Филипп медленно вернулся к своему месту за столом и сел. Бросив случайный взгляд на так и оставшуюся открытой книгу, он бережно закрыл ее, уронил голову на руки, а затем поднял глаза на монаха.
— Да, — промолвил Филипп, обращаясь скорее к себе, нежели к Кадфаэлю. — Да, мы ведь так и не решили, как быть с твоим сыном. Хорошо, поговорим об Оливье. Некогда я думал, будто хорошо его знаю, но, видать, ошибался. Он никогда не рассказывал мне об отце.
— А он и знает обо мне только то, что еще ребенком слышал от матери. Сам я не говорил ему ничего. Отец для него всего лишь легенда, ярко расцвеченная любовью.
— Если тебе покажется, что я слишком назойлив, не отвечай. Но, уж прости за докучливость, кое-что я хотел бы уяснить. Например, как это ты, будучи монахом, завел сына?
— Тогда я еще не был монахом. Это случилось в крестовом походе. Мать Оливье жила и умерла в Антиохии. О том, что она родила сына, я узнал лишь много лет спустя, когда повстречал Оливье здесь, в Англии. Он рассказал о своей матери, и, когда я сопоставил время, у меня не осталось сомнений.
— В крестовом походе, — эхом повторил Филипп, и глаза его загорелись. По-новому, с нескрываемым интересом пригляделся он к окаймленной венчиком седых волос тонзуре Кадфаэля и его обветренному, морщинистому лицу. — Так ты был там? Освобождал от неверных Святую землю? Вот война, участием в которой можно гордиться.
— Пожалуй, участие в такой войне легче всего оправдать, — невесело отозвался Кадфаэль. — Большего бы я не сказал.
Филипп не сводил с монаха горящего взгляда, но смотрел как будто сквозь него, вдаль, уносясь мысленным взором в легендарные, воспетые в преданиях края. Со дня падения Эдессы весь христианский мир опасался за судьбу Иерусалимского королевства. Сам папа, епископы и аббаты вздрагивали во сне, вспоминая об осажденной столице Святой земли, а когда возвышали свой голос в защиту Церкви, он звучал словно трубный зов. Филипп же был еще молод, и этот зов не мог оставить его равнодушным.
— Как же вышло, что ты, не зная о сыне, встретил его здесь? И только один раз?
— Я видел его дважды и надеюсь с Божией помощью увидеть и в третий раз, — твердо ответил Кадфаэль и кратко поведал Филиппу об этих встречах.
— И он по-прежнему не знает, кто его отец? Ты так ничего и не сказал?
— А зачем? Позора в его происхождении нет, но и похваляться особенно тоже нечем. Жизнь Оливье сложилась, у него своя дорога. Зачем мне попусту тревожить его, сбивая с намеченного пути?
— Так ты ничего от него не ждешь? Ни о чем не просишь?
В голосе Филиппа послышались опасные нотки. Вне всякого сомнения, он с горечью думал о своем отце, со стороны которого не встретил понимания и участия. Обида превратила сыновнюю любовь в озлобление, и чем сильнее была любовь, тем непримиримее вражда.
— Он ничего мне не должен. Обстоятельства, при которых мы с ним встретились, помогли нам проникнуться друг к другу доверием и симпатией, но голос крови тут ни при чем.
— Но все же, — мягко возразил Филипп, — именно голос крови заставляет тебя жертвовать всем ради его свободы. Твой рассказ, брат, заставил меня лишний раз убедиться в правоте собственных умозаключений, к которым я пришел после долгих и нелегких раздумий. Все мы рождаемся на свет от таких отцов, каких заслуживаем, но и они имеют таких сыновей, каких заслуживают сами. Всем нам ведомо, что первым убийством на земле закончилась ссора между двумя братьями, но самая длительная и ожесточенная борьба испокон веку ведется между отцами и их детьми. Ты предложил мне отца в обмен на сына. Но приемлема ли для меня такая плата? Я не держу на тебя зла, какой же мне прок от твоей жертвы? Ты мне понравился, брат, я уважаю тебя и многое, попроси ты об этом, отдал бы тебе с дорогой душой. Но не Оливье. Его ты не получишь.
На этом разговор был окончен. Из часовни, отдаваясь глухим эхом по каменным коридорам, донесся звон колокола, призывавший к повечерию.
Глава девятая
— Ты прав, — согласился Филипп. — Но, брат, тебе придется дать мне время поразмыслить. Твое появление явилось для меня полной неожиданностью. Откуда мне было знать, что у Оливье такой отец. Да и вздумай я порасспросить, как тебя угораздило обзавестись сыном, ты небось не стал бы откровенничать.
— Тебе я, пожалуй, рассказал бы всю правду. Темные глаза Филиппа удивленно блеснули.
— Ты так легко доверяешься людям?
— Не всем, — сказал Кадфаэль и увидел, как блеск в глазах собеседника сменился ровным свечением. Вновь наступило молчание, но не столь тягостное, как в прошлый раз.
— Давай отложим это, — неожиданно предложил Филипп. — Не насовсем, разумеется, а до поры. Ты ведь пришел просить за двоих, а говорил пока только об одном. Что ты можешь сказать в пользу Ива Хьюгонина?
