Страница:
- … и мы хотим решить все проблемы в атмосфере открытости и взаимного доверия, - перевел Мередит.
***
Генерал армии Иванов вслушивался в легкое течение русской речи, гадая про себя, где черный американец так хорошо научился языку. От американцев вообще только и жди каких-нибудь сюрпризов. Некоторые сюрпризы приятные - они очень старательны, очень уверены в себе, очень сообразительны. Но имелись и другие сюрпризы, смириться с которыми оказалось не так-то просто. Например, эта история с рассредоточением средств обеспечения. Говорят американцы всегда очень вежливо, но за вежливостью скрывается несгибаемая твердость. Иванов уже давно заметил железную закономерность: они уступят в мелочах, но в более важных вопросах всегда настоят на своем.
Иванов устал физически, и ему надоело спорить. Ладно, пусть делают как хотят. А Советская Армия будет распоряжаться своими войсками так, как считает нужным. Пусть американцы попытаются. Иванов хотел бы верить, хотел бы сохранить в себе оптимизм, но он так долго испытывал одни поражения и очень сомневался, чтобы один-единственный полк, пусть и вооруженный таинственным американским чудо-оружием, смог бы внести перелом в ход войны. Но он будет им благодарен даже за самую малую помощь. Положение складывалось отчаянное, и он боялся войти в историю в качестве одного из тех русских военачальников, чьи имена ассоциировались с крахом.
Но кто может с уверенностью сказать, сколько лет еще будет продолжаться сама русская история? Посмотрите на глубину пропасти, в которую мы уже упали. Выпрашиваем помощи у американцев…
Впрочем, и они сами доживают последние дни. Иванов считал, что время белой расы ушло и будущее принадлежит азиатским толпам, так что лучшее, что можно сделать, это еще ненадолго сдержать напирающий поток.
Иванов переводил взгляд с одного американского лица на другое. Как нелепо они все выглядели в советской форме. Этот убийственного вида полковник - наверняка такое же чудище внутри, как и снаружи, иначе он прибегнул бы к замечательной американской косметической хирургии. А вот тот, похожий на шалопая-грузина. И еще израильтянин - Иванов знавал таких - замкнутый тип, от которого не дождешься улыбки, не уговоришь опрокинуть стаканчик. За евреями вечно нужен глаз да глаз. Немцы с ними не справились, и арабы тоже, несмотря на все свои атомные бомбы и нервно-паралитический газ. Но евреи тоже дали, в конце концов, маху. Они поставили на американскую лошадку, а им следовало бы поддержать японцев. Так, еще черный майор, так здорово говорящий по-русски. Иванов полагал, что руководство полка подбиралось специально таким образом, чтобы уверить русских в единстве американского народа, наподобие висевших повсюду в годы его молодости плакатов, с которых эстонцы и украинцы улыбались рядом с азербайджанцами и таджиками. Но как те плакаты не обманывали никого в советском обществе, так и американцам не удастся никому здесь запудрить мозги, и Иванов гадал, как эта команда проявит себя в настоящем бою.
Раньше, в бытность его молодым офицером, все было совсем иначе. Даже на младшего лейтенанта смотрели с уважением. А потом пришел этот тип Горбачев со своими реформами и обещаниями и начал рыть яму под армией. Нашлись среди военных честолюбцы, которые помогли ему. Иванов и сам не сомневался в необходимости перестройки, поддавшись царившей тогда эйфории. Но как мало сбылось из обещанного. Люди просто перестали испытывать уважение и страх. Они захотели жить как западноевропейцы, как американцы. Они не осознавали роль России, Советского Союза в мировой истории. Они думали только о себе. Потом, когда страна начала разваливаться на части, наконец-то пришли к власти более разумные люди. Но слишком поздно. Иванов был знаком с многочисленными теориями о неизбежности краха экономической модели, пережившей свое время, о расплате за десятилетия неумеренных трат на оборону, о громоздкости системы, душившей ростки всего живого…
Ложь, ложь, все ложь. Горбачев и его сообщники предали веру, отдали победу в чужие руки. В конечном итоге преследования военных никому ничего не дали. Экономика не возродилась волшебным образом, напротив, жизнь становилась все хуже и хуже. Расстрелять мало человека, разрушившего величайшую державу в мире.
Когда система дала трещину, ничто уже не работало, как прежде. Это было все равно что пытаться затолкать обратно в тюбик выдавленную зубную пасту. Демократия… Смешно слушать. Советскому Союзу нужна сила. А вместо силы народ получил пустые обещания, неравенство, предательство.
Те десятилетия, что Иванов шел к своему нынешнему чину, казались ему нескончаемой хроникой развала, восстаний, бунтов и полумер. Его жизнь прошла впустую в долгих, беспросветных сумерках.
А теперь дело дошло до гражданской воины, интервенции, крушения всего. И еще эти американцы, пришедшие отомстить, насладиться унижением старого врага.
Обговаривая последние детали с этими раскованными, чересчур уверенными в себе людьми, ряженными в ту форму, что воплощала для него всю его жизнь, все мечты, Иванов не мог отогнать от себя трагическое чувство ностальгии по прошлому его страны. Так человек, мучаясь со стервой женой, с тоской вспоминает ту, другую девушку, на которой ему следовало бы жениться.
Совещание штабов подходило к концу. Сейчас американцы останутся одни и закончат последние приготовления. А потом они вступят в войну. Бросят в бой свое новое удивительное оружие, о котором они даже сейчас отказываются говорить.
Что ж, удачи им. Иванов надеялся, что они убьют как можно больше врагов его страны. Конечно, если бы самоуверенность могла убивать сама по себе, американцы были бы непобедимы.
Возможно, они обладают очень важными тайнами, даже более важными, чем предполагает советская разведка. Но генерал Иванов тоже знал одну тайну - сверхсекретную, в которую власти СССР не посвящали никого ниже Иванова по чину, дабы не подрывать еще больше боевой дух людей. Даже бедняга Козлов ни о чем не догадывался. Но Иванов подозревал, что американцев в скором времени ждет сюрприз.
8. Вашингтон, округ Колумбия
- А что, если нам потом смыться куданибудь и пропустить по рюмочке? - предложил Боукветт. - Помоему, мы вполне заслужили небольшую передышку.
