Страница:
— Я полагаю, брат, что раз ты мой гость, то должен чувствовать себя как дома. Если тебе чего-то недостает — проси.
— Мне недостает только одного, — сказал монах, решив взять быка за рога. — Моего сына. Позволь мне увидеть его.
— Нет, — просто и беззлобно ответил Филипп.
— Ты сказал, что я должен чувствовать себя как дома. Значит ли это, что я волен расхаживать по замку и заходить куда мне вздумается?
— Безусловно. Иди куда хочешь, открывай любую дверь — если только она не заперта. Возможно, ты даже найдешь темницу Оливье, — бесстрастно закончил Филипп, — но зайти к нему все равно не сможешь. А он не сможет выйти наружу.
В ранних сумерках перед вечерней Филипп обошел свою крепость, проверив караулы и состояние укреплений. С запада, со стороны деревни, где стена выходила на круто вздымавшийся вверх горный склон, к гребню ее была пристроена широкая, выступавшая наружу, словно навес, деревянная галерея. Дополнительная предосторожность была необходима, поскольку с этой стороны было легче всего подвести к стене тараны или сделать подкопы. Филипп прошелся по всей галерее и убедился, что проделанные в ее полу люки легко открываются, а рядом с ними сложены груды камней. В случае атаки защитники замка могли бы сбрасывать их на головы подобравшихся к стенам нападающих, оставаясь при этом недосягаемыми для вражеских лучников. Правда, саму галерею можно было поджечь. Филипп предпочел бы каменный выступ, но рад был и тому, что Масар догадался соорудить хотя бы эту пристройку. С восточной стороны, где вперед выступала угловая башня, по стене вилась виноградная лоза. Ее оставили, поскольку трудно было представить, что какой-нибудь безумец надумает штурмовать замок, карабкаясь к стене вверх по голому крутому откосу. Западный возвышающийся склон горы тоже был очищен от растительности, так что установить баллисты и катапульты под прикрытием деревьев противник мог лишь на самом кряже, откуда метательные снаряды все равно не достигли бы стен. Чтобы обстреливать Масардери с такого расстояния, требовалось подвезти самые большие и тяжелые машины.
Караульные держались со своим лордом свободно и непринужденно. Бывалые воины знали цену и ему, и себе. Многие из них служили под его началом не один год, и в Масардери были переведены из Криклейда. В этих людях Филипп не сомневался. С Фарингдоном дело обстояло сложнее. Тамошний гарнизон, наспех скомплектованный из нескольких самостоятельных отрядов, был куда менее надежен. Но тем не менее и там отказавшиеся повиноваться Фицроберту сделали это, последовав примеру человека, которому он, Фицроберт, безгранично доверял и на понимание которого надеялся.
«Почему он не поддержал меня? — в который раз гадал Филипп. — Я не сумел найти нужные слова или он не захотел слышать? Не захотел знать, что творится у меня в душе, видеть, как я падаю в бездну отчаяния? Но коли так, он не был мне настоящим другом. Несомненно, в этом-то все и дело».
Со стены Филипп окинул взглядом внутренние дворы замка, где в сгущающемся сумраке уже зажигали смоляные факелы. С запада над башнями нависли тяжелые тучи. Похоже, следовало ждать снегопада. Караульные на стенах флегматично кутались в плащи и сбивались тесными кучками, чтобы меньше зябнуть на студеном ветру.
«Должно быть, — подумал Филипп, — этот глупый, но храбрый мальчишка уже добрался до Глостера, если он, конечно, поехал туда. — Припомнив простодушное упрямство Ива, он не смог сдержать улыбки. — Да, пожалуй, бенедиктинец был прав. Глупо предполагать, будто такой юноша способен на подлое убийство. Он слишком похож, на того, другого. Тот тоже воплощенная доблесть и верность, не знает сомнений и колебаний и не признает окольных путей. Для таких людей существуют лишь два цвета — черный и белый: оттенков серого, которыми окрашена жизнь большинства людей, они просто не замечают. Даже для достижения благой цели они не признают способов, менее достойных, чем честная битва. Ну что же, возможно, когда-нибудь придет и их время. И если даже путь в будущее им проложат люди, чьи души искалечены сомнением, стоит ли упрекать простаков за их невинную гордыню? Но если все это можно постичь умом, то почему так трудно с этим смириться?»Внизу, на замковом дворе, шла обычная гарнизонная жизнь — люди сновали туда-сюда, и отблески света от горна через окна кузницы падали на каменные плиты. Две темные фигуры в долгополых одеяниях скользнули через двор на порог главной башни — капеллан и бенедиктинский монах направлялись в часовню к вечерне.
«Интересный все-таки человек этот бенедиктинец из Шрусбери. Монах, ставший отступником, хоть и не святой отец, но отец. Сам он, конечно же, знал своего родителя, ибо появился на свет и вырос как все обычные люди, но сына, о котором ведать ничего не ведал, повстречал уже взрослым, в расцвете сил. Он не изведал ни радостей и надежд, ни тревог и разочарований, неизбежно сопутствующих взрослению и мужанию отпрыска. И при этом монах — человек цельный, можно сказать, безупречный, но не лишенный некой толики самосомнения, которое одно поддерживает во всякой душе спасительное смирение. Пожалуй, вот этого-то мне и не хватает», — заключил свои размышления Филипп и усмехнулся.
Он спустился со стены по узкой каменной лестнице и зашагал к часовне. Приспела пора идти к вечерне.
В этот вечер народу на службу пришло поменьше, ибо Филипп распорядился усилить охрану, а у кузнецов было невпроворот работы на кузне и в оружейной. Войдя в часовню, Фицроберт внимательно прислушался к словам псалма, который распевал брат Кадфаэль.
— …Сравнялся я с нисходящими в могилу, и стал я как человек без силы, меж мертвыми брошенный… Ты положил меня в ров преисподней, во мрак, в бездну…
«Даже здесь он не дает мне позабыть о содеянном», — подумал Филипп, но тут же сообразил, что монах не специально выбрал этот псалом, а просто-напросто читает тот, который и положено читать сегодня, шестого декабря, в День святого Николая.
— …Ты удалил от меня знакомых моих, сделал меня отвратительным для них; я заключен и не могу выйти…
Как легко поверить, что все это не случайно, и Господь явил свою волю, намеренно вложив подобающие случаю слова в уста подходящего человека. «Но нет! — твердо сказал себе Филипп, — я в это не верю. Слова сегодняшней службы всего-навсего оказались созвучными моему настроению. Совершенно случайно».
— …Разве над мертвыми ты сотворишь чудо? Разве мертвые восстанут и будут славить тебя…
«Свершится ли сие?» — задал себе молчаливый вопрос Филипп.