— Я могу заверить тебя, что он не имеет никакого отношения к смерти Бриана де Сулиса. Заподозрив его, ты совершил ошибку. Я уверен в этом прежде всего потому, что знал Ива еще мальчишкой. Он честен, и путь его всегда прям, как стрела. Я был свидетелем того, как, едва въехав в ворота приората Ковентри и увидев де Сулиса, Ив громогласно обвинил его в измене и схватился за меч. Он бросил вызов, но сделал это открыто, на глазах у множества свидетелей. Таков его обычай. Он мог убить де Сулиса в честном поединке, но никогда не стал бы подстерегать его в засаде с кинжалом наготове. А теперь припомни ту ночь, когда погиб де Сулис. Ив говорил, что пришел к повечерию в числе последних, а потому стоял возле самых дверей и вышел одним из первых, чтобы пропустить высочайших особ. В темноте он наткнулся на тело де Сулиса, опустился на колени, желая выяснить, в чем дело, а когда понял, что стряслось неладное, стал звать на помощь. Так и получилось, что он предстал перед всеми с окровавленными руками. Ты решил, будто в церкви он вовсе не был, а, убив де Сулиса, успел вычистить меч, спрятать его в своей комнате, а потом вернуться и поднять тревогу. Но скажи на милость, ежели он убийца, то зачем ему вообще было поднимать шум? Чтобы его застали рядом с жертвой? Ему бы прямой резон держаться подальше от мертвеца да поближе к людям, чтобы те могли засвидетельствовать его невиновность.
— И все же, — упрямо промолвил Филипп, — все могло произойти именно так, как предполагал я. Когда времени у преступника в обрез, он не всегда выбирает лучший способ замести следы. Есть у тебя прямое доказательство правоты его слов?
— Есть, и не одно. Во-первых, я в тот же самый вечер осмотрел меч Ива, лежавший в его комнате. Кое-какой опыт у меня имеется, и я знаю, что полностью счистить следы крови с клинка с желобом — нелегкое дело. Но тот меч был совершенно чист. Ни единого пятнышка, а другого оружия у Ива не было. Во-вторых, после твоего ухода я, с разрешения лорда епископа, осмотрел тело де Су-лиса и выяснил, что смертельная рана была нанесена отнюдь не мечом. То был кинжал, точнее, стилет — очень тонкий и достаточно длинный, чтобы достать до сердца. Удар был нанесен твердой рукой — убийца вонзил кинжал по самую рукоятку и выхватил прежде, чем де Сулис начал истекать кровью. Уже потом кровь просочилась сквозь одежду и оставила след на каменном полу. И в-третьих, сам рассуди, мог ли де Сулис подпустить так близко недруга, не скрывавшего своей вражды. Ручаюсь, завидя Ива, он тут же выхватил бы клинок. Где уж тут было подойти на расстояние удара кинжалом. Что скажешь — есть резон в моих суждениях?
— Похоже, что так, — признал Филипп.
— И вот как, по моему разумению, было дело, — продолжил Кадфаэль. — Бриан де Сулис был вооружен, а стало быть, к повечерию идти не собирался. В тот вечер у него была назначена встреча. Он дожидался кого-то в нише на галерее. Время для разговора без свидетелей было выбрано самое подходящее — ведь почти все находились в церкви. И беседовать он собирался не с заклятым врагом, а с человеком, которого считал другом и которому доверял. Он, ничего не опасаясь, вышел навстречу и прямо на пороге был сражен ударом в сердце. Убийца скрылся, оставив на полу мертвое тело, а ни в чем не повинный юноша споткнулся о него в темноте, кликнул людей и тем самым сунул голову в петлю.
— Эта петля еще не затянулась, — заметил Филипп. — Я пока не решил, что с ним делать.
— Возможно, тебе не просто принять решение, но ты должен признать мою правоту, хочешь того или нет. Но я должен поведать тебе еще кое-что. Ив Хьюгонин действительно ненавидел де Сулиса, но и у многих других имелись основания для ненависти, причем более весомые. Они могли быть даже у тех, кого де Сулис считал своими друзьями.
— Продолжай, — бесстрастным тоном промолвил Филипп. — Я тебя слушаю.
— После того как ты уехал из Ковентри, мы под приглядом епископа собрали и осмотрели все, что осталось после де Сулиса, чтобы потом передать эти вещи его брату. Как и следовало ожидать, мы нашли его личную печать. Она тебе знакома?
— Да. Лебедь и две веточки ивы.
— Но среди его вещей оказалась еще одна печать, совсем другая. Скажи, этот знак тебе тоже знаком?
Монах вытащил из-за пазухи свернутый лист пергамента, развернул его и расстелил на столе перед Филиппом.
— Сама печать осталась у епископа. А этот оттиск ты видел?
— Да, — с отстраненной осторожностью ответил Филипп. — Ею пользовался один из капитанов Фарингдонского гарнизона, служивший под началом де Сулиса. Я знал этого человека, хотя и не очень хорошо. Он набрал собственный отряд, совсем неплохой. Джеффри де Клэр его звали, сводный брат Гилберта де Клэра из Хэртфорда, внебрачный сын прежнего графа.
— И ты, должно быть, слышал, что этот Джеффри Фицклэр упал с коня и разбился насмерть вскоре после сдачи Фарингдона. Вроде бы он, как и другие капитаны, командовавшие отдельными отрядами, скрепил своей печатью договор о передаче замка королю, а сразу после этого поскакал в Криклейд с донесением для тебя. Назад он не вернулся. Де Сулис, взяв с собой несколько человек, отправился на поиски, и в замок беднягу доставили на носилках. Еще до ночи гарнизону объявили о его смерти. — Конечно, я все это знаю, — отозвался Филипп с еще более явственной настороженностью в голосе. — Несчастный случай. Он так до меня и не добрался. О случившемся мне доложили позднее.