Дейзи оторвалась от своих записей. Клифтон Боукветт склонился над ней. Пожалуй, он подошел слишком близко. Ее глаза скользнули вверх по безупречной стрелке его брюк, по элегантному шелковому галстуку. В нынешние сумасшедшие дни, когда все, казалось, ходили в несвежих рубашках, накрахмаленный воротничок Боукветта сиял первозданной белизной. Он относился к тем людям, которые рождаются с идеально завязанным галстуком. Вот и теперь, в дни, когда другие от усталости начинали допускать ошибки, когда их лица стали пепельносерыми от постоянного чувства тревоги, Боукветт стоял в свободной позе, с небрежностью спортсмена, и ничего, кроме бесчисленных, проведенных под парусом выходных, не оставило следа на его коже. Когда Дейзи впервые появилась в Вашингтоне, она восторгалась и верила людям, подобным Клифтону Рейнарду Боукветту, и готовность, с которой такой мужчина забыл о жене, чтобы провести несколько из своих драгоценных часов с некрасивой, хотя и умной и молодой, девушкой-аналитиком, заставили ее поверить, будто мечты - настоящие, серьезные, взрослые мечты - действительно сбываются в этом городе. Так ей казалось на протяжении первых пяти-шести романов. Потом все это стало привычным, и многочисленным мужчинам уже не было нужды придумывать много оправданий для объяснения своего отсутствия, своих неудач, своего все нарастающего невнимания. Дейзи убедила себя, что она им ровня, что она использует их так же беспечно, как они предпочитают использовать ее, и сама не понимала, почему, несмотря на бесспорные успехи на работе, ее все чаще охватывало чувство разочарования и пустоты. Дейзи Фитцджеральд могла понять действия целых народов, могла блестяще предсказать дальнейшее развитие событий. Но она сама знала, что ей никогда не удавалось понять мужчин. В самом деле, ну зачем такому человеку, как Клифтон Рейнард Боукветт, заместителю директора Объединенного разведывательного управления, такому богатому, женатому на ослепительной красавице лишь немногим старше Дейзи, рисковать хотя бы самую малость ради интрижки с женщиной, чьи волосы отнюдь не хороши, а кожа становится непривлекательной в моменты чрезмерных стрессов или когда она позволяет себе попробовать добрую половину всех лакомств мира; с женщиной, чья некрасивая внешность только и подвигнула ее стремиться к профессиональному совершенству? Она помнила, как какая-то из ее коллег со смехом говорила, что-де Клифф Боукветт всегда готов пристроиться ко всему, что живет и двигается.
- Не могу, Клифф, - ответила она. - Я очень занята.
Боукветт придвинулся поближе, так что ворсистая ткань его брюк почти прикасалась к ней. Она чувствовала его запах. Запах, который она так хорошо помнила.
- Да ладно тебе, Дейз. Нельзя же работать без остановки.
- Но ведь…
- Все и так рассосется само по себе, - сверкнул Боукветт очаровательной улыбкой. - Да и вообще, нельзя засиживаться на месте. На мир надо смотреть не только из-за рабочего стола.
- Мне еще надо будет вернуться в контору. - Мягкая шерсть его брюк… и она помнила его прикосновения. Его вкус. Вещи, которые он любил делать. И торопливость, с которой он собирался, когда все было кончено.
Ей показалось, что что-то в нем вдруг переменилось. Как будто он сегодня уже уделил ей слишком много времени и усилий и своим отказом она проявляет редкую неблагодарность.
- Что ж, - произнес он слегка изменившимся голосом, по-прежнему тихо, чтобы их разговор не подслушали сотрудники. - Тогда просто выпьем по маленькой на обратном пути. Во имя старой дружбы. Идет?
- Клифф, ну хватит, - взмолилась Дейзи. - Мне надо просмотреть свои записи…
- Ты их знаешь наизусть.
- … и у меня есть кое-кто.
Боукветт слегка отпрянул. Потом улыбнулся и покачал головой:
- О, Дейз, Дейз… мы с тобой одной крови, ты и я. Ты и сама это знаешь. У каждого из нас будут свои маленькие увлечения на стороне, но мы всегда…
- У тебя нет никакого права… - взорвалась она.
Впервые за все время знакомства она повысила на него голос, когда они не были в постели, и ее вспышка поразила его даже больше, чем удивила саму Дейзи. Он отступил еще дальше, потом вдруг подошел совсем близко и склонился над ней, словно обсуждая что-то в ее записях.
- Ради Христа, - прошептал он, - не ори. Ты соображаешь, где мы находимся?
«Нервы, - подумала она. - Это все нервы. Мне надо отоспаться. Держи себя в руках. Держи себя в руках».
- Я отлично знаю, где мы находимся, - отчеканила Дейзи. - А теперь - хватит.
На миг, который Дейзи поклялась себе никогда не забывать, по лицу Боукветта промелькнула тень страха и неуверенности. Он сразу постарел. Но тут же его черты приобрели прежнюю скульптурность, так хорошо знакомую окружающим.
- Увидим, - произнес он теперь уже с покровительственной усмешкой, словно сочувствуя ее глупости. И резко отвернулся. Через несколько секунд он уже оказался в противоположном углу комнаты и принялся обсуждать с секретарем расписание дня президента.
Дейзи бросила короткий взгляд ему вслед, надеясь увидеть хоть какой-нибудь недостаток в линиях его тела, признак того, что и на нем сказывается вечная нехватка времени. У нее самой уже появились первые седые волосы. Всего несколько, но, как ей казалось, слишком уж рано. Боукветт никогда не поседеет - у таких блондинов волосы становятся только чуть светлее. Он знал названия вин и имена официантов, но утверждал, что больше всего любит пить пиво прямо из горлышка. Он гордился травмами, полученными во время спортивных состязаний, и в постели очень старался убедить партнершу, что он все еще брызжет мальчишеской энергией. И то, что он просил ее делать для него, он тоже называл мальчишескими названиями, и она делала все, даже если ей и было больно, хотя сама не могла себе объяснить, почему не может отказаться от того, что потом днями будет отзываться болью в ее теле. И чем больнее ей становилось, тем, казалось, тверже он контролировал себя, тем дольше растягивал удовольствие. Если другого мужчину ее боль возбудила бы и в момент довела бы до яростного оргазма, то у Боукветта, похоже, только прибывало сил. Он наслаждался балансированием на грани между криком боли и воплем страсти. А потом, внезапно, он начинал выкрикивать ругательства и богохульства и, последний раз со всей мощью войдя в ее влагалище и анус, заканчивал. И сразу начинал торопиться, выкладывая одно из своих всегда готовых объяснений, почему после стольких часов страстного шепота, переплетенных рук и ног, смешанного пота он должен сейчас же исчезнуть во мраке ночи или в свете дня. И все же она ценила его как любовника. Потому что он так хорошо знал, что ей нужно. Чего она хочет. В физическом смысле он гораздо лучше как любовник, чем тот мужчина, которого она решила ждать.