После вечерней трапезы Фицроберт ушел в свою комнату, взял ключи, которые хранил у себя, не доверяя даже самым надежным соратникам, и, выйдя во двор, направился к северо-западной угловой башне. Мокрый снег, от которого к утру не останется и следа, падал на камни мостовой. Караульный на башне отметил пересекавшую двор высокую фигуру, но не двинулся с места, ибо знал, кто идет, куда и зачем. Правда, этого не случалось уже довольно давно, и воин даже чуток подивился — с чего это лорд именно сегодня вспомнил о своем узнике?
Первым ключом Филипп открыл узкую, высокую дверь у подножия башни. Один воин с мечом да лучник, стоящий на пару ступеней выше и целящий поверх его головы, могли бы отстоять этот проход против целого войска. Горевший на стене факел выхватывал из темноты несколько витков лестницы, которая вела и наверх, и вниз, в подземелье. Даже вентиляционные шахты, наклонно прорезавшие толщу каменных стен и заканчивавшиеся крохотными, забранными решетками окошками, выходили не наружу, а во внутренний двор. Если бы узник каким-то чудом ухитрился сбить оковы, втиснуться в узкий каменный лаз и выбраться наружу, он тут же был бы схвачен и снова ввергнут в заточение. Спустившись вниз, Филипп вставил второй ключ в замок другой двери, тоже узкой, но низенькой. Ключ повернулся легко и бесшумно — замки в Масардери содержались в таком же порядке, как и все остальное. Войдя в подвал, он не потрудился закрыть за собой дверь. Подземная темница была вырублена в толще скалы на глубине, равной половине высоты стены. Она была достаточно просторна для того, чтобы бдительный тюремщик мог оставаться вне пределов досягаемости прикованного к стене узника. Из наклонных лазов, прорезавших толщу камня и заканчивавшихся зарешеченными окошками, тянуло прохладой. В темнице было довольно холодно, но сухо. На консоли, намертво вделанной в стену, горела толстая свеча, расположенная так, чтобы ее не задувал поток воздуха из ближайшего лаза. Рядом стояла наготове новая свеча, ибо та уже догорала. Консоль находилась вблизи от плоского каменного уступа, застеленного тюфяком.
При первом повороте ключа сидевший на постели человек напряженно выпрямился и устремил взгляд к двери. То был Оливье Британец.
— Ты даже не хочешь поприветствовать меня, — промолвил Филипп, переступая порог. — Странно, ведь мы так долго не виделись. — Он приметил, что свеча стала оплывать из-за сквозняка, и плотно закрыл дверь. — Я, признаться, совсем тебя забросил.
— Добро пожаловать в мои покои, — с холодной иронией произнес Оливье. Звуки двух голосов отдавались в каменной пещере слабым эхом, словно некто третий присутствовал при разговоре, все внимательно слушал и порой вставлял замечания. — Сожалею, достойный лорд, что не могу предложить тебе подобающего угощения, но ты, наверное, уже отобедал.
— Так же как и ты, — с улыбкой отозвался Филипп. — Я знаю, что подносы возвращаются отсюда пустыми, и рад тому, что ты не потерял аппетита. Желание поддерживать телесные силы свидетельствует о твердости духа. Раз ты не отказываешься от пищи, стало быть, лелеешь надежду рано или поздно убить меня… О, молчи. Не говори ничего, не надо. Желание твое вполне объяснимо, но боюсь, что ему еще не приспело время исполниться. Так что посиди спокойно и дай мне посмотреть на тебя.
Некоторое время он молча взирал на своего узника, выдерживая ответный вызывающий взгляд неистовых, золотисто-ирисовых, словно у ястреба, глаз. Оливье был строен, худощав, но преисполнен внутренней силы. Очи его сверкали, выдавая сжигавшие этого человека гнев, ненависть и обиду. И эти чувства были взаимны. Эти двое были под стать один другому и в дружбе, и во вражде.
Для узника Оливье содержался вполне пристойно: одет был аккуратно, имел тюфяк и одеяло. Для поддержания чистоты и отправления естественных надобностей его снабдили каменным горшком и кожаным ведром. Свечу пленник мог гасить или зажигать по своему усмотрению, ибо ему оставили кремень, огниво и трут. Огонь в руках узника, конечно же, опасен, но камень зажечь невозможно, а поджигать собственную постель, чтобы сгореть вместе с нею, ни один человек, пребывающий в здравом уме, не станет. А Оливье во всем, что не затрагивало его представлений о достоинстве и чести, был человеком на редкость здравомыслящим, и ни гнев, ни отчаяние не могли толкнуть его на безумный поступок, какие нередко совершают люди более уязвимые и слабые духом. Заточение наложило на Оливье отпечаток, сделав его красоту еще явственнее. Казалось, что профиль его стал более четким и тонко очерченным, кожа приобрела оттенок слоновой кости, а иссиня-черные волосы, обрамлявшие виски и впалые щеки, походили на любовно лелеющие лицо ладони. Каждый день Оливье тщательно умывался, брился и причесывался, не давая себе ни малейшего послабления. Его противник мог прийти в любую минуту, а Оливье ни за что не позволил бы Филиппу увидеть его опустившимся и сломленным. Такие, как он, не уступают и не сдаются. Никогда!
«Должно быть, в этом сказывается восточная кровь, — размышлял Филипп, глядя на своего пленника, — мать его из Сирии, и сам он не ржавеет и не ломается, словно дамасский клинок А возможно, он унаследовал кое-что от валлийского монаха, которого я не взял на эту встречу. Каковы же должны быть родители, чтобы в результате их союза на свет появился такой сын?»
— Неужто я так изменился? — прервал молчание Оливье. Он шевельнулся, и цепи его слегка зазвенели. Руки пленника оставались свободными, но тонкие стальные браслеты охватывали лодыжки, и передвигаться он мог лишь на длину цепи, намертво прикованной к вделанному в стену возле постели стальному кольцу. Зная изобретательность и храбрость Оливье, Филипп предпочитал зря не рисковать. Даже поспей караульные ему на выручку, им едва ли удалось бы спасти лорда, не убив или не ранив Оливье. Но Фицроберт желал сохранить столь дорогого ему пленника живым и невредимым.
— Нет, ты не изменился, — ответил Филипп, подступив поближе, на длину руки пленника.
Руки у Оливье были изящными, с длинными пальцами, но мускулистыми, сильными и ловкими. Освободиться из их хватки было бы очень непросто. Вероятно, будь руки узника скованы, искушение броситься на врага было бы еще больше. Задушить врага, набросив ему на шею тонкую цепь, еще легче, чем вцепившись руками в горло.