— А ты его ждал? Посылал за ним?
— Нет… да в том и надобности не было. Де Сулис располагал всеми необходимыми полномочиями. Но какое это имеет значение? К чему ты клонишь?
— Да к тому, что кому-то этот «несчастный случай» оказался на руку. Он ведь произошел уже после того, как печать Джеффри Фицклэра была приложена к договору о передаче королю Фарингдона. Если только во время заключения договора Джеффри уже не был мертв, и печать к пергаменту не приложила другая рука. Ибо есть люди — с одним из них я сам разговаривал, — убежденные в том, что Джеффри Фицклэр нипочем не согласился бы с таким договором. Но его согласие было необходимо — иначе замок не достался бы королю без боя…
— Ты хочешь сказать, — задумчиво проговорил Филипп, — что Джеффри погиб не в результате несчастного случая? И что некто иной скрепил договор печатью Фицклэра, когда владелец печати был уже мертв?
— О том и толкую. Сам Фицклэр никогда не приложил бы ее к тому пергаменту. А его согласие было необходимо, чтобы не вызвать волнения среди воинов. По моему разумению, его убили, как только стало ясно, что на сговор он не пойдет. Нельзя было терять время.
— Но ведь на следующий день де Сулис отправился на поиски, и весь гарнизон видел, как Джеффри привезли назад в Фарингдон.
— Привезли, но как? На носилках, завернутого в плащ. Не сомневаюсь, что это был он, его люди не могли не узнать своего командира. Но близко никого из них не подпустили. И после того как было объявлено о смерти Фицклэра, его тело опять же не показали воинам, а поспешили предать земле. Если ночью в замок впустили для переговоров людей короля, то разве трудно было тем же путем незаметно вынести мертвое тело? Спрятали его хорошенько в лесу, а на следующий день сделали вид, будто нашли. А если я не прав, — с нажимом сказал Кадфаэль, — то объясни, каким образом печать Джеффри Фицклэра оказалась в Ковентри, в седельной суме Бриана де Сулиса?
Вскочив из-за стола, Филипп принялся мерить шагами комнату, как будто раздиравшие его противоречивые чувства не позволяли остановиться. Наконец он уперся кулаками в крышку стоявшего в темном углу тяжелого сундука и замер, повернувшись спиной к свету и к Кадфаэлю. Повисло долгое напряженное молчание, но, когда Филипп обернулся, по выражению его лица стало ясно — он признал правоту монаха.
— Я ничего об этом не знал. Видимо, все и вправду произошло так, как ты говоришь. Но я непричастен к убийству и никогда бы такого не допустил.
— Я так и думал, — отозвался Кадфаэль. — Не знаю и не спрашиваю, по твоей воле или по твоему прямому приказу был сдан Фарингдон, но тебя там не было, и всеми делами заправлял де Сулис. Фицклэр был убит по его указке, а скорее всего, и его рукой. Ему было бы не так-то просто заставить капитанов закрыть глаза на подлое убийство. Вероятно, все они, во всяком случае поначалу, искренне верили, что Джеффри и впрямь поскакал в Криклейд. Ведь его печать была приложена к договору первой. Нет, я никогда не подозревал тебя в потворстве этому убийству. Однако де Сулис последовал за Фицклэром, а у тебя, как ни крути, нет резона ни оплакивать этого человека, ни мстить за него. Как нет и причины обвинять в его смерти юношу, никогда не скрывавшего своей вражды. Я слышал, что Джеффри любили и уважали, а обстоятельства его смерти не могли не вызвать подозрений. В Фарингдоне могли найтись люди, готовые посчитаться за своего капитана. Как знать, может, кто-то из них оказался в Ковентри?
— Но де Сулис не подпустил бы к себе этого человека точно так же, как и Ива, — заметил Филипп.
— Я думаю, что он усыпил бдительность де Сулиса, прикинувшись другом. Ив же объявил о своей ненависти во всеуслышание. Нет, ему де Сулис никогда не позволил бы приблизиться и на удар меча, не то что кинжала. Освободи Ива Хьюгонина и возьми меня вместо моего сына.
Филипп медленно вернулся к своему месту за столом и сел. Бросив случайный взгляд на так и оставшуюся открытой книгу, он бережно закрыл ее, уронил голову на руки, а затем поднял глаза на монаха.
— Да, — промолвил Филипп, обращаясь скорее к себе, нежели к Кадфаэлю. — Да, мы ведь так и не решили, как быть с твоим сыном. Хорошо, поговорим об Оливье. Некогда я думал, будто хорошо его знаю, но, видать, ошибался. Он никогда не рассказывал мне об отце.
— А он и знает обо мне только то, что еще ребенком слышал от матери. Сам я не говорил ему ничего. Отец для него всего лишь легенда, ярко расцвеченная любовью.
— Если тебе покажется, что я слишком назойлив, не отвечай. Но, уж прости за докучливость, кое-что я хотел бы уяснить. Например, как это ты, будучи монахом, завел сына?
— Тогда я еще не был монахом. Это случилось в крестовом походе. Мать Оливье жила и умерла в Антиохии. О том, что она родила сына, я узнал лишь много лет спустя, когда повстречал Оливье здесь, в Англии. Он рассказал о своей матери, и, когда я сопоставил время, у меня не осталось сомнений.
