Страница:
Дверь приоткрылась, хотя никто из них не слышал стука, и на пороге появилась Констанс.
— Мессир Корбьер просит, чтобы вы приняли его, когда освободитесь, — сказала она и удалилась, так и оставив дверь приоткрытой. Очевидно, она полагала, что ждать мессиру Корбьеру придется недолго.
Филип встал. При упоминании имени Корбьера глаза Эммы засияли, как звезды, она почти забыла о своем собеседнике, но, впрочем, тут же спохватилась и промолвила, из жалости уделяя ему крохи своего внимания:
— Может, вы помните Иво Корбьера — это тот молодой господин, который на пристани вместе с братом Кадфаэлем пришел нам на помощь. Он был так добр ко мне.
Из-за удара по голове все происходившее на пристани Филип видел словно в тумане, но он запомнил стройного, элегантного, уверенного в себе молодого дворянина, который, ловко перепрыгнув через катившийся бочонок, подхватил Эмму на самом краю причала. А потом этот господин — надо отдать ему должное — предстал перед шерифом и подтвердил свидетельство Эммы. Правда, это его сокольничий рассказал лорду Прескоту, будто в тот вечер он, Филип, напившись пьяным, грозился посчитаться с Томасом из Бристоля. Этого обвинения юноша не отрицал, ибо сам не помнил, что он мог наплести в таверне. Зато сейчас он вспомнил, как выглядел на разбирательстве у шерифа, и ему стало не по себе. Сколь ничтожным и жалким должен был казаться он в сравнении с ладно скроенным златоволосым молодым лордом.
— Я ухожу, — промолвил Филип, неохотно выпуская руку девушки. — Желаю вам счастливого пути и всяческого благополучия.
— И я желаю вам всего доброго, — отозвалась Эмма и с невинной жестокостью добавила: — Не затруднит ли вас пригласить ко мне мессира Корбьера?
Никогда прежде Филип так не нуждался в том, чтобы полностью овладеть собой, и никогда еще ему не удавалось столь успешно справиться с этой задачей. Сохраняя достойный вид, он вышел из комнаты, встретил в прихожей Иво Корбьера и, хотя внутри у него все пылало от ревности, учтиво и любезно передал ему приглашение Эммы. Иво вежливо поблагодарил его, ни словом, ни взглядом не дав понять, что встречался с ним прежде.
«Никто бы и не догадался, — размышлял Филип, шагая по залитому солнцем двору, — что я, простой сапожник, только что побывал в одной компании со знатным лордом. Ну что ж, пусть у него полно земель в Чешире и Шропшире, пусть он доводится родичем самому Ранульфу Честерскому и его привечают при дворе этого вельможи. Зато я теперь знаю, что могу сделать для нее, а зарабатывать честным ремеслом ничуть не менее достойно, чем жить на доходы с имений. И ежели мне удастся осуществить задуманное, она никогда меня не забудет, даже если я не смогу завоевать ее сердце».
Брат Кадфаэль вошел в ворота обители, после того как потратил впустую несколько часов, толкаясь в ярмарочной толпе. Среди сотен торговцев и покупателей искать человека с разорванным рукавом равносильно поиску иголки в стоге сена. К тому же стояла такая жара, что многие вовсе скинули верхнюю одежду и остались в одних рубахах. «Кстати, — подумал монах, — если кинжал перчаточника был в крови, стало быть, он наверняка поцарапал кожу. Но к лезвию присох лишь лоскуток коричневой ткани, вырванный из рукава туники, и ни клочка белого льна. Значит, у нападавшего были закатаны рукава, если на нем вообще была рубаха. Теперь, стоит ему опустить рукав, и порез или повязка, коли рану пришлось перевязать, таким образом будут скрыты».
Брат Кадфаэль решил вернуться в обитель, чтобы немного поработать в сарайчике и вовремя поспеть к вечерне. Монах ощущал потребность собраться с мыслями и надеялся, что в этом ему поможет молитва.
На монастырском дворе Кадфаэль встретил Филипа Корвизера, шагавшего к сторожке привратника из странноприимного дома. Поглощенный своими раздумьями, молодой человек едва не прошел мимо, но в последний момент заметил Кадфаэля и обернулся. Брат Кадфаэль, оторвавшись от своих размышлений, посмотрел на юношу.
— Я узнал тебя, брат, — промолвил Филип, — на разбирательстве у шерифа ты, как и Эмма, свидетельствовал в мою пользу. А еще раньше, когда стражники растаскивали дерущихся на пристани, ты помог мне подняться на ноги и убраться оттуда, избавив от больших неприятностей. До сих пор у меня не было возможности поблагодарить тебя, поэтому позволь сейчас от всего сердца сказать тебе спасибо.
— Боюсь, что от неприятностей я избавил тебя ненадолго, — пробурчал Кадфаэль, — коли ты в тот же вечер ухитрился снова влипнуть в историю. — Монах пригляделся к долговязому пареньку и остался доволен тем, что увидел. В темнице у Филипа было время подумать о многом, да и увлечение Эммой, видно, пошло ему на пользу, ибо юноша заметно повзрослел. — Однако я рад видеть тебя на воле. Худшее позади.
— Но обвинения с меня еще не сняты, — пожаловался паренек, — и меня по-прежнему подозревают в убийстве.
— У этого подозрения столь шаткое основание, — ободряюще промолвил Кадфаэль, — что оно вот-вот рухнет. Разве ты не слышал о том, что произошло еще одно убийство?
— Мне об этом рассказывали, да и о других происшествиях тоже. Но ведь это убийство никак не связано с предыдущим. До сих пор все преступления имели касательство к мастеру Томасу, а этот перчаточник — человек посторонний, он из Честера. — Юноша порывисто ухватил Кадфаэля за рукав. — Брат, удели мне несколько минут. Я почти не помню, что происходило в тот злосчастный вечер. В голове-то у меня был тогда сплошной туман, но я хочу выяснить вплоть до мельчайших подробностей все свои действия, шаг за шагом.
— То, что ты не помнишь, не удивительно… После такого-то удара. Пойдем-ка присядем в саду да потолкуем. Там нам никто не помешает. — Монах взял молодого человека за руку и, подведя к живой изгороди, усадил на ту самую скамью, на которой днем раньше сидели Эмма и Иво. — Ну, приятель, попробуй припомнить все, что сумеешь. Я понимаю, отчего тебя все мысли путаются. Хорошо еще, что череп у тебя крепкий и шевелюра густая, а не то лежать бы тебе пластом.
Филип хмуро таращился на розы, стараясь решить, в какой мере он может довериться брату Кадфаэлю и о чем лучше умолчать. Но, поймав добродушный взгляд монаха, юноша собрался с духом и выпалил:
— Я только что был у Эммы. Сейчас ее оберегают и опекают лучше, чем смог бы я, но я выяснил, что все-таки могу кое-что для нее сделать. Она хочет, чтобы убийца ее дядюшки был изобличен, и я намерен его найти.