Дейзи подумала, что мало что ставит такую женщину, как она, в более неловкое положение, чем любовь порядочного человека.
А какая она женщина? Дейзи попыталась сосредоточиться на рукописных строчках с информацией, дополнявшей ранние компьютерные распечатки. Но она не смогла выкинуть из головы мысли о нежданном, нескладном, неразумном мужчине, внезапно ворвавшемся в ее жизнь подобно обнаруженному поутру пятну на коже. Так какая же она женщина? Такая, что мучает искренне - безнадежно искренне - влюбленного в нее человека рассказами о своем прошлом, зачем-то без утайки перечисляет все, что делала до него с другими, якобы во имя честности пытая его за непростительное преступление - за то, что он полюбил ее, в то время как все прочие, лучшие, более умные, более богатые, гораздо более красивые мужики просто использовали ее тело как объект для извержения семени. Единственным местом, где у нее не поднималась рука его обидеть, оставалась ее постель. За обеденным столом, за бокалом вина она могла изводить его своими признаниями, инстинктивно чувствуя, что он в силах выдержать всю эту боль. Но когда его неловкие руки ползали по ее телу, когда он входил в нее с жалкими потугами вернуть давно забытое умение, когда он сжимал ее в объятиях с такой силой, что у нее перехватывало дух, словно боясь, что даже в миг самой интимной близости она может навечно ускользнуть от него, - тогда она чувствовала в нем слабость, которая не перенесла бы ни малейшей насмешки, ни одного неосторожного слова. Она - такая женщина, которая закрывала глаза, чтобы не расплакаться, когда он продолжал держать ее - изо всех сил - и после того, как прошел пик страсти, и не хотел отпускать ее ни на миг, даже в ванную.
Некрасивая девушка с дурной кожей и плохим знанием людей, которая может предсказать повороты истории, но не повороты своего собственного сердца. Почти влюбиться в человека, чье лицо вызывало в памяти старинные фильмы ужасов, в человека, слишком наивного, чтобы врать, даже такой, как она. Она вспомнила, как он стоял на ее кухне в то последнее утро. Она знала о ситуации там, куда его посылают, лучше его самого - важные факты, которые ему знать не следовало, но которые хорошая и добрая возлюбленная не смогла бы утаить от него. Предупредить… Но она не могла заставить себя произнести ни слова, а он стоял, такой нескладный в сером утреннем свете, с изуродованным лицом, вдруг ставшим совсем детским, почти слабым, и затягивал галстук, который так и не научился правильно повязывать. «Я люблю тебя», - сказал он. Не в благословленной темноте, скрывавшей столько ложных клятв, служившей оправданием для стольких необдуманных слов, но при ровном сером трезвом свете, под звук дождя, барабанившего по стеклу над водостоком. На неприбранной кухне в окрестностях вирджинского городка он замер в ожидании ответа. И, не дождавшись, повторил: «Я люблю тебя». Словно прислушиваясь к своему голосу, не до конца веря, что тот смог выговорить такие слова. Притворяясь, что у нее слипаются глаза, она молчала. Полы халата распахнулись, и у нее мерзли ноги. Она чувствовала себя мерзкой, дешевой, грязной - даже не как женщина, а чисто физически, словно у нее воняла кожа и засалились волосы. Он глядел на нее с безнадежным и испуганным видом, и она вдруг поняла, что ничто в его жизни, полной ужасов и боли, не стоило ему таких больших усилий, как эти простые слова. «Я… не…» - наконец выговорила она голосом, слишком сухим для такого важного для него момента. «Джордж, я не знаю сама, что я сейчас испытываю». Сердце билось у нее в груди как сумасшедшее, и с болью и ясностью она почувствовала, что да, по крайней мере в ту секунду она действительно любила этого человека с той же силой, с какой он прижимал ее к себе в темноте. Но она так и не смогла признаться вслух. Ей казалось, что скажи она хоть слово, и на нее обрушатся все кары небесные. Ни один бог не был настолько добр, чтобы позволить ее устами безнаказанно произнести такие слова. И бесценный миг исчез, растворился в бессмысленном позвякивании ложечки о край чашки, в возне с тугой крышкой банки с джемом, в оправлении вечно сползающей с ноги полы махрового халата. По крайней мере, ей удалось дать ему понять, что она попробует держать ноги вместе до его возвращения. А потом смотрела ему вослед - некрасивая девушка, всю жизнь служившая игрушкой для равнодушных мужчин и расставшаяся с единственным встреченным ею хорошим человеком.
Дверь комнаты совещаний распахнулась. Джон Миллер, помощник президента, шагнул в приемную.
- Мистер Боукветт, президент готов принять вас.
Боукветт направился через всю комнату за своим портфелем, что лежал рядом с тяжелым дипломатом Дейзи. Уверенным движением взявшись за ручку, он повернулся.
- Президент примет и Дейзи тоже, Миллер? Или он хочет сперва поговорить со мной одним?
Помощник задумался на долю секунды, прогоняя через компьютер своего мозга все политические нюансы и скрытые ловушки его должности.
- Она тоже может зайти. Но не забывайте - президент устал. Сегодня у него выдался трудный день.
Боукветт кивнул:
- Как и у всех нас.