— В крестовом походе, — эхом повторил Филипп, и глаза его загорелись. По-новому, с нескрываемым интересом пригляделся он к окаймленной венчиком седых волос тонзуре Кадфаэля и его обветренному, морщинистому лицу. — Так ты был там? Освобождал от неверных Святую землю? Вот война, участием в которой можно гордиться.
— Пожалуй, участие в такой войне легче всего оправдать, — невесело отозвался Кадфаэль. — Большего бы я не сказал.
Филипп не сводил с монаха горящего взгляда, но смотрел как будто сквозь него, вдаль, уносясь мысленным взором в легендарные, воспетые в преданиях края. Со дня падения Эдессы весь христианский мир опасался за судьбу Иерусалимского королевства. Сам папа, епископы и аббаты вздрагивали во сне, вспоминая об осажденной столице Святой земли, а когда возвышали свой голос в защиту Церкви, он звучал словно трубный зов. Филипп же был еще молод, и этот зов не мог оставить его равнодушным.
— Как же вышло, что ты, не зная о сыне, встретил его здесь? И только один раз?
— Я видел его дважды и надеюсь с Божией помощью увидеть и в третий раз, — твердо ответил Кадфаэль и кратко поведал Филиппу об этих встречах.
— И он по-прежнему не знает, кто его отец? Ты так ничего и не сказал?
— А зачем? Позора в его происхождении нет, но и похваляться особенно тоже нечем. Жизнь Оливье сложилась, у него своя дорога. Зачем мне попусту тревожить его, сбивая с намеченного пути?
— Так ты ничего от него не ждешь? Ни о чем не просишь?
В голосе Филиппа послышались опасные нотки. Вне всякого сомнения, он с горечью думал о своем отце, со стороны которого не встретил понимания и участия. Обида превратила сыновнюю любовь в озлобление, и чем сильнее была любовь, тем непримиримее вражда.
— Он ничего мне не должен. Обстоятельства, при которых мы с ним встретились, помогли нам проникнуться друг к другу доверием и симпатией, но голос крови тут ни при чем.
— Но все же, — мягко возразил Филипп, — именно голос крови заставляет тебя жертвовать всем ради его свободы. Твой рассказ, брат, заставил меня лишний раз убедиться в правоте собственных умозаключений, к которым я пришел после долгих и нелегких раздумий. Все мы рождаемся на свет от таких отцов, каких заслуживаем, но и они имеют таких сыновей, каких заслуживают сами. Всем нам ведомо, что первым убийством на земле закончилась ссора между двумя братьями, но самая длительная и ожесточенная борьба испокон веку ведется между отцами и их детьми. Ты предложил мне отца в обмен на сына. Но приемлема ли для меня такая плата? Я не держу на тебя зла, какой же мне прок от твоей жертвы? Ты мне понравился, брат, я уважаю тебя и многое, попроси ты об этом, отдал бы тебе с дорогой душой. Но не Оливье. Его ты не получишь.
На этом разговор был окончен. Из часовни, отдаваясь глухим эхом по каменным коридорам, донесся звон колокола, призывавший к повечерию.
Глава девятая
По многолетней привычке Кадфаэль проснулся около полуночи, а пробудившись, вспомнил о том, что отведенная ему крохотная каморка расположена рядом с часовней. Первоначально монах не обратил на это внимания, но сейчас задумался. Он честно рассказал Филиппу о своем отступничестве, но тем не менее тот разместил его возле часовни — любезность, на какую мог рассчитывать лишь клирик А раз уж так получилось, то почему бы ему и здесь, как в обители, не сотворить перед алтарем полуночную молитву? Хоть он и утратил право на привилегии, подобающие имеющему духовный сан, вера его осталась той же, что и прежде.
Ощутив коленями прохладный каменный пол, почти беззвучно шепча знакомые слова молитв, он испытал успокоение и облегчение, на которые никак не рассчитывал. Поднимаясь с колен, Кадфаэль чувствовал, что душа его очистилась от терзавших его тревог и сомнений. Не потому ли, что Господь вознамерился явить ему свою милость?
Он уже собрался уходить и направлялся к двери часовни, которую оставил открытой, опасаясь разбудить кого-нибудь скрипом петель, когда на пороге появился еще один полуночник. Даже в слабом свете лампады они отчетливо разглядели друг друга.
— Для отступника ты строго придерживаешься монастырского распорядка, — тихо промолвил Филипп.
Он накинул на плечи тяжелый, подбитый мехом плащ, но ступал по каменным плитам босыми ногами.
— Не тревожься, ты меня не побеспокоил. Я сам сегодня засиделся допоздна. Правда, в этом, надо признать, есть и твоя вина.
— Даже отступник может молить Всевышнего о милости, — отозвался Кадфаэль. — Ну а коли ты не мог заснуть из-за меня, то прости. Я сожалею.
— Возможно, тебе и впрямь есть о чем сожалеть, — сказал Филипп, — но об этом мы поговорим потом. Надеюсь, что ты устроился не хуже, чем у себя в обители. Между монашеской и солдатской койкой разница невелика — во всяком случае, мне так говорили. Сам-то я, с тех пор как повзрослел, спал только на одной из них.
Так оно и было, ведь Филипп с самого начала усобицы сражался под знаменами своего отца.
— Я спал и на той и на другой, — отозвался Кадфаэль, — и не могу пожаловаться ни на одну.
— Припоминаю, в Ковентри мне об этом говорили люди, знавшие тебя. Я-то тогда не знал… — Филипп поплотнее запахнул плащ. — Мне тоже есть о чем попросить Господа, — сказал он и, пройдя мимо Кадфаэля, направился в часовню. — Зайди ко мне после мессы.