— Этим занимается шериф со своими стражниками, — промолвил Кадфаэль, — но покуда их поиски ни к чему не привели. — Монах произнес эти слова не в укор и не затем, чтобы обескуражить юношу, а как бы размышляя вслух. — Кстати, я и сам добился не большего, чем они. Ну что ж, твоя помощь может оказаться не лишней. Авось свежий взгляд подскажет верное решение. Но как ты собираешься приняться за это дело?
— Ну, думаю, если я сумею доказать — убедительно доказать, — что я не причастен к убийству, это вспугнет настоящего убийцу и, возможно, выведет меня на его след. А начать мне, скорее всего, стоит с попытки выяснить, чем я занимался в тот вечер. Это важно не только для того, чтобы оправдаться, — заверил монаха Филип. — Сдается мне, что своим поведением я невольно подыграл убийце. Он следил за мной, зная, что я поссорился с купцом, и смекнул, поди, что, когда прослышат об убийстве, подозрение в первую очередь падет на меня. Потому-то злодей наверняка не спускал с меня глаз, ведь если бы я оставался в компании друзей, он не смог бы свалить вину на меня и шерифу пришлось бы искать кого-нибудь другого. А я, как нарочно, перепил, и меня занесло к реке. Сколько я там пробыл — не знаю, но, наверное, долго, а убийце того и надо было. Любой ведь мог подумать, что в это время я и впрямь напал на мастера Томаса.
— Звучит все это разумно, — с одобрением заметил Кадфаэль, — ну а что ты собираешься делать дальше?
— Мне нужно восстановить каждый свой шаг, начиная с пристани, с того момента, как ты передал меня с рук на руки моим приятелям. Все, что было до того, я хорошо помню, но после того как купец огрел меня дубинкой, у меня ноги подкашивались и мысли путались, и убей меня Бог, ежели я могу сказать, кто из парней увел меня с берега. Вот с этого, пожалуй, и следует начать. Ты их знаешь, брат?
— Одного знаю, — сказал Кадфаэль, — это рассыльный Эдрика Флешера. Имя второго мне не известно, но я его хорошо запомнил. Высокий крепкий парень, вдвое шире тебя в плечах. Волосы у него словно пакля.
— Это Джон Норрис! — Филип прищелкнул пальцами. — Вроде бы я видел его в тот вечер. Ну да ладно. Этого пока достаточно. С них я и начну. Попробую узнать, где они меня оставили или где я от них сам отбился, потому как в таком состоянии вполне был на это способен. Мне было не место в компании добрых христиан. — Юноша поднялся и перебросил тунику через плечо. — Ну что ж, сегодняшним вечером я попытаюсь разобраться в событиях того, злосчастного. Дай Бог, чтобы мне это удалось.
— Ты славный парень! — промолвил Кадфаэль. — От всего сердца желаю тебе удачи. Но у меня будет к тебе просьба. Как я понимаю, в тот раз ты побывал в нескольких питейных заведениях и наверняка пройдешься по ним и сегодня. Так вот, будь повнимательнее. — И монах основательно втолковал юноше, что именно ему надлежит искать. — У этого человека от обшлага примерно до локтя распорот левый рукав. Туника красновато-коричневая, а кромка подшита светлой льняной нитью. Поглядывай и на тех, кто щеголяет в одних рубахах, вдруг да приметишь длинный порез на левой руке — скорее всего, с внутренней стороны — или свежую повязку. Он мог перевязать руку, если рана еще кровоточит. Но если ты увидишь его, ради Бога, не пытайся задержать и не вступай с ним в разговоры. Просто попытайся разузнать, кто он и где его найти, а потом сообщи мне.
Филип внимательно выслушал монаха, кивая головой при упоминании каждой детали, которую следовало запомнить, а потом спросил:
— Значит, этот тип с порезанной рукой убил перчаточника? И ты считаешь, что он же повинен в смерти мастера Томаса?
— Скорее всего. Но даже если это два разных человека, они хорошо знают друг друга и состоят в заговоре. Ежели найдем одного из них, то и другой от нас не уйдет.
— Я буду все примечать, не сомневайся, — пообещал Филип и зашагал к воротам, горя желанием поскорее приступить к поискам.
По прошествии времени брат Кадфаэль мысленно часто возвращался к. последовавшим вскоре событиям и думал о том, может ли молитва оказывать воздействие на прошлое, так же как и на будущее. Казалось бы, того, что свершилось, уже не изменить, однако монах сомневался, что все обернулось бы именно таким образом, если бы, расставшись с Филипом, он не устремился в церковь, страстно желая попросить Господа помочь ему в поисках, которые до сей поры оставались совершенно безрезультатными. Впрочем, насколько мог припомнить Кадфаэль, еще ни один богослов не дерзнул коснуться этой весьма сложной и деликатной проблемы, опасаясь, возможно, обвинения в ереси.
Так или иначе, пропустив несколько служб и ничего не добившись, Кадфаэль чувствовал потребность предстать со своими тревогами и сомнениями перед тем, кому все ведомо и в чьей власти разрешить любые загадки. Монах избрал для молитвы ту самую часовню в приделе, из которой накануне утром после погребальной мессы вынесли гроб с телом мастера Томаса. Там Кадфаэль опустился на колени и погрузился в молитву. До сих пор его усилия были подобны потугам человека, пытающегося сдвинуть гору, теперь оставалось лишь уповать на Бога, ибо известно: гора сама сдвинется с места, коли будет на то воля Всевышнего. Монах попросил Господа даровать ему терпение и смирение, затем вознес молитву за упокой души мастера Томаса, за счастье и благополучие Эммы и дитяти, которого ждала чета Берингаров, Филипа Корвизера и его натерпевшихся страху родителей и за всех тех, кто, столкнувшись с обидой и несправедливостью, порой забывает прибегнуть к помощи власти большей, нежели власть шерифа.
Наконец пришло время подниматься с колен и возвращаться к делам, забросить которые Кадфаэль не мог, какие бы заботы ни отвлекали его. Уже шестнадцать лет он выращивал травы в маленьком монастырском садике и готовил из них целебные снадобья, известные далеко за пределами аббатства. И хотя брат Марк был самым преданным и бесценным его помощником, Кадфаэль счел, что негоже перекладывать свои обязанности на плечи молодого монаха и надолго оставлять его наедине с травами и снадобьями. Облегчив сердце молитвой и как бы переложив часть тяготившего его бремени на несравненно более могучие плечи, монах поспешил в свой садик, где его радостно встретил брат Марк, с облегчением вздохнувший при виде своего наставника.