Дейзи в спешке засунула свои записи назад в дипломат, чувствуя себя такой нескладной рядом с лощеным Боукветтом. Она только недавно вышла на такой высокий уровень - лично информировать президента и Совет национальной безопасности и все еще испытывала благоговение перед этой святая святых, несмотря на то что годами изучала историю и лучше многих знала, какие смертные, подчас слабые и заурядные люди правили народами.
Сперва знакомые лица виделись ей как в тумане. В комнате было несколько жарче, чем следовало бы, воздух оказался на удивление застоявшимся. Дейзи спешно поставила свой дипломат и застыла в неловкой позе, пытаясь выглядеть одновременно раскованной и деловой. Почти невольно ее взгляд остановился на темнокожем человеке в синем костюме в мелкую полоску.
Президент Уотерс ослабил узел галстука. Как правило, он одевался с не меньшей тщательностью, чем Боукветт, и Дейзи восприняла расстегнутый воротничок его рубашки как признак того, что он действительно очень устал. Президента Уотерса избрали в 2016 году. В своей программе он сконцентрировал внимание на вопросах национального обновления и на сокращении все расширявшейся пропасти между различными слоями американского общества. Даже после разорительной торговой войны с Японией, после долгой череды унизительных военных поражений и дорого давшихся побед, даже после того, как болезнь Рансимана опустошила страну, Соединенные Штаты все еще оставались относительно благополучным государством в резко обедневшем мире. Однако за прошедшие десятилетия общество все сильнее и сильнее разделялось на кредитоспособное большинство и на группы маргиналов, все сильнее отстававших от современных требований к образованной и высококвалифицированной рабочей силе и не уловивших необходимости культурной интеграции, обязательной для нормальной конкуренции. А потом Соединенные Штаты предоставили убежище израильтянам, уцелевшим в огне последней ближневосточной войны, и хотя те осели в основном компактно в наименее развитых районах Дальнего Запада, вскоре они стали могущественной силой в постэпидемической Америке, где особенно остро стала ощущаться нехватка умелых и трудолюбивых рабочих рук. Последующий рост антиизраильских настроений, пышным цветом расцветший среди национальных меньшинств, наиболее изолировавшихся от общих тенденций развития, выразился в демонстрациях, манифестациях, стычках. Затем, наконец, пролилась кровь. Джонатан Уотерс победил в 2016 году потому, что утверждал, что американцы могут жить все вместе - и все вместе добиться успеха. Он обещал дать людям образование, обновленные города и новые возможности. К тому же он был красивым, излучавшим магнетизм мужчиной, говорившим скорее как выпускник Йельского университета, чем как прихожанин баптистской церкви. Широко распространенная во время избирательной кампании шутка определяла его как любимого чернокожего белых людей и любимого белого чернокожих… и большинство сограждан сочло его наиболее подходящим кандидатом в столь трудное время. Он победил соперника - специалиста по внешней политике, но имевшего мало идей по внутренним проблемам, способных увлечь обеспокоенных американцев. И, однако, весь первый срок президентства Уотерса его преследовали многочисленные международные проблемы, в то время как президентские решения домашних проблем оставались больше в теории и не приносили радикальных перемен. Как часто говорил Клифф Боукветт: «Бедняга совсем запутался, и на следующих выборах ему не поздоровится». Никто не сомневался, что по натуре Джонатан Уотерс - хороший человек. Но целый ряд опросов, проведенных по всей стране, показал, что он потерял свой имидж лидера.
Президент поглядел на Боукветта, потом на Дейзи и, наконец, сосредоточил взгляд покрасневших глаз на загорелом, подтянутом мужчине, стоявшем рядом с Дейзи.
- Добрый вечер, Клифф, - произнес президент. - Здравствуйте, мисс Фитцджеральд. Надеюсь, вы принесли мне хорошие новости.
***
Президент Уотерс хотел съесть чизбургер. Ему казалось нелепым, что такое банальное желание может одолевать человека в час серьезных дискуссий и судьбоносных решений. Но, говорил он себе, организм не способен вечно функционировать без топлива. На бесчисленных чашечках кофе и капельке арахисового масла, даже приправленных адреналином и нервным напряжением, долго не протянешь. И вот теперь, перед лицом Клифтона Рейнарда Боукветта, которого он на дух не переносил, и его помощницы, столь же напряженной, сколь компетентной, президент мечтал отложить все дела ради пятнадцати спокойных минут. Остаться одному. Наедине с баночкой кока-колы и огромным, сочным чизбургером, в котором его жена строго-настрого отказывала мужу во имя президентского здоровья.
Но - некогда. К тому же, подумал президент, в любом случае за чизбургером надолго не спрячешься. И потом снова придется вернуться к делам этого суматошного, слишком жестокого мира, над которым, похоже, не имели никакой власти даже самые лучшие намерения.
Он мечтал войти в историю в качестве президента, научившего свой народ единению, взаимопониманию, показавшего ему дорогу, по которой им предстоит идти всем вместе. Он хотел стать президентом, возвысившим голос в защиту бедных, необразованных, голодных мужчин и женщин, которых улица научила принимать только самые неудачные решения, и он хотел защищать их голосом не грозным, а, наоборот, смягчавшим жестокость их жизни. Защитить всех граждан Америки. Перед его внутренним взором стоял образ великого возвращения домой для всех социально и экономически ущербных соотечественников, что жили у себя на родине, как в изгнании. Превыше всего он ценил доброту - щедрость духа и дела - и мир. Но жизнь требовала сильного человека, способного приказывать другим убивать, уничтожать и умирать. Президент Уотерс как мог старался в своих поступках казаться твердым, сильным, решительным. Но в глубине души он сомневался, тот ли он человек, который нужен стране в данный момент. Втайне от всех он даже начал молиться - впервые с пятнадцатилетнего возраста, когда его отец умер на глазах у сына в больничном коридоре, так и не дождавшись помощи.
Он слегка улыбнулся усталой вежливой улыбкой, приветствуя Боукветта и его помощницу. Боукветт выглядел раздражающе самодовольным. Уотерс впервые встретил людей такого сорта в Йеле и не мог не признать их важности и полезности. Но он так и не научился их любить - хотя и подозревал, что в нем говорила банальная зависть - несмотря на то, что он старательно учился подражать им в одежде, в речи, в манере уверенно держаться…
Его улыбка на миг стала искренней, когда он представил себе реакцию Боукветта, если бы он попросил его сбегать и принести ему чизбургер.