Но Оливье не двинулся с места. Уже не первый раз Филипп искушал его подобным образом, но заставить узника потерять самообладание ему не удалось ни разу. Убив Филиппа, Оливье в конечном счете погиб бы и сам, но это или нечто иное удерживало его от нападения — судить было трудно.
Он действительно не изменился, но Фицроберт смотрел на бывшего друга по-новому, пытаясь уловить прихотливо смешавшиеся черты таких непохожих и разных родителей — уроженца Уэльса и дочери далекой Сирии, — давших жизнь этому несгибаемому и гордому человеку.
— Оливье, — промолвил Филипп, — у меня тут, в замке, гость. Необычный гость. Он явился по твою душу и рассказал мне о тебе то, чего ты сам не знаешь. А мне кажется, что тебе пора бы узнать.
Оливье бросил на Филиппа настороженный, выжидающий взгляд и промолчал. В том, что его ищут, не было ничего удивительного — он знал себе цену и не сомневался, что найдутся люди, которые постараются его вызволить. Было лишь не совсем понятно, что привлекло их именно в этот замок — настойчивость или слепой случай. Но если посыльный Лорана Д'Анже прибыл сюда, чтобы справиться о пропавшем сквайре своего лорда, правды он не узнает. В этом Оливье был уверен.
— По правде говоря, — продолжил Филипп, — у меня тут побывало даже двое гостей, озабоченных твоей участью. Одного я выпроводил с пустыми руками, но он обещал, что вернется за тобой с оружием. У меня нет причин сомневаться в том, что он свое слово сдержит. Это Ив Хьюгонин, твой молодой родственник
— Ив! — воскликнул Оливье и тут же напряженно замер. — Ив был здесь! Да как он сюда попал? — Его пригласили. Боюсь, что не совсем учтиво, но не переживай. Он уехал отсюда целым и невредимым и нынче наверняка уже в Глостере — собирает войско, чтобы освободить тебя из заточения. Одно время я считал его своим врагом, но выяснилось, что ошибался. А коли и не ошибался, теперь это не имеет значения, ибо то, из-за чего я гневался на него, не стоит вражды.
— Ты клянешься? В том, что он свободен и с ним ничего не случилось? Впрочем, — тут же поправился Оливье, — в этом нет нужды. Ты не лжешь.
— Никогда! И уж во всяком случае — тебе. С ним все в порядке, он в добром здравии и всей душой ненавидит меня — разумеется, из-за тебя. А другой — я ведь сказал, что их было двое, — монах из бенедиктинской обители в Шрусбери. Его зовут Кадфаэль.
Оливье был ошеломлен. Некоторое время он лишь беззвучно шевелил губами, повторяя имя, которое меньше всего ожидал услышать. Даже когда дар речи вернулся к нему, он некоторое время говорил почти бессвязно.
— Его-то как угораздило… У них в обители правила строгие, за ворота без дозволения ни ногой… Обеты не позволяют. И зачем? Сюда — из-за меня! Нет, быть того не может.
— Стало быть, ты этого брата знаешь. Да, он явился сюда без дозволения аббата и сам признался, что нарушил обет. А причиной тому — ты! Именно так — ты ведь сам признал, что я не лгу. Этого брата я видел еще в Ковентри. Там он, как и твой юный родственник, пытался разузнать что-нибудь о тебе. Как он выведал, что ты здесь, — понятия не имею, но так или иначе сумел и явился сюда за тобой. Я решил, что тебе следует это знать.
— Я глубоко почитаю этого человека, — сказал Оливье. — Мне дважды доводилось встречаться с ним, он помогал мне, за что я ему благодарен. Но сам-то он ничем мне не обязан. У него нет причин искать меня. Никаких.
— Я поначалу тоже так думал, но ему-то, наверное, виднее. Он пришел ко мне не таясь и попросил освободить тебя. Сказал, что есть люди, желающие внести за твою свободу выкуп. Я спросил: «А какой?» Он… он предложил мне назвать мою цену и заверил, что позаботится о том, чтобы она была уплачена.
— Ничего не понимаю, — в полной растерянности пробормотал Оливье. — Ничего!
— Так вот. Я сказал ему, что, пожалуй, взял бы за тебя другую жизнь, и знаешь, что он сказал? «Возьми мою».
Оливье, совершенно сбитый с толку, откинулся к стене. На него нахлынули воспоминания.
…Бенедиктинец в рясе с капюшоном, ожидание заутрени в Бромфилдском приорате, начертанные на полу карты, объяснявшие, каким путем ему, Оливье, лучше вывезти своих подопечных в Глостер из владений короля Стефана. И еще связки душистых, благоухающих трав и прощальный поцелуй, подобающий скорее не друзьям, а близким родственникам…
— А потом я спросил его: «Кто для тебя Оливье Британец?» И знаешь, что ответил мне этот монах? «Он мой сын!»
В наступившей гробовой тишине горевшая свеча неожиданно зашипела, оплыла, а фитиль повалился набок, в озерцо расплавленного воска.
Филипп наклонил новую свечу и успел зажечь ее от последней искорки угасавшего фитиля, задул его, а новую свечу укрепил в быстро застывавшем воске. Пламя выровнялось, вновь высветив лицо Оливье. Оно казалось спокойным, но изумленные глаза были устремлены куда-то вдаль.
— Это правда? — спросил он почти безучастным голосом. Вопрос был адресован не Филиппу, ведь тот, как известно, не лгал. — Он ничего мне не говорил. Никогда. Почему?
— Впервые он встретил тебя уже взрослым. Ты метил высоко, и он решил, что, ежели невесть откуда взявшийся отец схватит тебя за руку, ты можешь ненароком сбиться с уже намеченного пути. Он счел за благо не мешать тебе, и пока ты ничего не знал, мог считать себя ничем ему не обязанным. — Филипп отступил к двери и, уже держа наготове ключ, помедлил и пояснил свою мысль:
— Не обязан ничем, кроме обычной благодарности за помощь. Но теперь, когда ты знаешь, кто он таков, все будет видеться по-другому. Отношения между отцами и сыновьями весьма непросты. Долги множатся, и запросы растут.
— Он ничего не сказал! А теперь явился сюда и предложил за меня свою жизнь, — воскликнул Оливье. Непонимание приводило его чуть ли не в ярость. — Ушел из обители без дозволения, стал отступником, потерял свое пристанище и душевный покой! Как же так? И все это… Он обманул меня!
— С чем тебя и оставляю, — промолвил Филипп с порога. — Этой ночью тебе будет о чем поразмыслить. Мне почему-то кажется, что ты не скоро заснешь.