В жаркий солнечный день запах трав был особенно силен, и их пьянящее благоухание ощущалось далеко за пределами сада. Связки и пучки листьев и трав, сушившихся под навесом, шуршали в волнах теплого воздуха, хотя в саду почти не чувствовалось дуновения ветерка. Даже бревна сарайчика, пропитанные предохраняющим от гнили маслом, казалось, испускали ароматное тепло.
— Я уже закончил готовить бальзам для заживления ран, — сообщил довольный собой брат Марк. — Я собрал все поспевшие маковые коробочки, но вскрывать их и высыпать семена пока не стал. Наверное, их лучше будет подсушить на солнышке еще денек-другой.
Кадфаэль помял пальцами одну коробочку, после чего одобрил решение своего ученика.
— А как насчет, настойки из дудника для лазарета? — спросил он.
— Брат Эдмунд присылал за ней полчаса назад, и она тогда уже была готова. А главное, — похвастался Марк, убирая на полку маленькие глиняные мисочки, предназначавшиеся для сортировки семян, — ко мне обратились за помощью. Сразу после обеда пришел конюх с порезанной рукой. Сам-то он сказал, что напоролся на гвоздь в конюшне, когда потянулся за упряжью, но, похоже, на самом деле его полоснули ножом. Порез был не слишком чистый и мог загноиться. Я промыл рану и смазал твоим бальзамом из гусиной травки. Мне кажется, вчера вечером эти парни играли в кости где-нибудь на сеновале да и рассорились. Вот кто-то и кинулся на него с ножом. Правда, сам конюх ни за что не хотел в этом признаваться. — Брат Марк отряхнул руки и с улыбкой закончил: — Вот и все. Денек выдался не особо хлопотливый, зря ты беспокоился.
Но, взглянув на лицо брата Кадфаэля, молодой монах в изумлении поднял брови.
— Что с тобой? — спросил он. — У тебя глаза на лоб полезли. Вроде бы я ничего особенного не сказал.
«Я вдобавок еще и рот разинул», — спохватился Кадфаэль, подумав о тщете человеческих усилий и о том, сколь нежданной и незаслуженной может быть порой награда. «Впрочем, — поправил себя монах, — эту награду нельзя счесть незаслуженной, потому как удача улыбнулась брату Марку, вовсе ничего для себя не просившему».
— Какая рука была порезана? — требовательно вопросил Кадфаэль, чем поверг Марка в еще большее недоумение, ибо юноша решительно не мог взять в толк, какое это имеет значение.
— Левая. Вот отсюда. Порез шел от наружной стороны запястья по внутренней стороне предплечья почти до локтя. А в чем дело-то?
— Он был в тунике?
— Нет, — отвечал Марк, растерянно улыбаясь и дивясь нелепости этого расспроса. — Он ее под мышкой держал. Разве это важно?
— Куда важнее, чем ты думаешь. Ты все узнаешь, но попозже. Какого цвета была туника? Видел ты ее левый рукав?
— Конечно, видел. Я даже предложил этому малому зашить рукав. Мне тогда все равно нечего было делать. Но он сказал, что уже сам его зачинил. Зачинить-то зачинил, но как — вкривь и вкось, да еще и черными нитками. Я бы это сделал гораздо лучше. Какого цвета туника? Красновато-коричневая, какие обычно носят конюхи да стрелки, но из добротной материи.
— А ты его знаешь? Это, случаем, не наш монастырский служка?
— Нет, — терпеливо ответил Марк, по-прежнему ничего не понимавший. — Это слуга одного из наших гостей. Он еще боялся, как бы его лорд не узнал. Это один из конюхов Иво Корбьера — тот, что постарше. Может, помнишь: угрюмый такой, бородатый малый.
Жильбер Прескот собственной персоной, пешком и без сопровождения стражников, совершил дневной обход торговых рядов и, убедившись, что на ярмарке царят мир и спокойствие, по пути в город завернул в обитель, чтобы поговорить с Хью Берингаром. Они беседовали на монастырском дворе, когда из-за садовой изгороди появился Кадфаэль. Подойдя к ним, монах с ходу рассказал все, что ему удалось узнать. Выслушав его, Прескот и Берингар озадаченно переглянулись.
— Корбьер сейчас у нас, — промолвил Хью, — и, как я знаю от Элин, находится там уже более часа. Похоже, он очарован Эммой и эти два дня ни о чем, кроме нее, не думает. А его люди тем временем, оставшись без хозяйского пригляда, могли болтаться, где им вздумается, и заниматься, чем угодно. Вполне возможно, этот малый и впрямь виновен.
— Его лорд имеет право узнать о нашем подозрении, — заявил Прескот. — Слуги сейчас распустились, да и чего ждать, когда страну сотрясают раздоры, а их господа сами насмехаются над законом. Но я надеюсь, он ни о чем не догадывается. Его не вспугнули? Не хотелось бы поднимать шум раньше времени, ведь парень находится под покровительством Корбьера, а с таким знатным родом нельзя не считаться.
— Я ни словом никому не обмолвился, кроме вас, — заверил шерифа Кадфаэль. — В конце концов, нельзя исключить и того, что конюх вправду напоролся на гвоздь.
— Тот лоскуток у меня с собой. Мы можем проверить, подойдет ли он к тунике, — предложил Хью.
— Надо позвать сюда Корбьера, — сказал шериф.
Хью сам взялся выполнить это поручение, поскольку Иво был гостем в его покоях. Шериф и монах ожидали его в напряженном молчании. В это время во двор вошли два аббатских лучника с луками, а между ними Турстан Фаулер со своим арбалетом. Все трое обменивались шутками, смеялись и, судя по всему, пребывали в прекрасном расположении духа.
В последний день ярмарки обычно устраивались состязания: силачи боролись, а стрелки соревновались в меткости на прибрежных лугах. Лучникам и арбалетчикам частенько случалось потягаться друг с другом, хотя здесь, в порубежных землях, чаще использовали не английский лук длиной в шесть футов, который натягивают к уху, а короткий валлийский, натягивавшийся к груди. На вымощенном дворе замка устраивали конные состязания. Всадники похвалялись умением на полном скаку поразить копьем укрепленную на шесте мишень. Торговля и развлечения сближают людей, и в последний день ярмарки особенно высока прибыль в питейных домах и тавернах. Там победители частенько спускали подчистую весь свой выигрыш, а побежденные заливали досаду вином и элем.