— Теперь, — заявил Филипп, взяв Кадфаэля за руку после окончания мессы, — мы будем говорить не за закрытыми дверьми, а при всех. Впрочем, тебе ничего говорить и не надо, ты свое дело сделал. Я обдумал все, что узнал насчет Бриана де Сулиса и Ива Хьюгонина, и вот что решил. Бриан был убийцей, тут сомнения нет, но нынче он мертв, и судить его не мне. Хьюгонин — другое дело. Пусть у меня и осталось сомнение, но обвинять его после всего услышанного я не решаюсь. Он может возвращаться к своим. Пойдем, ты сам увидишь, как его освободят.
На сей раз скамьи и столы в каминном зале убрали, оставив открытым голый каменный пол. В камине был разожжен огонь, ибо по ночам уже прихватывал мороз, и, хотя замок располагался в укрытии, студеный ветер все равно продувал его насквозь, проникая через бойницы и ставни. При появлении лорда собравшиеся в зале воины обернулись к нему, спокойно ожидая приказаний.
— Приведите сюда Ива Хьюгонина, — распорядился Филипп. — Да когда пойдете за ним, прихватите с собой кузнеца — надо сбить с него цепи. Меня убедили в том, что я ошибался, считая его убийцей де Сулиса. Во всяком случае, у меня появились сомнения в его виновности, настолько веские, что я решил отпустить его на волю.
Воины не колеблясь отправились выполнять приказание. Филиппу повиновались без вопросов и рассуждений, но делали это вовсе не из страха. Боявшиеся уже давно покинули его и разбрелись кто куда.
— Я не смог даже поблагодарить тебя, — шепнул Кадфаэль на ухо Филиппу.
— Благодарить меня не за что. Если сказанное тобой правда, то я сделал лишь то, что должен был сделать. Возможно, порой я действую слишком поспешно, но никогда намеренно не плюю в лицо истине. И еще, — бросил он вслед уходившим людям, — оседлайте его коня и соберите вьюки. Впрочем, постойте. Не пристало нашему гостю покидать замок голодным и неумытым. Сделайте все, чтобы он мог привести себя в порядок.
Распоряжения Филиппа были выполнены в точности. Ива расковали, вернули ему седельную суму со всем содержимым и принесли горячей воды. Прошло не менее получаса, прежде чем его привели в зал. Завидя стоявшего бок о бок с Филиппом монаха, юноша остолбенел.
— Этот добрый брат, — заявил Фицроберт, указывая на Кадфаэля, — уверяет, что я заблуждался, считая тебя убийцей, и мне его доводы кажутся убедительными. Я более не считаю тебя своим врагом, а потому не намерен удерживать в своих владениях. Ты свободен.
Ив растерянно перевел взгляд с Филиппа на Кадфаэля. Освобождение явилось для него полной неожиданностью. Однако узником он пробыл недолго, так что следов пребывания в темнице почти не было. Правда, на запястьях виднелись ссадины — следы от оков, но одежда была сухой и чистой, хотя, возможно, он уже успел переодеться в свежее платье. Еще слегка влажные волосы курчавились и пушились, словно у ребенка, но в его угрюмом, напряженном лице ничего детского не было. На Филиппа он взирал с гневом и недоверием. Фицроберт слегка улыбнулся, заметив мрачный взгляд юноши, и промолвил, обращаясь к Кадфаэлю:
— Обними своего друга. Его свобода — это твоя заслуга.
Ничего не понимающий Ив напрягся при первом прикосновении рук монаха к его плечам, но в следующий миг растаял, порозовел и подставил щеку для поцелуя.
— Как это вышло, — запинаясь спросил он, — почему ты здесь? Тебе не следовало…
— Ни о чем не спрашивай, — решительно заявил Кадфаэль, отстраняя юношу. — Не время. Бери то, что тебе предлагают, и радуйся. Обмана здесь нет.
— Он сказал, что моя свобода — твоя заслуга? — Ив повернулся к Филиппу и нахмурился. — Как это получилось? Что ему пришлось сделать, чтобы ты освободил меня? Не верю, что ты сделал это просто так, без залога или поручительства.
— Брат Кадфаэль, — невозмутимо ответил Филипп, — действительно предлагал мне залог, да какой. Свою жизнь! Но только не за тебя. Он просто убедил меня в твоей невиновности, вот и все. Никакого выкупа он не вносил, да я и не запрашивал.
— Это чистая правда, — подтвердил Кадфаэль.
Ив снова перевел взгляд с одного на другого, пытаясь осмыслить услышанное.
— Не за меня… — медленно произнес он. — Раз брат Кадфаэль говорит, что это правда, стало быть, так оно и есть. Но тогда… тогда выходит, что Оливье здесь. За кого еще он мог предложить такой залог?
— Оливье здесь, — спокойно подтвердил Филипп и решительно добавил: — Здесь он и останется.
— Ты не имеешь права держать его в заточении, — заявил Ив сосредоточенно и серьезно, без видимых признаков гнева. — Когда ты схватил меня, это было по крайней мере объяснимо. Но гноить в подземелье его у тебя нет никаких оснований. Отпусти его! Отпусти, а взамен, если хочешь, оставь меня.
— Есть у меня основание и право держать в заточении Оливье Британца или нет — мне и судить, — сказал Филипп, сурово сдвинув брови, хотя голос его звучал по-прежнему спокойно. — Что же касается тебя, то конь твой оседлан, вьюки приторочены, и ты можешь отправляться к своей императрице. Мне ты не нужен. Ворота открыты, езжай своей дорогой.