Он вышел, закрыл за собой дверь и запер ее на ключ.
Глава десятая
— Мне недостает только одного, — сказал монах, решив взять быка за рога. — Моего сына. Позволь мне увидеть его.
— Нет, — просто и беззлобно ответил Филипп.
— Ты сказал, что я должен чувствовать себя как дома. Значит ли это, что я волен расхаживать по замку и заходить куда мне вздумается?
— Безусловно. Иди куда хочешь, открывай любую дверь — если только она не заперта. Возможно, ты даже найдешь темницу Оливье, — бесстрастно закончил Филипп, — но зайти к нему все равно не сможешь. А он не сможет выйти наружу.
В ранних сумерках перед вечерней Филипп обошел свою крепость, проверив караулы и состояние укреплений. С запада, со стороны деревни, где стена выходила на круто вздымавшийся вверх горный склон, к гребню ее была пристроена широкая, выступавшая наружу, словно навес, деревянная галерея. Дополнительная предосторожность была необходима, поскольку с этой стороны было легче всего подвести к стене тараны или сделать подкопы. Филипп прошелся по всей галерее и убедился, что проделанные в ее полу люки легко открываются, а рядом с ними сложены груды камней. В случае атаки защитники замка могли бы сбрасывать их на головы подобравшихся к стенам нападающих, оставаясь при этом недосягаемыми для вражеских лучников. Правда, саму галерею можно было поджечь. Филипп предпочел бы каменный выступ, но рад был и тому, что Масар догадался соорудить хотя бы эту пристройку. С восточной стороны, где вперед выступала угловая башня, по стене вилась виноградная лоза. Ее оставили, поскольку трудно было представить, что какой-нибудь безумец надумает штурмовать замок, карабкаясь к стене вверх по голому крутому откосу. Западный возвышающийся склон горы тоже был очищен от растительности, так что установить баллисты и катапульты под прикрытием деревьев противник мог лишь на самом кряже, откуда метательные снаряды все равно не достигли бы стен. Чтобы обстреливать Масардери с такого расстояния, требовалось подвезти самые большие и тяжелые машины.
Караульные держались со своим лордом свободно и непринужденно. Бывалые воины знали цену и ему, и себе. Многие из них служили под его началом не один год, и в Масардери были переведены из Криклейда. В этих людях Филипп не сомневался. С Фарингдоном дело обстояло сложнее. Тамошний гарнизон, наспех скомплектованный из нескольких самостоятельных отрядов, был куда менее надежен. Но тем не менее и там отказавшиеся повиноваться Фицроберту сделали это, последовав примеру человека, которому он, Фицроберт, безгранично доверял и на понимание которого надеялся.
«Почему он не поддержал меня? — в который раз гадал Филипп. — Я не сумел найти нужные слова или он не захотел слышать? Не захотел знать, что творится у меня в душе, видеть, как я падаю в бездну отчаяния? Но коли так, он не был мне настоящим другом. Несомненно, в этом-то все и дело».
Со стены Филипп окинул взглядом внутренние дворы замка, где в сгущающемся сумраке уже зажигали смоляные факелы. С запада над башнями нависли тяжелые тучи. Похоже, следовало ждать снегопада. Караульные на стенах флегматично кутались в плащи и сбивались тесными кучками, чтобы меньше зябнуть на студеном ветру.
«Должно быть, — подумал Филипп, — этот глупый, но храбрый мальчишка уже добрался до Глостера, если он, конечно, поехал туда. — Припомнив простодушное упрямство Ива, он не смог сдержать улыбки. — Да, пожалуй, бенедиктинец был прав. Глупо предполагать, будто такой юноша способен на подлое убийство. Он слишком похож, на того, другого. Тот тоже воплощенная доблесть и верность, не знает сомнений и колебаний и не признает окольных путей. Для таких людей существуют лишь два цвета — черный и белый: оттенков серого, которыми окрашена жизнь большинства людей, они просто не замечают. Даже для достижения благой цели они не признают способов, менее достойных, чем честная битва. Ну что же, возможно, когда-нибудь придет и их время. И если даже путь в будущее им проложат люди, чьи души искалечены сомнением, стоит ли упрекать простаков за их невинную гордыню? Но если все это можно постичь умом, то почему так трудно с этим смириться?»Внизу, на замковом дворе, шла обычная гарнизонная жизнь — люди сновали туда-сюда, и отблески света от горна через окна кузницы падали на каменные плиты. Две темные фигуры в долгополых одеяниях скользнули через двор на порог главной башни — капеллан и бенедиктинский монах направлялись в часовню к вечерне.
«Интересный все-таки человек этот бенедиктинец из Шрусбери. Монах, ставший отступником, хоть и не святой отец, но отец. Сам он, конечно же, знал своего родителя, ибо появился на свет и вырос как все обычные люди, но сына, о котором ведать ничего не ведал, повстречал уже взрослым, в расцвете сил. Он не изведал ни радостей и надежд, ни тревог и разочарований, неизбежно сопутствующих взрослению и мужанию отпрыска. И при этом монах — человек цельный, можно сказать, безупречный, но не лишенный некой толики самосомнения, которое одно поддерживает во всякой душе спасительное смирение. Пожалуй, вот этого-то мне и не хватает», — заключил свои размышления Филипп и усмехнулся.
Он спустился со стены по узкой каменной лестнице и зашагал к часовне. Приспела пора идти к вечерне.
В этот вечер народу на службу пришло поменьше, ибо Филипп распорядился усилить охрану, а у кузнецов было невпроворот работы на кузне и в оружейной. Войдя в часовню, Фицроберт внимательно прислушался к словам псалма, который распевал брат Кадфаэль.
— …Сравнялся я с нисходящими в могилу, и стал я как человек без силы, меж мертвыми брошенный… Ты положил меня в ров преисподней, во мрак, в бездну…
«Даже здесь он не дает мне позабыть о содеянном», — подумал Филипп, но тут же сообразил, что монах не специально выбрал этот псалом, а просто-напросто читает тот, который и положено читать сегодня, шестого декабря, в День святого Николая.
— …Ты удалил от меня знакомых моих, сделал меня отвратительным для них; я заключен и не могу выйти…
Как легко поверить, что все это не случайно, и Господь явил свою волю, намеренно вложив подобающие случаю слова в уста подходящего человека. «Но нет! — твердо сказал себе Филипп, — я в это не верю. Слова сегодняшней службы всего-навсего оказались созвучными моему настроению. Совершенно случайно».
— …Разве над мертвыми ты сотворишь чудо? Разве мертвые восстанут и будут славить тебя…
«Свершится ли сие?» — задал себе молчаливый вопрос Филипп.