Три стрелка были заняты дружеским спором. Они беззлобно поддразнивали друг друга, и каждый при этом нахваливал свое оружие. Они уже дошли до середины двора, когда из странноприимного дома вышли Хью и Иво. Завидев своего сокольничего, Корбьер знаком приказал ему остановиться. Если не считать оплошности, допущенной в первый вечер, Турстан был образцовым слугой. Приказу хозяина он повиновался без вопросов: остановился в сторонке так, чтобы в случае надобности его можно было окликнуть, и продолжал перешучиваться со своими спутниками. Должно быть, он показал себя умелым стрелком, во всяком случае, оба лучника заинтересованно обсуждали его арбалет. Турстан вставил ногу в стальное стремя и, наклонившись, ловко натянул тетиву, желая, видимо, показать, что при наличии сноровки его оружие не намного уступит в скорости луку. Сколько существует лук и арбалет, столько и будет продолжаться спор, что важнее — дальнобойность или быстрота стрельбы. Кадфаэлю в свое время доводилось пользоваться и арбалетом, и луком, причем не только валлийским, но и сарацинским, а также мечом и длинным рыцарским копьем. Даже сейчас, в столь напряженный момент, он, как знаток оружия, не мог не задержать взгляд на стрелках, беззлобно препиравшихся всего в дюжине шагов от него.
Но тут подошел Иво, которого так неожиданно оторвали от галантной беседы. На лице его были написаны недоумение и досада.
— Вы звали меня, милорд? — спросил он Прескота. — Хью не пояснил мне зачем, но я понял, что дело срочное.
— Оно касается одного из ваших людей.
— Моих людей? — Иво с сомнением покачал головой и закусил губу. — Да вроде бы за ними не замечалось ничего худого… с тех пор, как Турстан напился до беспамятства. Но он раскаялся и до сего дня носу не высовывал из аббатства. К тому же, говоря по совести, этот болван и тогда никому, кроме самого себя, не навредил. Ну а сегодня я отпустил всех слуг прогуляться. Ярмарка есть ярмарка, каждый имеет право слегка поразвлечься. Так что же они натворили?
Шериф рассказал Корбьеру, в чем дело. Выслушав его, Иво изменился в лице. Сквозь его бронзовый загар проступила бледность.
— Боже правый, неужто мой слуга, человек, которого я сам привез на ярмарку, подозревается в убийстве! Этого малого зовут Эвальд, он родом из моих Чеширских владений, а все его предки с севера. Должен сказать, что прежде за ним не замечали ничего дурного, хотя правда и то, что нрав у него угрюмый и друзей у него почти нет. Но все равно, мне трудно поверить, что он убийца.
— Вы можете помочь нам проверить, так ли это, — сказал Прескот.
— Могу, — живо отозвался Иво, — и, конечно же, так и сделаю! Надо сказать, что теперь я как раз наметил совершить верховую прогулку. За время ярмарки мой конь застоялся, а ведь завтра мне ехать на нем домой. Эвальд, должно быть, сейчас в конюшне, седлает коня и ждет моих распоряжений. Послать за ним? — спросил Иво, но тут же нахмурился и покачал головой. — Нет, пожалуй, мне лучше сходить за ним самому. Кто может поручиться, что, если я отправлю Турстана, он не предупредит Эвальда, потому как один слуга другому под стать. Думаете, он сейчас к нам не присматривается? Да и немудрено: наш разговор и со стороны-то не больно смахивает на обычную беседу, всякий смекнет — что-то неладно.
И верно, Турстан напрочь утратил интерес к своим собеседникам, а те, поняв, что у арбалетчика, видать, появились заботы, которые их не касаются, пошли прочь. Правда, время от времени они с любопытством оглядывались, пока не скрылись на хозяйственном дворе.
— Ну, я пошел, — заявил Иво и размашистым шагом направился к конюшням.
Турстан помедлил, поскольку его лорд прошел мимо, не проронив ни слова, а затем повернулся и поспешил за ним по пятам, о чем-то возбужденно расспрашивая. Однако Иво торопливо отдал какой-то приказ, и слуга тут же отстал, вернулся к сторожке, где и остановился, пребывая в явной растерянности.
Через несколько минут со стороны мощеного конюшенного двора послышался резвый, звонкий цокот копыт. Из ворот вышел Иво Корбьер, а следом за ним, подотстав примерно на ярд, бородатый коренастый конюх вывел пританцовывавшего от нетерпения, лоснящегося на солнце рослого темно-гнедого жеребца.
— Это Эвальд, мой слуга, — коротко сказал Корбьер и отступил назад. Кадфаэль приметил, что он встал так, чтобы находиться между конюхом и открытыми воротами. Турстан Фаулер осторожно придвинулся на несколько дюймов, его беспокойный взгляд перебегал с одного лица на другое: видно, сокольничий пытался уразуметь, что происходит. Эвальд стоял, сжимая в руке поводья и тщетно силясь прочесть что-либо на непроницаемом лице Прескота. Когда конь встряхнул гривой и замотал головой, конюх, не задумываясь, отработанным движением перехватил поводья левой рукой, а правой ласково похлопал жеребца по шее, ни на миг при этом не отводя глаз от Прескота.
— Мой лорд сказал, что ваша милость желает меня о чем-то спросить, — произнес он низким и грубым голосом.
Когда он поднял левую руку, чтобы взять поводья, все увидели, что рукав его туники зашит большими неровными стежками. Необрезанный конец нити плясал на ветру.
— Снимай одежду, — приказал шериф. Эвальд вытаращил глаза то ли в искреннем, то ли в притворном недоумении. — Живее! — повторил Прескот тоном, не допускающим возражений. — Без разговоров! Снимай!
Медленно, поскольку ему приходилось удерживать повод, конюх стянул тунику. Конь, нетерпеливо переступавший ногами, порывался к воротам и слегка потеснил всех стоявших рядом людей, кроме брата Кадфаэля, находившегося в стороне, поближе к сторожке.
— Закатай рукав. Левый.
Эвальд обвел собравшихся угрюмым взглядом, а затем, набычившись, накинул поводья на правую руку и сделал, что было велено. И все увидели белоснежную льняную тряпицу, повязанную братом Марком.
— Ты поранился, Эвальд? — негромко спросил Прескот. Голос его звучал сурово.
«Ежели этот парень быстро соображает, то, пожалуй, может и выпутаться, — подумал Кадфаэль. — Ему только и надо, что признаться, будто рану он получил в драке, а историю с гвоздем придумал и рассказал брату Марку, чтобы скрыть свою провинность». Но, видать, Эвальд был тугодумом и крепко надеялся, что его лжи поверят. Однако, если, перевязывая рану, брат Марк сумел отличить след ножевого удара от царапины, нанесенной гвоздем, то Прескот и подавно сделает это с первого взгляда.
— Я оцарапался гвоздем, когда снимал сбрую со стены в конюшне, милорд.
— И тогда же порвал рукав? Видно, здоровенный попался гвоздь, туника-то у тебя из плотной материи. — Шериф резко обернулся к Хью Берингару и спросил: — Тот лоскуток здесь?
Хью вытащил из-за пазухи сложенный лист пергамента и развернул его. В пергамент была завернута узенькая полоска ткани. С виду она больше всего напоминала побуревшую, жухлую травинку, и лишь тоненькая льняная нить на конце указывала, что это на самом деле.