То, что Филипп, сначала бесцеремонно пленивший его, теперь столь же бесцеремонно выставлял за ворота, заставило юношу вспыхнуть. Кадфаэль забеспокоился, как бы тот по молодости да горячности не наделал глупостей. Что толку протестовать и настаивать, коль ты бессилен, что-либо изменить? Несколько месяцев назад Ив, несомненно, затеял бы пустой и бесплодный спор, но пребывание в подземелье замка Масардери явно поубавило в нем мальчишества. Юноша стал мужчиной.
Глядя прямо в глаза своему собеседнику, он со спокойным достоинством поинтересовался:
— Позволено ли мне будет узнать, каковы твои намерения относительно брата Кадфаэля? Он тоже пленник?
— Брату Кадфаэлю ничто не угрожает. О нем тебе нечего беспокоиться. В настоящее время я желаю, чтобы он составил мне компанию, и надеюсь на его согласие. Но он волен уйти, когда ему будет угодно, так же как и оставаться, сколько пожелает. В моей часовне он может следовать тому же распорядку, что и у себя в Шрусбери. Кстати, он так и делает, — добавил Филипп с улыбкой, припомнив ночную встречу у алтаря. — Так что предоставь брату Кадфаэлю решать самому.
— У меня есть еще здесь дела, — промолвил монах, встретив вопрошающий взгляд юноши, старавшегося понять больше, чем можно было сказать словами. — Тогда я еду, — заявил Ив. — Но ты, Филипп Фицроберт, знай, что я вернусь за Оливье. С оружием, и не один.
— Поступай как знаешь, — ответил Филипп, — но потом не жалуйся на дурной прием.
Держа в руке узду и плотно сжав ногами бока пятнистого скакуна, Ив, не оглядываясь, выехал за ворота. Любопытствующие воины, вассалы и слуги расступились, пропустив его, и он направил коня вниз по мощеной дорожке. Иву предстояло ехать через окружавшие Гринемстед леса тем самым путем, каким прибыл в Масардери Кадфаэль. Добравшись до прямой, как стрела, дороги, проложенной в незапамятные времена римлянами, он повернет налево, к Глостеру, и вернется к своим товарищам и своему долгу.
Кадфаэль проводил Ива лишь взглядом. Последнее, что он видел, был четкий силуэт в проеме ворот на фоне мрачного неба. Затем ворота закрыли и заперли на засов.
— Он говорил серьезно, — предупредил Кадфаэль Филиппа. — Ив не из тех юнцов, какие болтают попусту. Он сдержит свое слово, чего бы это ни стоило.
— Я знаю, — ответил Филипп, — хотя не поставил бы ему в укор и пригрози он мне ради красного словца.
— Это не пустая угроза. Не следует пренебрегать ею и недооценивать Ива.
— Боже упаси. Не сомневаюсь, что он явится сюда, а там уж посмотрим, что из этого выйдет. Немало зависит от того, какие силы собрались в Глостере и там ли находится мой отец.
Отца Филипп помянул хладнокровно и равнодушно, оценивая его лишь как возможного противника. Воины между тем разошлись, занявшись обыденными делами. Ветерок доносил со двора запах свежеиспеченного хлеба, сладкий, как аромат клевера. В кузнице звенели молоты.
— Почему ты хочешь, чтобы я задержался в замке? — поинтересовался Кадфаэль.
Филипп оторвался от своих размышлений, взглянул на собеседника и ответил вопросом на вопрос:
— А почему ты сам предпочел остаться? Я ведь сказал, что ты волен уйти когда захочешь.
— Ты прекрасно знаешь почему, — терпеливо отозвался Кадфаэль. — Я не закончил свое дело. А вот ответа на мой вопрос ты так и не дал. Чего ты ждешь от меня?
— Сам толком не знаю, — с усмешкой признался Филипп. — Пожалуй, хочу получше разобраться в твоих мыслях. Ты показался мне интереснее большинства людей.
Кадфаэль мог совершенно искренне сказать то же самое о Филиппе. Разобраться в мыслях этого человека было очень важно. А поняв сына, можно было попытаться постичь и отца. Монаху очень хотелось бы знать, как поведет себя Роберт Глостерский, если Ив застанет его в Глостере при дворе императрицы. Выступит ли против непокорного сына, движимый обидой и горечью под стать тем, что одолевали самого Филиппа, или же, щадя родную кровь, попытается унять гнев Матильды.
Ощутив коленями прохладный каменный пол, почти беззвучно шепча знакомые слова молитв, он испытал успокоение и облегчение, на которые никак не рассчитывал. Поднимаясь с колен, Кадфаэль чувствовал, что душа его очистилась от терзавших его тревог и сомнений. Не потому ли, что Господь вознамерился явить ему свою милость?
Он уже собрался уходить и направлялся к двери часовни, которую оставил открытой, опасаясь разбудить кого-нибудь скрипом петель, когда на пороге появился еще один полуночник. Даже в слабом свете лампады они отчетливо разглядели друг друга.
— Для отступника ты строго придерживаешься монастырского распорядка, — тихо промолвил Филипп.
Он накинул на плечи тяжелый, подбитый мехом плащ, но ступал по каменным плитам босыми ногами.
— Не тревожься, ты меня не побеспокоил. Я сам сегодня засиделся допоздна. Правда, в этом, надо признать, есть и твоя вина.