После вечерней трапезы Фицроберт ушел в свою комнату, взял ключи, которые хранил у себя, не доверяя даже самым надежным соратникам, и, выйдя во двор, направился к северо-западной угловой башне. Мокрый снег, от которого к утру не останется и следа, падал на камни мостовой. Караульный на башне отметил пересекавшую двор высокую фигуру, но не двинулся с места, ибо знал, кто идет, куда и зачем. Правда, этого не случалось уже довольно давно, и воин даже чуток подивился — с чего это лорд именно сегодня вспомнил о своем узнике?
Первым ключом Филипп открыл узкую, высокую дверь у подножия башни. Один воин с мечом да лучник, стоящий на пару ступеней выше и целящий поверх его головы, могли бы отстоять этот проход против целого войска. Горевший на стене факел выхватывал из темноты несколько витков лестницы, которая вела и наверх, и вниз, в подземелье. Даже вентиляционные шахты, наклонно прорезавшие толщу каменных стен и заканчивавшиеся крохотными, забранными решетками окошками, выходили не наружу, а во внутренний двор. Если бы узник каким-то чудом ухитрился сбить оковы, втиснуться в узкий каменный лаз и выбраться наружу, он тут же был бы схвачен и снова ввергнут в заточение. Спустившись вниз, Филипп вставил второй ключ в замок другой двери, тоже узкой, но низенькой. Ключ повернулся легко и бесшумно — замки в Масардери содержались в таком же порядке, как и все остальное. Войдя в подвал, он не потрудился закрыть за собой дверь. Подземная темница была вырублена в толще скалы на глубине, равной половине высоты стены. Она была достаточно просторна для того, чтобы бдительный тюремщик мог оставаться вне пределов досягаемости прикованного к стене узника. Из наклонных лазов, прорезавших толщу камня и заканчивавшихся зарешеченными окошками, тянуло прохладой. В темнице было довольно холодно, но сухо. На консоли, намертво вделанной в стену, горела толстая свеча, расположенная так, чтобы ее не задувал поток воздуха из ближайшего лаза. Рядом стояла наготове новая свеча, ибо та уже догорала. Консоль находилась вблизи от плоского каменного уступа, застеленного тюфяком.
При первом повороте ключа сидевший на постели человек напряженно выпрямился и устремил взгляд к двери. То был Оливье Британец.
— Ты даже не хочешь поприветствовать меня, — промолвил Филипп, переступая порог. — Странно, ведь мы так долго не виделись. — Он приметил, что свеча стала оплывать из-за сквозняка, и плотно закрыл дверь. — Я, признаться, совсем тебя забросил.
— Добро пожаловать в мои покои, — с холодной иронией произнес Оливье. Звуки двух голосов отдавались в каменной пещере слабым эхом, словно некто третий присутствовал при разговоре, все внимательно слушал и порой вставлял замечания. — Сожалею, достойный лорд, что не могу предложить тебе подобающего угощения, но ты, наверное, уже отобедал.
— Так же как и ты, — с улыбкой отозвался Филипп. — Я знаю, что подносы возвращаются отсюда пустыми, и рад тому, что ты не потерял аппетита. Желание поддерживать телесные силы свидетельствует о твердости духа. Раз ты не отказываешься от пищи, стало быть, лелеешь надежду рано или поздно убить меня… О, молчи. Не говори ничего, не надо. Желание твое вполне объяснимо, но боюсь, что ему еще не приспело время исполниться. Так что посиди спокойно и дай мне посмотреть на тебя.
Некоторое время он молча взирал на своего узника, выдерживая ответный вызывающий взгляд неистовых, золотисто-ирисовых, словно у ястреба, глаз. Оливье был строен, худощав, но преисполнен внутренней силы. Очи его сверкали, выдавая сжигавшие этого человека гнев, ненависть и обиду. И эти чувства были взаимны. Эти двое были под стать один другому и в дружбе, и во вражде.
Для узника Оливье содержался вполне пристойно: одет был аккуратно, имел тюфяк и одеяло. Для поддержания чистоты и отправления естественных надобностей его снабдили каменным горшком и кожаным ведром. Свечу пленник мог гасить или зажигать по своему усмотрению, ибо ему оставили кремень, огниво и трут. Огонь в руках узника, конечно же, опасен, но камень зажечь невозможно, а поджигать собственную постель, чтобы сгореть вместе с нею, ни один человек, пребывающий в здравом уме, не станет. А Оливье во всем, что не затрагивало его представлений о достоинстве и чести, был человеком на редкость здравомыслящим, и ни гнев, ни отчаяние не могли толкнуть его на безумный поступок, какие нередко совершают люди более уязвимые и слабые духом. Заточение наложило на Оливье отпечаток, сделав его красоту еще явственнее. Казалось, что профиль его стал более четким и тонко очерченным, кожа приобрела оттенок слоновой кости, а иссиня-черные волосы, обрамлявшие виски и впалые щеки, походили на любовно лелеющие лицо ладони. Каждый день Оливье тщательно умывался, брился и причесывался, не давая себе ни малейшего послабления. Его противник мог прийти в любую минуту, а Оливье ни за что не позволил бы Филиппу увидеть его опустившимся и сломленным. Такие, как он, не уступают и не сдаются. Никогда!
«Должно быть, в этом сказывается восточная кровь, — размышлял Филипп, глядя на своего пленника, — мать его из Сирии, и сам он не ржавеет и не ломается, словно дамасский клинок А возможно, он унаследовал кое-что от валлийского монаха, которого я не взял на эту встречу. Каковы же должны быть родители, чтобы в результате их союза на свет появился такой сын?»
— Неужто я так изменился? — прервал молчание Оливье. Он шевельнулся, и цепи его слегка зазвенели. Руки пленника оставались свободными, но тонкие стальные браслеты охватывали лодыжки, и передвигаться он мог лишь на длину цепи, намертво прикованной к вделанному в стену возле постели стальному кольцу. Зная изобретательность и храбрость Оливье, Филипп предпочитал зря не рисковать. Даже поспей караульные ему на выручку, им едва ли удалось бы спасти лорда, не убив или не ранив Оливье. Но Фицроберт желал сохранить столь дорогого ему пленника живым и невредимым.
— Нет, ты не изменился, — ответил Филипп, подступив поближе, на длину руки пленника.
Руки у Оливье были изящными, с длинными пальцами, но мускулистыми, сильными и ловкими. Освободиться из их хватки было бы очень непросто. Вероятно, будь руки узника скованы, искушение броситься на врага было бы еще больше. Задушить врага, набросив ему на шею тонкую цепь, еще легче, чем вцепившись руками в горло.