— Мессир Корбьер просит, чтобы вы приняли его, когда освободитесь, — сказала она и удалилась, так и оставив дверь приоткрытой. Очевидно, она полагала, что ждать мессиру Корбьеру придется недолго.
Филип встал. При упоминании имени Корбьера глаза Эммы засияли, как звезды, она почти забыла о своем собеседнике, но, впрочем, тут же спохватилась и промолвила, из жалости уделяя ему крохи своего внимания:
— Может, вы помните Иво Корбьера — это тот молодой господин, который на пристани вместе с братом Кадфаэлем пришел нам на помощь. Он был так добр ко мне.
Из-за удара по голове все происходившее на пристани Филип видел словно в тумане, но он запомнил стройного, элегантного, уверенного в себе молодого дворянина, который, ловко перепрыгнув через катившийся бочонок, подхватил Эмму на самом краю причала. А потом этот господин — надо отдать ему должное — предстал перед шерифом и подтвердил свидетельство Эммы. Правда, это его сокольничий рассказал лорду Прескоту, будто в тот вечер он, Филип, напившись пьяным, грозился посчитаться с Томасом из Бристоля. Этого обвинения юноша не отрицал, ибо сам не помнил, что он мог наплести в таверне. Зато сейчас он вспомнил, как выглядел на разбирательстве у шерифа, и ему стало не по себе. Сколь ничтожным и жалким должен был казаться он в сравнении с ладно скроенным златоволосым молодым лордом.
— Я ухожу, — промолвил Филип, неохотно выпуская руку девушки. — Желаю вам счастливого пути и всяческого благополучия.
— И я желаю вам всего доброго, — отозвалась Эмма и с невинной жестокостью добавила: — Не затруднит ли вас пригласить ко мне мессира Корбьера?
Никогда прежде Филип так не нуждался в том, чтобы полностью овладеть собой, и никогда еще ему не удавалось столь успешно справиться с этой задачей. Сохраняя достойный вид, он вышел из комнаты, встретил в прихожей Иво Корбьера и, хотя внутри у него все пылало от ревности, учтиво и любезно передал ему приглашение Эммы. Иво вежливо поблагодарил его, ни словом, ни взглядом не дав понять, что встречался с ним прежде.
«Никто бы и не догадался, — размышлял Филип, шагая по залитому солнцем двору, — что я, простой сапожник, только что побывал в одной компании со знатным лордом. Ну что ж, пусть у него полно земель в Чешире и Шропшире, пусть он доводится родичем самому Ранульфу Честерскому и его привечают при дворе этого вельможи. Зато я теперь знаю, что могу сделать для нее, а зарабатывать честным ремеслом ничуть не менее достойно, чем жить на доходы с имений. И ежели мне удастся осуществить задуманное, она никогда меня не забудет, даже если я не смогу завоевать ее сердце».
Брат Кадфаэль вошел в ворота обители, после того как потратил впустую несколько часов, толкаясь в ярмарочной толпе. Среди сотен торговцев и покупателей искать человека с разорванным рукавом равносильно поиску иголки в стоге сена. К тому же стояла такая жара, что многие вовсе скинули верхнюю одежду и остались в одних рубахах. «Кстати, — подумал монах, — если кинжал перчаточника был в крови, стало быть, он наверняка поцарапал кожу. Но к лезвию присох лишь лоскуток коричневой ткани, вырванный из рукава туники, и ни клочка белого льна. Значит, у нападавшего были закатаны рукава, если на нем вообще была рубаха. Теперь, стоит ему опустить рукав, и порез или повязка, коли рану пришлось перевязать, таким образом будут скрыты».
Брат Кадфаэль решил вернуться в обитель, чтобы немного поработать в сарайчике и вовремя поспеть к вечерне. Монах ощущал потребность собраться с мыслями и надеялся, что в этом ему поможет молитва.
На монастырском дворе Кадфаэль встретил Филипа Корвизера, шагавшего к сторожке привратника из странноприимного дома. Поглощенный своими раздумьями, молодой человек едва не прошел мимо, но в последний момент заметил Кадфаэля и обернулся. Брат Кадфаэль, оторвавшись от своих размышлений, посмотрел на юношу.
— Я узнал тебя, брат, — промолвил Филип, — на разбирательстве у шерифа ты, как и Эмма, свидетельствовал в мою пользу. А еще раньше, когда стражники растаскивали дерущихся на пристани, ты помог мне подняться на ноги и убраться оттуда, избавив от больших неприятностей. До сих пор у меня не было возможности поблагодарить тебя, поэтому позволь сейчас от всего сердца сказать тебе спасибо.
— Боюсь, что от неприятностей я избавил тебя ненадолго, — пробурчал Кадфаэль, — коли ты в тот же вечер ухитрился снова влипнуть в историю. — Монах пригляделся к долговязому пареньку и остался доволен тем, что увидел. В темнице у Филипа было время подумать о многом, да и увлечение Эммой, видно, пошло ему на пользу, ибо юноша заметно повзрослел. — Однако я рад видеть тебя на воле. Худшее позади.
— Но обвинения с меня еще не сняты, — пожаловался паренек, — и меня по-прежнему подозревают в убийстве.
— У этого подозрения столь шаткое основание, — ободряюще промолвил Кадфаэль, — что оно вот-вот рухнет. Разве ты не слышал о том, что произошло еще одно убийство?
— Мне об этом рассказывали, да и о других происшествиях тоже. Но ведь это убийство никак не связано с предыдущим. До сих пор все преступления имели касательство к мастеру Томасу, а этот перчаточник — человек посторонний, он из Честера. — Юноша порывисто ухватил Кадфаэля за рукав. — Брат, удели мне несколько минут. Я почти не помню, что происходило в тот злосчастный вечер. В голове-то у меня был тогда сплошной туман, но я хочу выяснить вплоть до мельчайших подробностей все свои действия, шаг за шагом.
— То, что ты не помнишь, не удивительно… После такого-то удара. Пойдем-ка присядем в саду да потолкуем. Там нам никто не помешает. — Монах взял молодого человека за руку и, подведя к живой изгороди, усадил на ту самую скамью, на которой днем раньше сидели Эмма и Иво. — Ну, приятель, попробуй припомнить все, что сумеешь. Я понимаю, отчего тебя все мысли путаются. Хорошо еще, что череп у тебя крепкий и шевелюра густая, а не то лежать бы тебе пластом.
Филип хмуро таращился на розы, стараясь решить, в какой мере он может довериться брату Кадфаэлю и о чем лучше умолчать. Но, поймав добродушный взгляд монаха, юноша собрался с духом и выпалил:
— Я только что был у Эммы. Сейчас ее оберегают и опекают лучше, чем смог бы я, но я выяснил, что все-таки могу кое-что для нее сделать. Она хочет, чтобы убийца ее дядюшки был изобличен, и я намерен его найти.