— Даже отступник может молить Всевышнего о милости, — отозвался Кадфаэль. — Ну а коли ты не мог заснуть из-за меня, то прости. Я сожалею.
— Возможно, тебе и впрямь есть о чем сожалеть, — сказал Филипп, — но об этом мы поговорим потом. Надеюсь, что ты устроился не хуже, чем у себя в обители. Между монашеской и солдатской койкой разница невелика — во всяком случае, мне так говорили. Сам-то я, с тех пор как повзрослел, спал только на одной из них.
Так оно и было, ведь Филипп с самого начала усобицы сражался под знаменами своего отца.
— Я спал и на той и на другой, — отозвался Кадфаэль, — и не могу пожаловаться ни на одну.
— Припоминаю, в Ковентри мне об этом говорили люди, знавшие тебя. Я-то тогда не знал… — Филипп поплотнее запахнул плащ. — Мне тоже есть о чем попросить Господа, — сказал он и, пройдя мимо Кадфаэля, направился в часовню. — Зайди ко мне после мессы.
— Теперь, — заявил Филипп, взяв Кадфаэля за руку после окончания мессы, — мы будем говорить не за закрытыми дверьми, а при всех. Впрочем, тебе ничего говорить и не надо, ты свое дело сделал. Я обдумал все, что узнал насчет Бриана де Сулиса и Ива Хьюгонина, и вот что решил. Бриан был убийцей, тут сомнения нет, но нынче он мертв, и судить его не мне. Хьюгонин — другое дело. Пусть у меня и осталось сомнение, но обвинять его после всего услышанного я не решаюсь. Он может возвращаться к своим. Пойдем, ты сам увидишь, как его освободят.
На сей раз скамьи и столы в каминном зале убрали, оставив открытым голый каменный пол. В камине был разожжен огонь, ибо по ночам уже прихватывал мороз, и, хотя замок располагался в укрытии, студеный ветер все равно продувал его насквозь, проникая через бойницы и ставни. При появлении лорда собравшиеся в зале воины обернулись к нему, спокойно ожидая приказаний.
— Приведите сюда Ива Хьюгонина, — распорядился Филипп. — Да когда пойдете за ним, прихватите с собой кузнеца — надо сбить с него цепи. Меня убедили в том, что я ошибался, считая его убийцей де Сулиса. Во всяком случае, у меня появились сомнения в его виновности, настолько веские, что я решил отпустить его на волю.
Воины не колеблясь отправились выполнять приказание. Филиппу повиновались без вопросов и рассуждений, но делали это вовсе не из страха. Боявшиеся уже давно покинули его и разбрелись кто куда.
— Я не смог даже поблагодарить тебя, — шепнул Кадфаэль на ухо Филиппу.
— Благодарить меня не за что. Если сказанное тобой правда, то я сделал лишь то, что должен был сделать. Возможно, порой я действую слишком поспешно, но никогда намеренно не плюю в лицо истине. И еще, — бросил он вслед уходившим людям, — оседлайте его коня и соберите вьюки. Впрочем, постойте. Не пристало нашему гостю покидать замок голодным и неумытым. Сделайте все, чтобы он мог привести себя в порядок.
Распоряжения Филиппа были выполнены в точности. Ива расковали, вернули ему седельную суму со всем содержимым и принесли горячей воды. Прошло не менее получаса, прежде чем его привели в зал. Завидя стоявшего бок о бок с Филиппом монаха, юноша остолбенел.
— Этот добрый брат, — заявил Фицроберт, указывая на Кадфаэля, — уверяет, что я заблуждался, считая тебя убийцей, и мне его доводы кажутся убедительными. Я более не считаю тебя своим врагом, а потому не намерен удерживать в своих владениях. Ты свободен.
Ив растерянно перевел взгляд с Филиппа на Кадфаэля. Освобождение явилось для него полной неожиданностью. Однако узником он пробыл недолго, так что следов пребывания в темнице почти не было. Правда, на запястьях виднелись ссадины — следы от оков, но одежда была сухой и чистой, хотя, возможно, он уже успел переодеться в свежее платье. Еще слегка влажные волосы курчавились и пушились, словно у ребенка, но в его угрюмом, напряженном лице ничего детского не было. На Филиппа он взирал с гневом и недоверием. Фицроберт слегка улыбнулся, заметив мрачный взгляд юноши, и промолвил, обращаясь к Кадфаэлю:
— Обними своего друга. Его свобода — это твоя заслуга.
Ничего не понимающий Ив напрягся при первом прикосновении рук монаха к его плечам, но в следующий миг растаял, порозовел и подставил щеку для поцелуя.
— Как это вышло, — запинаясь спросил он, — почему ты здесь? Тебе не следовало…
— Ни о чем не спрашивай, — решительно заявил Кадфаэль, отстраняя юношу. — Не время. Бери то, что тебе предлагают, и радуйся. Обмана здесь нет.
— Он сказал, что моя свобода — твоя заслуга? — Ив повернулся к Филиппу и нахмурился. — Как это получилось? Что ему пришлось сделать, чтобы ты освободил меня? Не верю, что ты сделал это просто так, без залога или поручительства.
— Брат Кадфаэль, — невозмутимо ответил Филипп, — действительно предлагал мне залог, да какой. Свою жизнь! Но только не за тебя. Он просто убедил меня в твоей невиновности, вот и все. Никакого выкупа он не вносил, да я и не запрашивал.
— Это чистая правда, — подтвердил Кадфаэль.