***
Генерал армии Иванов вслушивался в легкое течение русской речи, гадая про себя, где черный американец так хорошо научился языку. От американцев вообще только и жди каких-нибудь сюрпризов. Некоторые сюрпризы приятные - они очень старательны, очень уверены в себе, очень сообразительны. Но имелись и другие сюрпризы, смириться с которыми оказалось не так-то просто. Например, эта история с рассредоточением средств обеспечения. Говорят американцы всегда очень вежливо, но за вежливостью скрывается несгибаемая твердость. Иванов уже давно заметил железную закономерность: они уступят в мелочах, но в более важных вопросах всегда настоят на своем.
Иванов устал физически, и ему надоело спорить. Ладно, пусть делают как хотят. А Советская Армия будет распоряжаться своими войсками так, как считает нужным. Пусть американцы попытаются. Иванов хотел бы верить, хотел бы сохранить в себе оптимизм, но он так долго испытывал одни поражения и очень сомневался, чтобы один-единственный полк, пусть и вооруженный таинственным американским чудо-оружием, смог бы внести перелом в ход войны. Но он будет им благодарен даже за самую малую помощь. Положение складывалось отчаянное, и он боялся войти в историю в качестве одного из тех русских военачальников, чьи имена ассоциировались с крахом.
Но кто может с уверенностью сказать, сколько лет еще будет продолжаться сама русская история? Посмотрите на глубину пропасти, в которую мы уже упали. Выпрашиваем помощи у американцев…
Впрочем, и они сами доживают последние дни. Иванов считал, что время белой расы ушло и будущее принадлежит азиатским толпам, так что лучшее, что можно сделать, это еще ненадолго сдержать напирающий поток.
Иванов переводил взгляд с одного американского лица на другое. Как нелепо они все выглядели в советской форме. Этот убийственного вида полковник - наверняка такое же чудище внутри, как и снаружи, иначе он прибегнул бы к замечательной американской косметической хирургии. А вот тот, похожий на шалопая-грузина. И еще израильтянин - Иванов знавал таких - замкнутый тип, от которого не дождешься улыбки, не уговоришь опрокинуть стаканчик. За евреями вечно нужен глаз да глаз. Немцы с ними не справились, и арабы тоже, несмотря на все свои атомные бомбы и нервно-паралитический газ. Но евреи тоже дали, в конце концов, маху. Они поставили на американскую лошадку, а им следовало бы поддержать японцев. Так, еще черный майор, так здорово говорящий по-русски. Иванов полагал, что руководство полка подбиралось специально таким образом, чтобы уверить русских в единстве американского народа, наподобие висевших повсюду в годы его молодости плакатов, с которых эстонцы и украинцы улыбались рядом с азербайджанцами и таджиками. Но как те плакаты не обманывали никого в советском обществе, так и американцам не удастся никому здесь запудрить мозги, и Иванов гадал, как эта команда проявит себя в настоящем бою.
Раньше, в бытность его молодым офицером, все было совсем иначе. Даже на младшего лейтенанта смотрели с уважением. А потом пришел этот тип Горбачев со своими реформами и обещаниями и начал рыть яму под армией. Нашлись среди военных честолюбцы, которые помогли ему. Иванов и сам не сомневался в необходимости перестройки, поддавшись царившей тогда эйфории. Но как мало сбылось из обещанного. Люди просто перестали испытывать уважение и страх. Они захотели жить как западноевропейцы, как американцы. Они не осознавали роль России, Советского Союза в мировой истории. Они думали только о себе. Потом, когда страна начала разваливаться на части, наконец-то пришли к власти более разумные люди. Но слишком поздно. Иванов был знаком с многочисленными теориями о неизбежности краха экономической модели, пережившей свое время, о расплате за десятилетия неумеренных трат на оборону, о громоздкости системы, душившей ростки всего живого…
Ложь, ложь, все ложь. Горбачев и его сообщники предали веру, отдали победу в чужие руки. В конечном итоге преследования военных никому ничего не дали. Экономика не возродилась волшебным образом, напротив, жизнь становилась все хуже и хуже. Расстрелять мало человека, разрушившего величайшую державу в мире.
Когда система дала трещину, ничто уже не работало, как прежде. Это было все равно что пытаться затолкать обратно в тюбик выдавленную зубную пасту. Демократия… Смешно слушать. Советскому Союзу нужна сила. А вместо силы народ получил пустые обещания, неравенство, предательство.
Те десятилетия, что Иванов шел к своему нынешнему чину, казались ему нескончаемой хроникой развала, восстаний, бунтов и полумер. Его жизнь прошла впустую в долгих, беспросветных сумерках.
А теперь дело дошло до гражданской воины, интервенции, крушения всего. И еще эти американцы, пришедшие отомстить, насладиться унижением старого врага.
Обговаривая последние детали с этими раскованными, чересчур уверенными в себе людьми, ряженными в ту форму, что воплощала для него всю его жизнь, все мечты, Иванов не мог отогнать от себя трагическое чувство ностальгии по прошлому его страны. Так человек, мучаясь со стервой женой, с тоской вспоминает ту, другую девушку, на которой ему следовало бы жениться.
Совещание штабов подходило к концу. Сейчас американцы останутся одни и закончат последние приготовления. А потом они вступят в войну. Бросят в бой свое новое удивительное оружие, о котором они даже сейчас отказываются говорить.
Что ж, удачи им. Иванов надеялся, что они убьют как можно больше врагов его страны. Конечно, если бы самоуверенность могла убивать сама по себе, американцы были бы непобедимы.
Возможно, они обладают очень важными тайнами, даже более важными, чем предполагает советская разведка. Но генерал Иванов тоже знал одну тайну - сверхсекретную, в которую власти СССР не посвящали никого ниже Иванова по чину, дабы не подрывать еще больше боевой дух людей. Даже бедняга Козлов ни о чем не догадывался. Но Иванов подозревал, что американцев в скором времени ждет сюрприз.
8. Вашингтон, округ Колумбия
- А что, если нам потом смыться куданибудь и пропустить по рюмочке? - предложил Боукветт. - Помоему, мы вполне заслужили небольшую передышку.