— Этим занимается шериф со своими стражниками, — промолвил Кадфаэль, — но покуда их поиски ни к чему не привели. — Монах произнес эти слова не в укор и не затем, чтобы обескуражить юношу, а как бы размышляя вслух. — Кстати, я и сам добился не большего, чем они. Ну что ж, твоя помощь может оказаться не лишней. Авось свежий взгляд подскажет верное решение. Но как ты собираешься приняться за это дело?
— Ну, думаю, если я сумею доказать — убедительно доказать, — что я не причастен к убийству, это вспугнет настоящего убийцу и, возможно, выведет меня на его след. А начать мне, скорее всего, стоит с попытки выяснить, чем я занимался в тот вечер. Это важно не только для того, чтобы оправдаться, — заверил монаха Филип. — Сдается мне, что своим поведением я невольно подыграл убийце. Он следил за мной, зная, что я поссорился с купцом, и смекнул, поди, что, когда прослышат об убийстве, подозрение в первую очередь падет на меня. Потому-то злодей наверняка не спускал с меня глаз, ведь если бы я оставался в компании друзей, он не смог бы свалить вину на меня и шерифу пришлось бы искать кого-нибудь другого. А я, как нарочно, перепил, и меня занесло к реке. Сколько я там пробыл — не знаю, но, наверное, долго, а убийце того и надо было. Любой ведь мог подумать, что в это время я и впрямь напал на мастера Томаса.
— Звучит все это разумно, — с одобрением заметил Кадфаэль, — ну а что ты собираешься делать дальше?
— Мне нужно восстановить каждый свой шаг, начиная с пристани, с того момента, как ты передал меня с рук на руки моим приятелям. Все, что было до того, я хорошо помню, но после того как купец огрел меня дубинкой, у меня ноги подкашивались и мысли путались, и убей меня Бог, ежели я могу сказать, кто из парней увел меня с берега. Вот с этого, пожалуй, и следует начать. Ты их знаешь, брат?
— Одного знаю, — сказал Кадфаэль, — это рассыльный Эдрика Флешера. Имя второго мне не известно, но я его хорошо запомнил. Высокий крепкий парень, вдвое шире тебя в плечах. Волосы у него словно пакля.
— Это Джон Норрис! — Филип прищелкнул пальцами. — Вроде бы я видел его в тот вечер. Ну да ладно. Этого пока достаточно. С них я и начну. Попробую узнать, где они меня оставили или где я от них сам отбился, потому как в таком состоянии вполне был на это способен. Мне было не место в компании добрых христиан. — Юноша поднялся и перебросил тунику через плечо. — Ну что ж, сегодняшним вечером я попытаюсь разобраться в событиях того, злосчастного. Дай Бог, чтобы мне это удалось.
— Ты славный парень! — промолвил Кадфаэль. — От всего сердца желаю тебе удачи. Но у меня будет к тебе просьба. Как я понимаю, в тот раз ты побывал в нескольких питейных заведениях и наверняка пройдешься по ним и сегодня. Так вот, будь повнимательнее. — И монах основательно втолковал юноше, что именно ему надлежит искать. — У этого человека от обшлага примерно до локтя распорот левый рукав. Туника красновато-коричневая, а кромка подшита светлой льняной нитью. Поглядывай и на тех, кто щеголяет в одних рубахах, вдруг да приметишь длинный порез на левой руке — скорее всего, с внутренней стороны — или свежую повязку. Он мог перевязать руку, если рана еще кровоточит. Но если ты увидишь его, ради Бога, не пытайся задержать и не вступай с ним в разговоры. Просто попытайся разузнать, кто он и где его найти, а потом сообщи мне.
Филип внимательно выслушал монаха, кивая головой при упоминании каждой детали, которую следовало запомнить, а потом спросил:
— Значит, этот тип с порезанной рукой убил перчаточника? И ты считаешь, что он же повинен в смерти мастера Томаса?
— Скорее всего. Но даже если это два разных человека, они хорошо знают друг друга и состоят в заговоре. Ежели найдем одного из них, то и другой от нас не уйдет.
— Я буду все примечать, не сомневайся, — пообещал Филип и зашагал к воротам, горя желанием поскорее приступить к поискам.
По прошествии времени брат Кадфаэль мысленно часто возвращался к. последовавшим вскоре событиям и думал о том, может ли молитва оказывать воздействие на прошлое, так же как и на будущее. Казалось бы, того, что свершилось, уже не изменить, однако монах сомневался, что все обернулось бы именно таким образом, если бы, расставшись с Филипом, он не устремился в церковь, страстно желая попросить Господа помочь ему в поисках, которые до сей поры оставались совершенно безрезультатными. Впрочем, насколько мог припомнить Кадфаэль, еще ни один богослов не дерзнул коснуться этой весьма сложной и деликатной проблемы, опасаясь, возможно, обвинения в ереси.
Так или иначе, пропустив несколько служб и ничего не добившись, Кадфаэль чувствовал потребность предстать со своими тревогами и сомнениями перед тем, кому все ведомо и в чьей власти разрешить любые загадки. Монах избрал для молитвы ту самую часовню в приделе, из которой накануне утром после погребальной мессы вынесли гроб с телом мастера Томаса. Там Кадфаэль опустился на колени и погрузился в молитву. До сих пор его усилия были подобны потугам человека, пытающегося сдвинуть гору, теперь оставалось лишь уповать на Бога, ибо известно: гора сама сдвинется с места, коли будет на то воля Всевышнего. Монах попросил Господа даровать ему терпение и смирение, затем вознес молитву за упокой души мастера Томаса, за счастье и благополучие Эммы и дитяти, которого ждала чета Берингаров, Филипа Корвизера и его натерпевшихся страху родителей и за всех тех, кто, столкнувшись с обидой и несправедливостью, порой забывает прибегнуть к помощи власти большей, нежели власть шерифа.
Наконец пришло время подниматься с колен и возвращаться к делам, забросить которые Кадфаэль не мог, какие бы заботы ни отвлекали его. Уже шестнадцать лет он выращивал травы в маленьком монастырском садике и готовил из них целебные снадобья, известные далеко за пределами аббатства. И хотя брат Марк был самым преданным и бесценным его помощником, Кадфаэль счел, что негоже перекладывать свои обязанности на плечи молодого монаха и надолго оставлять его наедине с травами и снадобьями. Облегчив сердце молитвой и как бы переложив часть тяготившего его бремени на несравненно более могучие плечи, монах поспешил в свой садик, где его радостно встретил брат Марк, с облегчением вздохнувший при виде своего наставника.