Но Оливье не двинулся с места. Уже не первый раз Филипп искушал его подобным образом, но заставить узника потерять самообладание ему не удалось ни разу. Убив Филиппа, Оливье в конечном счете погиб бы и сам, но это или нечто иное удерживало его от нападения — судить было трудно.
Он действительно не изменился, но Фицроберт смотрел на бывшего друга по-новому, пытаясь уловить прихотливо смешавшиеся черты таких непохожих и разных родителей — уроженца Уэльса и дочери далекой Сирии, — давших жизнь этому несгибаемому и гордому человеку.
— Оливье, — промолвил Филипп, — у меня тут, в замке, гость. Необычный гость. Он явился по твою душу и рассказал мне о тебе то, чего ты сам не знаешь. А мне кажется, что тебе пора бы узнать.
Оливье бросил на Филиппа настороженный, выжидающий взгляд и промолчал. В том, что его ищут, не было ничего удивительного — он знал себе цену и не сомневался, что найдутся люди, которые постараются его вызволить. Было лишь не совсем понятно, что привлекло их именно в этот замок — настойчивость или слепой случай. Но если посыльный Лорана Д'Анже прибыл сюда, чтобы справиться о пропавшем сквайре своего лорда, правды он не узнает. В этом Оливье был уверен.
— По правде говоря, — продолжил Филипп, — у меня тут побывало даже двое гостей, озабоченных твоей участью. Одного я выпроводил с пустыми руками, но он обещал, что вернется за тобой с оружием. У меня нет причин сомневаться в том, что он свое слово сдержит. Это Ив Хьюгонин, твой молодой родственник
— Ив! — воскликнул Оливье и тут же напряженно замер. — Ив был здесь! Да как он сюда попал? — Его пригласили. Боюсь, что не совсем учтиво, но не переживай. Он уехал отсюда целым и невредимым и нынче наверняка уже в Глостере — собирает войско, чтобы освободить тебя из заточения. Одно время я считал его своим врагом, но выяснилось, что ошибался. А коли и не ошибался, теперь это не имеет значения, ибо то, из-за чего я гневался на него, не стоит вражды.
— Ты клянешься? В том, что он свободен и с ним ничего не случилось? Впрочем, — тут же поправился Оливье, — в этом нет нужды. Ты не лжешь.
— Никогда! И уж во всяком случае — тебе. С ним все в порядке, он в добром здравии и всей душой ненавидит меня — разумеется, из-за тебя. А другой — я ведь сказал, что их было двое, — монах из бенедиктинской обители в Шрусбери. Его зовут Кадфаэль.
Оливье был ошеломлен. Некоторое время он лишь беззвучно шевелил губами, повторяя имя, которое меньше всего ожидал услышать. Даже когда дар речи вернулся к нему, он некоторое время говорил почти бессвязно.
— Его-то как угораздило… У них в обители правила строгие, за ворота без дозволения ни ногой… Обеты не позволяют. И зачем? Сюда — из-за меня! Нет, быть того не может.
— Стало быть, ты этого брата знаешь. Да, он явился сюда без дозволения аббата и сам признался, что нарушил обет. А причиной тому — ты! Именно так — ты ведь сам признал, что я не лгу. Этого брата я видел еще в Ковентри. Там он, как и твой юный родственник, пытался разузнать что-нибудь о тебе. Как он выведал, что ты здесь, — понятия не имею, но так или иначе сумел и явился сюда за тобой. Я решил, что тебе следует это знать.
— Я глубоко почитаю этого человека, — сказал Оливье. — Мне дважды доводилось встречаться с ним, он помогал мне, за что я ему благодарен. Но сам-то он ничем мне не обязан. У него нет причин искать меня. Никаких.
— Я поначалу тоже так думал, но ему-то, наверное, виднее. Он пришел ко мне не таясь и попросил освободить тебя. Сказал, что есть люди, желающие внести за твою свободу выкуп. Я спросил: «А какой?» Он… он предложил мне назвать мою цену и заверил, что позаботится о том, чтобы она была уплачена.
— Ничего не понимаю, — в полной растерянности пробормотал Оливье. — Ничего!
— Так вот. Я сказал ему, что, пожалуй, взял бы за тебя другую жизнь, и знаешь, что он сказал? «Возьми мою».
Оливье, совершенно сбитый с толку, откинулся к стене. На него нахлынули воспоминания.
…Бенедиктинец в рясе с капюшоном, ожидание заутрени в Бромфилдском приорате, начертанные на полу карты, объяснявшие, каким путем ему, Оливье, лучше вывезти своих подопечных в Глостер из владений короля Стефана. И еще связки душистых, благоухающих трав и прощальный поцелуй, подобающий скорее не друзьям, а близким родственникам…
— А потом я спросил его: «Кто для тебя Оливье Британец?» И знаешь, что ответил мне этот монах? «Он мой сын!»
В наступившей гробовой тишине горевшая свеча неожиданно зашипела, оплыла, а фитиль повалился набок, в озерцо расплавленного воска.
Филипп наклонил новую свечу и успел зажечь ее от последней искорки угасавшего фитиля, задул его, а новую свечу укрепил в быстро застывавшем воске. Пламя выровнялось, вновь высветив лицо Оливье. Оно казалось спокойным, но изумленные глаза были устремлены куда-то вдаль.
— Это правда? — спросил он почти безучастным голосом. Вопрос был адресован не Филиппу, ведь тот, как известно, не лгал. — Он ничего мне не говорил. Никогда. Почему?
— Впервые он встретил тебя уже взрослым. Ты метил высоко, и он решил, что, ежели невесть откуда взявшийся отец схватит тебя за руку, ты можешь ненароком сбиться с уже намеченного пути. Он счел за благо не мешать тебе, и пока ты ничего не знал, мог считать себя ничем ему не обязанным. — Филипп отступил к двери и, уже держа наготове ключ, помедлил и пояснил свою мысль:
— Не обязан ничем, кроме обычной благодарности за помощь. Но теперь, когда ты знаешь, кто он таков, все будет видеться по-другому. Отношения между отцами и сыновьями весьма непросты. Долги множатся, и запросы растут.
— Он ничего не сказал! А теперь явился сюда и предложил за меня свою жизнь, — воскликнул Оливье. Непонимание приводило его чуть ли не в ярость. — Ушел из обители без дозволения, стал отступником, потерял свое пристанище и душевный покой! Как же так? И все это… Он обманул меня!
— С чем тебя и оставляю, — промолвил Филипп с порога. — Этой ночью тебе будет о чем поразмыслить. Мне почему-то кажется, что ты не скоро заснешь.