Дейзи оторвалась от своих записей. Клифтон Боукветт склонился над ней. Пожалуй, он подошел слишком близко. Ее глаза скользнули вверх по безупречной стрелке его брюк, по элегантному шелковому галстуку. В нынешние сумасшедшие дни, когда все, казалось, ходили в несвежих рубашках, накрахмаленный воротничок Боукветта сиял первозданной белизной. Он относился к тем людям, которые рождаются с идеально завязанным галстуком. Вот и теперь, в дни, когда другие от усталости начинали допускать ошибки, когда их лица стали пепельносерыми от постоянного чувства тревоги, Боукветт стоял в свободной позе, с небрежностью спортсмена, и ничего, кроме бесчисленных, проведенных под парусом выходных, не оставило следа на его коже. Когда Дейзи впервые появилась в Вашингтоне, она восторгалась и верила людям, подобным Клифтону Рейнарду Боукветту, и готовность, с которой такой мужчина забыл о жене, чтобы провести несколько из своих драгоценных часов с некрасивой, хотя и умной и молодой, девушкой-аналитиком, заставили ее поверить, будто мечты - настоящие, серьезные, взрослые мечты - действительно сбываются в этом городе. Так ей казалось на протяжении первых пяти-шести романов. Потом все это стало привычным, и многочисленным мужчинам уже не было нужды придумывать много оправданий для объяснения своего отсутствия, своих неудач, своего все нарастающего невнимания. Дейзи убедила себя, что она им ровня, что она использует их так же беспечно, как они предпочитают использовать ее, и сама не понимала, почему, несмотря на бесспорные успехи на работе, ее все чаще охватывало чувство разочарования и пустоты. Дейзи Фитцджеральд могла понять действия целых народов, могла блестяще предсказать дальнейшее развитие событий. Но она сама знала, что ей никогда не удавалось понять мужчин. В самом деле, ну зачем такому человеку, как Клифтон Рейнард Боукветт, заместителю директора Объединенного разведывательного управления, такому богатому, женатому на ослепительной красавице лишь немногим старше Дейзи, рисковать хотя бы самую малость ради интрижки с женщиной, чьи волосы отнюдь не хороши, а кожа становится непривлекательной в моменты чрезмерных стрессов или когда она позволяет себе попробовать добрую половину всех лакомств мира; с женщиной, чья некрасивая внешность только и подвигнула ее стремиться к профессиональному совершенству? Она помнила, как какая-то из ее коллег со смехом говорила, что-де Клифф Боукветт всегда готов пристроиться ко всему, что живет и двигается.
- Не могу, Клифф, - ответила она. - Я очень занята.
Боукветт придвинулся поближе, так что ворсистая ткань его брюк почти прикасалась к ней. Она чувствовала его запах. Запах, который она так хорошо помнила.
- Да ладно тебе, Дейз. Нельзя же работать без остановки.
- Но ведь…
- Все и так рассосется само по себе, - сверкнул Боукветт очаровательной улыбкой. - Да и вообще, нельзя засиживаться на месте. На мир надо смотреть не только из-за рабочего стола.
- Мне еще надо будет вернуться в контору. - Мягкая шерсть его брюк… и она помнила его прикосновения. Его вкус. Вещи, которые он любил делать. И торопливость, с которой он собирался, когда все было кончено.
Ей показалось, что что-то в нем вдруг переменилось. Как будто он сегодня уже уделил ей слишком много времени и усилий и своим отказом она проявляет редкую неблагодарность.
- Что ж, - произнес он слегка изменившимся голосом, по-прежнему тихо, чтобы их разговор не подслушали сотрудники. - Тогда просто выпьем по маленькой на обратном пути. Во имя старой дружбы. Идет?
- Клифф, ну хватит, - взмолилась Дейзи. - Мне надо просмотреть свои записи…
- Ты их знаешь наизусть.
- … и у меня есть кое-кто.
Боукветт слегка отпрянул. Потом улыбнулся и покачал головой:
- О, Дейз, Дейз… мы с тобой одной крови, ты и я. Ты и сама это знаешь. У каждого из нас будут свои маленькие увлечения на стороне, но мы всегда…
- У тебя нет никакого права… - взорвалась она.
Впервые за все время знакомства она повысила на него голос, когда они не были в постели, и ее вспышка поразила его даже больше, чем удивила саму Дейзи. Он отступил еще дальше, потом вдруг подошел совсем близко и склонился над ней, словно обсуждая что-то в ее записях.
- Ради Христа, - прошептал он, - не ори. Ты соображаешь, где мы находимся?
«Нервы, - подумала она. - Это все нервы. Мне надо отоспаться. Держи себя в руках. Держи себя в руках».
- Я отлично знаю, где мы находимся, - отчеканила Дейзи. - А теперь - хватит.
На миг, который Дейзи поклялась себе никогда не забывать, по лицу Боукветта промелькнула тень страха и неуверенности. Он сразу постарел. Но тут же его черты приобрели прежнюю скульптурность, так хорошо знакомую окружающим.
- Увидим, - произнес он теперь уже с покровительственной усмешкой, словно сочувствуя ее глупости. И резко отвернулся. Через несколько секунд он уже оказался в противоположном углу комнаты и принялся обсуждать с секретарем расписание дня президента.
Дейзи бросила короткий взгляд ему вслед, надеясь увидеть хоть какой-нибудь недостаток в линиях его тела, признак того, что и на нем сказывается вечная нехватка времени. У нее самой уже появились первые седые волосы. Всего несколько, но, как ей казалось, слишком уж рано. Боукветт никогда не поседеет - у таких блондинов волосы становятся только чуть светлее. Он знал названия вин и имена официантов, но утверждал, что больше всего любит пить пиво прямо из горлышка. Он гордился травмами, полученными во время спортивных состязаний, и в постели очень старался убедить партнершу, что он все еще брызжет мальчишеской энергией. И то, что он просил ее делать для него, он тоже называл мальчишескими названиями, и она делала все, даже если ей и было больно, хотя сама не могла себе объяснить, почему не может отказаться от того, что потом днями будет отзываться болью в ее теле. И чем больнее ей становилось, тем, казалось, тверже он контролировал себя, тем дольше растягивал удовольствие. Если другого мужчину ее боль возбудила бы и в момент довела бы до яростного оргазма, то у Боукветта, похоже, только прибывало сил. Он наслаждался балансированием на грани между криком боли и воплем страсти. А потом, внезапно, он начинал выкрикивать ругательства и богохульства и, последний раз со всей мощью войдя в ее влагалище и анус, заканчивал. И сразу начинал торопиться, выкладывая одно из своих всегда готовых объяснений, почему после стольких часов страстного шепота, переплетенных рук и ног, смешанного пота он должен сейчас же исчезнуть во мраке ночи или в свете дня. И все же она ценила его как любовника. Потому что он так хорошо знал, что ей нужно. Чего она хочет. В физическом смысле он гораздо лучше как любовник, чем тот мужчина, которого она решила ждать.