В жаркий солнечный день запах трав был особенно силен, и их пьянящее благоухание ощущалось далеко за пределами сада. Связки и пучки листьев и трав, сушившихся под навесом, шуршали в волнах теплого воздуха, хотя в саду почти не чувствовалось дуновения ветерка. Даже бревна сарайчика, пропитанные предохраняющим от гнили маслом, казалось, испускали ароматное тепло.
— Я уже закончил готовить бальзам для заживления ран, — сообщил довольный собой брат Марк. — Я собрал все поспевшие маковые коробочки, но вскрывать их и высыпать семена пока не стал. Наверное, их лучше будет подсушить на солнышке еще денек-другой.
Кадфаэль помял пальцами одну коробочку, после чего одобрил решение своего ученика.
— А как насчет, настойки из дудника для лазарета? — спросил он.
— Брат Эдмунд присылал за ней полчаса назад, и она тогда уже была готова. А главное, — похвастался Марк, убирая на полку маленькие глиняные мисочки, предназначавшиеся для сортировки семян, — ко мне обратились за помощью. Сразу после обеда пришел конюх с порезанной рукой. Сам-то он сказал, что напоролся на гвоздь в конюшне, когда потянулся за упряжью, но, похоже, на самом деле его полоснули ножом. Порез был не слишком чистый и мог загноиться. Я промыл рану и смазал твоим бальзамом из гусиной травки. Мне кажется, вчера вечером эти парни играли в кости где-нибудь на сеновале да и рассорились. Вот кто-то и кинулся на него с ножом. Правда, сам конюх ни за что не хотел в этом признаваться. — Брат Марк отряхнул руки и с улыбкой закончил: — Вот и все. Денек выдался не особо хлопотливый, зря ты беспокоился.
Но, взглянув на лицо брата Кадфаэля, молодой монах в изумлении поднял брови.
— Что с тобой? — спросил он. — У тебя глаза на лоб полезли. Вроде бы я ничего особенного не сказал.
«Я вдобавок еще и рот разинул», — спохватился Кадфаэль, подумав о тщете человеческих усилий и о том, сколь нежданной и незаслуженной может быть порой награда. «Впрочем, — поправил себя монах, — эту награду нельзя счесть незаслуженной, потому как удача улыбнулась брату Марку, вовсе ничего для себя не просившему».
— Какая рука была порезана? — требовательно вопросил Кадфаэль, чем поверг Марка в еще большее недоумение, ибо юноша решительно не мог взять в толк, какое это имеет значение.
— Левая. Вот отсюда. Порез шел от наружной стороны запястья по внутренней стороне предплечья почти до локтя. А в чем дело-то?
— Он был в тунике?
— Нет, — отвечал Марк, растерянно улыбаясь и дивясь нелепости этого расспроса. — Он ее под мышкой держал. Разве это важно?
— Куда важнее, чем ты думаешь. Ты все узнаешь, но попозже. Какого цвета была туника? Видел ты ее левый рукав?
— Конечно, видел. Я даже предложил этому малому зашить рукав. Мне тогда все равно нечего было делать. Но он сказал, что уже сам его зачинил. Зачинить-то зачинил, но как — вкривь и вкось, да еще и черными нитками. Я бы это сделал гораздо лучше. Какого цвета туника? Красновато-коричневая, какие обычно носят конюхи да стрелки, но из добротной материи.
— А ты его знаешь? Это, случаем, не наш монастырский служка?
— Нет, — терпеливо ответил Марк, по-прежнему ничего не понимавший. — Это слуга одного из наших гостей. Он еще боялся, как бы его лорд не узнал. Это один из конюхов Иво Корбьера — тот, что постарше. Может, помнишь: угрюмый такой, бородатый малый.
Жильбер Прескот собственной персоной, пешком и без сопровождения стражников, совершил дневной обход торговых рядов и, убедившись, что на ярмарке царят мир и спокойствие, по пути в город завернул в обитель, чтобы поговорить с Хью Берингаром. Они беседовали на монастырском дворе, когда из-за садовой изгороди появился Кадфаэль. Подойдя к ним, монах с ходу рассказал все, что ему удалось узнать. Выслушав его, Прескот и Берингар озадаченно переглянулись.
— Корбьер сейчас у нас, — промолвил Хью, — и, как я знаю от Элин, находится там уже более часа. Похоже, он очарован Эммой и эти два дня ни о чем, кроме нее, не думает. А его люди тем временем, оставшись без хозяйского пригляда, могли болтаться, где им вздумается, и заниматься, чем угодно. Вполне возможно, этот малый и впрямь виновен.
— Его лорд имеет право узнать о нашем подозрении, — заявил Прескот. — Слуги сейчас распустились, да и чего ждать, когда страну сотрясают раздоры, а их господа сами насмехаются над законом. Но я надеюсь, он ни о чем не догадывается. Его не вспугнули? Не хотелось бы поднимать шум раньше времени, ведь парень находится под покровительством Корбьера, а с таким знатным родом нельзя не считаться.
— Я ни словом никому не обмолвился, кроме вас, — заверил шерифа Кадфаэль. — В конце концов, нельзя исключить и того, что конюх вправду напоролся на гвоздь.
— Тот лоскуток у меня с собой. Мы можем проверить, подойдет ли он к тунике, — предложил Хью.
— Надо позвать сюда Корбьера, — сказал шериф.
Хью сам взялся выполнить это поручение, поскольку Иво был гостем в его покоях. Шериф и монах ожидали его в напряженном молчании. В это время во двор вошли два аббатских лучника с луками, а между ними Турстан Фаулер со своим арбалетом. Все трое обменивались шутками, смеялись и, судя по всему, пребывали в прекрасном расположении духа.
В последний день ярмарки обычно устраивались состязания: силачи боролись, а стрелки соревновались в меткости на прибрежных лугах. Лучникам и арбалетчикам частенько случалось потягаться друг с другом, хотя здесь, в порубежных землях, чаще использовали не английский лук длиной в шесть футов, который натягивают к уху, а короткий валлийский, натягивавшийся к груди. На вымощенном дворе замка устраивали конные состязания. Всадники похвалялись умением на полном скаку поразить копьем укрепленную на шесте мишень. Торговля и развлечения сближают людей, и в последний день ярмарки особенно высока прибыль в питейных домах и тавернах. Там победители частенько спускали подчистую весь свой выигрыш, а побежденные заливали досаду вином и элем.