Он вышел, закрыл за собой дверь и запер ее на ключ.
Глава десятая
Ив сохранял надменный и безразличный вид лишь до тех пор, пока за ним могли наблюдать со стен и башен. Оказавшись под прикрытием деревьев, он остановился и, выбрав удобное место, принялся рассматривать замок. Отсюда, снизу, он выглядел величественным и грозным, но все же не являлся неприступной твердыней. Несмотря на многочисленный гарнизон и внушительные укрепления, взять его, собрав достаточные силы, было вполне возможно. Филипп завладел замком без особого труда, угрозами заставив захваченного в плен хозяина уступить ему свои владения. Осада, как представлялось Иву, была бы почти бесполезной, ибо требуется слишком много времени, чтобы голодом принудить к сдаче прекрасно обеспеченный припасами гарнизон. Скорее следовало рассчитывать на успех решительного, молниеносного штурма.
Хотя местность вокруг замка была расчищена, Ив, с его превосходным зрением, даже оставаясь на значительном отдалении, мог рассмотреть все детали укреплений и отметить удобные подступы и уязвимые места — если такие найдутся. Было бы совсем не худо привезти с собой в Глостер ценные сведения. Это стоит того, чтобы потратить на осмотр пару часов.
Он с интересом окинул взглядом восточный фасад с воротами, которого до сих пор не видел, ибо в замок его привезли связанным, обмотав голову плащом, и бросили в подземелье одной из башен. С этой стороны вдоль гребня стены не тянулась галерея, видимо, потому, что штурмовать замок отсюда, наступая вверх по склону, было бы труднее всего. Держась в тени деревьев, Ив повернул коня и решил обогнуть замок по периметру. Этот путь должен был вывести его наверх, к деревне, откуда много легче наметить кратчайшую дорогу к Глостеру.
С опушки леса перед ним открылся вид на самую северную из угловых башен и примыкавший к ней отрезок стены. Отсюда начиналась тянувшаяся вдоль гребня деревянная галерея, а в самом углу, между стеной и башней, зоркий глаз юноши приметил очень старую и крепкую виноградную лозу. Иву подумалось, что летом, покрытая листвой, она частично скрывает одну из бойниц. Лозу не срубили, поскольку никто не видел в ней ни малейшей угрозы. Вскарабкаться по ней наверх мог разве что один человек, да и то с риском для жизни. К тому же по стене расхаживал караульный — Ив уловил блеск стали. Но все же юноша отметил и запомнил эту лозу — вдруг да пригодится. «Интересно, — подумал он, — при жизни какого из четырех поколений Масаров ее посадили? Римляне завезли виноград в эти земли много веков назад».
Не считая двух привратных башен, замок имел четыре угловые, соединенные стенами, и по гребню каждой зубчатой стены расхаживал караульный. Чтобы не обнаружить себя, Иву приходилось прятаться поглубже в лес, но он неутомимо продолжал осмотр, выискивая, хотя пока и безуспешно, слабые места. К тому времени, когда юноша разглядывал последнюю башню, он уже поднялся по склону выше замка и приблизился к первым хижинам деревни. Чуть выше гора переходила в Котсвольдское плато — плоскую равнину, славившуюся прямыми дорогами, широкими, открытыми полями и богатыми селами, жители которых держали большие отары овец. Здесь, возле самого гребня, было бы лучше всего разместить метательные машины и отсюда же вести подкопы или направить вниз тараны. Кладка у подножия этой последней башни была разных цветов, как будто ее только недавно подлатали. Это стоило взять на заметку. Если подвести туда таран, возможно, удалось бы проломить свежую кладку, а потом поджечь и обрушить башню. На худой конец и такой способ сгодится.
Теперь Ив сделал все, что мог. Местность он изучил, и задерживаться возле замка дольше не было никакого смысла. Оставив Гринемстед позади, он первой попавшейся тропкой поехал на восток, чтобы выбраться на дорогу, тянувшуюся с юго-востока на северо-запад — из Киринчестера в Глостер.
Ближе к вечеру он уже въехал в городок Истгейт. Улицы показались ему более оживленными и полными народу, нежели когда бы то ни было, и, еще не добравшись до креста, обозначавшего пересечение главных дорог, он приметил в толпе цвета некоторых из самых рьяных приверженцев императрицы, младшего из ее сводных братьев Реджинальда Фицроя, Болдуина де Редверса, графа Девонширского, Патрика Солсбери, Хэмфри де Богуна и церемониймейстера Матильды Реджинальда Фицгилберта. Придворных он, конечно же, рассчитывал здесь увидеть, но полагал, что лорды со своими вассалами по большей части разъехались в собственные земли. Должно быть, собравшиеся на юг и запад вельможи задержались, чтобы после неудачной встречи в Ковентри провести собственное совещание и решить, как лучше выиграть время и опередить врага. Здесь, под рукой у императрицы, находилось достаточно сил, чтобы угрожать и более могучей твердыне, нежели Масардери. В Истгейтском замке имелись и осадные машины — достаточно легкие, чтобы их можно было быстро доставить в нужное место, и в то же время достаточно мощные, чтобы проломить стены, если ими умело воспользоваться. А самое главное — здесь находился Роберт Глостерский, главная опора Матильды, отец изменника. Кому как не ему принудить Филиппа к сдаче? Спору нет, Филипп сражался на стороне Стефана столь же отважно, как прежде дрался за Матильду, но до сих пор ему ни разу не довелось встретиться в бою лицом к лицу с отцом. Усобица сделала обычными всяческие злодейства, но узы крови почитались священными, и никому не приходило в голову посягать на жизнь родичей. А ведь нет родства ближе, нежели между отцом и сыном. Когда Роберт собственной персоной появится перед воротами Масардери и потребует открыть их, Филиппу придется уступить. Отец и сын останутся отцом и сыном, невзирая на все прочее. Порушить эту связь ничто не в силах. Ив полагал, что ему следует сообщить обо всем случившемся графу Глостеру, дабы тот взял дело в свои руки. Поэтому у перекрестка он свернул в сторону от аббатства и поехал по оживленному, многолюдному южному предместью, тянувшемуся вдоль поймы реки, где, несмотря на наступление зимы, еще зеленели заливные луга, вниз к замку.
Серая каменная твердыня одной стороной была обращена к узким мощеным улочкам, а другой выходила к стальной полосе воды. Любящая удобства императрица со своими придворными дамами обосновалась в гостевых покоях аббатства, тогда как Глостер, по-видимому, готов был довольствоваться суровой воинской обстановкой замка. Судя по царившему на улицах оживлению и встречавшимся на каждом шагу гербам и штандартам именитых фамилий, город едва вмещал собравшихся здесь лордов и рыцарей. Тем лучше — стало быть, войска для штурма Масардери более чем достаточно. Ив подумывал о том, чтобы взобраться по виноградной лозе, а проникнув в замок, найти потайной ход или попросту отобрать у караульного ключи от ворот. Чем меньше крови, тем лучше, ибо тем меньше будет горечи и обид. Возможно даже, что в конце концов дело обернется примирением между отцом и сыном.