Дейзи подумала, что мало что ставит такую женщину, как она, в более неловкое положение, чем любовь порядочного человека.
А какая она женщина? Дейзи попыталась сосредоточиться на рукописных строчках с информацией, дополнявшей ранние компьютерные распечатки. Но она не смогла выкинуть из головы мысли о нежданном, нескладном, неразумном мужчине, внезапно ворвавшемся в ее жизнь подобно обнаруженному поутру пятну на коже. Так какая же она женщина? Такая, что мучает искренне - безнадежно искренне - влюбленного в нее человека рассказами о своем прошлом, зачем-то без утайки перечисляет все, что делала до него с другими, якобы во имя честности пытая его за непростительное преступление - за то, что он полюбил ее, в то время как все прочие, лучшие, более умные, более богатые, гораздо более красивые мужики просто использовали ее тело как объект для извержения семени. Единственным местом, где у нее не поднималась рука его обидеть, оставалась ее постель. За обеденным столом, за бокалом вина она могла изводить его своими признаниями, инстинктивно чувствуя, что он в силах выдержать всю эту боль. Но когда его неловкие руки ползали по ее телу, когда он входил в нее с жалкими потугами вернуть давно забытое умение, когда он сжимал ее в объятиях с такой силой, что у нее перехватывало дух, словно боясь, что даже в миг самой интимной близости она может навечно ускользнуть от него, - тогда она чувствовала в нем слабость, которая не перенесла бы ни малейшей насмешки, ни одного неосторожного слова. Она - такая женщина, которая закрывала глаза, чтобы не расплакаться, когда он продолжал держать ее - изо всех сил - и после того, как прошел пик страсти, и не хотел отпускать ее ни на миг, даже в ванную.
Некрасивая девушка с дурной кожей и плохим знанием людей, которая может предсказать повороты истории, но не повороты своего собственного сердца. Почти влюбиться в человека, чье лицо вызывало в памяти старинные фильмы ужасов, в человека, слишком наивного, чтобы врать, даже такой, как она. Она вспомнила, как он стоял на ее кухне в то последнее утро. Она знала о ситуации там, куда его посылают, лучше его самого - важные факты, которые ему знать не следовало, но которые хорошая и добрая возлюбленная не смогла бы утаить от него. Предупредить… Но она не могла заставить себя произнести ни слова, а он стоял, такой нескладный в сером утреннем свете, с изуродованным лицом, вдруг ставшим совсем детским, почти слабым, и затягивал галстук, который так и не научился правильно повязывать. «Я люблю тебя», - сказал он. Не в благословленной темноте, скрывавшей столько ложных клятв, служившей оправданием для стольких необдуманных слов, но при ровном сером трезвом свете, под звук дождя, барабанившего по стеклу над водостоком. На неприбранной кухне в окрестностях вирджинского городка он замер в ожидании ответа. И, не дождавшись, повторил: «Я люблю тебя». Словно прислушиваясь к своему голосу, не до конца веря, что тот смог выговорить такие слова. Притворяясь, что у нее слипаются глаза, она молчала. Полы халата распахнулись, и у нее мерзли ноги. Она чувствовала себя мерзкой, дешевой, грязной - даже не как женщина, а чисто физически, словно у нее воняла кожа и засалились волосы. Он глядел на нее с безнадежным и испуганным видом, и она вдруг поняла, что ничто в его жизни, полной ужасов и боли, не стоило ему таких больших усилий, как эти простые слова. «Я… не…» - наконец выговорила она голосом, слишком сухим для такого важного для него момента. «Джордж, я не знаю сама, что я сейчас испытываю». Сердце билось у нее в груди как сумасшедшее, и с болью и ясностью она почувствовала, что да, по крайней мере в ту секунду она действительно любила этого человека с той же силой, с какой он прижимал ее к себе в темноте. Но она так и не смогла признаться вслух. Ей казалось, что скажи она хоть слово, и на нее обрушатся все кары небесные. Ни один бог не был настолько добр, чтобы позволить ее устами безнаказанно произнести такие слова. И бесценный миг исчез, растворился в бессмысленном позвякивании ложечки о край чашки, в возне с тугой крышкой банки с джемом, в оправлении вечно сползающей с ноги полы махрового халата. По крайней мере, ей удалось дать ему понять, что она попробует держать ноги вместе до его возвращения. А потом смотрела ему вослед - некрасивая девушка, всю жизнь служившая игрушкой для равнодушных мужчин и расставшаяся с единственным встреченным ею хорошим человеком.
Дверь комнаты совещаний распахнулась. Джон Миллер, помощник президента, шагнул в приемную.
- Мистер Боукветт, президент готов принять вас.
Боукветт направился через всю комнату за своим портфелем, что лежал рядом с тяжелым дипломатом Дейзи. Уверенным движением взявшись за ручку, он повернулся.
- Президент примет и Дейзи тоже, Миллер? Или он хочет сперва поговорить со мной одним?
Помощник задумался на долю секунды, прогоняя через компьютер своего мозга все политические нюансы и скрытые ловушки его должности.
- Она тоже может зайти. Но не забывайте - президент устал. Сегодня у него выдался трудный день.
Боукветт кивнул:
- Как и у всех нас.
Дейзи в спешке засунула свои записи назад в дипломат, чувствуя себя такой нескладной рядом с лощеным Боукветтом. Она только недавно вышла на такой высокий уровень - лично информировать президента и Совет национальной безопасности и все еще испытывала благоговение перед этой святая святых, несмотря на то что годами изучала историю и лучше многих знала, какие смертные, подчас слабые и заурядные люди правили народами.