Три стрелка были заняты дружеским спором. Они беззлобно поддразнивали друг друга, и каждый при этом нахваливал свое оружие. Они уже дошли до середины двора, когда из странноприимного дома вышли Хью и Иво. Завидев своего сокольничего, Корбьер знаком приказал ему остановиться. Если не считать оплошности, допущенной в первый вечер, Турстан был образцовым слугой. Приказу хозяина он повиновался без вопросов: остановился в сторонке так, чтобы в случае надобности его можно было окликнуть, и продолжал перешучиваться со своими спутниками. Должно быть, он показал себя умелым стрелком, во всяком случае, оба лучника заинтересованно обсуждали его арбалет. Турстан вставил ногу в стальное стремя и, наклонившись, ловко натянул тетиву, желая, видимо, показать, что при наличии сноровки его оружие не намного уступит в скорости луку. Сколько существует лук и арбалет, столько и будет продолжаться спор, что важнее — дальнобойность или быстрота стрельбы. Кадфаэлю в свое время доводилось пользоваться и арбалетом, и луком, причем не только валлийским, но и сарацинским, а также мечом и длинным рыцарским копьем. Даже сейчас, в столь напряженный момент, он, как знаток оружия, не мог не задержать взгляд на стрелках, беззлобно препиравшихся всего в дюжине шагов от него.
Но тут подошел Иво, которого так неожиданно оторвали от галантной беседы. На лице его были написаны недоумение и досада.
— Вы звали меня, милорд? — спросил он Прескота. — Хью не пояснил мне зачем, но я понял, что дело срочное.
— Оно касается одного из ваших людей.
— Моих людей? — Иво с сомнением покачал головой и закусил губу. — Да вроде бы за ними не замечалось ничего худого… с тех пор, как Турстан напился до беспамятства. Но он раскаялся и до сего дня носу не высовывал из аббатства. К тому же, говоря по совести, этот болван и тогда никому, кроме самого себя, не навредил. Ну а сегодня я отпустил всех слуг прогуляться. Ярмарка есть ярмарка, каждый имеет право слегка поразвлечься. Так что же они натворили?
Шериф рассказал Корбьеру, в чем дело. Выслушав его, Иво изменился в лице. Сквозь его бронзовый загар проступила бледность.
— Боже правый, неужто мой слуга, человек, которого я сам привез на ярмарку, подозревается в убийстве! Этого малого зовут Эвальд, он родом из моих Чеширских владений, а все его предки с севера. Должен сказать, что прежде за ним не замечали ничего дурного, хотя правда и то, что нрав у него угрюмый и друзей у него почти нет. Но все равно, мне трудно поверить, что он убийца.
— Вы можете помочь нам проверить, так ли это, — сказал Прескот.
— Могу, — живо отозвался Иво, — и, конечно же, так и сделаю! Надо сказать, что теперь я как раз наметил совершить верховую прогулку. За время ярмарки мой конь застоялся, а ведь завтра мне ехать на нем домой. Эвальд, должно быть, сейчас в конюшне, седлает коня и ждет моих распоряжений. Послать за ним? — спросил Иво, но тут же нахмурился и покачал головой. — Нет, пожалуй, мне лучше сходить за ним самому. Кто может поручиться, что, если я отправлю Турстана, он не предупредит Эвальда, потому как один слуга другому под стать. Думаете, он сейчас к нам не присматривается? Да и немудрено: наш разговор и со стороны-то не больно смахивает на обычную беседу, всякий смекнет — что-то неладно.
И верно, Турстан напрочь утратил интерес к своим собеседникам, а те, поняв, что у арбалетчика, видать, появились заботы, которые их не касаются, пошли прочь. Правда, время от времени они с любопытством оглядывались, пока не скрылись на хозяйственном дворе.
— Ну, я пошел, — заявил Иво и размашистым шагом направился к конюшням.
Турстан помедлил, поскольку его лорд прошел мимо, не проронив ни слова, а затем повернулся и поспешил за ним по пятам, о чем-то возбужденно расспрашивая. Однако Иво торопливо отдал какой-то приказ, и слуга тут же отстал, вернулся к сторожке, где и остановился, пребывая в явной растерянности.
Через несколько минут со стороны мощеного конюшенного двора послышался резвый, звонкий цокот копыт. Из ворот вышел Иво Корбьер, а следом за ним, подотстав примерно на ярд, бородатый коренастый конюх вывел пританцовывавшего от нетерпения, лоснящегося на солнце рослого темно-гнедого жеребца.
— Это Эвальд, мой слуга, — коротко сказал Корбьер и отступил назад. Кадфаэль приметил, что он встал так, чтобы находиться между конюхом и открытыми воротами. Турстан Фаулер осторожно придвинулся на несколько дюймов, его беспокойный взгляд перебегал с одного лица на другое: видно, сокольничий пытался уразуметь, что происходит. Эвальд стоял, сжимая в руке поводья и тщетно силясь прочесть что-либо на непроницаемом лице Прескота. Когда конь встряхнул гривой и замотал головой, конюх, не задумываясь, отработанным движением перехватил поводья левой рукой, а правой ласково похлопал жеребца по шее, ни на миг при этом не отводя глаз от Прескота.
— Мой лорд сказал, что ваша милость желает меня о чем-то спросить, — произнес он низким и грубым голосом.
Когда он поднял левую руку, чтобы взять поводья, все увидели, что рукав его туники зашит большими неровными стежками. Необрезанный конец нити плясал на ветру.
— Снимай одежду, — приказал шериф. Эвальд вытаращил глаза то ли в искреннем, то ли в притворном недоумении. — Живее! — повторил Прескот тоном, не допускающим возражений. — Без разговоров! Снимай!
Медленно, поскольку ему приходилось удерживать повод, конюх стянул тунику. Конь, нетерпеливо переступавший ногами, порывался к воротам и слегка потеснил всех стоявших рядом людей, кроме брата Кадфаэля, находившегося в стороне, поближе к сторожке.
— Закатай рукав. Левый.
Эвальд обвел собравшихся угрюмым взглядом, а затем, набычившись, накинул поводья на правую руку и сделал, что было велено. И все увидели белоснежную льняную тряпицу, повязанную братом Марком.
— Ты поранился, Эвальд? — негромко спросил Прескот. Голос его звучал сурово.
«Ежели этот парень быстро соображает, то, пожалуй, может и выпутаться, — подумал Кадфаэль. — Ему только и надо, что признаться, будто рану он получил в драке, а историю с гвоздем придумал и рассказал брату Марку, чтобы скрыть свою провинность». Но, видать, Эвальд был тугодумом и крепко надеялся, что его лжи поверят. Однако, если, перевязывая рану, брат Марк сумел отличить след ножевого удара от царапины, нанесенной гвоздем, то Прескот и подавно сделает это с первого взгляда.
— Я оцарапался гвоздем, когда снимал сбрую со стены в конюшне, милорд.
— И тогда же порвал рукав? Видно, здоровенный попался гвоздь, туника-то у тебя из плотной материи. — Шериф резко обернулся к Хью Берингару и спросил: — Тот лоскуток здесь?
Хью вытащил из-за пазухи сложенный лист пергамента и развернул его. В пергамент была завернута узенькая полоска ткани. С виду она больше всего напоминала побуревшую, жухлую травинку, и лишь тоненькая льняная нить на конце указывала, что это на самом деле.