Хотя местность вокруг замка была расчищена, Ив, с его превосходным зрением, даже оставаясь на значительном отдалении, мог рассмотреть все детали укреплений и отметить удобные подступы и уязвимые места — если такие найдутся. Было бы совсем не худо привезти с собой в Глостер ценные сведения. Это стоит того, чтобы потратить на осмотр пару часов.
Он с интересом окинул взглядом восточный фасад с воротами, которого до сих пор не видел, ибо в замок его привезли связанным, обмотав голову плащом, и бросили в подземелье одной из башен. С этой стороны вдоль гребня стены не тянулась галерея, видимо, потому, что штурмовать замок отсюда, наступая вверх по склону, было бы труднее всего. Держась в тени деревьев, Ив повернул коня и решил обогнуть замок по периметру. Этот путь должен был вывести его наверх, к деревне, откуда много легче наметить кратчайшую дорогу к Глостеру.
С опушки леса перед ним открылся вид на самую северную из угловых башен и примыкавший к ней отрезок стены. Отсюда начиналась тянувшаяся вдоль гребня деревянная галерея, а в самом углу, между стеной и башней, зоркий глаз юноши приметил очень старую и крепкую виноградную лозу. Иву подумалось, что летом, покрытая листвой, она частично скрывает одну из бойниц. Лозу не срубили, поскольку никто не видел в ней ни малейшей угрозы. Вскарабкаться по ней наверх мог разве что один человек, да и то с риском для жизни. К тому же по стене расхаживал караульный — Ив уловил блеск стали. Но все же юноша отметил и запомнил эту лозу — вдруг да пригодится. «Интересно, — подумал он, — при жизни какого из четырех поколений Масаров ее посадили? Римляне завезли виноград в эти земли много веков назад».
Не считая двух привратных башен, замок имел четыре угловые, соединенные стенами, и по гребню каждой зубчатой стены расхаживал караульный. Чтобы не обнаружить себя, Иву приходилось прятаться поглубже в лес, но он неутомимо продолжал осмотр, выискивая, хотя пока и безуспешно, слабые места. К тому времени, когда юноша разглядывал последнюю башню, он уже поднялся по склону выше замка и приблизился к первым хижинам деревни. Чуть выше гора переходила в Котсвольдское плато — плоскую равнину, славившуюся прямыми дорогами, широкими, открытыми полями и богатыми селами, жители которых держали большие отары овец. Здесь, возле самого гребня, было бы лучше всего разместить метательные машины и отсюда же вести подкопы или направить вниз тараны. Кладка у подножия этой последней башни была разных цветов, как будто ее только недавно подлатали. Это стоило взять на заметку. Если подвести туда таран, возможно, удалось бы проломить свежую кладку, а потом поджечь и обрушить башню. На худой конец и такой способ сгодится.
Теперь Ив сделал все, что мог. Местность он изучил, и задерживаться возле замка дольше не было никакого смысла. Оставив Гринемстед позади, он первой попавшейся тропкой поехал на восток, чтобы выбраться на дорогу, тянувшуюся с юго-востока на северо-запад — из Киринчестера в Глостер.
Ближе к вечеру он уже въехал в городок Истгейт. Улицы показались ему более оживленными и полными народу, нежели когда бы то ни было, и, еще не добравшись до креста, обозначавшего пересечение главных дорог, он приметил в толпе цвета некоторых из самых рьяных приверженцев императрицы, младшего из ее сводных братьев Реджинальда Фицроя, Болдуина де Редверса, графа Девонширского, Патрика Солсбери, Хэмфри де Богуна и церемониймейстера Матильды Реджинальда Фицгилберта. Придворных он, конечно же, рассчитывал здесь увидеть, но полагал, что лорды со своими вассалами по большей части разъехались в собственные земли. Должно быть, собравшиеся на юг и запад вельможи задержались, чтобы после неудачной встречи в Ковентри провести собственное совещание и решить, как лучше выиграть время и опередить врага. Здесь, под рукой у императрицы, находилось достаточно сил, чтобы угрожать и более могучей твердыне, нежели Масардери. В Истгейтском замке имелись и осадные машины — достаточно легкие, чтобы их можно было быстро доставить в нужное место, и в то же время достаточно мощные, чтобы проломить стены, если ими умело воспользоваться. А самое главное — здесь находился Роберт Глостерский, главная опора Матильды, отец изменника. Кому как не ему принудить Филиппа к сдаче? Спору нет, Филипп сражался на стороне Стефана столь же отважно, как прежде дрался за Матильду, но до сих пор ему ни разу не довелось встретиться в бою лицом к лицу с отцом. Усобица сделала обычными всяческие злодейства, но узы крови почитались священными, и никому не приходило в голову посягать на жизнь родичей. А ведь нет родства ближе, нежели между отцом и сыном. Когда Роберт собственной персоной появится перед воротами Масардери и потребует открыть их, Филиппу придется уступить. Отец и сын останутся отцом и сыном, невзирая на все прочее. Порушить эту связь ничто не в силах. Ив полагал, что ему следует сообщить обо всем случившемся графу Глостеру, дабы тот взял дело в свои руки. Поэтому у перекрестка он свернул в сторону от аббатства и поехал по оживленному, многолюдному южному предместью, тянувшемуся вдоль поймы реки, где, несмотря на наступление зимы, еще зеленели заливные луга, вниз к замку.
Серая каменная твердыня одной стороной была обращена к узким мощеным улочкам, а другой выходила к стальной полосе воды. Любящая удобства императрица со своими придворными дамами обосновалась в гостевых покоях аббатства, тогда как Глостер, по-видимому, готов был довольствоваться суровой воинской обстановкой замка. Судя по царившему на улицах оживлению и встречавшимся на каждом шагу гербам и штандартам именитых фамилий, город едва вмещал собравшихся здесь лордов и рыцарей. Тем лучше — стало быть, войска для штурма Масардери более чем достаточно. Ив подумывал о том, чтобы взобраться по виноградной лозе, а проникнув в замок, найти потайной ход или попросту отобрать у караульного ключи от ворот. Чем меньше крови, тем лучше, ибо тем меньше будет горечи и обид. Возможно даже, что в конце концов дело обернется примирением между отцом и сыном.