Ив снова перевел взгляд с одного на другого, пытаясь осмыслить услышанное.
— Не за меня… — медленно произнес он. — Раз брат Кадфаэль говорит, что это правда, стало быть, так оно и есть. Но тогда… тогда выходит, что Оливье здесь. За кого еще он мог предложить такой залог?
— Оливье здесь, — спокойно подтвердил Филипп и решительно добавил: — Здесь он и останется.
— Ты не имеешь права держать его в заточении, — заявил Ив сосредоточенно и серьезно, без видимых признаков гнева. — Когда ты схватил меня, это было по крайней мере объяснимо. Но гноить в подземелье его у тебя нет никаких оснований. Отпусти его! Отпусти, а взамен, если хочешь, оставь меня.
— Есть у меня основание и право держать в заточении Оливье Британца или нет — мне и судить, — сказал Филипп, сурово сдвинув брови, хотя голос его звучал по-прежнему спокойно. — Что же касается тебя, то конь твой оседлан, вьюки приторочены, и ты можешь отправляться к своей императрице. Мне ты не нужен. Ворота открыты, езжай своей дорогой.
То, что Филипп, сначала бесцеремонно пленивший его, теперь столь же бесцеремонно выставлял за ворота, заставило юношу вспыхнуть. Кадфаэль забеспокоился, как бы тот по молодости да горячности не наделал глупостей. Что толку протестовать и настаивать, коль ты бессилен, что-либо изменить? Несколько месяцев назад Ив, несомненно, затеял бы пустой и бесплодный спор, но пребывание в подземелье замка Масардери явно поубавило в нем мальчишества. Юноша стал мужчиной.
Глядя прямо в глаза своему собеседнику, он со спокойным достоинством поинтересовался:
— Позволено ли мне будет узнать, каковы твои намерения относительно брата Кадфаэля? Он тоже пленник?
— Брату Кадфаэлю ничто не угрожает. О нем тебе нечего беспокоиться. В настоящее время я желаю, чтобы он составил мне компанию, и надеюсь на его согласие. Но он волен уйти, когда ему будет угодно, так же как и оставаться, сколько пожелает. В моей часовне он может следовать тому же распорядку, что и у себя в Шрусбери. Кстати, он так и делает, — добавил Филипп с улыбкой, припомнив ночную встречу у алтаря. — Так что предоставь брату Кадфаэлю решать самому.
— У меня есть еще здесь дела, — промолвил монах, встретив вопрошающий взгляд юноши, старавшегося понять больше, чем можно было сказать словами. — Тогда я еду, — заявил Ив. — Но ты, Филипп Фицроберт, знай, что я вернусь за Оливье. С оружием, и не один.
— Поступай как знаешь, — ответил Филипп, — но потом не жалуйся на дурной прием.
Держа в руке узду и плотно сжав ногами бока пятнистого скакуна, Ив, не оглядываясь, выехал за ворота. Любопытствующие воины, вассалы и слуги расступились, пропустив его, и он направил коня вниз по мощеной дорожке. Иву предстояло ехать через окружавшие Гринемстед леса тем самым путем, каким прибыл в Масардери Кадфаэль. Добравшись до прямой, как стрела, дороги, проложенной в незапамятные времена римлянами, он повернет налево, к Глостеру, и вернется к своим товарищам и своему долгу.
Кадфаэль проводил Ива лишь взглядом. Последнее, что он видел, был четкий силуэт в проеме ворот на фоне мрачного неба. Затем ворота закрыли и заперли на засов.
— Он говорил серьезно, — предупредил Кадфаэль Филиппа. — Ив не из тех юнцов, какие болтают попусту. Он сдержит свое слово, чего бы это ни стоило.
— Я знаю, — ответил Филипп, — хотя не поставил бы ему в укор и пригрози он мне ради красного словца.
— Это не пустая угроза. Не следует пренебрегать ею и недооценивать Ива.
— Боже упаси. Не сомневаюсь, что он явится сюда, а там уж посмотрим, что из этого выйдет. Немало зависит от того, какие силы собрались в Глостере и там ли находится мой отец.
Отца Филипп помянул хладнокровно и равнодушно, оценивая его лишь как возможного противника. Воины между тем разошлись, занявшись обыденными делами. Ветерок доносил со двора запах свежеиспеченного хлеба, сладкий, как аромат клевера. В кузнице звенели молоты.
— Почему ты хочешь, чтобы я задержался в замке? — поинтересовался Кадфаэль.
Филипп оторвался от своих размышлений, взглянул на собеседника и ответил вопросом на вопрос:
— А почему ты сам предпочел остаться? Я ведь сказал, что ты волен уйти когда захочешь.
— Ты прекрасно знаешь почему, — терпеливо отозвался Кадфаэль. — Я не закончил свое дело. А вот ответа на мой вопрос ты так и не дал. Чего ты ждешь от меня?
— Сам толком не знаю, — с усмешкой признался Филипп. — Пожалуй, хочу получше разобраться в твоих мыслях. Ты показался мне интереснее большинства людей.
Кадфаэль мог совершенно искренне сказать то же самое о Филиппе. Разобраться в мыслях этого человека было очень важно. А поняв сына, можно было попытаться постичь и отца. Монаху очень хотелось бы знать, как поведет себя Роберт Глостерский, если Ив застанет его в Глостере при дворе императрицы. Выступит ли против непокорного сына, движимый обидой и горечью под стать тем, что одолевали самого Филиппа, или же, щадя родную кровь, попытается унять гнев Матильды.