Сперва знакомые лица виделись ей как в тумане. В комнате было несколько жарче, чем следовало бы, воздух оказался на удивление застоявшимся. Дейзи спешно поставила свой дипломат и застыла в неловкой позе, пытаясь выглядеть одновременно раскованной и деловой. Почти невольно ее взгляд остановился на темнокожем человеке в синем костюме в мелкую полоску.
Президент Уотерс ослабил узел галстука. Как правило, он одевался с не меньшей тщательностью, чем Боукветт, и Дейзи восприняла расстегнутый воротничок его рубашки как признак того, что он действительно очень устал. Президента Уотерса избрали в 2016 году. В своей программе он сконцентрировал внимание на вопросах национального обновления и на сокращении все расширявшейся пропасти между различными слоями американского общества. Даже после разорительной торговой войны с Японией, после долгой череды унизительных военных поражений и дорого давшихся побед, даже после того, как болезнь Рансимана опустошила страну, Соединенные Штаты все еще оставались относительно благополучным государством в резко обедневшем мире. Однако за прошедшие десятилетия общество все сильнее и сильнее разделялось на кредитоспособное большинство и на группы маргиналов, все сильнее отстававших от современных требований к образованной и высококвалифицированной рабочей силе и не уловивших необходимости культурной интеграции, обязательной для нормальной конкуренции. А потом Соединенные Штаты предоставили убежище израильтянам, уцелевшим в огне последней ближневосточной войны, и хотя те осели в основном компактно в наименее развитых районах Дальнего Запада, вскоре они стали могущественной силой в постэпидемической Америке, где особенно остро стала ощущаться нехватка умелых и трудолюбивых рабочих рук. Последующий рост антиизраильских настроений, пышным цветом расцветший среди национальных меньшинств, наиболее изолировавшихся от общих тенденций развития, выразился в демонстрациях, манифестациях, стычках. Затем, наконец, пролилась кровь. Джонатан Уотерс победил в 2016 году потому, что утверждал, что американцы могут жить все вместе - и все вместе добиться успеха. Он обещал дать людям образование, обновленные города и новые возможности. К тому же он был красивым, излучавшим магнетизм мужчиной, говорившим скорее как выпускник Йельского университета, чем как прихожанин баптистской церкви. Широко распространенная во время избирательной кампании шутка определяла его как любимого чернокожего белых людей и любимого белого чернокожих… и большинство сограждан сочло его наиболее подходящим кандидатом в столь трудное время. Он победил соперника - специалиста по внешней политике, но имевшего мало идей по внутренним проблемам, способных увлечь обеспокоенных американцев. И, однако, весь первый срок президентства Уотерса его преследовали многочисленные международные проблемы, в то время как президентские решения домашних проблем оставались больше в теории и не приносили радикальных перемен. Как часто говорил Клифф Боукветт: «Бедняга совсем запутался, и на следующих выборах ему не поздоровится». Никто не сомневался, что по натуре Джонатан Уотерс - хороший человек. Но целый ряд опросов, проведенных по всей стране, показал, что он потерял свой имидж лидера.
Президент поглядел на Боукветта, потом на Дейзи и, наконец, сосредоточил взгляд покрасневших глаз на загорелом, подтянутом мужчине, стоявшем рядом с Дейзи.
- Добрый вечер, Клифф, - произнес президент. - Здравствуйте, мисс Фитцджеральд. Надеюсь, вы принесли мне хорошие новости.
***
Президент Уотерс хотел съесть чизбургер. Ему казалось нелепым, что такое банальное желание может одолевать человека в час серьезных дискуссий и судьбоносных решений. Но, говорил он себе, организм не способен вечно функционировать без топлива. На бесчисленных чашечках кофе и капельке арахисового масла, даже приправленных адреналином и нервным напряжением, долго не протянешь. И вот теперь, перед лицом Клифтона Рейнарда Боукветта, которого он на дух не переносил, и его помощницы, столь же напряженной, сколь компетентной, президент мечтал отложить все дела ради пятнадцати спокойных минут. Остаться одному. Наедине с баночкой кока-колы и огромным, сочным чизбургером, в котором его жена строго-настрого отказывала мужу во имя президентского здоровья.
Но - некогда. К тому же, подумал президент, в любом случае за чизбургером надолго не спрячешься. И потом снова придется вернуться к делам этого суматошного, слишком жестокого мира, над которым, похоже, не имели никакой власти даже самые лучшие намерения.
Он мечтал войти в историю в качестве президента, научившего свой народ единению, взаимопониманию, показавшего ему дорогу, по которой им предстоит идти всем вместе. Он хотел стать президентом, возвысившим голос в защиту бедных, необразованных, голодных мужчин и женщин, которых улица научила принимать только самые неудачные решения, и он хотел защищать их голосом не грозным, а, наоборот, смягчавшим жестокость их жизни. Защитить всех граждан Америки. Перед его внутренним взором стоял образ великого возвращения домой для всех социально и экономически ущербных соотечественников, что жили у себя на родине, как в изгнании. Превыше всего он ценил доброту - щедрость духа и дела - и мир. Но жизнь требовала сильного человека, способного приказывать другим убивать, уничтожать и умирать. Президент Уотерс как мог старался в своих поступках казаться твердым, сильным, решительным. Но в глубине души он сомневался, тот ли он человек, который нужен стране в данный момент. Втайне от всех он даже начал молиться - впервые с пятнадцатилетнего возраста, когда его отец умер на глазах у сына в больничном коридоре, так и не дождавшись помощи.
Он слегка улыбнулся усталой вежливой улыбкой, приветствуя Боукветта и его помощницу. Боукветт выглядел раздражающе самодовольным. Уотерс впервые встретил людей такого сорта в Йеле и не мог не признать их важности и полезности. Но он так и не научился их любить - хотя и подозревал, что в нем говорила банальная зависть - несмотря на то, что он старательно учился подражать им в одежде, в речи, в манере уверенно держаться…
Его улыбка на миг стала искренней, когда он представил себе реакцию Боукветта, если бы он попросил его сбегать и принести ему чизбургер.